Юкка. Гл. 5. Юкка. 1

Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
          http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
          http://www.proza.ru/2010/01/15/114
          http://www.proza.ru/2010/01/16/328
          http://proza.ru/2010/01/17/130
          http://proza.ru/2010/01/17/1543
          http://proza.ru/2010/01/19/104
          http://www.proza.ru/2010/01/20/116
          http://www.proza.ru/2010/01/22/64
          http://www.proza.ru/2010/01/22/1542
          http://www.proza.ru/2010/01/24/89
          http://www.proza.ru/2010/01/25/69
          http://www.proza.ru/2010/01/27/232
          http://www.proza.ru/2010/01/28/174
          http://www.proza.ru/2010/01/28/1193
          http://www.proza.ru/2010/01/29/1212
          http://www.proza.ru/2010/01/30/1370
          http://www.proza.ru/2010/01/31/1461


Глава пятая. Юкка.

1
Как только эскулапы сочли Ларисин палец годным к любым трудам и закрыли её больничный, она поспешила немедленно уехать с Тамарой «к соснам». Бежать, бежать из этого унизительного ада ожидания «отставки». Каждый день ходит в тебе маятник: от желания в отчаянии броситься на предателя, с горькими рыданиями и пощёчинами, до равнодушного – а, делайте что хотите, теперь уж всё равно, всё кончено, непоправимо…
- Что-то у тебя вид никудышный, – оглядела её Тамара, устроившись в электричке. – Словно и не отдыхала на больничном. Встрёпанная, помятая вся, под глазами круги. Ты чего это, Никитина? Случилось что?
- Да нет, ничего, – болезненно сморщилась Лариса. – Устала чего-то. Травмпункт у нас далеко – шесть остановок… наездилась-находилась… в очередях насиделась.
Тамара с сомнением покачала головой:
- Ты смотри… ничего не болит у тебя? А, Никитина?
- М-м-м… А! – Лариса махнула рукой. Сколько можно таскать это в себе? Так и точно – наживёшь себе болячку какую.
- Душа болит, Тома. У меня, Тома, крупная… неприятность.
Лариса всегда классифицировала так: беда или горе – это когда болезни и смерть; всё остальное – неприятности, и считать иначе – гневить, как говориться, Бога.
- Господи ты боже мой… ну, говори, Ларис, – посерьёзнела Тамара, – может, помогу чем?
- Нет, Томусик, тут не поможешь. Просто вот скажу тебе, чтоб ты на меня не удивлялась, а то шила в мешке не утаишь – мне всегда говорили, что у меня на лице всё написано... А, даже не знаю, как и сказать… какими словами. Слова получаются глупые. Анекдотические. Ну.. в общем, ты, Тамара, как в воду глядела… насчёт Комаровской. Володя с ней встречается. Вот так.
- Чёрт побери! – изумилась Тамара. – Кто бы мог подумать, в самом деле… Чего это вдруг? Двадцать лет всё было тихо…
- Они на стихах сошлись. Комаровская ему какие-то публикации устраивает.
Тамара откинулась на спинку сиденья, растерянно поскребла в затылке.
- Это ты подозреваешь или точно известно? Может, и нет ничего, кроме этих стихов?
- Да какое там… сам сказал.
- Сам сказал? Тогда дело плохо, конечно. И что ты решила?
- Это он – решает. Всё решает и решает. Ни тпру, ни ну. Бузыкинщина. «Осенний марафон».
- Ну ты меня огорошила… – Тамара в задумчивости смешно оттопырила губы. – Такие повороты-развороты… Неприя-а-атно… То есть… ты извини, конечно, я представляю, каково тебе… Даже мне вот – неприятно. Не знаешь теперь, как с вами со всеми и общаться… Никак от Алки не ожидала.
- Да что она… В этих делах каждый сам за себя. Может, и я на её месте так же поступала бы. Тем более, Даня вырос… чего не побороться за любимого человека, раз он сам, «человек любимый», не против?
- «Побороться…» А ты-то борешься?
