глава 14

Глава 14. Развод.

Пешкин давно ждал письмо от Коренкина. А пришло от однокурсницы Улеповой и почему-то с оторванным клапаном, как утверждала жена. Революция принесла мусор, грязь, нищету и почтовый коллапс. Чтобы отправить письмо нужно отыскать почту,  купить конверт, специальные марки, с постоянно меняющимися цифрами и обозначениями, наклеить, после чего, может быть, оно попадет к адресату, если не толстое и там нет фотографий, которые могут принять за скрытное вложение денег. Но ты об этом узнаешь не скоро. Письма, как и добрые вести, приходят россиянам не часто. 
 По тому, как Мэри смотрела, подавая письмо, и как говорила об этом, ему стало понятно, что обманывает пустячно и мелко, и снова влезла в переписку.
Однажды в Москве, когда собрался позвонить однокурснице Масловой, обнаружил в блокноте прореху и понял: это Мэри приревновала. От другой  знакомой по телефону узнал, что она дважды посылала письма, но они, почему-то, пропали. Были еще исчезнувшие фотографии давних подруг, что казалось мелким, пустячным. Шума не поднимал, терпел.
-- Ну, что опять за глупая ревность!
-- Я люблю тебя, ты же знаешь, а эти ****и липнут и липнут.
Пешкин попытался снова объяснить, что так делать нельзя, как это объясняют маленьким деткам, но слова прыгали резиновым мячиком, не проникали в сознание, вызывали лишь протест, обвинения в неверности.
-- Уймись, дура! – сказал Пешкин, пробуя пройти к входной двери. Но Мэри перегородила проход, крича: «Нет, ты дослушай меня до конца!» Отшвырнул в сторону. Услышал за спиной стоны, плач, но даже не обернулся. Задавил в себе жалость к этой крохотной одинокой женщине, у которой здесь не было ни родных, ни подруг – только дети и он, вечно занятый и торопливый.
Придя на работу, решил, что надо устроить ее в какую-нибудь контору хоть на полставки, а то одиночество в четырех стенах доведет до шизофрении. «Если уже не довело…»
Размышления прервал телефонный звонок. Вкрадчивый голос Мэри: «Вызвала скорую помощь. Ухо не слышит совсем и кровит. Мне, что им сказать – муж избил?»  Шантаж откровенный и одновременно наивный до глупости, убил разом чувство вины, жалость к ней. Остался гневный протест.
Злость прижилась, как болячка, хотя он себе говорил, что надо терпеть, надо думать о детях, надо… Нашел место секретаря в управлении соцзащиты, но Мэри не пошла даже на собеседование, объясняя это тем, что там маленькая зарплата.
-- Так прибавят. Ты только начни.
-- Нет. Возьми меня на работу в издательство, я ведь профессиональный редактор.
-- У меня теперь не издательство, а сплошной бумканцторг. Мне товароведы нужны. Бухгалтер.
-- Уволь тогда мымру, которая у тебя заместителем.
Все, что накопилось за последние месяцы, выплеснулось в бешеном крике:
-- Ты же тупица! Ты хоть в зеркало на себя посмотри!
Из спальни выбежали пацаны. «Пап, ты чего, ты чего?..» -- тянул настырно двенадцатилетний Димка. А младший смотрел удивленно, силясь что-то сказать, но не мог никак выдохнуть, застрявший колом в груди воздух. Это остановило занесенную для удара или тычка руку, что было теперь и не важно. Важно, что ударил бы, а там, кто знает, возможно и тюрьма, из-за того, что в ней пятьдесят килограммов вместе с тапочками и любой удар в бешенстве может ее покалечить.
На следующий день попытался рассказать об этом Сергею Семенову. Сергей слушал, кивал, подливал водку в стаканы, а потом стал читать с  той характерной картавинкой, когда поток чувственных образов не успевает за артикуляцией,  что бродило в нем, как в вулкане:
Пусть будет мир хоть натрое расколот,
Пусть будет злом и похотью палим,
Мы утолим и скорбь свою, и голод,
И смерть – одну любовь не утолим.
Хвалить бессмысленно. После этого только молчать и смотреть на влюбленные парочки, которые прибились в кафе от дождя, и думать о празднике взаимного обольщения, перед длинной дорогой, по которой шагать бывает невмоготу. А надо.
Девушка по имени Нимфетка уселась Семенову на колени, а другая подсела на стул рядом с Пешкиным и, вытягивая головку с белокожим обольстительным личиком, отчего напряглась и проступила на шее голубоватая ниточка вен, спросила:
-- Вы тоже поэт?
Пешкин рассмеялся в ответ, потому что сказать – нет, было не к месту.
