глава 17

Глава 17. Перегон из Находки.

Неуют и тоска аэропортов. Всегда  кажется, что всех встречают, кроме тебя одного.
Время к ночи. Вереница пассажиров быстро иссякла. Пешкин бегал от машины к машине, но люди ехали во Владивосток, Артем, Николаевку и в какие-то другие места и не было никого до Находки.
«Да и куда мне спешить…», -- успокаивал он себя.
Он стоял возле строительного вагончика с вывеской «Автостанция», где тупо и безнадежно пытался  выяснить, почему же не ходят автобусы в Находку.
-- Что, браток, за машиной приехал?
Парень в черной кожаной куртке, черных джинсах и бело-красных кроссовках, смотрел выжидающе и, вроде бы, доброжелательно. Чуть поодаль стоял второй, такой же. «Форма у них, что ли, такая?» -- промелькнуло насмешливое и тут же ушло.
-- Да, нет, на работу, -- соврал инстинктивно.
-- А то давай с нами в Уссурийск. Там самые дешевые японцы.
Они не поверили. Они просто прокачивали, как положено, чтобы взять на «гоп-стоп»,  если понадобится, и прямо здесь, придавив нож  в подвздошье,  отвести в полумрак за убогий вагончик,   быстро обшарить, выуживая «зеленые», которые он рассовал по разным местам.
-- Эй, таксист! – закричал Пешкин водителю, лихо закладывающему вираж на аэровокзальной площади. – До Находки поедешь?
-- Сто баксов! Ты один? – таксист смотрит удивленно. -- Вещи где?
-- Давай, поехали, -- торопит Пешкин, потому что те, двое, оторвались от вагончика и семенят к машине со своим: -- Подбрось нас до поворота.
-- Нет! Поехали…
А таксист медлит. Ждет, приоткрыв боковое стекло.
-- Вы под кем ходите, пацаны? Вам что, Кислый не указ?
Двое в черном приостанавливаются. Крутят головами, словно Кислый вот-вот выйдет на площадь.
-- За машиной?
-- Нет, на работу.
-- Правильно отвечаешь. Только те, что по найму с барахлом едут, с баулами. А у тебя сумчонка, где смена белья и набор ключей. Первый раз?.. Оно и видно. Тебя еще в аэропорту вычислили.
-- А Кислый – это кто?
-- Да за главного здесь в Приморье.
-- Губернатор что ль?
Таксист долго хохочет,  все никак не выговорит, что это вор в законе. Что он похлещи губернатора наводит порядок на дорогах. Наказывает отморозков, вроде этих, двоих. Он с продажи машин миллионы получает в воровской общак, а сявки весь расклад портят. Трех-четырех приезжих замочат и покатилась волна. Продажи падают.
Пешкин спросил про Хабаровск, где, как ему рассказывали, безбожно трясут перегонщиков.
-- Вражда. Там свои законы. Здесь -- свои. Но, поговаривают, что хабаровский Джокер, долго не протянет… Да ну, их к бесу! Лучше расскажи, как там в России?
Они все тут говорили «в России» или «на материке», словно жили в другом государстве. Что удивляло, как и сам вопрос, на который не ответишь с лету. Да и задается он больше для поддержания разговора, потому что про жизнь лучше молчать, а   трепаться о безобидном, простом, что не стало в городе желтых такси с шашечками по бортам, а в магазинах морской рыбы, словно ее не ловят совсем…
-- Ловят, еще как ловят! Только все мимо нас.
Когда поднялись на одну из возвышенностей, у горизонта открылось морское пространство, подсвеченное яркой луной. Огоньки большого портового хозяйства.
-- Машину, какую будешь брать, решил?
-- Тойоту, только Тойоту. Хочу дизель попробовать.