- Как, Тома? Как тут можно «бороться»? Это так, фигура речи. Да и не хочу я «бороться». За что теперь бороться? Всё разворочено, руины дымящиеся, и никогда прежнего уже не будет. Когда я выходила замуж – думала, его любовь огромная, как море… как океан. Неисчерпаемая. Не кончится никогда – с чего ей кончаться? Тем более, такие тяжёлые времена вместе пережили: безработица, ребёнок маленький, нищета полная… А оказалось, никакое не море – так, озерцо мелкое, лужа. Болотце зарастающее. Доверяла ему – беспредельно. Смеялась, глядя, как бабы трясутся: не изменил бы благоверный! Презирала. Совершенно спокойна была на этот счёт. Боже мой, Тома, это такая сила – спокойствие и уверенность! А теперь… даже если у них с Комаровской ничего не получится… Доверие – вещь одноразовая. Стоит один-единственный раз его, доверие, обмануть, и это навсегда. «Перебежчика не спасают чистые побуждения. Словно тень, сопутствует ему подозрение: кто покинул одно знамя – может изменить и другому. Кто отрёкся от одного короля – способен предать и другого».
- Это что такое? – Тамара вытаращила глаза. – Что это ты шпаришь? Какие короли?
- А это, Тома, «Магеллан» Стефана Цвейга. Я ещё четверть века назад – зелёной девчонкой была! – выписала себе в записную книжку… Уж не знаю, почему меня тогда так это задело. Тайна предательства! Мерзкая тайна предательства меня притягивала, и манила, и ужасала… как фильм-хоррор. Я понять хотела: как это возможно – предательство? Что с душой-то делается во время оного? Вот, через столько лет пригодилась цитатка… Знаешь, может это и нехорошо, ничуть не лучше, чем карманы мужнины обыскивать, как моя свекровь, но я тут в компьютер его полезла и все его стихи распечатала на принтере. Везу вот целую папку. Ты говоришь – бороться. Вот – борюсь: читаю, понять пытаюсь, что там у него внутри творится… Он под некоторыми даты ставил… я поняла, что некоторые стихи к ней обращены. Разбираю скрупулёзно, словно штык в ране проворачиваю… Знать хочу, как это возможно – жить с одной, ходить с ней за провизией по магазинам, есть её обеды, ложиться с ней в постель, ласкаться телом, чмокать в щёчку, гладить по затылочку, обнимать, говорить «любименькая»… А на самом деле… Вот…
Она достала из сумки листок:
- Слушай… да простится мне…

                Это трудно: молчать и молчать,
                Говорить, но другой отвечать,
                Это трудно: тебя вспоминать
                Но не видеть, не слышать, а знать…

Причём «другая» здесь, Тома, – не та, невесть откуда свалившаяся, а эта – близкая и знакомая до последнего волоска на виске, до мимолётных интонаций голоса… Как возможна эта бесчеловечная жестокость: выбросить, зачеркнуть, вымарать из своей жизни близкую, ближе не бывает, и любящую тебя душу, за годы ставшую тебе родной, словно по крови, и  твердить, что «одинок»?
Лариса оборвала сама себя, и уставилась в окно, подперев подбородок рукой.
- Ох ты, господи, – вздохнула Тамара, – вот беда-то… Только знаешь что, Ларис… а ты-то Володю, если пользоваться твоими определениями, не предавала ли? Когда вы с ним по магазинам ходили, а он об Алке думал… ты-то в тот самый момент не про повара Лёшу думала?
- Я? – Лариса обернулась к ней всем телом. – Про Алексея? Не знаю… может, и думала… мне как-то в голову не приходило…
Она растерянно поглядела на Тамару и замахала рукой:
- Да нет, нет! Это всё не то, совсем не то! Если бы у меня с ним что-то серьёзное… образовалось, я в ту же минуту прибежала бы к Володе: влюбилась, ухожу…
- Ну, так а Володя тебе не говорил: ухожу?
- Нет! В том-то и дело. «Встречаемся», сказал…
- А зачем он сказал? Не понимаю. Раскрывают карты, когда всё решено.
- А он терпеть не мог! Освободиться хотел. Чтоб «полегче было» – есть у него такая присказка. Мучился!
