Город Мертвых

«...Многое ведаю, знаю, вещая
Грозно грядущую гибель богов...»
(Норвежская народная песня)


- Предки рассказывали мне, что в старые времена, когда на Аланских землях царила чума, люди, пораженные ею, оставили свои дома, детей, родителей и ушли в горы, чтобы спасти будущее поколение от этой страшной неизлечимой болезни, - рассказывал нам в палате пожилой мужчина кавказской внешности с пепельно-белыми волосами. На его локтях были свежие шрамы от «капельницы», а худое лицо со впалыми щеками и посиневшими глазными впадинами еще больше делали его похожим на наркомана. Но он не был наркоманом, он был тяжело болен, - В горах они нашли самое большое ущелье, которое только можно было повстречать в тех местах. Людей было довольно много: представители различных слоев общества, родов, общин, профессий – но всех их объединяло лишь одно – ЧУМА. Там дожили они свой короткий век, а их нетленные скелеты сохранились и по сей день. Местные жители называют это ущелье Городом Мертвых – это святое место. Мой отец возил туда нас с братьями, мне было около шестнадцати лет. Братья часто дрались с парнями из соседнего селения, потому что они из другого рода. Отец сказал, приведя нас туда, что нельзя делиться на рода и враждовать только поэтому. Для вражды должны быть другие, веские причины, которых естественно у нас не было. Мой отец был очень мудрым человеком, часто рассказывал нам легенды, а мы слушали их, не понимая, что это вовсе не сказки. Только спустя много лет, когда у меня уже вырос старший сын, я в полной мере осознал всю мудрость этих легенд. Сын погиб в бою с когда-то братским народом. Тогда не применялись ружья – это была не война. Его закололи вилами в драке за землю, которая когда-то была разделена между нашими народами российским царем без учета национальных интересов. Воля царя – указ, но, тем не менее, эта вражда периодически возобновлялась при смене руководства в стране. Так и в наши дни эти бои часто вспыхивают по инициативе неумных людей. Моему сыну было всего восемнадцать, он даже не успел принести мне наследника.

В глазах пожилого осетина блеснула слеза и он на некоторое время замолчал. В палате нас было трое. Мишка был еще совсем молод. Он заработал эту болезнь, как и все наркоманы, через общую иглу. Осетин – совсем иначе. Он работал надзирателем в воспитательной колонии для несовершеннолетних, где содержались двое осужденных с нерадостным диагнозом «ВИЧ». Иногда они, осознавая всю свою обреченность, беспечно, с наверно кому-то понятной, но неоправданной злобой ко всем остальным, поступают именно так. Один из них, порезав себя лезвием, спрятал его в тумбочке так, чтобы проверяющий при очередном досмотре помещения обязательно порезался. Другие в этих целях прячут швейные иглы с зараженной кровью в подушки, одеяла. В общем, осетин порезался и все – ВИЧ. Вот уже пятый год он на пенсии, пятый год болен, пятый год периодически умирает.

А я. Что я? Нет, наркотики я не употреблял, да и на «зоне» не был ни в какой роли, кровь мне тоже не переливали. Когда-то я был лидером одной из местных рок-групп. Песни, музыка, концерты, праздная жизнь в общем. Как-то после концерта в баре я увидел ее. Она была прекрасна, да и я был не дурен собой. Мне казалось, что мы долго искали друг друга – всю жизнь, и вдруг нашли. Она сидела за стойкой, подперев подбородок рукой и чуть склоняя голову набок. Перед ней стоял какой-то безалкогольный коктейль. В ее черных как ночь глазах блестели все звезды небосвода, а в волосы была заплетена луна, серебро на ее тонких изящных пальцах еле слышно постукивало по бокалу в такт звучавшей музыке и, казалось, только мне были слышны эти чудные звуки, казалось, только мне были адресованы все ее взгляды и жесты. Я молча наблюдал за ней, не зная, как подойти и заговорить. Когда она допила свой коктейль, я попросил бармена «повторить» за мой счет, и она приняла этот маленький знак мужского внимания. Я подсел рядом и мы разговаривали до самого закрытия. Мы условились встретиться завтра в том же месте. Она пришла в коротком черном облегающем платье, так красиво подчеркивающем ее восхитительно стройную фигуру, а я в своем традиционном джинсово-свитерном наряде выглядел совсем неподобающе, даже стеснялся своего вида, но с первыми нотами ее нежного голоса все стало неважно. Мысленно мы уже побывали на теплом морском побережье, обдуваемые ласковым бризом, и весь вечер пили кофе, чтобы ночью не уснуть (да я бы итак не уснул рядом с таким очарованием!). С того дня мы не расставались, неделями практически не выходили из маленькой, но уютной квартирки. Нам было достаточно друг друга и ничто не интересовало нас больше.