-- Тут я тебе не советчик. Я на «Марках» лет пять езжу и, считаю, что лучше машины нет. У меня когда-то Волга была. Я не ездил, а мучался и ходил грязный, как слесарь второго разряда. Теперь видишь сам. Все блестит и сверкает. Музыка – пожалуйста. Сплит-система. Телевизор японский пока не удалось переделать на пал-секам. Бери Марка, не прогадаешь.
Пешкин вздохнул протяжно, прикидывая, что Тойота Марк-2 в новом кузове это здорово, но и потянет тысяч на восемь американских рублей.
-- У тебя тут есть, где остановиться?
-- Да, знакомые на Полтавской живут. Помогут.
Пешкин приврал малость, опасаясь даже таксиста. Людей этих с улицы Полтавской не знал и не был уверен, что помогут с машиной. Адрес возник совершенно случайно. В питерском поезде разговорился с женщиной, вот она и рассказала про родственников в Приморье, где сама проработала несколько лет в леспромхозе, уверяя, что брат родной Николай и жена его, люди простые, приветливые. Пешкин дважды звонил им из Волжского, но не попадал на Николая, а когда он оказался к его радости дома, в телефонной трубке начался треск, свист, а потом и вовсе связь оборвалась на полуслове.
-- Я вам звонил. Надежда адрес дала.
Николай смотрел удивленно, силясь понять, кто же это такой?
-- Ага, Надька, сеструха моя. Проходи. Дети спят. Жена телик смотрит. Раздевайся, -- говорил он машинально, так и не выйдя из ступора. – Мне к семи в порт, на дежурство. Вы уж тут сами с женой…
Пешкин сквозь дрему слышал голоса детей, Николая, но не вставал, чтоб никому не мешать. Думал о том, что Дальний Восток – это не совсем Россия. Это, скорее, Америка. Думал, как повел бы себя сам, заявись поздний гость со словами: «Я от Надежды…»
Хозяйку звали Валентиной. Сорокалетняя усталая женщина, проработавшая лет пятнадцать на рыбзаводе. За завтраком она быстро рассказала про мужа, что он работает механиком в грузовом порту, про детей. Предупредила, чтоб не пугался, если погаснет свет. «Веерное отключение, почти каждый день». И говорить стало не о чем, хотя Пешкин старался поддержать разговор.
Прямо из окна типовой пятиэтажки она показала на автобусную остановку, объяснила, как проехать на авторынок.
-- Только там, вряд ли, кого-то сегодня найдешь, по субботам народ собирается.
Пешкин долго бродил меж машин с ценниками и номерами телефонов на лобовом стекле. Те немногие продавцы, что крутились на рынке, как только он говорил про универсал простой и надежный, в пределах четырех тысяч долларов и без пробега по России, сразу теряли к нему интерес. В переполненном автобусе вернулся на Полтавскую.
Долго сидел на телефоне, обзванивая продавцов, безобразно торгуясь за каждую сотню долларов, потому что других денег, здесь никто не признавал.
Побродил по городу. Да и города-то не было. Было огромное портовое хозяйство с вкраплениями жилых микрорайонов, обжатое причудливо морским заливом и сглаженной горной возвышенностью – сопками, с едва обозначившейся в низинах апрельской зеленью. С моря натягивало холодным ветром, а в затишке на припеке, хотелось скинуть куртку, посидеть вольготно на скамейке, глядя на смешливых девчушек, суету птах.
На улице Коммунистической зашел в рыбный магазин, построенный во времена социализма с размахом. Большая часть магазина пустовала. Свежевыловленной рыбой здесь даже не пахло, стояли вдоль огромного зала витрины с перемороженым стандартным набором хека, минтая, селедки. Вопрос о крабах, морских гребешках, вызвал смех продавщиц. «Чавычу захотел, девки! Мы забыли,  как она выглядит».
