глава 16

Глава 16. Америка, Америка!

Здорово, Саня Пешкин! Получил твое торопливое письмецо и даже не знаю, чему удивляться… Конечно, не следует жалиться на жизнь, но бывает такое гнусное состояние, что хоть в петлю, а поговорить не с кем. Вот и напишешь близкому человеку. Я ведь не помощи просил, в смысле денег. Но прости, коли докучил. Вообщем, поймешь, чай не дурак.
Из депрессии, конечно, надо самому выбираться. И лучше без водки. Я там глупость написал про радикальные изменения в жизни, хотя понимаю, что невозможны они. Ни  бомжевать не пойду, ни в Думу баллотироваться. Работать надо, вот что. Однако вся суть в том, что я, словно сглаженный, в смысле «сглаза». Но теперь, кажется, все позади. Собираюсь с духом и сажусь за новый дурацкий роман из американской жизни, где я, в отличие от тебя, не был. Сюжет у меня готов, договор в кармане. В другом издательстве ждут детектив, я его тоже придумал сюжетно. Короче, пробуждаюсь к жизни.
Ко всему меня еще назначили секретарем Калужского союза российских Писателей. Здесь вместе со мной три полу члена, причем, один из них идиот. В мае буду в Москве, может, что выясню, да и сниму с себя эти полномочия, чтоб не бодаться, как теленку с дубом.
Эх, Саня, встречи больно коротки. Давай-ка приезжай, но не слишком спешно, с молодой женой. По лесам походим, у костерка посидим. Хотя мои девушки рвутся в Волжский, особенно Ксенька. Надо бы свозить. А то она нигде толком не была. Так однажды на море, но ей тогда лет пять было. В пять лет она чудной была, а теперь норовит отцом помыкать…
Есть одна опаска: увидит молодая жена меня, твоего товарища, скажет – он же лысый, да старый! Заскучает меж нами. Это ты у нас боровок! Впрочем,  это может тебя оттенить в выгодном свете: «Мой-то вон,  красавец какой!»
Глупые шутки, хотя в них есть привкус горечи из-за потраченной хрен знает на что собственной жизни.
В апреле в Москве случайно встретился с Игорешей Кузяевым. Посидели на бульваре, выпили водочки, побалакали. Чего-то бормочет, а чего – не понять. Я из вежливости не перебивал. Антонюк, говорит, помер. Помнишь соседа по этажу в общежитии, который в лотерею выиграл «Москвич», а после пропивал отчаянно. Ты еще им шпильки в розетку вставлял, когда они шумели и дрались там.
А Уловиченко, помнишь? С Федичевым жил в угловой. Удавился. Причем из-за какой-то безумной любви. Что, по-моему,  совсем глупо. Влюбиться я еще могу, но удавиться!.. Гайзудинов крестился. Теперь – Голобнин. Обижается, когда его Барыем зовут. А еще рассказывал, что Леха Золов теперь не курит и не пьет. А морячка Сашку, помнишь, что с Филовым жил, а потом стал в Иванове священником. Вспомни, мы его рассказ  про виски «Белая лошадь» на семинаре обсуждали… Так его расстригли. А он обрадовался, женился на молоденькой девушке, дочке обкомовского бонзы и живет теперь в шикарной квартире. Такие вот парадоксы.
Ока с Угрой в районе дач разлилась. Некоторые дома в низине затопило. Вода от нашего домика сплошным зеркалом стоит на километр. Лишь деревья кое-где виднеются. Может хоть, рыба какая в озера зашла?.. Я собирался туда на жительство переехать – роман надо стругать. А тут небушко прохудилось. Числа седьмого точно уеду. Хотели с Леной посадить картошку, но на улице колотун и мрак. Сидим дома. Она по хозяйству, а я письмо решил написать. Хорошо.
Иногда отчаяние подступает, что же здесь нового? Хотя ты, конечно, пожилистей. Впереди, вряд ли, чего хорошего можно ждать, но жить-то надо. Меня вот Митя утешает. Чего-то хочет и то хорошо. А там уж, как сложится.
До встречи. Ждем в гости. Андрей.
