Ч. 1. Гл. 2. Чудо

Монахиня Кассия (Т. А. Сенина)
КРЕПКА, КАК СМЕРТЬ. Роман
ЧАСТЬ I. ИНГЕРИНА

__________________________________________________________


2. ЧУДО


…я понял одну нехитрую истину. Она в том, чтобы делать так называемые чудеса своими руками.
(А. Грин, «Алые паруса»)




Лев пробежал взглядом листы со сделанными упражнениями и внимательно посмотрел на сидевшего перед ним молодого человека с круглым веснушчатым лицом, зеленовато-карими глазами и медно-рыжей копной непослушных волос — видно было, что он с утра старательно пытался уложить их в прическу поприличнее, но мало преуспел.

— Господин Мартин, где ты учился до того, как решил поступить сюда?

— В училище, что недалеко от Хорского монастыря.

— Там преподает господин Элпидий, насколько я знаю? — юноша кивнул. — Что же, хорошо он учил вас? Что ты думаешь о нем как о преподавателе?

«Он тупой живодер и грубиян!» — хотелось выпалить Мартину, но он опустил глаза и, помолчав несколько мгновений, ответил ровным тоном:

— Думаю, что он преподает не хуже многих других, господин. Но мне захотелось получить более глубокое образование, потому что брат… — Мартин запнулся и чуть покраснел. — Ну, в общем, мне скоро нужно будет устроиться на работу и жить самостоятельно, дядя уже нашел мне место, но там нужно больше знаний, чем те, что я получил у господина Элпидия, поэтому я решил проучиться хотя бы год здесь, он поднял глаза на Льва. — Я от многих слышал, господин, что в Городе трое самых ученых людей, и ты один из них, что ты очень хорошо преподаешь…

«И очень добрый», — хотелось ему добавить. От Философа так и веяло доброжелательностью, спокойствием и каким-то глубинным пониманием — или, по крайней мере, готовностью понять. «Да, вот он-то не будет орать и бить по рукам, это точно!» — подумал Мартин, и у него заныла косточка на запястье, по которой Элпидий чаще всего попадал линейкой. Синяки на руках, конечно, давно прошли, но тело еще помнило полученные удары какой-то иной памятью — животной душой?.. Внезапно Мартину захотелось рассказать всю правду — о том, что он почти в отчаянии от своей глупости и никчемности, что он ненавидит Элпидия и не хочет возвращаться в старое училище, а старший брат вчера насмешливо сказал ему, что он напрасно размечтался о школе Сорока мучеников, потому что таким лентяям там не место, а потом ночью ему снилось, как он таскает мешки в порту, падает под их тяжестью, и его бьют плетью, заставляя встать и снова работать, таскать эти тяжелые мешки, на жаре, обливаясь потом — он нарочно этим летом провел полдня у Золотого Рога, наблюдая за работой носильщиков, и теперь знал, каково это…

Но он ничего не сказал, перевел взгляд на свои листы, лежавшие перед Львом, и вдруг с ужасом подумал: «Он так быстро просмотрел их… даже почти не читал… Наверное, там ошибка на ошибке, и сейчас он меня выгонит!» Мартин побледнел и невольно вцепился рукой в край стола. «Если выгонит, пойду на реку и утоплюсь!» — мелькнула темная мысль, но юноша тут же испугался сам себя: «Да что же это я… Господи, помоги мне!..»

— Кто же другие два ученых мужа, о которых ты слышал? — спросил Философ.

Мартин растерянно посмотрел на него и, с трудом освободившись от наплыва горьких и пугающих мыслей, ответил:

— Господин Фотий и господин Константин, который учит государя. Ведь они же правда очень умные?

— Правда. Что ж, очень похвально, что ты стремишься к знаниям! Такое стремление рано или поздно вознаграждается. Кстати, господин Константин когда-то жил в Солуни и вообще не мог найти там нужных учителей, но Господь устроил так, что он перебрался сюда и даже оказался при дворе… А ты, значит, живешь с братом?