- Вот скотина… извини, пожалуйста. Предпочёл, чтоб ты мучилась… тоже мне «сильный пол»…
- Это мы, Тамара, сильный пол. Я же к нему не прибежала: ах, я с поваром Лешей… ах, я влюбилась, не могу… А сколько женщин всю жизнь вынуждены и не свои, а их, мужиков, слабости перед всеми покрывать…Какая там любовь. Где она, была ли она? Рухнула. Была иллюзия любви – его и к нему… А всё ложь и обман. Где «воодушевление и живой интерес к жизни», сопутствующие любви? Нет, и взяться неоткуда. И собственная никчемность. И всей жизни. Что в ней есть такого, что не суета, не мышиная возня, не иллюзия? У Дани своя жизнь. Обустройство дачного и городского быта? Сизифов труд: бьёшься всю жизнь, а помрёшь – и пылью затянется, как и не было ничего, бесследно. Кулинария эта? Экскурсии: архитектура-краеведение? Книжечки-библиотечки? Вояжи в Прагу и Стокгольм с нашей Кравченко, великой путешественницей? Всё бред, иллюзия, химера. За что схватиться? За что удержаться?..
Лариса снова уставилась в окно.
- Вот напасть, – пробормотала Тамара растерянно, – как сглазил вас кто…
- Сглазил? – мрачно переспросила Лариса. – Может, и сглазил. Я об этом уже думала. Знаешь, с полгода назад на посиделках у нас в конторе… я что-то рассказывала – как куда-то ходили с Володей и Даней… не хвасталась – так, упомянула просто… А Кравченко вдруг задумчиво этак говорит: «У вас хорошая семья…» Казалось бы, что такого? Комплимент вроде отвесила. А мне почему-то неприятно сделалось – зачем это она говорит? Кто её просил оценки давать? Хорошая или не-хорошая у нас семья… Что за этими её словами? Может, позавидовала… А говорят, что не только слова, но и мысли материальны… Поле энергетическое создают. Вот Кравченко и сглазила. Накаркала.
- Ой, да ладно тебе! Не впадай в мистику. Прямо-таки вот Кравченко всему виной. Глупости. Просто у вас кризис среднего возраста. Устали друг от друга. Разочаровались в собственных любвях. А знаешь, может, её и вообще нет, любви этой? Где она? Такая перманентная, навечно, на всю жизнь? Может, только вспышки, эпизоды и есть? Когда ты особенно хороша, или когда на тебя претендует другой мужчина… А кстати, не попробовать ли тебе… хм, хм… подтолкнуть процесс его раздумий? А? Может, Алексей тут очень даже вовремя подвернулся?
Геракл мой, Геракл, что же это я так легко тебя забыла? Забыла ли? Да нет, не забыла… Отложила, отодвинула только. А вот и пришёл час. Золотое слово сказала Тамара: претендуют! А ведь претендуют на тебя, Никитина-Уварова, претендуют! И не важно, в качестве кого. Что ж, так и сидеть теперь, горе горевать, упиваясь своей отверженностью? Слёзы лить, убиваться. Нет! Не станем убиваться! Будем жить! Будем любовь крутить. Будем в плен брать. Нет, и в плен брать не будем… Будем завоёвывать, а пленных и брать не станем – убьём наповал! Наповал! И ногу на грудь, Юдифью. Безо всякой теперь Беловежской пущи. Не поедем в пущу! К чёрту пущу. Я теперь горелая, чёрная, злая. Никого не пожалею, ничего не пожалею. Ни стариков, ни детей. Смерчем пройду по кому угодно, всё вокруг спалю огнём, одни головешки останутся, а я смеяться буду. Хохотать буду! «Мстя моя будет ужасна»!
- Тамара, у тебя зеркало есть? Дай-ка сюда.
Да, в пугало огородное себя превратила за пару-тройку недель. Тоже мне прельстительница. На охотничью тропу так выходить нельзя. Ну ничего, только бы на месте оказаться, а там наведём красоту, только держись.
- Бесполезно, – заметила Тамара, глядя как Лариса остервенело пытается расчесать волосы. – Как это ты себе такое воронье гнездо на голове устроила?
- С мокрой башкой спать вчера завалилась, – яростно пробурчала Лариса, сражаясь со своими каштановыми лохмами. – Уложить надо.
- Ну, это уж там. А пока… знаешь, что? У меня обруч широкий с собой – попробуй.