И то, что интуитивно угадывал, вечером пояснил Николай, ходивший на сейнере к чужим берегам, где на оформление документов и выгрузку рыбы уходит несколько часов. А в российских портах едва ли за сутки управишься. А главное, цена на морепродукты втрое ниже, чем в Японии или Корее. Кто же захочет в убыток работать?.. Вот и сидим у моря без рыбы. Икры браконьерской свежайшей можно ведро в сезон взять, так у меня дома ее детки не уважают,  жена и на дух не переносит. На пару с котом едим иногда. А рыбка на столе, когда сам выловишь. Или друзья с траулера  по старой памяти завезут.
На авторынке Николай вел себя так, словно всю жизнь занимался продажей машин. Тойоту Карину забраковал сразу, едва завели двигатель.
-- Да ты проедь. У нее же супер-салон! – убеждал продавец. Предлагал снизить цену, но Николай жестко, неуступчиво гнул свое: «На хрена мы поедем, если поддымливает, а значит и масло жрет».
На другой хлюпала правая стойка, что Пешкин, увлеченный ездой, поначалу не услышал. «Ты давай по колдобинам, по кочкам проедь», -- настаивал Николай. Стук был небольшой, может быть и не в стойке, но лучше не рисковать на дороге в десять тысяч километров.
 Хозяин белой дизельной Калдины,  торопился в очередной рейс на Японию, что Пешкина приободрило. Можно торговаться, сбивать цену.  Но Николай ходил вокруг нее с мрачным лицом: «Царапина вон вдоль порога…» Открутил пробку с заливной горловины на работающем дизеле, подставил ладонь. Показал. «Видишь, чистая – первый признак, что все всё в порядке, -- и уже совсем тихо. -- Если две-три сотни баксов уступит – бери».
Здесь же на авторынке Пешкин проверил запаску, баллонный ключ, закупил недостающий трос, огнетушитель в ярком продолговатом футляре и маленькую китайскую кофеварку, работающую от прикуривателя.
Как ни уговаривал Николай, даже обедать не стал. Не хотелось, то ли от волнения перед дорогой, то ли от страха, который жил в нем неуступчиво, тихо. Взял две банки с вареньем из лимонника, гостинец для Надежды, и уехал по дороге, уходящей вдоль залива на Артем и Хабаровск, где его, как и всех прочих, поджидали веселые парни в черных кожаных куртках и простые незатейливые гаишники.
Больше сотки с тебя брать не должны, пояснил бывалый перегонщик на авторынке. С джипа – пятьсот. Жми на бедность. «У тебя же пустые дрова, мясорубка», -- так он называл на жаргоне подобный тип кузова, где из удобств только кондиционер и коробка автомат, а единственная подушка безопасности в руле у водителя. Что слегка обижало и одновременно придавало уверенности: прорвусь, не впервой.

Здравствуй, Саня! Письма так и не получил. А жалко, потому как наверняка твоя история могла взбодрить мой романец, который я с большим трудом все-таки дописал.
А сейчас  пишу тебе с курорта, типа лечебного профилактория. Это под Калугой. Путевку мне навязали в соцобеспечении. А чего и не взять – на халяву. Развлекаюсь в обществе прелестных инвалидок, самой молодой за семьдесят. Это не Переделкино, в номере странный сосед, кухня диетически-хреново-воровская, однако хорошая перемена места действия. Первые два дня спал беспробудно. А теперь хожу, обживаюсь. Гуляю. Пусть и погода не особо гулевая – ноябрь.
В один из тяжких дней в мотаниях по редакциям, зашел в наш ЦДЛ, выпить водки. А из дверей Юрченко. Юра свеж и румян, и поёт соловьем о Париже о больших гонорарах, о жене Дани – она играла француженку-проститутку в фильме про Бунина «Дневник его жены». Короче, минут сорок мы с ним пролалакали. Просит передать тебе поклон и извинения, что до сих пор не ответил на письмо, которое он получил и которому очень был рад… Если не врет.
Вот, пожалуй, самая знаменательная встреча. Огорчает, что к тебе, так и не выбрались. Жалко, потому как теперь уже и вовсе трудно загадывать.
