311 км по Волге. Часть2. Старица

Прикосновение к эстетике руин.
Часть 2. Старица

С руинами – следами наших дел
Соприкасаются руины наших тел.
Остаётся для вкушанья долька –
То, что не руинится нисколько.

Твердые рассыпчатые куски розовой глины среди россыпи белых голышей.
Бабочки-капустницы, усевшись стайкой на сыром месте, трепещут в лад крылышками.
Соколы ловят рыбу и норовят отбить добычу друг у друга – рыба падает обратно в воду.
Вороны интересуются птенцами в гнездах ласточек на береговой круче.
Сизый дым от костра особенно хорош на цветных снимках.
Муравьи шустро растаскивают крошки белого хлеба, упавшие в траву.
Лягушка забралась в корму лодки и до ночи путешествует вместе с нами. На ночь мы, как обычно, перевертываем лодку, и лягушка исчезает.

Как крапивный ожог,
Как ласка волны
Этой жизни поток,
Что мы перейти вольны.

Каждый костер – законченный микрокосм.
Слепни и оводы как безумные торопятся получить новое воплощение в жару перед грозовым ливнем.
Пиявка элегантной лентой плывет по болотистому мелководью.
Листья стрелолиста умело компонуются в японеску со своим зеркальным отражением.
Отчего так завораживает теченье облаков и перемены небосвода?

Что остаётся в нас
Не на донышках глаз?
То, что ноша легка,
Знают ли облака?