          Потом она исчезла. Целый год не было даже весточки. Я тосковал, не находил места, не мог никак понять, что же случилось... ответов не было, не было и способа выйти из депрессии. Потом я вовсе перестал выходить из дома. Она появилась в городе следующей весной. Мой друг, увидев ее в баре, сразу же примчался ко мне с этой вестью. Я рванул туда.

        - Не проси объяснений, хорошо? Пожалуйста, ни о чем меня не расспрашивай, не хочу говорить об этом, просто побудь со мной - в ее голосе чувствовалась усталость. Она была так же красива, даже еще красивее, только за весь вечер ни разу не улыбнулась. Свой коктейль она тянула часа два, а я молча смотрел на нее, выкуривая сигареты одну за другой, и тоже молчал. Всю ночь мы гуляли по аллее, держа друг друга за руки, потом она обняла меня, сложила голову мне на плечо и тихо заплакала. Я не стал ее успокаивать и, тем более, мучить вопросами. Утром мы пришли ко мне и легли спать. Когда я проснулся, рядом никого уже не было. Я понял, что это одиночество продлится еще год, а то и больше. Прошло два года, когда мне сказали, что она умерла в Москве от взрыва в метрополитене. Я даже не знал, где ее похоронили, ведь близких родственников здесь у нее не было, а дальних я не знал – не успел узнать. Не знал, впрочем, и откуда моим друзьям стало известно о ее смерти.

      Прошло пять лет. Это была неправда. Или ошибка, не знаю. В общем, я встретил ее в поезде «Кисловодск-Москва» в июне две тысячи шестого. Вагон-ресторан был пуст, я хотел есть, да и от пива отказываться не стал бы. За соседним столиком спиной ко мне сидела девушка с длинными черными волосами. Тоже одна. Она читала какой-то журнал. Ее волосы были очень красивые и я двадцать минут смотрел только на нее, но она ни разу не обернулась. Впрочем, сначала и я не хотел этого, просто любовался. Но мужское начало все-таки перебороло апатию и я подошел. Сначала я думал о шампанском, но пришлось подумать о мистике – как две капли воды! «Нет, стоп, этого не может быть! Она умерла давно, это не может быть она». Я стоял молча, не мог пошевелиться.

- Вы что-то хотели?- каким-то незнакомым голосом спросила она, и я понял, что это просто поразительное сходство, не более. Мне стало легче.

- Долго наблюдал за тобой, честно говоря, подумал, что мы знакомы...

- Может быть и знакомы... – как-то загадочно сказала она, - ну что же Вы стоите? Присаживайтесь рядом, не бойтесь, ревновать никто не станет! – и она улыбнулась.

Не знаю до сих пор, она это была или нет. Рассказывала, что едет в Москву на какую-то конференцию, живет в Ростове, работает в какой-то инвестиционной компании. Иногда мне казалось, что она действительно меня знает, но в то же время, похоже, это была не она. Вдруг в ресторане зазвучала песня «I hope that I don’t fall in love with you» в исполнении Тома Уэйтса, и она пригласила меня на танец. Мы выпили много красного сухого, разговаривая о музыке. Она очень любила американский джаз 60-70-х годов прошлого века и Ника Кэйва, рассказывала о нем целый час, а я просто слушал и надеялся, что не влюблен в нее. В купе она ехала одна. Там я и провел эту ночь. В Москве мы расстались утром на перроне, обменялись адресами и телефонами, пообещали друг другу встретиться завтра.

«Абонент не доступен...» эту фразу на двух великих языках я выслушивал всю неделю, пока не убедился, что абонента не существует. Два письма вернулись: «адресат по указанному адресу не проживает». Я снова впал в депрессию. Кто она?! Она ли это?!

Вернуться в привычное русло сразу не получилось. Я «догулял» отпуск в своей квартире. К этому времени я уже давно не занимался музыкой, устроился специалистом в одну маленькую конторку и строчил разные бумажные документы, встречался с компаньонами, в общем жил, как и большинство остальных людей, обычной неторопливой жизнью.