Тамара покопалась в сумке, вытащила зеленоватый пухлый обруч и пристроила на Ларисиной голове. Откинулась, полюбоваться преображением:
- Вот, совсем другое дело! Зелёное с рыжим – классно. Подарить тебе его, что ли?
Лариса внимательно вглядываясь в зеркальце, промычала:
- Угу, коль не шутишь. Дари! Я тебе в городе взамен другой поищу. Так… краситься тут несподручно, трясёт. Может, очки напялить? Стёкла тонированные…
Она пошуровала в своей сумке, водрузила на нос оптику.
- Ну вот, совместными усилиями… Хоть народ на базе не перепугать.
- Для Алексея стараешься?
- А то!
- Дразнить будешь?
- Ох, буду, Архипова, уж так буду! Живым не уйдёт.
- Ну давай, всё лучше, чем киснуть. Смотри только, не переусердствуй.
- Это как получится. Хуже, чем было, уже не будет.
Лариса откинулась, ожесточённо глядя в окно и наполеновски скрестив на груди руки. Как он её тогда огорошил: «привет!» Теперь я тебе первая «привет» скажу. Такой тебе нахальный, разудалый привет будет! Только диву дашься. Теперь не будет тебе рассусоливаний про созидание, совесть и мечты всей жизни. Как он там: «душ не работает – надо было меня позвать»? О-о, не сомневайся, теперь-то я тебя позову-призову, и не только душем займёшься. Ты возьмёшься ещё и спинку мне помыть, никуда не денешься. У меня красивая спинка, я знаю. Володе всегда нравилась. Гитарная, скрипичная спинка, с дивными плавными переходами – самой нравится. Со спины в зеркало смотришь: девушка, юная нимфа, двадцать лет… И не сбежишь от меня, не отпущу, не отговоришься ни поздним часом, ни трудовой усталостью. И ни капли зелья больше не выпью – и без него узнаешь, какой бывает злой азарт, без тормозов, не спортивный, постельный, какое бывает весёлое бесстыдство у «тихих мышек»… какие стану тебе бесстыжие слова говорить – тебе это должно понравиться, ты такой! И маленький мой новенький приятель мне поможет, вот в кармане лежит, крохотный, самый малый выбирала, в женскую мою ладошку – перчатки шестой номер – умещается. Маленький, да удаленький, глазком хитрым посверкивает. Знаю, куда пристроить его – есть там приступочки на бревенчатых стенах, спрячу – и не углядишь. Это он тебя разглядит во всех подробностях, стоит только кнопочку нажать: «выбрать высокое качество видео». Всё прилежно увидит, запечатлеет и сохранит – как я жестокой наездницей оседлаю тугой слиток твоего тела, сожму его беспощадно мощными бёдрами – у меня сильные бёдра! – и стану терзать себя твоим жезлом, пока сладкий спазм не выгнет меня дугой, не вскинет острия грудей в небо, не запрокинет подбородок, пока горло не исторгнет торжествующий крик… И увидит глазок, как стану я медленно, хладнокровно, сантиметр за сантиметром, подвергать твои самые нежные, самые беззащитные местечки изощрённым ласкам, пока не причиню тебе такое неистовое наслаждение, что ты зайдёшься в трубном вое лесного лося, в словно смертельных конвульсиях, пока не извергнешься весь и не затихнешь. И не ты мне, а я тебе буду, снисходительно усмехаясь, говорить с лёгкой понимающей улыбкой: тише, тише… Не помогут и окна закрытые – пусть, пусть все знают, пусть все слышат. И завидуют… Тебе будет чем хвалиться перед Виктором Иванычем, да хоть перед самим Платоном – можешь рассказать всем… И тебе не дам зельем одурманиться – так только, самую малость, для куражу. Минералку будешь пить, за которой теперь Я тебя пошлю вниз, на кухню. Чтоб всё помнил, чтоб не смел в глаза нагло глядеть и личики строить: «ничего не было». Моя верная камера, камерушечка моя маленькая, тебя поймает – не отопрёшься. Сморит тебя сон – уж мы с ней тебя запечатлеем всего, как есть, от крестика вверху до самых скотских низов… А и не захочешь ты отпираться: бросишь всё – фундамент шесть на девять, семью, честь, совесть, станешь ходить, ползать за мной верным псом, умоляя ещё и ещё раз причинить тебе наслажденьице… И ТОМУ, предателю, камера всё покажет, ткнёт носом, как на меня «претендуют», пусть увидит, в какой жаркий трепет приводит меня другой самец – так, как ОН никогда не мог и не смел… Ух, как я зла!