Поехать в США Пешкин никогда не мечтал, как не мечтал понапрасну стать лауреатом престижной премии. Помнил торопливую скороговорку Анатолия Кима, как они бродили по Вашингтону, Чикаго и еще где-то, где обычных русских людей почти не бывает, а они побывали и в этом и есть главный смысл. И удивление, но какое-то странное, стыдливое, как это бывает у многих людей, проживших основную часть жизни в прокрустовом ложе надуманного «изма», который  назвать деспотизмом у Кима язык не поворачивался, потому что не осознал, как оно лучше. Но уже брезжило где-то отдаленное восприятие и понимание про ограничения, особенно, если они добровольные, как сорокадневный рождественский пост,  который трудно выдержать неподготовленному человеку,  тем более атеисту, но ограничение было и будет нужно всегда, только через него можно придти к просветлению. «А поэтому при всех безобразиях коммунистического устройства…»
Больше запомнились записки жены дипломата в самом толстом журнале страны. В обыденной простодушной манере женщина выразила  осторожное восхищение, что в те годы, когда писали только о бандах куклуксклановцев и американских безработных, казалось большой смелостью.
-- Вы оплачиваете только визу, страховку и авиа перелет в оба конца, -- пел в телефонной трубке благостный голос. -- Три недели в Нью-Йорке по программе издательский менеджмент.  Проживание бесплатно…
Пешкин не поверил, промямлил в ответ что-то невразумительное. Его постоянно пытались обмануть, впарить старые калоши.
Разрешили подумать пару дней.
Позвонил сестре в Питер. Она тут же позвала к телефону мужа, мол, Леша все знает.
-- Всего три тысячи долларов? За месяц?! – удивился Алексей. – Я не раздумывал бы. Меня в восьмидесятых бортанули с командировкой в Америку по линии первого отдела. Так я, в знак протеста, уволился потом из проектного института. Переживал. По сей день мечтаю поехать.
Мечта свояка плавно перетекла в Пешкина и стала по-домашнему уютной. «Поеду! – решил он. – Деньги – дело наживное».
Напугал, правда, Лещев тем, что «Робери-клуб», работающий по программе «Гражданская перспектива» -- это масонская организация. Что они благотворительностью прикрывают черные замыслы по захвату и разделу России. Лещев много читал, много знал, спорить с ним Пешкину было не под силу. Он даже побывал на одном из заседаний «Робери-клуба», проходившего в дорогом ресторане, который роберианцы арендовали еженедельно для разговоров о том, как и сколько потратить денег на детский приют, потому как деньги давать им нельзя – разворуют, как это было с детским домом в Ступино. «Нужно что-то приобретать и дарить…»
Позже Пешкин стыдился и никому не рассказывал, как пытался подружиться с местными миллионерами и даже вставал по-собачьи на лапы, виляя хвостом, а они вежливо улыбались, не вступая с ним в разговор. Только директор частной клиники Леонид, вспомнил, или сделал вид, что помнит, как их знакомили на банкете в Союзе писателей, и тут же заторопился поцеловать ручку  управляющей Южным банком Маше. Так она просила всех себя называть, эта немного вульгарная сорокалетняя женщина, сумевшая обанкротить парочку банков и все же остаться на плаву. В кресло ее подсадил лет пятнадцать назад губернатор Пашутин, шутя, за легкий флирт, во что теперь невозможно поверить, когда подобная должность стоит многие тысячи долларов.
В девяностых Пешкин открыл счет в ее банке «Донской», но когда заболела бухгалтер, пару раз сходил с платежными документам, постоял в длинной очереди, пообщался с грубоватыми операторами, и зарекся. Деньги со счета перевел во вновь открывшийся «Внешторгбанк». А через месяц или два узнал, что банк Маши Миловской обанкротился.
Во время обильного не по-английски ленча, врач-практолог Леонид рассказал, что недавно был на стажировке в Бостоне.
-- Скучновато. А сами американцы показались мне скаредными. Надо мне ехать бы в Калифорнию, Лас-Вегас... Верно ведь?
Пешкин отмолчался. Вспомнил счет в его клинике за экспресс-пробы для выявления причин аллергии у Дани и ту огромную цифру за дальнейшее лечение болезни. Для сына собрал бы и такие деньги, но совершенно случайно разговорился в поезде с женщиной, которая уверенно, как это бывает с людьми, много и долго занимающимися какой-то проблемой, пояснила, что нужно потерпеть пару лет и все пройдет – переходный возраст, ломка. И оказалась права. Постепенно недуг, казавшийся совсем непреодолимым, сошел на нет и только изредка, в период цветения конопли, давал о себе знать покраснением глаз, легким насморком.