Неожиданно в издательстве «Терра» вышел Михаил Тверской. Издание подписное и подарочное, но главное исправленное мной. Кинулся я туда. Говорю: ребята, имейте благородство, договор заключался в 98-м, когда деньги и доллар другой был. Нет, говорят, если б ты тогда аванс не получил, мы бы увеличили гонорар. Врут, конечно. Но они в своем праве. От этого грустно и даже противно.
А в остальном хорошо. Все трудятся, а я отдыхаю. Более всего нравиться в этом отдыхе, что не пью ни грамма, а только хожу на разные процедуры и даже в бассейн.
Обнимаю. Коренкин. 

Пешкина много раз предупреждали: не бери попутчиков. Одна голосует, а другой в кустах притаился.  После удавку на шею и --  капец! А не то из баллончика газом в глаза и – капец!  Или хуже того…
До Хабаровска ехать километров триста. Дождик апрельский холодный. Женщина бредет вдоль обочины, уже и не машет, устала, озлобилась. Смотрит удивленно, не моргая… «Я быстро, только сапоги о травку оботру. Мне бы до Спасского. К брату ездила. Жена у него померла. Помогала маленько».
Она не знает, что еще ей сказать. Хвалит машину, чтоб хозяину сделать приятное, а сама думает напряженно: может, пятьдесят рублей будет в самый раз? И под это невольно срывается у нее: «Третий месяц, зараза, не платит!»
Вот и потек привычный разговор, чему Пешкин рад, потому что первые тысячу километров даются труднее всего, -- о перебоях с электричеством и хлебопекарню, где эта женщина и технолог, и бухгалтер, и пекарь, о мужичках местных, которые мрут все чаще и чаще, кто от водки, кто от работы в надрыв. Про город Волжский она слышала, но не представляет, где это. Недоверчиво переспрашивает: «Это, кажись, за Уралом?.. Я к сыну, когда он служил, ездила в Новосибирск, намаялась за пятеро суток в поезде! Далеко. Ты шутишь, наверное?»
Когда Пешкин отказывается взять деньги, почти что плачет, поясняя: нет у меня больше, так и не поверив в его искреннее – не надо.
-- Ладно, тебе, женщина. Свечку за мое здоровье поставишь и то хорошо.
-- Так у нас церкви-то нет в Спасском. Это знаешь, куда ехать!
-- Угомонись, тетка. Доброго пути пожелай и всех делов-то.
Глухой ночью прибился Пешкин к окраине Хабаровска. Отстоялся на АЗС, сверил по карте маршрут, вырабатывая собственную тактику и стратегию, сводившеюся к тому, что надо подъехать к мосту через Амур ранним утром, больше шансов не наскочить на бандюков.
Спать, как ни странно, не хотелось и думалось о разном пустячном. Вспомнил поездку на родину в Магадан в начале восьмидесятых. Как пошел к морю, пропитанный духом юношеского романтизма, чтобы помочить ноги в море Охотском, словно бы в далеком  детстве, когда ездили на экскурсию. Пошел, чтобы увидеть все такой же простор, блекло-голубой окаем, переходящий от изумрудно-купоросного к  мутно-зеленому, услышать шорох гальки…
 Поначалу  северный ветер отбивал запах. Но когда он стихал, вонь становилась нестерпимой. Непонятные поначалу огромные терриконы, оказались выпотрошенной горбушей. Она  лежала серебристо-коричневыми буграми вдоль берега и медленно гнила под солнцем.
Не помочил ноги в Охотском море. А в поселке Ягодный, так и не решился зайти в тот барак у магазина, где жил когда-то с сестрой. Барак лохматился дранкой, полиэтиленом вдоль окон, перекошенной завалинкой, опоясывающей этот стандартный колымский барак.  Сам поселок показался маленьким и мутно-черным из-за множества дымных труб котельных, отвалов шлака, угля, отработанных «хвостов».  Распадки темнели серо-коричневым, словно с них сорвали скальп хилой зелени, мхов, ради пригоршни металла. И невозможно было поверить, что жил здесь по-ребячьи счастливо, светло, рассказывая всем и повсюду: «А вот у нас на Колыме!»