— Да, и еще с младшей сестрой. Мама умерла, а отец уже давно постригся в монахи… Точнее, его заставили… впрочем, не важно. Мы живем втроем.

— Понятно. Что ж, господин Мартин, расскажи мне, пожалуй, теперь что-нибудь наизусть… Что ты знаешь?

— Я?.. Я могу из святителя Григория… Слово на Пасху…

— Великолепно! Итак, я сейчас прочту отрывок, а ты продолжишь. «Пасха! Господня Пасха! Я еще скажу в честь Троицы: Пасха! Она у нас праздников праздник и торжество торжеств: она настолько превосходит все торжества, не только человеческие и земные, но даже Христовы и для Христа совершаемые, насколько солнце превосходит звезды», — Лев умолк и ободряюще взглянул на Мартина.

— «Прекрасно у нас и вчера блистало и сияло всё светом, — не очень уверенно продолжил юноша, — каким наполнили мы и частные дома, и места общественные, когда люди, всякого почти рода и всякого звания, щедрыми огнями осветили ночь, в образ великого Света, Света, каким небо сияет свыше, озаряя целый мир своими красотами, Света премирного, который в ангелах, первой светлой природе после Первого Естества, из Него источается, и Света…»

Тут он запнулся и мысленно заметался: «Что там дальше? Света… Какого Света?!.. О Боже, я забыл!.. Света…» Мартин две недели учил это Слово святителя, декламировал его перед сестрой, а та проверяла, правильно ли он запомнил — и два дня назад, наконец, объявила, что он не сделал ни одной ошибки… Но вот, он забыл, забыл еще в самом начале!.. Нет, кажется… да, вспомнил!

— «…воскресшего Света, и как бы предпраздничным весельем; а ныне празднуем само воскресение, не ожидаемое еще, но уже совершившееся и примиряющее собой весь мир. Поэтому иные пусть принесут какие ни есть другие плоды, и всякий пусть предложит времени свой дар — дар праздничный, большой или малый, но духовный и Богу угодный, сколько у каждого достанет на то сил. Ибо дар соразмерный достоинству едва ли принесут и ангелы — существа первые, духовные и чистые, зрители и свидетели горней славы, хотя они способны к совершеннейшему песнословию. А я принесу в дар слово, как лучшее и драгоценнейшее из всего, что имею, наипаче же, когда воспеваю Слово за благодеяние к разумному естеству…»

— Очень хорошо, прекрасно! — сказал Философ. — Достаточно, господин Мартин, я вижу, что ты помнишь всё до слова. Упражнения ты выполнил хорошо, и я думаю, что ты сможешь учиться в нашей школе. Занятия начнутся через пять дней, расписание вон там у двери. Так что поздравляю, и до скорой встречи! — Лев улыбнулся. — Да, а это забери, — он протянул Мартину его листочки, — и никому не показывай!

Мартин влетел в дом, едва не сбив с ног служанку, спросил у нее, где Евдокия, и бросился в гостиную. Сестра, видимо, услышала, что он вернулся и пошла навстречу — он почти столкнулся с ней у дверей. Мартин сгреб ее в охапку и закружил по комнате.

— Меня взяли, взяли, Евдокия! Ты понимаешь?! Взяли!!

Он отпустил ее, немного ошеломленную таким проявлением братской радости —Мартин вел себя так впервые в жизни, — счастливо рассмеялся и повторил:

— Взяли!

Евдокия, наконец, опомнилась и воскликнула:

— Правда?! Ах, какой же ты молодец! — она обняла его и расцеловала в обе щеки. — Как же я рада за тебя! Ну же, расскажи, как всё было!

Он рассказал все по порядку, и о том, как он уже было испугался, что его не возьмут, как чуть не сбился, пересказывая слово святого Григория, а потом показал сестре расписание занятий, которое он списал себе на листок.

— Грамматика, поэтика, геометрия, астрономия… Здорово, правда? А через полгода, говорят, начнется и философия!

