глава 11

Глава 11. «Паленая», Хамзин и Фил.


Автомобильный рынок на «Зеленом кольце» словно осьминог выполз за пределы бетонного ограждения на пустыри, в переулки. Пешкин искал здесь для издательства машину-хозяйку: чтоб всерьез и надолго. Он больше не гонял автомобили на продажу, потому что все деньги вложил в собственное дело, которое чуть было не лопнуло с треском, накаченное его представлениями о добре и зле, иллюзиями просветительского книгоиздания.
Вместе с купюрами старого образца уходили в небытие стотысячные тиражи книг. Шла стремительная стагнация, а он не хотел в это верить, продолжали искать «нетленку». Политизированная «Современность» американского автора,  которая ходко продавалась поначалу, легла на складах мертвым грузом. Пешкина спасло от полного разорения лишь то, что он отказался от участия в большом тираже вместе с «Плевной», как ни уговаривал Боркич, не потому что умный, а потому что начал строить коттедж в голой степи, вместе с сотней-другой таких же идиотов.
«Четверку» ярко-синего цвета, почти васильковую, как первый автомобиль Зюзя, он приметил издалека. Шел по рядам, читал ценники, расспрашивал продавцов,  а глазами так и семафорил в ее сторону.
Неторопливо осмотрел со всех сторон, убеждаясь, что не битая, не перекрашенная. И цена подходящая. Перепродав больше дюжины машин, Пешкин считал себя тертым перцем, предпочитал не торопиться. Тем более, что продавцы – парни лет тридцати -- не понравились: хмурые, каждое слово клещами надо вытаскивать. Хозяина звали Петром.
-- Зачем из Саратова ехать?
-- Родственник тут у нас. Давно обещались навестить. Да и цены в Волгограде повыше. Легче продать.
-- Что ж смурной-то?
-- Да перебрали вчера. Спать охота, сил нет.
Поговорили. Все, вроде логично, машина в полном порядке, можно бы в комиссионке оформить покупку, а что-то томит, не пускает. Кинулся Пешкин вдоль рядов, чтоб посоветоваться  с Пашкой или цыгановатым Серегой. А нет никого из старых знакомых. Видно, в разъездах.
Подошел снова, взял у Петра документы, стал номера сверять на кузове и на двигателе, а тут, как нарочно, прицепились муж с женой: хотим проехаться, хотим на яму загнать.
-- Нет, господа, опоздали. Уже идем оформляться.
В комиссионном магазине сунул денежку знакомому парню: «Посмотри повнимательней».
-- Сделаем. Что – первый раз!
Вышел на крылечко перед вагончиком, а там саратовцы между собой спорят, мол, зря уступили двести долларов, поторопились. Пешкин привычно порадовался, что сумел, отдавил продавцов.
-- Ты куда, Лунь? – спросил тот, что был помоложе, с какой-то испуганной интонаций.
-- Да живот прихватило. Оформляйтесь пока, -- ответил хозяин машины по имени Петр, и пошел в дальний конец рынка к туалету, страдальчески морща лицо.
Пешкин отдал шесть с половиной тысяч долларов, сохранявших запах терпких мужских духов, которыми пользовался Боркич или кто-то иной до него и, видимо, долгое время держал в кейсе вместе  с туалетными принадлежностями. Предложил парням подвезти  до вокзала, но оба наотрез отказались, о чем Пешкин вскоре забыл, потому что машина его радовала четкой работой всех механизмов, шумоизоляцией с дополнительной проклейкой салона, о чем хозяин даже не заикнулся, продавая «Четверку» почти василькового цвета.
Во вторник, отстояв на МРЭО в длинной очереди, Пешкин успел сдать документы на регистрацию и даже получил номера, сожалея, что придется снова ехать к четырем за техпаспортом. Заехал в Союз писателей, чтобы перекусить в буфете, а возле входа кучка литераторов. Члены правления и редсовета перекуривают, планы строят, как бы потом посидеть сообща за стаканом вина.
-- Глянь, Сашка новую машину купил!
-- Нет, пробежная – одиннадцать тысяч километров, -- уточнил скромно Пешкин.
Обступили. Заставили дверцы открыть. Лещев уселся на сиденье: «Ерунда, считай новая». Маленький Рысьев откинул заднюю дверь, уселся прямо с ногами в багажник.
-- Я тоже такую хочу. Для дачников первейшее авто.
Писатели, предвкушая халявную выпивку, дружно решили, что автомобиль нужно обмыть, иначе ездить не будет. Пешкин обрадовался  вниманию, поводу выпить с приятелями, которых не видел давно из-за бесконечных проблем с новым издательством.