Делегация книгоиздателей, летевших на семинар в Нью-Йорк, оказалась пестрой, как лоскутное цыганское одеяло, особенно выделялись женщины, напоминавшие повадками хищных тигриц, что свойственно многим, успешно продвигающимся в коммерции или политике. Иными они и быть не могли, а поэтому Пешкин их просто побаивался, в чем даже себе не смог бы признаться. Симпатию вызывала только дальневосточница Светлана, которая еще в домодедовской шумной гостинице, где издатели собрались перед вылетом, подсела с разговором об утомительном перелете и теплых вещах, которые она думает, брать с собой или не брать. А он стал расспрашивать про Хабаровск,  новый мост через Амур.
-- Светочка, тебе мало земляков-ухажеров? -- Мужчина лет пятидесяти или около того, грузный, из-за чего как бы неряшливый, вроде бы шутил, но шутил грубовато, чего не скрывал. – Ладно, тащи его в нашу компанию. Еще водка женьшеневая осталась. Не везти же в Америку.
Познакомились. Петр руководил издательством «Наука» во Владивостоке, а иркутянин Сергей – небольшой частной типографией. Пешкин не стал кочевряжиться, выпил из стакана, налитого на треть, теплую водку. Спросил:
-- Что она вонючая такая?
-- Так китайская, женьшеневая. У них, чем ни дороже водка, тем больше воняет. То ли хитрят, то ли подчеркивают, что натурпродукт. Но голова не болит – проверено. Правильно говорю, Серега?
Тот кивнул и тут же налил себе в стакан водки и, как бы, извиняясь, сказал: «Вот все думаю, не зря ли связался с этой поездкой?»
Процедура оформления билетов в аэропорту затянулась из-за того, что сломался самый главный компьютер. Посадочные талоны стали выписывать вручную, создавая неразбериху.
Петру досталось место рядом с непомерно толстым американцем черной масти и весом килограммов в сто пятьдесят. Он стоял растерянно в проходе, искал глазами стюардессу. Сидеть двенадцать часов на жаркой ляжке толстяка, ему казалось невыносимой пыткой. Пешкин, проходя мимо на свое место в хвосте огромного Боинга, мгновенно оценил комизм ситуации, выхватил у Петра из руки посадочный талон, выговаривая торопливое, подожди, мол, малость. Подожди.
Молодому американцу, расположившемуся возле иллюминатора, сунул к лицу посадочный талон Петра, выговаривая: «Ченч, ченч…» Американец улыбался, разводил руками и  тарабанил что-то на английском,  с единственно понятным Пешкину словом «андестепт». На громкие голоса из закутка выскочила симпатичная стюардесса «Америкен эрлайн» со своим «хэлп ю». Тут же быстренько перевела просьбу Пешкина и американец, как ни странно, то ли из вежливости, то ли напуганный запахом китайской водки, согласился меняться местами.
Спасенный Петр, взволнованно благодарил, а Пешкин отмахивался, шутил: «Ты лучше посмотри, какая прелестная стюардесса. Это она помогла». Стюардесса оказалась уроженкой Перми и вполне милой, разговорчивой девушкой, которой все реже и реже, приходилось общаться на русском. Она успела немного рассказать о себе и даже про родителей, перебравшихся в пригород Нью-Йорка из Канады.
-- Я тоже волнуюсь, каждый раз перед вылетом, -- успокоила она напряженно-задумчивого Петра. – Вы что будете?
-- Виски, конечно же, виски! – обрадовался Петр.
-- А мне джин со льдом, если есть, -- слегка сибаритствуя, попросил Пешкин.
-- У нас все есть, -- весело откликнулась бывшая пермячка и даже бровью не повела, когда они взяли из тележки-подноса сразу по несколько шкаликов.
В аэропорту Кеннеди встречал глава нью-йоркского отделения всемирной общественной организации «Робери-клуб». Боб – так предельно кратко значилось в его визитке. Он тут же проинструктировал через филиситатора, как звонить в Россию, раздал памятки с текстом и телефонами на английском и напомнил, что к женщинам, без разрешения, ближе, чем на двадцать дюймов подходить нельзя, иначе расценивается, как домогательство, чем вызвал дружный смех. Напряжение первых минут после прилета, слегка спало, хотя вопросы так и громоздились в головах русских книгоиздателей.