— А какой из себя этот Лев, расскажи! Я еще никогда не видела вблизи философов!

— О, он такой… настоящий философ! Такой уже седой почти совсем, и такой… мудрый… спокойный такой… Так смотрит — и кажется, всё-всё понимает, такие глаза у него… Знаешь, чувствуется, что он очень добрый, не будет ни ругать, ни кричать… но в то же время перед ним ощущаешь, как внутренне собираешься, хочется заниматься, стараться… Ох, какой он хороший! Если б у меня с самого начала такой учитель был, так я бы не был таким дураком! — Мартин вздохнул.

— Ничего, скоро наверстаешь! Вот, Конста пусть утрется теперь! — Евдокия рассмеялась. — Он опять сегодня только вечером придет… Видишь, какой важный стал — кандида-ат, личная охрана самого императора!.. Ну, ты теперь тоже скоро будешь важной птицей! Вот как изучишь философию, еще и Консту за пояс заткнешь… Он ведь у нас больше в математике силен… деньги подсчитывать, — она усмехнулась. — Так что же, ты и ошибок никаких в упражнениях не сделал? Неужели господин Лев ничего не сказал тебе?

— Нет, ничего… Он только вот вернул мне мои листочки и почему-то сказал, чтоб я их никому не показывал.

— Что?.. — Евдокия удивленно взглянула на брата. — А ну-ка, покажи мне их!

— Но он же велел не показывать, — улыбнулся Мартин.

— Глупости! Покажи, покажи сейчас же, ну!

Мартин достал из сумки листы и протянул сестре. Она устремила глаза на первый, закусила губу, внимательно прочла до конца и молча вернула листки брату.

— Ты что? — забеспокоился он. — Что-то не так?

— Мартин, — тихо проговорила она, — убери их… а лучше сожги. Ты должен господину Льву руки целовать! Это чудо какое-то! Как он тебя принял? Там у тебя ошибок!..

— Что?! — он ошарашено глядел на сестру. — Что, правда? Много ошибок?

— По несколько в каждом упражнении, и некоторые такие глупые… Ох, Мартин, Мартин, как же это ты… Ты ведь многое из этого точно знаешь, я ж тебя проверяла!.. Ты, наверное, волновался, да?

— Ужасно! Просто руки дрожали, — признался юноша.

Вдруг он вскочил, точно его осенила какая-то мысль, и выбежал из гостиной; были слышны его шаги вверх по лестнице, а потом в сторону его комнаты. Вскоре он вернулся, держа в руках книгу слов святителя Григория Богослова.

— Евдокия, — сказал Мартин с несчастным видом, — я и Слово на Пасху неправильно рассказал… Я сбился, а потом продолжил с другого места! А он мне сказал, что я «всё до слова»… Значит, Лев всё это видел и взял меня? Но почему?!

— А вот и спроси у него, — сказала Евдокия с лукавой улыбкой. — Но раз принял, значит, принял. А Консте мы ничего не скажем! Точнее, скажем, что ты отвечал блистательно, и господин Лев не заметил ни одной ошибки, — и это будет правдой, не так ли? — она рассмеялась. — А теперь давай обедать, будущий философ!

Вечером Константин, вернувшись из дворца и узнав новости, очень обрадовался и искренне поздравил брата, даже похлопал его по плечу — что случалось редко и только когда старший брат был в чрезвычайно хорошем настроении — и выпил вместе с ним и с сестрой вина «за успешную будущность» всех трех молодых Мартинакиев.

После того как они пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись, Евдокия долго сидела в своей комнате на подоконнике, смотрела на звезды и думала о том, что ее ждет. Мартин теперь будет учиться в самой знаменитой школе Города, и уже через год его, должно быть, с легкостью возьмут по ходатайству дяди в дворцовую канцелярию, — Евдокия была уверена, что теперь у младшего брата с учебой дела пойдут хорошо. Конста уже при дворе, скоро совсем освоится и, наверное, начнет подыскивать ей жениха… если уже не начал… Сына какого-нибудь придворного? Или кандидата, как он сам? Что ж, стать кандидатиссой было бы неплохо… По крайней мере, в кандидаты набирают всё красавцев, здоровых и высоких… Евдокия тоскливо вздохнула. Она понимала, что ее ждет брак по расчету, но как же ей хотелось другого!..