Солнце едва подкрасило блекло-желтым Амур, когда Пешкин выскочил на длинный тягучий подъем и, не тормозясь, не оглядываясь по сторонам, зашлепал шинами по стыкам огромного моста, плавной дугой уходящего на юго-запад, на Биробиджан в столицу Еврейского автономного округа, по какой-то нелепой случайности, прозванной именно так, о чем думал каждый водитель с усмешкой, вглядываясь в азиатские лица местных жителей. Где вдоль трассы сплошным долгим пространством тянутся гиблые мари, на которых не выживает даже живучая северная лиственница, а человек и тем паче. Но асфальт проложили каким-то чудесным образом, как и дорогу железную, которая мелькает все время где-то там вдалеке, рассеивая иллюзию одиночества, когда час и другой ни машин, ни поселков, а только бесконечно унылый пейзаж.
Напористо проскочил Биробиджан, петлисто рассеченный насквозь трассой. И пошел, пошел на запад вслед за солнцем, огорчаясь лишь тому, что все чаще  стали попадаться участки ухабистой гравийки, где уже не разбежишься до сотни километров  в час. Грязно-красная девятка обогнала на спуске, подрезала, полыхнув стопами. Пришлось взять на обочину. Из нее выскочили двое и повели разговор незатейливый, что, да как?.. А он отвечал односложно: «Домой. В Благовещенск. Возле таможни живу. На Свободной», -- припомнив,  что знал, по рассказам Володи Илюшина. Все ждал привычное -- надо бы заплатить! Поэтому бычил лицо и даже пошевеливал под курткой круглым баллончиком огнетушителя.
Едва они отступили на шаг от машины, тронул с места спокойно, не торопясь, ожидая окрика. А они лишь смотрели, не то, чтобы удивленно, а как бы  отстраненно. Может быть, кинули вслед, ну, что с него взять? Дешёвка. Может, сказали, ладно, земляк как никак, наш амурчанин. Или еще, что погаже.
А он пылил и пылил по грунтовке, которая вплотную подошла к железной дороге, к небольшим станционным поселкам, где еще попадались небольшие участки асфальта, как напоминание о  роскоши твердых дорог.
Под вечер у небольшого водостока свернул вправо, проехал вдоль ручья. Попил ледяной воды, набрал про запас.  Пока мыл ноги, стирал носки и кипятил чай, ни одной машины не прошуршало по трассе. Лишь кричала назойливая кедровка, как когда-то в колымском распадке у реки Омчуг.

Здравствуй, Саня! Карта кинулась, но херово. Это я про то, чтоб у тебя погостить. Вот и пишу.
  Короче, на Лену напал инсульт. Враз! За три дня до отпуска. Мы ж, блин, работаем с полным усердием. Хотя и не в работе тут дело, а в общей нашей жизни.
Но перебздюхал я маненько, как сказал бы друг Филов. Здесь перебздюхаешь! Полная отключка. А врачи еще пугают: инсульт, состояние крайне тяжелое. Потом инсульт сняли, открыли язву. И опять пугают – «плохие язвы». А что, язвы бывают хорошие? Потом уж хирург в другой больнице пояснил, что на двенадцатиперстной рака не бывает. Тут выдохнул я облегченно.
Из одной больницы перевез в другую. Язву подлечили, перевели в неврологию. А там уж меня бояться. Я всю медобщественность на ноги поднял. Да толку-то! Они говорят: время упущено. А я им в ответ: «Вы же поставили диагноз – инсульт?» А они… Короче, не пересказать.
Сейчас, Слава Богу, ходит. Но лицо сильно перекосило. Я врачу говорю, лечи, мол. А он отвечает, что это теперь от Бога зависит и Лениного характера. Так что, говорю, мне тогда ее забрать из больницы, да просто пойти в церковь помолится? Ты-то здесь зачем?