Пешкин вместе с Петром попал в группу, отобранную по каким-то странным закономерностям: всем пятерым было за сорок и ни один не знал английского. Многоуровневые дороги от аэропорта расходились в разные стороны могучими петлями и одна из них вела в Лонг-Айленд – огромный остров в Атлантическом океане, связанный с материковой сушей длинным мостом, куда их вез общительный американец, не понимавший ни одного слова по-русски, и где жили в двух-трех этажных особняках миллионы миллионеров, о чем Пешкин, как и остальные, знал по рассказам и справочникам.
В трехэтажном особняке Рея, так кратко попросил называть себя пожилой архитектор, царил полумрак и настороженность вместе с лаконичным, сразу после приветствия: «Ноу алкогол!» Он показал на лестницу: дуйте, мол, наверх, а там разберетесь.
-- Храпишь, нет? – первым делом уточнил Петр. – Вот и отлично! Выберем комнатку наверху, там спокойнее.
Распорядок спартанский: в шесть подъем под классическую громкую музыку, завтрак, а  в семь надо быть на платформе Фербери и от нее электричкой минут сорок езды до Манхеттена. В девять лекции в университете на 43-м стрите…
-- Это недалеко от Пенстейшен, от центрального вокзала, -- пояснил переводчик, дожевывая кусок пиццы, которую заказал заранее архитектор Рей к приезду гостей. – Первый раз покажу, а потом будете добираться сами.
-- Боже мой, Саша, куда мы попали! – выдал вдруг с тяжким выдохом Петр. – Почти час езды на электричке, потом по Нью-Йорку в паутине улиц. Как у тебя с английским?.. Ах, ты учил немецкий. Это важно, потому что я знаю два десятка слов на китайском. Ко всему даже пиво в холодильнике безалкогольное!
Они сидели под шатровой крышей коттеджа, в мансарде,  слушали шелест мелкого сентябрьского дождя и думали примерно одинаково: на черта принесло в такую даль набираться уму-разуму!
Этот вопрос, как повис с первого дня, так и висел, особенно на лекциях по менеджменту, когда жевали через переводчика все очень правильное, умное, показывали красивые компьютерные картинки, а увязать это с российской действительностью никак не получалось. О чем и судачили во время перерывов, с обязательным и хорошо организованным поеданием фастфудов.  Их приносили в огромном количестве, вместе с кока-колой, словно для  вырвавшихся из заточенья бомжей.
После обеда повели мимо знаменитого Рокфеллер центра, где всегда много туристов, на шестое авеню «оф Америка». Огромный  издательский центр «Саймон и Шустер». Все блестит и сверкает – никель, мрамор, стекло и все такие умные и вежливые, что противно до нервного тика и покурить у них в центре нельзя, а надо идти куда-то на 44-й стрит и там искать место для курения.
«Ну, не придурки ли они после этого?» -- все добивалась ответа одна из дам, выпускающая журнал «Мы покупаем». Большая часть делегации ее поддержала, доказывая шумно незыблемость прав и гражданских свобод, что могло закончиться посланием на имя президента Америки, но позвали пить кофе, и не какое-нибудь сублимированное, а настоящее -- зерновое. О конституционных правах забыли, а курить на стрит не пошел ни один из борцов за свободу. 
После доклада скучного и утомительного, раздали папочки с подробными экономическими выкладками по затратам и прибыли центра и тут стало весьма интересно. Получалось, что все основные затраты издательства умещаются в тридцать два процента, почти треть составляет зарплата, а  двадцать девять процентов чистая прибыль.
-- Тридцать процентов на зарплату – это вместе с налогами?
-- Да, все вместе, -- пояснил улыбчивый вице-президент компании, пытаясь понять, почему так негодуют эти странные русские коммерсанты.
-- Объясните ему, если сможете, что у нас совокупные налоги вместе с зарплатой составляют  девяносто, а то и девяносто пять процентов от прибыли.
-- Так не бывает. Четвертую часть прибыли надо тратить на развитие производства – это закон. Кроме того, по новым изданиям до двадцати процентов мы тратим на маркетинг.