Да, жизнь была неторопливой, спешить некуда – все и без того было однообразным, как в романсе у Носкова. Я все чаще думал о той таинственной девушке, о НЕЙ, размышлял о мистике и всякой подобной ерунде. Иногда замечал, что в своих раздумьях не обращаю внимания на происходящее вокруг меня. Потихоньку сходил с ума. Я даже не заметил, как меня сбила эта машина. Я лежал на асфальте лицом к небу, наблюдал за плывущими облаками, а вокруг собиралась толпа зевак. В наушниках, по роковой случайности, звучал Том Уэйтс:

I can see clearly nothing as clear
I keep falling apart ev'ry year
Let's take a hammer to it
There's no glamour in it
Is there any way out of this dream

I'm as blue as I can possibly be
Is there someone else out there for me
Summer is dragging it's feet
I feel so incomplete
Is there any way out of this dream*

Я чувствовал, как кровь медленным ручьем вытекала из моей головы. Кровь теплая и липкая, путаясь в волосах, приклеивала меня к земле, заливала глаза, уносила сознание в небесную высь. Я ненадолго умер.

        Кромешная тьма и свет в конце тоннеля. Эта картина всегда казалась мне бредовыми выдумками людей, пытавшихся рассказать, что видели свою смерть. Я никогда не верил в этот бред, а тут вот, на тебе, сам все увидел... Со временем стало ясно, что это не смерть, а всего лишь ее начало. Я лежал в ночной больничной палате, тоннелем был коридор, а свет горел на посту дежурной медсестры. Она то и сказала мне, что через пару недель меня могут выписать, а утром собрала в шприц и баночку необходимые анализы. Я сначала пожалел, что не умер. Так было бы легче, ведь я потерял к тому времени, казалось, весь смысл жизни. Но вскоре я снова его обрел.

       Нет, я не повстречал ее вновь, не услышал опровержения ее смерти. Я просто узнал о скорой своей смерти. Этот диагноз был приговором. ВИЧ. Еще не СПИД, а пока еще просто ВИЧ. Это как раз тот случай, когда ты В БУКВАЛЬНОМ СМЫСЛЕ боишься чихнуть – не как в старом несмешном анекдоте. При таком диагнозе страшно не хочется умирать. Впрочем и жить с ним тоже не хочется. Но первый страх сильнее – я хотел жить, я хочу жить, Я ХОЧУ ЖИТЬ!

***
- Этот Город Мертвых действительно святое место, - продолжил свой рассказ старый, - там особый дух, особая атмосфера. Местные люди не часто посещают это место, но всегда поминают святых предков словом. Помню, как мы с братьями невинно смеялись над рисунками, оставленными предками на стенах в ущелье. Только сейчас я понимаю, что это – надписи, сделанные ими кровью на старо-аланском языке, ныне никому из нас неведомом. Это памятное послание потомкам. Я не расшифровал смысл ни одного из этих посланий, но знаю одно – эти люди даровали нам жизнь. Так странно, предки дают нам жизнь, как бесценный дар, а современники отнимают его безо всяких на то оснований независимо от того, война это или такое вот медленное убийство, - он посмотрел на указательный палец своей правой руки, будто шрам от пореза еще не зажил. На самом деле давно зажил, но все равно этот шрам будет кровоточить до самой смерти.

Мишка тихо заплакал, уткнувшись в желтую больничную подушку. У него, как и у каждого из нас, была своя история. Он вырос в детском доме, потому что мать бросила его в младенческом возрасте, а отца он не знал никогда, да и не хотел знать этого случайного пассажира в переполненном поезде жизни его матери.

- У меня где-то есть еще и сестренка, говорят ей сейчас около четырнадцати, - всхлипывая сказал Мишка, - она воспитывается в другом детском доме где-то в Кемеровской области. Именно туда нечистая занесла нашу мать. Через год ее отпустят на все четыре ветра во взрослую жизнь. Где и чем она будет заниматься? Хорошо, если встретит нормального человека на своем пути, иначе – на панель, либо в подвалы... Я тоже в подвалах жил, крыс ел. Эти крысы за людьми подъедают, а их ел. Был друг у меня – тоже Мишка, я его Миха называл, мы с ним в одном детдоме жили, вместе картошку воровали на рынке. За это и сели на «малолетку». Я там недолго пробыл, освободился условно-досрочно, а Миха остался. Он еще до суда на героин подсел. Так, сначала старшие угощали, иногда цыгане давали взамен на украденное вместо денег. А ему и так нормально – хоть жрать не сильно хотелось. Я тоже позже на эту дрянь подсел. А откуда у нас одноразовые иглы? Сядем в подвале и колемся одной иглой, иногда той, которой вообще непонятно кто до нас кололся. Так и заразились оба, правда, узнали только в зоне, раньше ведь к врачам не ходили. У Михи вообще «крыша съехала» от этой вести, да еще и ломки, надзиратели строгие. Иногда нас били просто так, ни за что. Дядь Саш, ты наверно меня не помнишь, зато я помню. Ты хороший дядька, никогда нас не обижал... Нет, это не я тебя с лезвием подставил. Это был Миха. Ты прости его пожалуйста, он не тебя хотел... Денисыч – отрядник, сука, он Мишку бил все время. Мы думали ОН придет хату «шмонать», а тут ты... – Мишка заплакал навзрыд, хлюпая ноздрями. Недавно он узнал, что Миха умер в колонии.