-- А прочтите мне что-нибудь. 
Он вспомнил кафе «Лира», Кузю, ликер Шартрез, постамент чугунный и плакат «В единстве – сила» и проговорил это, отбивая ритм рукой на столешнице.
-- Ой, как прикольно! Я думала стихи всегда с рифмой.
-- Дурочка, Нинка, а как же белый стих! – вскинулся, изрядно захмелевший Семенов. Стал  убеждать, что триста граммов им не повредит. Пешкин наоборот, осторожничал, тормозил, напомнил про медвытрезвитель, где  Сергей не так давно ночевал, потому что под рукой не оказалось никаких документов.
А девушка придвинулась еще ближе. Спросила: «Вот тетрадка стихов, хотите, дам почитать?»
-- Нет, с этим к Семенову. Он может прочитать сто стихов и все про любовь. А я больше про заек, волков и прочую хрень. Пишу, потею, наживаю геморрой, а зачем, Серьга? -- Он обвел взглядом опустевшее кафе, недовольную официантку, которая  хотела уйти пораньше домой, а тут их странная компания, которую ей хотелось поторопить. – Кто читает ныне Книжки? Кто? Вот вы, Нина, чего желаете? Секса, пирожных, стихов про любовь?.. Ну же, быстрей! Девушка, нам еще двести и бутылку шампанского. А как вы, Ниночка, относитесь к пеленкам с присохшим к ним калом. К пьяному мужику, который храпит, развалясь на вашем диване. А вы в кресле калачиком, пытаетесь подремать с красными от недосыпа глазами. Ваш отец пьет водку?
-- У меня нет отца.
-- Что ж, бывает. Я сам вырос без отца. Могу удочерить. А пока выпей шампанского. Выпей, чтоб не думать о грустном. Вон и дождик, похоже,  кончился…
Фонари и дорожки покачивались в изможденном парке рядом с кафе. «Впрочем, ветра нет, -- подумал весело Пешкин, -- это качается у меня голова вместе с девушкой Ниной, такой же пьяной, как я». Поцеловал ее в губы. Губы оказались шершавыми, а изо рта дохнуло кисло-сладко вином, вперемешку с запахом табака. Именно так пахли все его женщины в двадцать и тридцать лет, а потом, если и случались, то некурящие, с запахом французских духов или, модных в последнее время, японских. Помассировал Ниночкину промежность легонько, а потом все сильней и сильней, ощущая торопливое подрагиванье худенького тела, услышал привычное: «Ах, не надо, не надо». Поцеловал в низ живота и тут же отстранился, уловив запах непромытой женской плоти. Так пахло от девушки лет в девятнадцать, наградившей триппером и процедурой болезненного лечения бицилином. Желание опрокинуть ее на парковую скамейку угасло. А Нина истолковала это по своему, полезла холодной ладошкой под брюки, схватила и стала дергать фаллос вверх-вниз, причиняя лишь боль. Когда Пешкин отдернул неумелую ладошку, она заторопилась со своим: «Нет, нет, я умею». Припала губами. Зачмокала как-то по-киношному,  чересчур громко. Резкий фонтанчик спермы ее, похоже, удивил. Она резко отдернула голову, сплюнула сгусток в траву: «Фу, какая.., какая странная». Мазнула ладошкой по губам, оттирая остатки. «Подружка говорила, что очень полезно. А я не смогла…»
-- Ты проводишь меня? – спросила испуганно. Привыкла,  что парни убегали, даже не спрашивая телефон, чтобы встретиться вновь.
В такси совсем поплыла, слегка задремала на его плече. Когда подъехали к улице Алычевой, вскинулась: «Ой, извини. Мой дом прямо у дороги, я добегу. Ты завтра позвонишь?»
-- Да, если жена разрешит.
Привычный пар из подвала, тяжкие запахи на лестничных клетках, перекошенные перила, дверь с полуотломанной ручкой, которую никак не открыть, потому что жена ключ умышленно оставила, похоже, в замке.
-- Нагулялся, да?
Хотел ответить простое, банальное, что посидели с Серегой в кафе. Но не успел. Мэри метила шваброй в лицо, но не попала. Ожгло ухо, шею. Пешкин машинально перехватил деревянную швабру, изломал на куски под ее вопли и плач, которые слышать было невыносимо. Заперся в ванной. Но Мэри стучала и стучала в дверь, требуя выйти  для серьезного разговора, немыслимого в три часа ночи. Затем кинулась к детям с криками: «Вставайте, посмотрите на вашего любимого папочку, который пришел от любовницы!»