На миг она ощутила зависть к Зое: несмотря на то, что жениха ей выбрали родители, она осталась им очень довольна, пообщавшись с ним несколько раз, и уже была влюблена. Но много ли нужно, чтобы понравиться Зое? Конечно, она была неглупой девушкой, начитанной и не склонной к фарисейскому благочестию; Евдокия любила с ней общаться — но больше затем, чтобы показать себя: блеснуть умом, остроумием, вызвать восхищение подруги, утешить или развеселить ее с позиции «старшей», хотя по возрасту она была даже младше на два месяца. На более глубоком уровне Евдокия общалась только с Кирой, и то редко; впрочем, Кира сама была очень сдержанной и скрытной, на людях держала себя молчаливо и неприступно, и мало кто знал, что на самом деле она была вовсе не «гордячкой», а ранимой и робкой — ее мнимая гордыня была защитой от окружающего мира, перед которым она чувствовала себя беззащитной. Но несмотря на это, а может, и благодаря этому, Кира была наблюдательна и иной раз способна проникать в глубинную суть явлений; Евдокия ценила ее суждения, любила читать вместе с ней серьезные вещи, они любили даже просто сидеть и молчать вместе, размышляя каждая о своем — их не стесняло присутствие друг друга. С болтушкой Зоей молчать было невозможно… но долго ли теперь продлятся их веселые посиделки? В конце сентября Зоя должна обручиться со своим женихом, а там… Хоть ее мать и говорила о полутора годах ожидания, но, скорее всего, если учитывать взаимную симпатию жениха и невесты, до свадьбы может дойти дело и быстрее, а тогда — семья, дети, хлопоты… Зое будет, скорее всего, уже не до Аристофана, а сама Евдокия… За кого выдаст ее Конста, как сложится ее семейная жизнь?..

Впрочем, даже если жених, которого собирается найти для нее брат, оказался бы, что называется, хорошим молодым человеком, как у той же Зои, был бы влюблен в Евдокию и даже нравился бы ей… это все равно было бы не то, о чем она втайне мечтала, о чем она читала у поэтов! Где те «бред и смятенье», которые «внушать нам для Эрота — игра»? Где это — «я дрожу от радости» и «как сладко мне в глаза твои глядеть»? Слушая Зою, которая признавалась, что уже влюблена в своего жениха, а тот влюбился в нее в самый день знакомства, Евдокия наблюдала за подругой и думала, что это вовсе не то чувство, о котором Анакреонт писал:

«И безвольно ношусь в волнах седых,
пьяный от жаркой страсти…»

Никакого опьянения в Зое не было — просто восторженность, даже не чрезмерная, если учитывать ее характер… Разве такой должна быть любовь?.. Или именно такой она и должна быть, если вспомнить то, что им когда-то читала мать из Златоуста насчет семейной жизни: жена — помощница мужа, утешает его после хлопот трудового дня, растит детей и мудро ведет домашнее хозяйство… Фу, какая скука! Евдокия невольно передернула плечами. А ведь ее, с учетом понятий Консты о приличиях и жизненном благополучии, ждет, скорее всего, что-то еще более скучное и пресное…

«Вот и молиться-то даже нельзя, чтобы Бог послал то, чего мне хочется! — усмехнулась девушка. — Ведь я мечтаю об упоении страстью, а разве можно о таком мечтать, это же грех!.. Интересно, молился ли Конста о том, чтобы Бог помог ему устроиться на придворную службу? Скорее всего! А разве хотеть высокого положения в обществе менее грешно, чем хотеть страстной любви?.. Вот Мартин молился о том, чтобы поступить в училище ко Льву Философу, и поступил — прямо-таки чудо! Наверное, Лев понял, что это у Мартина последняя надежда, потому и взял, у братика же почти все на лице написано… Ну вот, наверное, Мартин из нас троих правильнее всего и устроится в жизни… Но это будет справедливо — он такой хороший, такой незлобивый… Надо помолиться хоть за него — пусть у него все будет хорошо! А уж у меня… как Бог положит, не буду ничего просить… Все равно мне хочется всего неправильного, так уж лучше и не просить ничего!»