-- Прошу всех к пяти часом в нашем зале. С буфетчицами договорюсь.
-- А что пораньше нельзя? – взвился, негодуя Лещев, потому что сильно хотел выпить, а деньги, что дала на обед жена, он потратил в «чипке» еще утром.
-- Нет, не получится. Мне в четыре техпаспорт надо в МРЭО забрать.

Санек, по кличке Лунь, проснулся неожиданно среди ночи в автомобильном кресле. Приподнялся на локтях, оглядывая двор, подсвеченный яркой луной, типовые пятиэтажки, бетонный забор авторынка. Прикинул, что часа два маяться до открытия. «А сколько еще потом? Девятку думали быстро продать, выставили подешевле, так стали цепляться: «Чево же так дешево?» А один прямо  вбил: может, ворованная? От чего озноб по спине.
Толкнул напарника в бок: «Ну,  ты, Витек, расхрапелся!» Уснуть не получалось, хотя с вечера выпили пару бутылок водки.
Вспомнил, как глупо и примитивно сел за кражу три года назад, а кажется, десять лет пролетело. А главное,  из-за чего, чтоб выставиться перед пацанами, услышать: «Вот Лунь, ты мастак!» Высмотрел того мужичка с массивными золотыми часами на рынке. Шел за ним несколько кварталов в потемках и все никак не мог решиться, хотя с виду мужчина казался тщедушным и робким. Когда  он нагнулся, взялся завязывать на ботинке шнурок, словно бы провоцируя, Лунь подбежал, ударил ногой, придавил к земле коленом.
-- Быстро часики снял!
Взялся обшаривать карманы…
Он и сегодня не мог понять – зачем? Мужичок оказался цепким, жилистым. Вывернулся, закричал, заблажил оглушительно, вцепился в лицо пятерней так, что чуть глаз не выдавил. Стало не до кошелька, едва вырвался. А шапочку вязаную потерял, она и стала главной уликой.
Следователи за один день раскрутили на признание. Это уж потом, когда отсидел месяц в изоляторе,  подучился, смелым стал. На суде отказался от показаний, якобы, дал их под давлением. Начал корчить из себя пострадавшего, вроде бы, мужик  первый приставать начал.
Два года присудили. Вышел на свободу, а в Саратове новая власть, новые деньги и каждый сам по себе.  Хорошо хоть пристроил сосед слесарем. Зарплата пустяшная, зато можно по вечерам и в выходные, курочить ворованные автомобили с напарником.
Поначалу торговал запчастями, потом парня нанял. Да прогадал. Он-то и навел со страху оперативников. В конце дня подлетели они на двух машинах. Всех в автомастерской на пол положили. Ногами слегка попинали. Стали обыскивать. А нет ничего. За день до этого целый КамАЗ на металлолом вывезли. Повезло. Но страху нагнали, особенно на директора. Он тут же стал орать: выгоню гадов!..
Лунь уже не помнил, как пришла мысль с подделкой документов. Но хорошо помнил, как беспомощно суетился гаишник возле автомобиля, который не хотел заводиться.
-- Ты покури, я все сделаю.
Сделал бесплатно, а он соседом  Витькиным  с четвертого этажа оказался. Позже, когда  выпивали в кафе, спросил невзначай: а машину снять-поставить на учет можешь?
-- Да в пять минут!
Паспорта доставались легко. Один купил за водку, другой отобрал у пьяного мужика, сунул ему под нос красную обложку от удостоверения и заорал:  проверка документов!  Тут же поглумились над ним с Витьком, выговаривая, что придется тебя, чудака, везти в отделение. А пьяница все просил отпустить, доказывал, что смирный, что живет тут в ста метрах на Курской.
Лунь уже подсчитал, что если удастся продать «Жигули» за семь тысяч, то достанется каждому вчистую по две тысячи  триста долларов.
Вспомнил, как лезли первый раз в гараж за «девяткой» и Витек дурак-дураком, помянув фильм «Берегись автомобиля», ходил с палкой, тыкал по всем углам и под педалями, проверял  нет ли капкана. Вдруг на улице шум, крики и его самого так проняло, что в анусе засвистело. «Придурки! Орут среди ночи. Чуть не обделался». А угнанная  машина оказалась битой, с подсаженным двигателем. Сколько хлопот, страху, а навару в тысячу баксов… «И года три тюрьмы. Если повяжут с машиной».
Чтобы задремать, Лунь стал думать о приятном. О частной автомастерской, в которой он устроил бы настоящий порядок, чтоб ни грязи, ни пыли. И обязательно стоечный подъемник, и своя автомойка. Он уже  место присмотрел, где старый овощной склад на Звенигородской.