 С ведром холодной воды вышел в прихожую, а она так испуганно заверещала, словно решила, что он ее будет топить. Кинулась в спальню к детям, где Пешкин настиг, ухватил за волосы, вылил сверху холодную воду на нее, на себя, на постель сына, который проснулся и тоже стал кричать:
-- Перестаньте, да перестаньте же!
Любые слова, вроде «ужас», «кошмар» -- никчемны и не передают состояние фантасмагории, которая возникает среди самых близких по крови людей, вымораживая все и вся. Дальше пропасть, падение. Еще вчера соседи ставили в пример,  друзья восхищались красивыми детками, ухоженной квартирой, идеальным  мужем, а сегодня ненависть в глазах:
-- Оставь нас! Если ты мужчина – уходи! Будь ты проклят!
А детям: «Он вас никогда не любил. Заставлял меня сделать аборт…»
Чемодан собрать недолго. Но где жить?  В недостроенном доме без воды и электричества?
Жалиться бесполезно. Никто не поймет. Даже мать выплеснула удивленное: «Как ты мог! У вас же дети…» А старший сын, которому скоро четырнадцать, скажет: «Ты неправ. Я буду жить с мамой». После чего можно заплакать и впервые за сорок лет почувствовать по настоящему, где находиться сердце.
Но это еще не конец. Участковый врач с лошадиной фамилией Хомутова измерит давление, выпишет на бумажке неразборчивой скорописью пару рецептов, а в спину, когда Пешкин начнет одеваться, скажет медсестре. Это тот самый Пешкин, который жену с двумя детьми бросил, у нее теперь даже хлеба нет в доме. «Представляешь?» И брезгливо оттопырит губу. А он лишь пробурчит ответно про врачебную тайну, понимая, что размахивать корешком почтового перевода бессмысленно, что лучше молча уйти и никогда не появляться у Хомутовой. Сердце поболит и перестанет. Как и душа, которая может быть есть, как утверждают философы.

Здравствуй, Саня! Письма так и не получил. А жалко, потому как наверняка твоя история могла взбодрить мой романец, который я с большим трудом все-таки дописал.
А сейчас  пишу тебе с курорта, типа лечебного профилактория. Это под Калугой. Путевку мне навязали в соцобеспечении. А чего и не взять – на халяву. Развлекаюсь в обществе прелестных инвалидок, самой молодой за семьдесят. Это не Переделкино, в номере странный сосед, кухня диетически-хреново-воровская, однако хорошая перемена места действия. Первые два дня спал беспробудно. А теперь хожу, обживаюсь. Гуляю. Пусть и погода не особо гулевая – ноябрь.
Был в Москве, когда заложников взяли. С Филовым у телевизора сопереживали. Жуть и позор. В один из тяжких дней метаний по редакциям, зашел в наш ЦДЛ, выпить водки, а из дверей Юрченко. Юра свеж и румян, и поёт соловьем о Париже, о больших гонорарах, о жене Дани – она играла француженку-проститутку в фильме про Бунина «Дневник его жены». Короче, минут сорок мы с ним пролалакали. Просит передать тебе поклон и извинения, что до сих пор не ответил на письмо, которое он получил и которому очень был рад… Если не врет.
Вот, пожалуй, самая знаменательная встреча. Огорчает, что к тебе, так и не выбрались. Жалко, потому как теперь уже и вовсе трудно загадывать.
Неожиданно в издательстве «Терра» вышел Михаил Тверской. Издание подписное и подарочное, но главное исправленное мной. Кинулся я туда. Говорю: ребята, имейте благородство, договор заключался в 98-м, когда деньги и доллар другой был. Нет, говорят, если б ты тогда аванс не получил, мы бы увеличили гонорар. Врут, конечно. Но они в своем праве. От этого грустно и даже противно.
А в остальном хорошо. Все трудятся, а я отдыхаю. Более всего нравиться в этом отдыхе, что не пью ни грамма, а только хожу на разные процедуры и даже в бассейн.
Обнимаю. Коренкин. 

Осень Пешкин прожил на даче Лещева. Жил бы всю зиму, радуясь тишине, запахам подмерзшей листвы, калины, прелых листьев, жарко натопленной печке и редкой возможности что-то писать, но когда ударили первые морозы, садоводы отключили электричество. Пришлось ночевать на базе «Культорга», расстелив на стульях ватное одеяло.
-- Ты что, здесь бомжуешь? – спросил Шренц, углядев одеяло с подушкой, щетину на щеках.
-- Пробовал в гостинице поселиться, но там с местной пропиской не поселяют. Наотрез. Во, дурость-то!