Дядя Саша, так упрощенно мы называли пожилого осетина, потому что выговорить его имя полностью было трудно, слушал Мишкин рассказ молча. Сквозь его молчание доносились все более громкие рыдания Мишки, а он сидел на кровати, разглядывая невидимый шрам на пальце.

- Давно простил, Мишка, давно простил. И тебя я помню, и Миху твоего тоже прекрасно помню. Не хотел тебе этого показывать, вижу, плохо тебе и без того.

Мишка подошел к нему, все еще всхлипывая, сел рядом и обнял крепко-крепко: Знаешь, дядь Саш, как я хотел бы, чтобы у меня был кто-нибудь. Сестренку бы забрали, уберегли б от беды хотя бы ее. Вот ты сына потерял, а еще кто-нибудь остался у тебя?

- Да, Мишка, остались жена, дочь и четверо внучат. Только ушли они от меня давно, еще до того случая с лезвием. Пишут иногда, фотографии присылают, выросли малыши уже, большие стали, иногда к себе в гости зовут. А я не ездил ни разу. Боюсь в глаза им посмотреть, не знают они про недуг мой. А узнают – и вовсе признавать перестанут, или еще хуже – жалеть начнут, а этого я не вытерплю. Ты, если хочешь, ко мне перебирайся, вот выпишут тебя – сразу ко мне с вещами, у меня квартира своя, - дядя Саша обнял Мишку по-отечески.

Они так долго сидели вдвоем. Молча. Я уткнулся в черно-белый телевизор, превосходящий Мишку по возрасту почти вдвое. Помню, у деда моего такой же был, он наверно до сих пор где-нибудь в сарае стоит-пылится. Наши деды вещи просто так не выбрасывают, не то что мы, даже людей выбрасывать не гнушаемся.

Я смотрел телевизор, а из головы не выходил рассказ о Городе Мертвых. Вот бы и сейчас обреченные уходили куда-нибудь, чтобы других не губить...  Мы же втроем умрем кто как, и никто никогда не назовет нас святыми, не сложит легенду, не расскажет ее своим потомкам, и наши жизни останутся лишь в летописях беспощадных и запутанных медицинских карт. Этой ночью мне приснился сон:

Где-то в горах на закате стоял одинокий человек. Лицо его было стертым, почти не видимым для других. Черный длинный плащ с поднятым до самых щек воротом развевал на ветру свои полы, и они разлетались синхронно, глухо похлопывая друг об друга. От холода он скрестил руки на груди и вжал шею в плечи, прищурив глаза, но с места не сдвинулся ни на миг.

       Он уже не мог стать другим. Да и некому было сравнивать. Он не мог смеяться, когда глаза наполнялись солью, потому что притворство – не панацея, а яд, и он прекрасно знал об этом. Он не мог кричать всем о своей боли, даже тихо говорить, ведь в общей шумихе все равно никто бы не расслышал его слова. Он знал, ЧТО именно его боль и что ее НИЧЕМ уже не излечить.

      Он не был таким, каким хотели видеть его другие, и, оставаясь наедине с собою, осознавал всю трагичность происходящего. Он никогда не знал, ЧТО будет завтра, но трезво осознавал, ЧТО было вчера – ЭТО и было его СЕГОДНЯ.

      Он был похож на огромную серую тучу, которая никогда не разразится дождем. Никогда. И сейчас, стоя на остывающей осенней земле, греясь на почти уже не греющем осеннем солнце, он смотрел на горизонт и молчал. Горизонт огромным красным драконом тихо покоился на краю земли, склонив голову на передние лапы. Огромные облака медленно проплывали над ним, устремляясь куда-то в неведомую даль, то и дело меняли свой облик, как будто играли с драконом в свои, понятные только им одним, тихие игры. Дракон не обращал никакого внимания ни на облака, ни на человека, ему все было безразлично, ведь никто не сравнится с его величием, никто никогда не настигнет его. Глядя на это, человек вообще не хотел говорить, он думал о Весне. Он каждый год ждал прихода Осени лишь для того, чтобы затем снова ждать Весну. Но теперь он со всей обреченностью понимал, что своей следующей Весны не увидит никогда...

      Наверно, это был сон о Городе Мертвых, о другом Городе Мертвых, о жителях которого никто и никогда не сложит легенд.


Элиста 1998 г.
(новая редакция 2007 г.)