Они тихонько смеялись – «маркетинг!» Это, как в пустыне рассуждать с бедуином о достоинствах рекламы оазисов.
Принесли стопки книг, выпущенных издательством за последний год. «Боже мой!» -- не удержался от восклицания Пешкин. Глянец, твердые роскошные переплеты, бумага легкомелованная, печать, потрясающая по качеству. Пешкин перебирал книгу за книгой и ахал. На каждой обложке стояла цена.
-- Это что же специально для нас?
-- Нет. Только по этой цене могут продавать книги в магазинах.
-- А как же рынок? Свобода? Наценки в сто процентов!
Переводчик со слов менеджера стал объяснять, что  наценка сидит в цене книги. Хорошая торговая сеть, вроде «Ампдора», получает книгу  со скидкой в тридцать процентов от заявленной цены, а мелкой сети, где книги продают плохо, отпускают со скидкой в двадцать процентов. Пусть экономят, улучшают продажи… Глядя в недоуменные лица россиян, он не выдержал и воскликнул: «Это ж так просто!»
Но в России такое «просто», конечно же, неприемлемо. Скучно. Производители получают преимущество, а сетевики так себе – пустышки, ни накрутить, ни обмануть, ни «черного нала срубить» за вход в торговую сеть.
Вспомнился институт. Политэкономия. Лектору Дымахову под шестьдесят, но выглядит много старше, словно долгое и утомительное вранье наложило отпечаток, когда через «не могу» нужно доказывать преимущества социалистической экономики и делать это нужно так увлеченно, чтобы верилось самому, что не всегда получается.
-- Вчера сообщили, что в США зарегистрирован миллионный миллионер, -- впребивку из-под стенки реплика. – Представляете, почти каждый двухсотый американец!
-- Ну и что же, Эроков! Остальные-то 199 человек бедствуют. А если этот миллион распределить на основе социальной политики, как это делается у нас в стране…
Эроков возражает, но осторожно, без запала.
Дымахов знает, что ему шаманить еще минут пятнадцать, но не выдерживает, смотрит на часы.
«Шел бы ты, дядя, на пенсию», -- думает безжалостно Пешкин, как и многие его однокурсники, для которых все просто, понятно: надо всё поменять и тогда наступит настоящий праздник…
 -- Известный американский экономист  Милтон Фридман неоднократно выступал против интервентской политики США… -- выбрасывает Дымахов в нарастающий шум спасательный  жилет, чтобы сбить разноголосицу, которая как жужжание электродели впивается ему в голову, но это не помогает. Он говорит, говорит и  потирает одновременно висок широкой ладонью с морщинистой анемично бледной кожей. Дымахову претит фридмановское прославление денег, но в его статьях есть главное, с чем спорить нельзя, особенно тем, кто успел захватить отголоски НЭПа и разговоры о нем, и лекции экономистов в ленинградском университете, о чем бы мог рассказать этим амбициозным парням, если бы не видел сам, как уводят любимого преподавателя, не дождавшись конца лекции, и если бы не болела так голова.
Молодые тридцатилетние питерцы и москвичи объединились вокруг Заремы, сделавшей себе имя и миллионы на изданиях для бухгалтеров. Правительство постоянно меняло законы и правила игры, поэтому от издателя требовалась газетная оперативность и прикормленные помощники депутатов, помогавшие вовремя сориентироваться в продвижении тех или иных нововведений, непонятных даже самим госчиновникам. Но понятных  в тех комитетах, которые настойчиво продвигали эти законы. Только на одних ограничениях по сроку действия кассовых аппаратов профильный комитет заработал около двухсот миллионов долларов, как утверждала Зарема.
В перерывах между лекциями она громко критиковала попытки американцев разложить бизнес на мелкие составляющие, словно примитивную мясорубку. Ей вторила молодежь и как-то, по-особенному пылко, красавец Ваня из Ростова, ставший директором типографии в 25 лет.
Дальневосточница Света барражировала между группками россиян, купаясь в ароматах тестостерона, который выделяли мужички, ставшие разом холостяками. Ей нравился Пешкин, а он зачем-то сошелся с Петром, которого она знала по Владивостоку, испытывая к нему стойкую неприязнь, о чем он даже не подозревал, продолжая играть роль доброго дядюшки-опекуна. 