-- Что ж ты, Саня, молчишь? – Стал выговаривать обиженно Шренц. – У меня пять комнат пустует в коттедже. Поехали прямо сейчас. Забирай вещи.
Пешкин не хотел в чужой дом, понимал, что это опасно и неудобно из-за того, что в нем дух и привычки хозяина, как ярлыки в магазине. Хотел поискать квартиру в аренду. Но разве можно отказать энергичному немцу, который помешан на поисках правды. Отказ обидит, любые доводы покажутся странными.
Шренц построил коттедж в конце восьмидесятых торопливо,  без особых изысков под свой двухметровый рост и большую семью, которая будет с каждым годом все разрастаться и разрастаться, как только женится сын. Сын прожил здесь с невесткой полгода. Богато декорированная кровать с балдахином, как в давние времена, стояла нетронутой после их отъезда в Шварцвелд. Туда же уехала жена  Клара, нянчить внучку, а он лишь навещал их с гербастым советским загранпаспортом.
В посольстве объяснили, что он попал в седьмую категорию отъезжающих, как бывший коммунист и руководитель организации, где имелся секретный 1-й отдел, связанный напрямую с КГБ. Он  и не отрицал, что  давал подписку о неразглашении тайн, пользуясь секретными картами времен «Очакова и покоренья Крыма» при прокладке трубопроводов в безводной заволжской степи, иногда даже трофейными немецкими, потому что других не было, а в новых советских, все было запутанно и умышленно смещено, объекты оказывались далеко от реальных координат, а полевые дороги заводили в пески и буераки. Но так жила вся страна.
Шренц увлеченно рассказывал о немецкой системе страхования, пенсиях, программах по обучению. Хвалил. Но тут же честно признавался, что, вряд ли, сможет там жить.
-- Делай, Александр, визу и поедем. Полтора суток от Москвы до Карлсруе. Там встретят родственники.
-- Здорово! Можно машину купить и обратно уже на ней через Германию, Польшу.
Пешкин легко поддавался на авантюры. Ему хотелось увидеть иноземный  рай, места, обычаи  и казино, где непоследовательный во всем, кроме творчества, Достоевский проигрывал свои гонорары. При этом много писал, не задаваясь глупым, пустым: а зачем? Тут все сложно и одновременно просто: если слабак, то не берись, а смел, то не ропщи. Потому что ни толстая задница, ни Бог, ни верховная власть не дадут право называться Писателем. Пешкин этого не понимал, все тешил себя иллюзией, что еще малость, еще шаг и все ахнут, скажут: «Ну, кто б мог подумать!»
Коттедж Шренца располагался на взгорке, продуваемом всеми ветрами. Зимой, когда шли дожди, снег, а по ночам подмораживало, улица превращалась в каток. Слева в маленьком домике доживала век старая женщина, которой Шренц в непогоду завозил хлеб, самый дешевый ситный по шестнадцать рублей за буханку. Справа, через забор, жил директор ликероводочного завода по кличке Паром. В огромном трехэтажном особняке, по рассказам Шренца было комнат двадцать, а в гараже стояло несколько машин. «На всякий случай», -- как пояснял сам Пароменко.
Пешкин столкнулся с ним случайно. Мужчина оглядел переднеприводную Тойоту Калдину, спросил: «Скользко, да?.. Как же ты поднялся сюда к нам? А я вот не знаю, проеду или нет?»
Возле ворот стоял Лендкрузер-100 в новом кузове. Пешкин подумал, что сосед насмехается, поэтому ничего не ответил. Стал стучать в калитку. Звонок у Шренца давно не работал.
-- Может Петрович подскажет, как мне включить оба моста… Он давно ездит на иномарках. – Пароменко проговорил это с интонацией лакея, которому приспичило в туалет и Пешкин понял, что сосед не шутит, что он  действительно опасается ехать по гололеду.
Усесться за руль в обтянутое кожей сиденье «Крузака» было давней мечтой Пешкина. Он огляделся в салоне, нашел нужную пиктограмму на панели, включил оба моста, завел двигатель. Низкие басы трехсотсильного мотора вызывали уважение.  Джип шел на малом газу по льдистому косогору, как по гравийке, без проскальзывания, кренов, послушный в управлении до невероятности для огромной двухтонной машины.
-- Ну, как! Проеду?
-- На таком танке проедешь везде, -- ответил Пешкин с едва приметным сожалением.
-- Спасибо. Заходи вечерком. Поговорим. Охрану я предупрежу.