СТАРИЦА.
Старица лежит в стороне от железной дороги, в относительной глубинке. Приближаясь к городку, вместе с рекой мы плавно поворачиваем налево. Теперь река течет с востока на запад. Метрах в ста впереди открывается высокий арочный автомост. Он элегантен и ажурен. Он висит над рекой, обрамляя собою пейзаж и придавая ему особую завершенность.
За красавцем-мостом на правом пологом берегу, спокойно уместившись под одной из арок моста, виднеется сказочный среднерусский городок за белой стеной с острокрышими башенками, воротами и куполами храмов внутри. Это Свято-Успенский монастырь, он назван в честь Успения Божьей Матери. По виду он уж очень новый, с иголочки – и оттого просто ласкает взгляд, не зацепляя, не тревожа сердце.
Левый берег, вдоль которого мы идем, выглядит диковато: невысокий глинистый обрыв, поросший крапивой. Наверху домишки и заборы. Кое-где спуски к пляжикам на берегу. А вот и храм запущенного вида с высокой обшарпанной колокольней вырастает из заросшего пустыря. Мы смотрим на него с севера. Когда-то он был пятикупольным – как храм в Родне. Но главного купола нет и в помине, как и барабана, вместо него двухскатная кровля, а небольшие кубики-четверики малых куполков, заменяющие здесь барабаны и обозначающие приделы, полого крыты на четыре ската смешными крышечками. Издалека они кажутся совсем миниатюрными. Вся внешняя характерность храмовой архитектуры стёрта. Лишь колокольня вновь твердо ставит всё на свои места. Мы еще не знаем, что это Никольская церковь.
У храма заходим в крохотную зеленую бухточку. На берегу, на крошечной лужайке у самой воды, среди травы в рост аборигена загорают две девочки и третья постарше. Байдарке здесь уютно и спокойно.
Натянув штаны и надев кеды, в рубашках поднимаемся сквозь травяные джунгли наверх на дорогу, идущую вдоль дощатого забора. Отворачиваем от реки вбок, на тихую улочку с разбитым до гравия и гальки асфальтом. Это вроде бы улица имени адмирала Октябрьского.
На потемневшей от времени просторной стене то ли дощатой лавочки, то ли амбарика написано детской рукой мелом: «Классная работа». Чуть левее дата 02.05.96. Потом дата зачеркнута и сверху, над «Классной работой» уже правильно подписано: «2 мая». Ниже примеры по арифметике на умножение. Дальше имена существительные распределены в три столбика, согласно родам, сверху подписано жен. р., ср. р., муж. р. Кто-то в 1996 году, в майский праздничный день играл здесь в школу, выполняя на этой стене задания по русскому языку и арифметике.
На улице возле храма нам навстречу попадается случайный прохожий. Я прохожу мимо, поспешая к храму, а Дмитрий заговаривает с ним – и сразу прилипает к своему собеседнику. Однажды на моих глазах он три часа проговорил с пожилой женщиной, встреченной у пристани в Калязине.
Подхожу к церкви. Колокольня сохранилась почти нетронутой. Внутри уцелели даже пролёты деревянной лестницы на самый верх – их видно от реки. Арки входа в колокольню наглухо зашиты досками и заложены кирпичной кладкой и снаружи, и со стороны храма. Не потому ли она так неплохо сохранилась?
За храмом заросший пустырь, разбитая дорога подводит к одноэтажному кирпичному флигелю, длинному и приземистому, похожему на небольшое фабричное строение. Он явно принадлежал ранее церкви. Флигель несет на себе печать глубокой заброшенности и запустения. Осыпавшаяся штукатурка. Окна частично выбиты, частично заложены. Прочная кирпичная арка переброшена от дома к глухой кирпичной стене, маркируя вход во двор. На стене проржавевший номер домиком, ржавчина давно съела все надписи. Рядом патрон под лампочку с обрывком провода – освещение. Вокруг немало хлама и мусора. Сбоку от ворот у стены среди лопухов стоит себе мирно кожаное сиденье, вынутое из легкого автомобиля и явно отпущенное – кто-то отдыхает здесь от трудов праведных. Сквозь арку видно, насколько захламлен двор. Во флигеле живут – то ли цыгане, то ли какие-то лимитчики. Нам везёт: с реки сразу попадаешь на самые глухие городские зады, куда по суше бывает очень нелегко добраться – селения почему-то часто смотрят на реку не лицом, а другим местом. Вот и здесь мы попали на самую окраину Старицы, в редкостный по заброшенности уголок.
Я подхожу к флигелю не случайно – это позволяет мне обойти храм с юга, где нет заборов, и увидеть его восточную часть. С реки она не видна – ее закрывают высокие кроны деревьев. Зато она открывается от кирпичной арки с кожаным сиденьем. Здесь нас ожидает небольшое открытие: становится видно, что алтарная часть храма представляет собой отдельную приземистую церковь круглой формы, накрытую сверху большим пологим куполом без барабана и увенчанную дополнительным куполком с крестом. Эта церковь как бы приставлена к основной руине и смотрится очень живо и нетронуто. Похоже, что это самая ранняя постройка. к ней потом было постепенно пристроено всё остальное.