Однако с ними много не поговоришь, как с милиционерами.
Лена сильно переживает из-за лица. Не поняла, похоже, на каком краю постояла. Я ей говорю: плюнь! Мы тебя такую еще больше любим. А она говорит: не плюется…
Словом лето кончилось. Да и не было его. А здесь Валька Хамзина приехала, зовет Ксеньку к себе в Москву пожить. А чего не пожить, на Москву не поглядеть, пока молода. Ей хочется, да тормоз этот калужский сердечного свойства, ее не пущает. Ну, вообщем, они почти взрослые, пусть сами решают.
Все дни при больнице, а тут Лену оставил на Ксеньку, уехал на дачу, полить, а главное побыть одному. Сижу, выпиваю. И думаю. Я человек, конечно, скверный. Но рядом-то люди страдают. Ладно, не разбогател – не по рылу, ладно, не написал – не по таланту. Но у меня друзья, семья… А вдруг раз и нет ничего. Ты не думай, я не о себе. Мне-то и умереть не страшно, я уж пару раз умирал, и не испугался, а вот что-то не то…
А еще, вспомнил, накануне Лениного удара, сон приснился. Местный священник в той церкви, ты знаешь, куда я хожу, вдруг говорит: «Надо соборовать».
-- А кого соборовать? – спрашиваю. Священник лишь смотрит и молчит.
А утром вон, как вышло.
Тебе про это написал, потому что надо же кому-то сказать. Впрямую сказать некому. У меня, Саня, детей не считая, только Лена да ты и остались. Так что терпи мои сетования. С наилучшими пожеланиями Андрей.

Сон в машине тревожно чуток. Проснулся в четыре утра, вот и хорошо. Ополоснул лицо и – вперед. Сорок часов в дороге, а Пешкину кажется, что очень давно. Местами грейдер укатанный, хочется придавить педаль к полу, но камешки начинают резко бить по днищу, пресекая попытки разогнаться до сотни. На спуске странная группа велосипедистов с кумачом и портретом маршала Жукова, как с иконой.
Пешкин приостановился возле последнего, толкавшего рядом с собой велосипед, чтобы поговорить, но мужчина отмахнулся, запрыгнул в седло и приналег на педали, чтобы догнать тех троих, с флагом и лентами, от чего ему стало грустно на миг. Вскоре он забыл о них, втягиваясь в утомительно-скучный ритм дороги. Ему хотелось к полудню попасть в Благовещенск и ввалиться к Володе Илюшеву в квартиру на улице Зейской и ошарашить, как он когда-то в Пицунде, простым незатейливым: «У тебя выпить есть?»
Даже представил, как Володька вскинет руку к густой бороде и скажет: ну, ты, блин, даешь!
Понимал, что Илюшев может уехать в Хабаровск или к жене в приамурский поселок, где он дописывал свой последний роман, а все же верил, что получится встретиться. Не виделись больше десяти лет, а сколько в точности, припомнить не смог. Зато хорошо помнил улицу Зейскую, которая подступала к Амуру. Здесь неподалеку есть пристань и дебаркадер, если не сгнил, где он жил впервые по-настоящему, не таясь, с женщиной, как живут настоящие, оглушенные страстью мужчины. И здесь же недалеко в ресторане на нее пялились дерзко местные парни, приглашали на танец, а она каждый раз отвечала, вскидывая большие, как сливы глаза, что устала, что чуть позже сможет потанцевать. Поддразнивая Пешкина, который старательно воротил голову вбок.
Ни девственницей, ни красавицей она не была, просто обольстительная сучка, как понимал это Пешкин теперь, но тогда был готов биться за нее до смерти. И к тому все уже шло. Но в последний момент она испугалась и попросила официанта вывести их через служебный проход.