Пересказал Шренцу  анекдотичную историю с джипом. Петрович поулыбался для приличия и пояснил, что может выдать десяток хохм про Парома. Самая большая хохма, что у него газ отключили. Электрики побоялись, пусть и не платит два года, а газовики посмелей. Отрезали от трубы. Старушка-соседка из пенсии за месяц вперед платит. А он ни хрена. Осенью пришел за советом, осталось, мол, несколько ящиков мраморной плитки, а куда применить, он не знает. «Хочу дорожки облицевать». Нет, говорю, скользко будет. Не послушал. В первый же заморозок поутру жена поскользнулась, сломала ногу. Теперь рабочие выламывают финский мрамор.
-- Как же он директором ликерки стал?
-- Подвернулся где-то воровской братии. Посадил Кубанец на трон. Теперь Паром торопится хапнуть побольше. Тут таких через одного. Кто на трубах сидит, кто на госзаказах. Барулин, что в доме напротив, строительными лицензиями торгует. Отдай пятьдесят тысяч,  и  строй хоть небоскребы, хоть свинарники.

Здравствуй, дружище! Снится ли тебе по ночам Америка?..
 А вот мне снятся всякие гадости из русской жизни начала четырнадцатого века. Еще один год подходит к концу. Он у меня весь прошел под знаком князя Юрия, гниды московской. Более тяжкой работы не было. Никак он у меня, собака, не шел! Как я только к нему не подступался: и пил и не пил, и полы мыл, и в больнице лежал, а не идет, хоть лопни. Тем более, что аванс-то я за него получил и давно прожил. Едва справился. Надо бы похалтурней писать, а никак,  и по-хорошему не получается, такая сука этот Юрий. Враг, да и только. Вывод: не берись, за что ни попадя. А как не браться, когда детки кричат – «кушать хочется!» А самое обидное, что за огромный роман получу всего пятнадцать тысяч рублей. Нет, неблагодарный по нынешним временам этот труд.
Жду звонка из Москвы относительно следующей работы, но чтой-то не звонят, собаки. Обрадовался, когда ты позвонил, что будешь в Москве. Я вроде как, намылился, но тут назначили мне на вторник экспертизу по инвалидности. Пропустить нельзя, снимут инвалидность. Пускай  двести рублей в месяц, а все же деньги. Поэтому сел теперь за письмишко.
Покаюсь, с Филовым недавно полаялся, тоже, поди, от раздрызга. Хотя и он капризен, блин, стал. Но его понять можно, ему, поди, еще хуже в четырех стенах в одиночестве перед телевизором… «Рыбалочка, рыбалочка! Машину куплю и поеду, куда захочу. Обрыблюсь по-настоящему». Пусть, конечно, мечтает.  А я возьми, да засомневайся в его шоферских способностях. Он и обиделся.
И дома с Леной что-то искрить начал, как Юрия этого написал. Причем, без повода. Это во мне бес-Юрий тешится. Только я его вытравлю. Вот начну писать что-то новое и вытравлю, как наколку похабную.
Угнетает, что, скорее всего, так и буду заказные романчики покарябывать. Хотя сам выбирал, никто не неволил. В этом единственное преимущество, что сам себе голова. Но больше всего угнетает то, что за жизнь много всяких грехов на душе скапливается, и все они какие-то несуразные, мелкие, ненужные, без коих просто и обойтись можно было. Ну, понимаю, согрешил -- так согрешил. Согрешил и покаялся. А тут и не согрешил толком, а душа все одно коростой покрыта, как днище корабля, который век на приколе стоял.
Хотя внешне все благочинно. По Америкам мы не ездим, на мулаток не глядим, хотя, ежели, идет какая барышня впереди или навстречу, если не мулатка, то я непременно вежливым взглядом провожу все понимающего человека. Пусть идет мимо. Мы энтим не антиресуемся. Мы больше по романам, вот там у меня любовь, так любовь. Князь мой, гнида, девушке своей приказал глаза выколоть и язык отрезать. Но зато не убил, потому что любит ее. Это тебе не серил мексиканский. Хотя и там страсти бушуют. Это я по Ксеньке с тещей сужу. Смотрят на равных, обсуждают. Вот, мля, говном заполонили. Хотя зря брюзжу, слаб в демократии.
Ксенька для нас неожиданно поступила в медучилище. Учиться ей нравится, и нам нравится, что ей нравится. У Димы пока неплохо складывается, так неплохо, что всю осень он у нас денег почти не просил, что мне в радость при моей нищете. В Москве в спектакле «Кухня» у Меньшикова он пристроился стул выносить. Роль без слов, но удачная. Вынес правильно стул – тыща. Жаль спектакль этот редко идет.
Ладноть, авось еще свидимся. С Рождеством, с Крещением! Желаю оставаться таким же Пешкиным Саней, которого я всегда помню и люблю. Андрей.