Рядом двое неторопливых мужичков то ли разгружают, то ли загружают грузовик. Интересуемся у них, живут ли во флигеле люди. Да, кивают они. Спрашиваем название храма – не знают. Зато отзывчиво сообщают, поглядев на мой цифровичок, что внутрь храма можно зайти, посмотреть, если уж очень хочется – двери не заперты.
Подходит отставший было Дмитрий, и мы с ним устремляемся сквозь заросли высоченных репьёв и дудника к дверям. Внутри… Что было внутри…
Понадобилось немало времени, чтобы отойти от мгновенного шока увиденного внутри – и тогда уже понять, насколько важным было то, что открылось нашим глазам.
Итак, мы заходим в двери, ожидая увидеть уже привычную картину заброшенности и запустения. Но здесь нечто иное, элементарно простое и в то же время совершенно неожиданное: сразу от входа загзагом вверх ведут пролеты стандартной бетонной лестницы, образуя стандартную лестничную клетку, уходящую куда-то вверх. Храм аккуратно поделен на этажи, каждый этаж разбит на комнатки, клетушки кухонь, ванн, туалетов, соединенные извилистыми коридорами, в которых можно запутаться. Стены выкрашены масляной краской.
Теперь ячейки комнатушек совершенно пусты. Заходишь в такую клетушку – а напротив тебя огромная полуциркульная арка церковного окна, прорезающая толстенную стену.
Словно крысы в лабиринте, мы метнулись туда, сюда –  и выкатились вон, скоростью бегства пытаясь защититься от увиденного. Ощущение невыносимой духоты, схлопнутости, загнанности в угол пульсировало в нас.
Наше внутреннее пространство, как и пространство храма, было расчленено, размолото увиденным на бытовые ячейки-соты, и каждая сота сжимала, сдавливала сознание, прессовала его в стандартный кубик убогости и ничтожества. Каждая сота была камерой-одиночкой, формой для выпечки стандартного социального кирпича для возведения новых стен.
Так вот что такое храм! Это простор свободного пространства, позволяющий раскрыться, распустить кокон духа цветком во все стороны. Не потому ли первыми храмами были пещеры – идеальные контуры самой природы, позволяющие зримо увидеть и ощутить это пространство вокруг себя, во всех точках?
Не осознавая происходящего, мы поспешно отходим от храма. Мы внутренне оцепенели. Дух борется с неожиданным ударом, выключая реакцию. Безучастность. Равнодушие.
Мы опять на дороге возле лавочки с «Классной работой», выполненной мелом на потемневших досках. Дмитрий машет рукой дальше по улице, прочь от реки – там, как он узнал только что, руина еще одной церкви.
Мы смещаемся далее по пыльной и пустой улице имени адмирала Октябрьского, доходим до парка с футбольным полем, за ним высокие ржавые штанги бывших парковых качелей-лодочек, а чуть дальше среди деревьев виднеется… Что это? Греция? Армения? Колоссальная базилика из белого камня с граненой алтарной апсидой.
Как пригвожденные, мы замерли среди футбольного поля.
Ошеломленность.
Беззвучный взрыв внутреннего обновления.
Катарсис.
Мы подошли с севера и увидели ее сбоку, сразу всю.
Зачем ехать в Грецию, если есть Старица?
Простые и лапидарные формы обретают весомость и мощь, когда используется белый камень. Кирпич мельчит постройку, делает ее «ручной», поэтому обычно кирпичные сооружения штукатурят. А штукатурка скрывает текстуру стены, делает ее безликой, безмасштабной. Вот почему каменные или облупленные кирпичные руины обычно выглядят цельнее и монументальнее законченных построек «с иголочки».
Базилика, открывшаяся нашим глазам, была сложена из каменных блоков размером примерно в шесть обычных кирпичей – если сложить их в длину двумя стопками по три. Она производила ошеломляющее впечатление именно своей полной невместимостью в русский культурный ландшафт последних нескольких веков – и тем не менее увесисто и веско зияла перед нами проемами своих арок и порталов. Москву когда-то называли белокаменной – но в Москве давно нет белокаменных храмов. Белого камня в Подмосковье полно – а храмов нет. Парадокс. Зато в Старице каменоломни. Кирпичные храмы точно отразили измельчение масштаба православия. Оскудение веры.
А перед нами был зримый эпос, Библия, раннее христианство. Я подумал, что это либо армянская церковь, либо костёл. Потом нам сказали, что здесь был женский монастырь, и на фотографии Старицы 1910 года показали на общем плане вдали церквушку вполне сельского вида, с пологим куполом на граненом барабане и скромной колокольней.
Но то, что мы увидели в 2009 году, спустя 99 лет, было мощнее и глубже. Разрушения убрали лишнее – внесенную отделкой мелкость и дробность форм. Колокольни, купола с барабаном не было и в помине – их словно отрезали, выровняв постройку по горизонтали. Остались лишь длинные базиликальные белокаменные стены. Сам характер кладки придавал им эпичность и монументальность. 