-- Смотри, Светочка, прогадаешь, -- укорял Петр на правах земляка. – Мы собрались в Центропарк, а потом в итальянский ресторанчик кушать настоящую лазанью и пиццу.
Он возглавлял небольшую группу сорокалетних консерваторов.
Остальные объединились вокруг симпатичного Олега из Тулы, который поднялся на предвыборных заказах, как на дрожжах, в один год. Олег бегло говорил по-английски и после каждой лекции вручал детские книжки американским издателям, старательно нажимая на то, что сам напечатал и сам написал эти стихи. «О, так вы еще и поэт!»
Своей манерой везде успевать и долгой сладкой улыбкой, он напомнил колымчанина Юру Юрченко, который подавал свои стихи на десерт шумно и весело. Пешкин полистал книжку с перепевами неумирающей темы «Наша Таня громко плачет…» и ничего не сказал, чтобы не выдать ту зависть, которая возникла невольно, потому что сам такой легкостью не обладал, не знал английского, не умел обольстительно улыбаться и даже  не переписывался по Интернету, как это делал Олег, установив спутниковую тарелку на крыше своей типографии. А более всего завидовал успеху у Светы, которая ненавязчиво флиртовала с ним, а на бродвейское шоу пошла все же с Олегом.
Директор всемирного центра переводчиков Эрми Кошул не понравился тем, что начал кокетничать и требовать ответа на вопрос: «Сколько ж мне лет, как вы думаете?»
Подыгрывая ему, женщины стали проговаривать шестьдесят пять, семьдесят, а он все отмахивался: «Ну, что вы, что вы!»
-- Мне девяносто два!
Пешкин слушал вполуха о переводческих успехах центра,  личных встречах Кошула с президентом Рейганом, Горбачевым, вызывая одним упоминанием этой фамилии, стойкий протест. Потом пошли рассказы об Америке 20-х годов, когда Эрми проникся идеей создать переводческий центр, имея всего десять долларов в кармане… И вдруг этот мужчина, родившийся в Одессе, проживший почти полный век, выдал потрясающую сентенцию о важной роли специализации и прогнозирования в бизнесе.
-- Лучшим менеджером является Ной. Он построил свою лодку заранее, за год до потопа. Представляете!
Представить некоторым было трудно, поэтому последовал привычный вопрос: «А кто вы по национальности?»
-- Мои родители евреи, уехали из России еще до революции. Но сам я – американец! И другой национальности для себя не признаю, -- резко, может быть излишне резко, выговорил Эрми, что так не вязалось с обликом «божьего одуванчика».
Его наградили аплодисментами, а такое случалось не часто. После чего он отвесил глубокий старомодный поклон. Быстро собрал, разложенные на столе бумаги, а в дверях приостановился и выдал на русском, совсем без акцента: «Успехов вам. Удачи!»
Разом в голове сфокусировалось: земля из под облаков, башни Манхеттена, Волга, издательство «Туз», провидец Ной, масоны. «Пусть масоны, пусть вербуют, я готов, -- решил Пешкин, -- только бы не бесконечная дурь, болтовня о благе народном, пофигизм…» Но никто не вербовал, и остаться не предлагал.
В один из первых дней в книжном магазине Пешкин приобрел путеводитель по Нью-Йорку с подробной картой, понятной, как три рубля: десяток Авеню строго поперек, семьдесят стритов вдоль и все упираются в Гудзонов залив. И даже те издатели, которые разговаривали с ним через губу, теперь шли на поклон с привычным, а как мне проехать?.. А он горделиво выговаривал, мало иметь карту, карту надо уметь прочитать, и вел народ смело коротким путем, отыскивая, парки, музеи и даже вино-водочные магазины, которых на весь огромный Манхеттен оказалось дюжины полторы-две.
С картой удобно. Подошли утром к мужчине лет пятидесяти, а может шестидесяти, потому что американцев сразу не разберешь, и на английском с российским прононсом: дринк алкоголь шоп? Карту ему под нос.
Раззявился американец в улыбке, покрутил, покрутил путеводитель, а потом махнул рукой: ну, мол, его к бесу. Выдал привычное «гоу, гоу!» И повел неторопливой походкой показывать магазин.