Спрыгнув с подоконника, она отошла в свой молельный угол с иконами и горячо помолилась за младшего брата, потом прочла наизусть пятидесятый и девяностый псалмы, положила поклон, перекрестила комнату на четыре стороны и постель, задула светильник, юркнула под одеяло и почти сразу уснула.




…Солнце уже скрывалось за горизонтом, когда в Город через Золотые ворота вошел, среди прочих торопившихся успеть домой до темноты путников, высокий молодой человек лет восемнадцати, темноволосый, широкоплечий, загоревший до какого-то бурого оттенка, а дорожная пыль сделала его лицо и руки почти черными. Несмотря на крепкое телосложение, он, похоже, совершенно выбился из сил: в воротах его нечаянно толкнул мужик с огромным мешком на плечах, и молодой человек с трудом удержался на ногах; оступившись, он отдавил ногу какой-то неряшливо одетой женщине, тащившей связку корзин, и та напустилась на него с руганью:

— Куда прешь, осел?! Не видишь, что ль, куда ногу ставишь? Под ноги смотри!

— Прости, госпожа! — еле слышно проговорил юноша и, торопливо сделав несколько шагов вперед и очутившись, наконец, за городской стеной, не сел, а почти упал, прислонившись спиной к одной из колонн портика, окаймлявшего Среднюю улицу.

Наоравшая на него женщина остановилась рядом и, вглядевшись в его внезапно посеревшее лицо, сочувственно спросила:

— Да ты, никак, притомился в усмерть, бедолага? Пожевать-то есть чего?

Молодой человек лишь мотнул головой.

— Ох, бедняга! — запричитала женщина и, запустив руку в висевшую у пояса плетеную сумку, извлекла оттуда уже немного засохший пирожок и протянула юноше. — На, как раз последний у меня остался, поешь, родной, а то ведь до дому не добредешь!

— Благодарю, госпожа! — слабо улыбнулся молодой человек, взял пирожок и тут же вонзил в него красивые белые зубы.

— Ну вот, ну вот, слава Тебе, Господи! — воскликнула женщина. — Авось с голоду не помрешь теперь! Ты не сердись, что я на тебя так поначалу… За день-то умаешься, знаешь…

— Да я не сержусь. Я уж по пути всякое видел…

— Издалека идешь-то?

— Из Македонии.

— И что, все пешком? Ох, бедолага! Ну, такая уж наша доля… Ладно, сынок, пойду я, дома-то ждут… Удачи тебе! Христос тебя храни!

Юноша поглядел ей вслед с некоторой завистью. У него не было в этом Городе дома, куда он мог бы пойти, и неизвестно было, появится ли таковой в скором будущем, а если и появится, то каков он будет… Впрочем, в столице мира юноша надеялся найти что-то более сносное, чем те постоялые дворы, в которых ему пришлось ночевать по дороге. Однако быстро темнело, и у него уже не оставалось времени на поиски гостиницы. Доев пирожок, он поднялся и, пройдя немного вперед по главной улице, свернул в первый попавшийся переулок, немного прошел и ощутил, что силы окончательно оставляют его. Завидев чуть в стороне ворота какого-то монастыря, юный путник, за неимением лучшего, примостился возле них на широких ступенях, где уже нашли себе место для ночлега двое оборванных нищих.

— Что это за обитель, не скажете? — спросил он у них.

— Диомида мученика, — ответил один, тощий, как скелет. — Бедная, много не подают, но хоть не гонят, а у Студия-то там, знаешь, народищу тьма толчется, соперников много, того и гляди последнее отберут, да еще по морде получишь…

— У Студия?