Техпаспорт Пешкину не выдали. Отправили в кабинет номер четыре, где низкорослый крепыш лет двадцати пяти, представился оперативным работником Милюковым и сразу же напугал: «Давай, колись, Пешкин Саша! Как угонял, с кем?»
Но через двадцать минут Дмитрий Милюков похохатывал: « Паленые Жигули. Ну, ты и попал, писатель!» Ему нравилось нажимать на этом – «писатель».
-- Скорее всего оформляли на чужой паспорт, чтоб не светиться. Короче, погоним машину на штрафстоянку. Владельца мы уже предупредили.
-- А как же я? – искренне удивился Пешкин.
-- Ты будешь ждать,  пока угонщиков не поймают. А потом, если повезет, получишь с них что-нибудь по суду.
Народ в Союзе писателей истомился за длинным «пэ»-образным столом, но терпел, не выпивал, что Пешкин оценил и поблагодарил всех собравшихся, набухав себе водки в тонкий стакан на две трети. Выпил под удивленное: что-то случилось? Пешкин отмолчался, а когда все закусили и налили по второй, сказал: «Давайте помянем Жигули синего цвета, не чокаясь. Ворованные оказались».
-- И ты  спокойно об этом говоришь? – возмутилась жена Лещева Наталья. – Да я бы их тварей! Я бы!.. Замолчала, осознавая, нелепость этих возгласов.
Вскоре Лещев, словно бы проявляя сочувствие, затянул злую рубцовскую песню, а Пешкин, не поющий, безголосый, взялся отбивать ритм на столе, подтягивая разгульный припев: « Ах, по какому же, такому случаю, Все люди борются за коммунизм? Ах, размети ж меня, метель-метелица, к …. Матери, ах, размети!»
Позже очередь дошла и до казачьих и стилизованных, и блатных, но драки не случилось. Все благополучно добрались домой, только Рысьев, сэкономивший на такси, наткнулся возле дома на милицейский патруль, которому не понравился маленький озлобленный человек, обливший их презрительным: « Я – поэт! А вы, кто такие? Беспредельщики, да!»
В полночный час Рысьев громогласно стал взывать к сочувствию земляков и соседей: «Сообщите в семнадцатую – жене, что меня убивают менты! Помогите!»  В окнах девятиэтажки, где жил Рысьев, осветилось несколько окон, появились сочувствующие:
-- Отпустите мужчину!.. Держись, брат, не сдавайся!
Это согрело, придало Рысьеву свежую энергию, он вывернулся из пиджака,  побежал к родному подъезду. Зацепился за ограждение вдоль дорожки -- упал,  прокатился по асфальту, вскочил, но у входной двери, сержант сшиб его на ступеньки. Бить на глазах у свидетелей не стал, сдержался. Отвел душу в Уазике.
Медвытрезвитель Рысьев принял как неизбежность, попросил лишь сделать звонок жене.
-- А Президенту позвонить не хочешь? – пошутил дежурный в чине капитана милиции.  -- У нас  такие умники попадаются – обхохочешься.  Ремень вытаскивай из штанов, шнурки…
Обида, клокотавшая в нем, вырвалась лавой и пеплом бранных слов, угроз. В комнате-камере с зарешеченной  дверью, он продолжал возмущаться, требовать прокурора, губернатора, с которым был лично знаком.
-- Заткнись! А то познакомишься с ласточкой, -- пригрозил дежурный.
-- Да пошел ты!..
Недели две Рысьев ходил кособочась, всем старательно рассказывал о милицейском беспределе, как его правую руку приковали наручниками к левой ноге и продержали так полночи. Писатели и не писатели ему сочувствовали, а про себя думали: ты, козел, еще тот, любого своей дурью достанешь. Что он и сам знал, но, как любой человек маленького роста, был амбициозен и очень падок на лесть. Он почти искренне верил, или умышленно изображал, что верит, что входит в десятку лучших поэтов страны, которых мог тут же всех перечислить. Лещев, случалось, подкалывал Рысьева:
-- Кресинский в этом году три поэтических сборника издал, а ты его в свою обойму не включил?
-- Кресинский – масон. Ему американцы приплачивают. Он Родину продал! – пояснял Рысьев энергично, после чего спорить с ним никто не решался. 

Следствие тянулось больше полгода. Пешкин трижды ездил по повесткам уголовного розыска в Саратов. Милиция располагалась в центре, рядом с рынком, построенном в 1912 году. Мимо ходил дребезжащий трамвай, изготовленный в годы сталинских пятилеток, с необычными дверцами, которые люди закрывали вручную.