Вот он --  красавец! Выбор огромный. Столичная и знаменитый шведский «Абсолют» одинаково по пятнадцать долларов. А теккила всего по девять! Единственное место, где можно порадоваться за родной брэнд. А местная водочка так и вовсе по пять-шесть долларов за бутылек. Бери -- не хочу. Только вот продавец твердит свое «ноу, ноу». Петр красный от напряжения, меняет банкноты на более крупные, что-то пытается сказать по-английски, бьет себя в грудь. Затем кричит: айм рашен Мэн, черт тебя задери!  А тот водку не продает и хоть ты тресни. « Вот же козел!»
-- Он, видимо, с утра  кэш не берет. Расплатись по кредитной.
Пешкин сует кредитку. Но продавец опять мычит «ноу» и по часам пальцем стучит. И улыбается, вот что обидней всего.
Ушли, затаив злую обиду.
В университете к переводчику: не уважают здесь русских, водку, почему-то,  не продают.
Мужчина, выходец из России, смеется: « Вы что, не знали?! У них же строгий закон. Продажа только с одиннадцати. А в субботу и воскресенье вообще не торгуют алкоголем. Только в ресторанах. Так-то вот!»
-- Ну и дела! Прямо, как в брежневской Совдепии…  Только в СССР можно было с черного хода с переплатой за пять рублей купить, а этому  хоть сто долларов суй, он будет твердить свое дурацкое «ноу» и улыбаться.
После занятий в университете опять в магазинчик на 39-й стрит. Продавец сразу развеселился и кричит: «О, рашен Мэн!» И аж пританцовывает за прилавком. Что-то про скидку твердит. Сообразили: три берешь – четвертая бесплатно. Это хорошо. Можно и четыре, коль водочные магазины тут в редкость.
Прямо на 6-й Авеню скверик уютный с конной скульптурой, скамеечка. Парень черных кровей ходдоги рядышком жарит – закуска вполне подходящая, бутылка в пакете, как и положено, тут даже полицейский тебе не указ.  И сразу хорошо, спокойно. Вроде и город большой, а суеты, как в Москве или Питере нет. Конец сентября,   ровное тепло, впору рубашечку с коротким рукавом, если бы не твердили про «треш-код». Разговор чуть с ленцой о самом простом, а потом и о главном российском, как дальше-то жить?
-- Мне грех жалиться, я теперь по второму кругу живу. Считай заново. Рак у меня обнаружили…
Петр отхлебнул из бутылки приличный глоток и стал смотреть в сторону залива, откуда набегал шаловливый ветерок, дергая листья на кленах, редкие волосы на голове Петра и бумажный мусор возле скамейки.
– Резали, резали по живому, а не помогает. Потом предложили: либо деревянный бушлат, либо химиотерапию. Согласился. Больше года прошло, а я все не верю, все жду, что эта гадость опять вылезет и станет душить…
Пешкину стала понятней его неуступчивость, и что-то такое во взгляде, что останавливало даже громкий спор женщин. Вспомнил, как восхищался, читая «Собирателя трав» Анатолия Кима и даже пытался другим объяснить, про обреченного умирать человека на пустынном острове в Японском море, а люди не понимали. Даже Ким отмахивался: это первая повесть. Ученическая.
-- Да я не о том! Я о самом главном смысле…
Вот и Петр не читал эту странную повесть, а то бы захлебнулся слезами. Если остались.
Самое страшное место Манхеттена – Пенстейшен. Ежеминутно десятки поездов в разные стороны. Диктор бесконечно долбит названия, а ты ждешь свой, не решаясь отойти в сортир, потому что в расписании все на английском, а тут хоть голос живой выкликнет конечную Сиклиф и номер перрона.  Дальше в этом трехуровневом водовороте, где угадкой, где по надписям на табло.
Американцы мгновенно обживают пространство, доставая еду, ноутбуки, журналы, вперебивку со звонками по маленьким телефончикам, которые для русского человека в диковину. Впору бы выпить, но страшно, проехать свою остановку, страшно заблудится в перевязи бесконечных линий электропоездов, страшно, а вдруг полицейские наскочат с привычным: ваши документы?
Страх пройдет. Вскоре будет удивлять то, что за месяц никто не спросил паспорт, вид на жительство. Никто не толкнул, не наехал, не обхамил. Непонятно. Зато иной раз обратишь внимание на девушек.
-- Смотри-ка, Петр, какие красавицы!