Здесь под тихое шлепанье волн она зачала ребенка, а потом, испугавшись, сама же его и убила. Глупенькая сучка из поселка Алдан, где он побывал однажды, удивляясь кержацско-старательскому духу, где такой же профилированный грейдер по прозванью АЯМ вьется меж сопок, и так же пустынно на многие километры. А может и хуже того, потому что здесь есть Транссиб, шумят поезда, коптят трубы станционных угрюмых поселков.
У обочины скачет, размахивая мешком, мужчина. Что-то кричит.
Пешкин съехал на обочину и прокатился еще метров сто. Огляделся. Только после этого вылез из машины.
-- Орехи кедровые… Орехи!
В солдатском бушлате, небритый и странный своею веселостью, возможно из-за того, что можно поговорить и заработать денег.
-- Здесь полведра. Ну, возьми же, возьми, -- умолял он, топоча сапогами от нетерпения.
Пешкин еще раз оглядел мужчину и обочину, выдернул из мешка горсть орешков стланиковой шишки. Разгрыз пару штук, умиляясь от подзабытого вкуса… «Пошли, пересыплем в пакет».
-- Мож, чайком угостишь? Я у дорожников тут подрабатываю. Вахтовка наша пропала. Ни курева, ни чая. Одни сухари. Вот мужики-то обрадуются, -- оскалился он в улыбке, пряча початую пачку чая в карман. – А что же один? Отстал от каравана?..
Ему хотелось поговорить, но Пешкин вперебивку, спросил про дорогу на Благовещенск и заторопился в машину. Мужчина все благодарил, благодарил, а потом долго махал вслед рукой, как родному.
В старом кирпичном доме на Зейской Пешкину никто не открыл дверь. Пришлось ему ехать по-старому адресу на улицу Свободную. Квартира на втором этаже. Деревянная скрипучая лестница с деревянными перилами. Дверь, обитая войлоком и дерматином, большая железная ручка образца пятидесятых годов.
-- Мне бы Володю Илюшева?
По тому, как смотрит пожилая женщина, Пешкин понимает, что Вовки нет. Нет совсем. А она все молчит. Десять лет собирался и вот приехал.
Крохотная кухня. Крохотные комнаты метров по девять-десять. На стене Володин портрет, видимо, один из последних. Усы и борода в стиле «а ля рус», строгий взгляд, а на голове большая и совсем непривычная  проплешина.
-- Меня даже не пригласили. Там же в Хабаровске и похоронили. Я уж потом ездила, -- поясняет женщина. – Место хорошее от Союза писателей выбили на кладбище, так мне, что  с того. Говорят, днем прямо в сквере напротив универмага присел на скамейку и больше не встал. Люди ходют мимо, думают – спит. Нинка – жена его, только вечером хватилась…
Уже шагая к машине, Пешкин подумал запоздало, что даже числа не спросил, чтобы помянуть дома, не торопясь, перечитать письма друга Володьки, которому так и не успел сказать добрых слов о последней книжке. Одиноко и неуютно Пешкину, не оттого, что товарищ умер – все умирают, а оттого, что сухарь, хомяк, все в себе и себе, от чего обижалась жена, мать-покойница, да и знакомые.
А впереди тысячи верст по необычайно огромной стране, где махать и махать крылами, удивляясь, что люди русские пока еще живы,  вопреки здравому смыслу, красным и белым, и серым, которые давят и давят Дальний восток, в надежде, что сгинут и вымрут в марях, тайге и на этой вечной, плывучей и прочей глухой мерзлоте. Где ни церквей, ни театров, а добрые слова, реже золота, их расстреляли, когда строили зоны одну за одной, давая им и поселкам мифические названия – Свободный, Молодежный, Ударный. Создавая полосу отчуждения из рабов, вертухаев, воров, вместо вольных людей, которые двигались на восток в поисках земли обетованной или славы, о чем не скажет теперь ни Дежнев, ни Хабаров, ни капитан Невельской.
А рабы? Ну, что могут рабы! Трахать баб, драться из-за матраса в бараке, и рожать таких же рабов, для которых счастье в жирном бульоне и стакане водки, налитом в склень.