Следовали, видимо, из-за пустячности дела, из-за того, что требовалось глубоко копать в регистрационном отделе ГАИ, постоянно менялись. В свой последний приезд по весне, Пешкин утомительно долго ждал в неуютном прокуренном коридоре. А когда следователь Иванова пришла с двумя хозяйственными сумками в руках, в стареньком драповом пальто с цигейковым воротником, а потом  стала задавать те же вопросы, которые ему задавали раньше, он понял – чуда не будет.
Отказался задержаться еще на один день, потому что торопился в Москву, в редакцию журнала «НС». В нем  много лет крысятничал приятель Фила по Литинституту – Сазон, помогавший  включить роман «Цугцванг» в перспективный план при условии, что Пешкин сократит его на две трети. Что было сложно, почти невыполнимо, но согласился, очень хотелось прозвучать, пусть и в тенденциозном, но толстом журнале. Ему казалось, что после этого литературная жизнь переменится в лучшую сторону, критики сразу заметят, а какой-нибудь прогрессивный режиссер возьмется экранизировать роман.
В поезде, когда выпьешь в ресторане водочки, или прямо в купе, если сложится компания, хорошо мечтается под перестук колес и действительность не кажется такой жутковато смердящей.
Фил жил в огромной коммуналке на 12 семей рядом со Старым Арбатом. Ходили устойчиво слухи, что вот-вот начнут расселять, а пока же Шура Филов, пребывал в тихом трауре из-за того, что жизнь не задалась. В Челябинске плохо, в Москве еще гаже.
Провожая в туалет, как на войну, он вручил круг от унитаза, мыло, полотенце и рекомендовал быть осмотрительным в узких коридорах квартиры, потому что скандалы вспыхивают мгновенно: не так посмотрел, не там кастрюлю поставил. Пояснил:
-- Я теперь на общую не хожу, в комнате на плитке готовлю, когда нет Людки – сожительницы. А то она тоже ругается. Поэтому я в основном чай пью.
Фил старательно юморил про очереди в сортир, рассказывал про странных жителей коммуналки, Арбата  и собственную работу на телевидении в медиа-холдинге, куда затащил Мишка Хамзин.
-- Приносят нечто вроде доклада с партконференции, просят сделать сценарий для передачи «Потребитель и общество». Она идет по воскресеньям на первом канале в прямом эфире. Ну, я и потею, выдумываю разную ерунду, диалоги выстраиваю. Мишка, ты ж его помнишь, с Коренкиным в одной комнате жил, парень заводной, шило в жопе. Теперь хоть и маленький, но начальник. Забегает каждый час: что – еще не готово?
Легко и непринужденно, вспоминая друзей-товарищей, распили бутылку водки под мясную нарезку, которую щедрой рукой похватал в Новоарбатском гастрономе Пешкин. Решили идти за второй, пока не вернулась с работы сожительница, да заодно Пешкин мечтал прогуляться по  Арбату, где развлекался народ вокруг певунов и танцоров, продающих свое незамысловатое искусство вместе с матрешками, буденовками и орденами некогда великой империи.
Ненароком рассказал Пешкин, как купил ворованные Жигули: теперь ни денег, ни машины. Да мытарят еще следователи.
-- Лихо! Давай, я Мишке позвоню. А что, запишет он сюжет, дадут на первом канале, вот менты там, в Саратове и зашевелятся.
Хамзин даже до конца не дослушал. «Саня, бегу, тороплюсь. Давай завтра с утра. Подъезжай к десяти на проспект Мира».
Когда писали на камеру сюжет, снимая прохожих, машины, припаркованные рядом с медиа-холдингом, Пешкин  не воспринимал это всерьез. Тем более, что Мишка Хамзин ничего не решал. Решала единолично Митькова. Поэтому он шутил, как  студент перед  «госами».
Сюжет с автоугоном обыграли, все обговорили, привычно обсуждали житейское, пустячное, когда Мишка задал вопрос: «Что ж делать-то будешь?»
Пешкин, подстраиваясь под этот жалостливый тон, тут же ответил:
-- Как -- что? Теперь пойду вешаться!
Через неделю из Калуги позвонил Коренкин и сходу вбил свое: вы, блин, и даете!  Стал пересказывать, что по центральному телевидению постоянно идет анонс передачи, где крупным планом Саша Пешкин с фразочкой – «теперь пойду вешаться!»
-- Выпивали, небось, с Филом?
-- С Шуркой не разгуляешься, сам знаешь. Смурной он. Это Хамзин начудил. Сказал, что камера выключена, а я и повелся, ляпнул.