— Ну. Студийский монастырь рядом тут, вот туда и налево… А ты чего, пришлый что ль?

— Да, из-под Адрианополя. Я тут не знаю пока ничего…

— А-а… Ну, узнаешь! — нищий зевнул и умолк, а через полминуты юноша уже услышал храп.

 «Ну, святой Диомид, надеюсь, ты не будешь в обиде, если я тут переночую!» — подумал молодой человек, подложив под голову тощий дорожный мешок, перекрестился и тут же провалился в сон.

Проснулся он от того, что кто-то звал над его головой:

— Василий! Василий!

Удивленный юноша приподнялся на локте и ответил:

— Я здесь! Кто меня зовет?

Через мгновение в темноте засиял огонек, и во вратах монастыря показался среднего роста плотный монах со светильником в руке.

— Ну, заходи, Василий, раз ты здесь, гостем будешь! Видно, святой Диомид тебе покровительствует!

— Покровительствует? — недоуменно переспросил Василий.

— Да, обитель-то наша в честь него… Заходи, заходи! — монах взял юношу за руку и буквально затащил в ворота, которые сонный привратник тут же закрыл на тяжелый засов. — Идем, вот сюда… Экая темень, хоть глаз выколи!.. — монах приблизил светильник к лицу своего гостя и несколько мгновений молча всматривался в него, а потом представился: — Я игумен здешний, звать Николаем. И вот, сплю я сейчас, и вижу сон — приходит мученик, вот как ровно у нас на иконе в храме нарисован, и говорит мне: «Вставай, иди встречать Василия!» А я спросонья ничего понять не могу, думал — не то послышалось, не то привиделось, бесовское наваждение или от естества поползновение, знаешь ли… И снова заснул. Опять то же повторяется. Но я и тут не встал. Что, думаю, за ерунда! Но мученик, представь, третий раз явился, грозный такой и плеткой на меня машет: «Вставай, негодный монах, иди немедля встречать Василия! Он у дверей обители лежит, ступай, позаботься о нем хорошенько!» Ну, тут я уже испугался немного, думаю: трижды видение повторилось, может, и правда от Бога, пойду проверю, кто там у ворот. А вот видишь ты, оно и правда!

— Вот чудеса! — удивился Василий и перекрестился. — Слава Богу! А я только вот вечером добрался до Города, жить мне пока негде… Ты позволишь, отче, несколько дней пожить тут у вас?

— Конечно, конечно! У нас тут и гостиница при обители есть, живи, сколько хочешь, дорогой! Уж если тебе сам святой наш покровительствует, то кто я такой, чтобы прогонять гостя!

Игумен проводил Василия в гостиницу и приказал дежурному устроить его поудобнее, а утром истопить для него баню, накормить его хорошенько и найти ему приличную одежду. Сбросив грязный хитон и сандалии, молодой человек с наслаждением вытянулся на кровати в гостиничной келье и, успев только подумать: «Экие чудеса-то!» — снова погрузился в сон.

Николаю же не спалось до утра. «ЧуднО! — думал он. — Нет, ну не чуднО-ли?..» Он не все рассказал нежданному гостю о странных сонных видениях, посетивших его в эту ночь. На самом деле он поначалу точно решил, что ему привиделась бесовская прелесть, потому что ему показалось — мученик говорил: «Иди встречать василевса!» — а как же может император придти ночью в эту и Богом-то почти забытую обитель?!.. Совершенная нелепость!.. Только когда сон повторился в третий раз, игумен сообразил, что мученик призывает его встречать не василевса, а всего лишь некоего Василия, и тогда решил пойти посмотреть, соответствует ли сон действительности. Столь чудесное соответствие удивило и даже немного напугало Николая. «Такой вроде оборванный, грязный бедняк, — размышлял он, — ни пожиток, ни дома… Но неспроста же святой Диомид ему покровительствует! Видно, непростой это юноша… Надо завтра поспрошать его, кто он да откуда…»


(Продолжение следует)