И тут же: «Спасибо!» -- на чисто русском в ответ. И ты начинаешь понимать, как много русскоговорящих в Нью-Йорке, не только на Брайтон бич, но и повсюду, не задаваясь примитивным: почему? Видимо, им здесь хорошо. Или не хуже, чем дома. Пешкин попытался примерить эту жизнь на себя и быстро скис. «Вот если бы в тридцать! И даже в сорок…»
Петр выучил два десятка слов на английском. Пытается общаться в магазинах, рассказывает, какие бы хотел выбрать часы в подарок. А продавщица с обидой: ну так бы и говорили по-русски, что надо женские часики золотые.
«Вот и учи после этого английский», -- бурчит Петр. Он не верит давно уже никому, ни шустрому Пешкину, ни новой подруге, ни тем более губернатору края, с которым общался в банях и за столом, когда выпускал пару местных газет и пытался совместить несовместимое: читателей окончательно не растерять и не попасть под дубину бандитов.
В нем еще просыпался временами задор, когда он осматривал в типографиях  шестикрасочный «Гельдеберг» или брошюровальный автомат, слушал рассказ директора о миллионом заказе от авиаперевозчика и тут же скучнел, представляя, сколько бы пришлось откатить дома за подобный заказ, где жадные руки чиновников, как щупальца осьминогов тянутся из каждой щели.



Здравствуй, Саня! Обещал тебе написать, да никак в себя не приду. Считай не друга потерял, родного потерял. После смерти отца, оказалось, самая горькая потеря. Беда-то не в том, что умер, все мы помрем, а в том, что не  в очередь. Умер, дописывая роман про очередного римского императора, прямо за столом. Одно утешает, что при своей болезни, он боялся умирать долго и мучительно. А умер сразу, как хотел.
В последнюю встречу Шура мне слово дал, что никакую заказную дрянь писать не будет. Хотел успеть что-то настоящее написать. Ему бы до Пасхи дожить… Он человек летний.
Друзья его челябинские Соломин и Голдин все сделали чинно и хорошо. Отпевали нашего друга в церкви Бориса и Глеба, а после отпевания – гроб на вокзал и в Вязовую. Поминали душевно, только я вот сказать толком ничего не смог. Сломался. Сломался-то не от усталости, а от отчаянья. Такое горе, Саня… Разве в письме расскажешь. Когда увидимся, тогда вместе поплачем.
Весна, но все дни стояла жара. Приехал на дачу поливать и сразу похолодало, и дождь, а я уже полил все. Сижу вот, наливаю себе по маленькой и чирикаю сам с собой  потихоньку. На следующей неделе Палыч – друг Филовский, должен приехать проездом из Калининграда в Челябинск. Хоть будет с кем поговорить. На том и закругляюсь.
Первое письмо долго лежало, потеряло свою актуальность, все равно в конверт вложу, не перечитывая. Тебе прочесть полминуты, а я, может, его два часа вымучивал.
На днях отвез Сашин роман в Москву, вот и сел сразу тебе отписать, как и что. Твои воспоминания «О Шуре…» -- это название так и оставил, совсем чуть подправил, сократил пару абзацев. Они войдут в Сашину книгу. Кстати, что примечательно, что твои воспоминания по тону и по духу созвучны моим.
Сама книга будет высочайшего достоинства. Эх, Саня, там такая классная проза! Зря Санька умер, зря! Он только подошел к главному. Презентацию этой книгу Соломин с Голдиным назначили на годовщину, а потом перенесли на 20 апреля, потому что перед Пасхой поминать нехорошо. Может и тебе удастся подтянуться в Москву? Проводить все это будут в ЦДЛ. Сам я особо не загадываю. Тут меня разок в автобусе прихватило, а после и отпустило. Так что все нормально. Еще, пожалуй, рюмочку накачу, да в постельку. А дождь идет тихий, грибной, хоть и ночь на дворе.
Очерк твой в «ЛГ» прочитал. Читать тебя интересно. У тебя есть этакий цыганский темперамент. И не надо ничего, а выпросишь. Правда, предбывшие твои очерки, которые читал, мне показались острей и внятней, потому что ты четко знал, что хотел сказать, а здесь – нет. Но за это не обижайся. Счастливо тебе. Андрей.


Рецензии