Пешкину не хотелось оправдываться, поэтому заторопился перевести разговор на повседневные дела.  Вспомнил про жалобы на безденежье в предыдущем письме и тут же, переходя на воспитательно-деловой тон, сообщил, что отправит на продажу в Калугу машину писчей бумаги.
Косенкин, расхохотался: да я ж, не умею, обманут. 
Но Пешкин подкинул убийственный довод:  «Ты не о себе думай, о детях». Стал пояснять о бумажном голоде контор, про технологию продаж через мелких оптовиков, систему расчетов и закруглил все наживкой: «Около двух тысячь баксов с машины. Ты, Андрюша, главное место определи, куда выгрузить».
Косенкин проникся важностью момента, поверил, забывая, о чем знал всегда, что гладко только на бумаге. Деньги-то очень  нужны были на прожитье. И если жена, как солдат, стойко переносила все тяготы, то дети нет. Особенно младшая дочь, которая отказывалась идти в школу в штопанных колготках, сидела дома, то ластясь, то негодуя из-за пустяков, ссорясь поочередно со всеми из-за того, что ее никто не любит, не жалеет.

Здравствуй, Саня!  Сильно ждал тебя в гости. Однако не дождался. И вот почти месяц собираюсь засесть за письмо… и не то, чтобы  лень, а просто никаких душевных сил даже на почеркушки. Лето меня сильно вымотало. То роман спешно дописывал, с надеждой летом оттянуться по полной, то домашняя суета, то вот ногу пропорол в трех местах, латая крышу на даче… А теперь осень, холодюга и на душе и в голове пусто. Надо бы выпить, но так  чтоб весело, закручено – не с кем. Шура Филов сдал третий роман в «Армаду» и теперь строчит детектив для «Эксмо». Да  с ним эдак-то не гульнешь, нет полета беспредельной фантазии, падения нравов… Впрочем, это старческое брюзжание. Не до гульбы ныне.
К собственному изумлению все же осилил роман про Михаила Тверского. Для меня это чистой воды героизм. Причем, что удивительно, когда писал, ей Богу, был счастлив. Точку поставил в пять утра на даче и не знаю, что дальше-то делать. Как жить? Утро. Тишь. Пошел на озеро, а там полно ****ей. Синие с похмела повылазили, ополаскиваются… «Мужик, -- спрашивают, -- ты голяком будешь?» Плюнул я, вернулся на дачу, поел супа и спать лег. И какое кому дело, что я, может, хороший роман написал. Месяц ждал ответа из редакции. Приняли. Теперь запускают в производство. Говорят, что в феврале выйдет. Значит, в марте-апреле получу свои шесть процентов. Грабиловка страшная, но ведь и деваться некуда. Во всяком случае, рассчитываю расплатиться с долгами и более-менее дотянуть до выхода второго романа. Договор я на него подписал еще в августе, но до сих пор не приступил. Писать мне теперь придется про князей, о каких у Карамзина лишь слабое упоминание. Я и с Михаилом много насочинял, а здесь придется вовсе фантазировать. Одним словом, взялся я с Тверью разбираться до основания. Буду разбираться с сыновьями Михаила. Второй том, типа «Война и мир». Во как размахнулся. А там, глядишь, до внуков доберусь. А вообще, писание дело хорошее. Правильное. Только платят мало. Если б не подлая бедность и еще чего написал. Только, Саня, кому это надо?..
А хорошо дело тем, что сидишь один, чего начирикаешь – тем и доволен, и никто, кроме тебя в твоей тупости, лени не виноват. Но за свободу надо платить. И коли бы не спешка, роман про Михаила, честное слово, был бы не дурен. Есть прямо славные странички.
С Леной живем по-прежнему. Иногда она, конечно, поскрипывает на меня зубами, но помалкивает, знает, мою руку тяжелую. Детки тоже выросли на мою голову, друг друга не терпят. Димка – дурак, потому что хочет на  следующий год поступать в театральный. Родительского примера ему мало! Я не отговариваю – бесполезно. Коли не поступит, так ведь в армию пойдет. Там образумят.  А у Ксении свои тараканы, переходный возраст.
Вообщем жизнь проходит достаточно быстро. Что грустно. Не потому что прошла, а что быстро. Только теперь и понимаешь, как надо бы жить-то, вот в чем беда.
Спасибо, что не забываешь, и если не приезжаешь, то хотя бы собираешься приехать. Трудно представляю, какие у тебя нынче дела, но надеюсь на лучшее и надеюсь, что все же заглянешь к нам. А. Коренкин.