Зинаида выбивала на крыльце коврики, и Лариса, оставив с ней Тамару для светских бесед, побыстрее проскользнула наверх («всё для вас готово, на прежних местах, я там постелила, полотенчики повесила, халатики…») Скорее себя в божеский вид привести – или в демонский? Всё равно. Пока с ним не столкнулась. В боевую готовность придти.  Душ, укладочка феном на голове, трусики кружевные, сбруя бесшовная для вымени… Джемпер красный, пожарный, они ведутся на красное, ох, ведутся, по тем годам ещё помнится, когда «в девушках ходила»… Вырез длинный, глубокий, в нём всё богатство дамское круглится упругенько… юбку длинную, узкую, запах сбоку до бедра, хватит в портках шастать… Хорошо, что взяла юбку на этот раз… А раньше не брала…Неужто подсознательно готова была? Вроде бы и вовсе про него думать забыла… Так, теперь раскраска боевая. Кремчик такой и этакий… стрелочки, реснички, бровки… последний штрих – губки полненькие, блестящие… Уф, нарисовала.
Тамара поскреблась в дверь:
- К тебе можно? – И остолбенела на пороге. – Никитина, это ты? Какая перемена декораций… просто не верится…
- Хороша? – тряхнула волосами Лариса.
- Хм… хороша-то хороша… никогда тебя в таком виде не лицезрела… много лет. М-да… смотря для чего… Сбрендила ты, что ли? Шлюха шлюхой, прости господи…
- Ну ничего себе! – обиделась Лариса. – Не ты ли меня подбила, провокаторша?
- На что-о?! Я имела в виду только флирт, флирт! Видимость создать. Игра, чтобы подстегнуть. А ты, похоже, готова устроить бойню – такой вид у тебя… прямо валькирия, ведьма…
- Отлично! Пусть валькирия! Пусть ведьма! Я и есть она.
- Нет, ну это уж ни в какие ворота… Что про нас подумают?!
- Пусть думают. Тем более что так оно и есть, как они подумают.
- Так не в пустыне же мы! Не один тут твой повар…
- Наплевать! Чем больше желающих набежит, тем лучше!
- Шутишь… Зинаида сказала – базу, наконец, открыли, первые отдыхающие прибыли. И ресторан действует, между прочим.
- Ресторан? Вот как? – Лариса выпятила губы в тревожной задумчивости. – Значит, он теперь в ресторане должен обретаться… Слушай, Тамара, а он, часом, не собирался семью сюда везти, когда ресторан откроется? Не помнишь, что он говорил?
- Н-не помню… может, и говорил, да я внимания не обратила тогда – зачем мне?
- Это осложняет дело, – изрекла Лариса с видом полководца. – Мне тогда будет сложненько его заполучить, да ещё на всю ночь…
- Какую ночь?! Что ты задумала, идиотка?
- Скверну, Томочка, задумала, бяку отвратительную. Но ты мне палки в колёса не ставь. Бесполезно. Сама за всё отвечу. Не могу сейчас по-другому. Если сорвётся то, что задумала – я скандал какой-нибудь распоследний закачу. Напьюсь в хлам, разобью чего-нибудь, подерусь с кем-нибудь. А напиться – это хорошо бывает. Когда Володя пошёл к Комаровской – вирши свои забирать, я в магазин спустилась, дряни подешевле купила, рябину на коньяке, да и напилась, пока Дани дома не было. Представляешь, до сорока с лишним лет дожила, а только теперь поняла, почему водку «глушат» и «за воротник заливают». Когда внутри всё горит-полыхает безысходно – такой «огнетушитель» – самое милое дело. Надерёшься – и словно бы и нет ничего, всё трын-трава.
- Ты смотри, Лариска, – нахмурилась Тамара, – я не один случай знаю, когда так и спивались. Ох, цо то бендже, цо то бендже… Ладно, пойдём чай-кофе пить, Зинаида звала.


(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/02/03/492)