Любопытно: первым делом природа уничтожает башни, шпили, колокольни, купола – образы рывка, устремленности как сгущения духовного. Без них, например, в стенах базилики возникает образ равномерной распределенности духа, его упорядоченного прорастания, поднятия от земли на небольшую высоту. Не случайно же форма базилики изначально возникла в области светской архитектуры. Какой-нибудь зал римского суда не предусматривает особых духовных взлетов. Не случайно потом христиане стали увеличивать размеры базилик, пока они не стали чудовищными в соборах, где человечек теряется в пространстве храма.
Я прошел к граненой апсиде. За ней на улице Гусева стояли тихим рядком сельские домики. Здесь был как бы вход в культурный парк. И потому среди кустов как бы уместен невысокий постамент с четырехлапым якорем.
Рядом, за сетчатой оградкой, прислонившись к раскрытым дверкам своих лимузинов, ожидают радиозаказов местные таксисты – молодые парни. Я спрашиваю у них название храма – они не знают и сочувственно советуют заглянуть в местную библиотеку. Согласно киваю, подумав, что задним-то числом мы, конечно, найдем все необходимые сведения на пожелтевших страницах Брокгауза и Ефрона и в Сети.
Далее Дмитрий – что бы я без него делал? – махнул рукой вправо и сказал, что нам посоветовали обязательно посмотреть храм на валах. Мы пошли вправо, вдоль реки, в сторону красавца-моста через Волгу, и оказались на Аптечном переулке – наверное, самой живописной улочке Старицы.
Она круто поднималась вверх, одноэтажные жилые дома шли ступеньками, соединяясь пологими дугами кирпичных арок. Перед каждым домом палисадник с цветами. А вдоль всего переулка вела нас наверх видавшая виды, широкая и протяженная лестница. Она имела не менее семи пролетов – прямо какая-то Одесса или Севастополь. Каждая ступень на ней имела свое особое лицо. Оно создавалось количеством и размещением выбоин, прорех, отколов и асфальтовых заплат. Край едва ли не каждой ступени усилен железным уголком. Лестница была вполне пригодна для хождения и просто подкупала своей живописной пятнистостью и разномастностью. Я пристроился было заснять ее, но не смог найти выразительный ракурс и махнул рукой на свою затею.
Наверху мы вышли на главную улицу Старицы, ул. Ленина, идущую через мост, на другой стороне которой, у начала моста, виднелось овальная одноэтажная постройка XIX, а может быть и XVIII века, украшенная по овальному сиреневому периметру белыми полуколоннами. Я подумал, что такая архитектура прекрасно подходит, скажем, для усадебного кукольного театра. На постройке значилось: «Закусочная «Визит». Время было обеденное, солнце припекало голову, а денег-то мы с собой не взяли.
Вправо после моста, в низинке у реки, нам видна часовня, и мы спускаемся туда. Напротив часовни через дорогу нам постепенно, по мере спуска открывается колоссальный заброшенный храмовый ансамбль с яркими приметами провинциального ампира, центр которого – уникальный храм с одиннадцатью главками и колокольней 18 века. Он выглядит так, будто его не трогали с момента постройки три века назад, и потому довольно хорошо сохранился. Храм как бы врезан в волжский склон (подобно Дербентской мечети 8-го века), распластан по нему и окружен со всех сторон невысокой белокаменной оградой. Ограда имеет украшения, особенно примечательны невысокие прямоугольные ниши с основательными и массивными античными колоннами по бокам, высотою мне по грудь. Это и есть провинциальный ампир. Он измельчает, понижает до смешного классические образцы, делает их предметами домашнего обихода – наподобие столового серебра. Такие же до смешного миниатюрные греческие колонны я через полчаса увижу вверху на городище, на одном из ярусов колокольни. Но после неистребимого имперского пафоса столичной архитектуры эта провинциальная миниатюризация кажется просто милой и доброй игрой, вызывая тёплую улыбку.
Поднявшись на тенистый склон над храмом и подойдя к невысокой ограде, оказываешься на высоте барабана купола, который совсем рядом, напротив тебя. Железо на фигурных бульбочках куполов с крестами истончилось, но всё цело, всё на местах. Это церковь Параскевы Пятницы, 1750 г.
Трогательна эта нетронутая хрупкость.
Воистину всё построенное людьми будет разрушено лишь самими же людьми.
Отстав от Дмитрия, я кружу вокруг стен Пятницкой церкви, и одиннадцать ее пологих куполков сдвигаются как цветные стеклышки в калейдоскопе, образуя всё новые композиционные узоры.
Чуть дальше тянется вдоль реки длинное двухэтажное кирпичное строение – оно хорошо заметно на снимке 1910 года. Сейчас это жилой дом. Сначала я подхожу к нему с торца. Резные наличники окон. Груда дров. Старое крыльцо со скелетиком навеса. Арка во двор. Сараюшки. Белье висит. Ничем не прикрытая, никак не огороженная жизнь. Всегда мне как-то неловко в такие моменты, и я рад, что этот двор, куда я случайно заглянул, безлюден и меня никто не видит.
А теперь я иду вдоль фасада. Смотрю на ржавую табличку «Ул. Набережная р. Волги». В открытое окно второго этажа на меня смотрит мальчик. Ветер колышет тюлевые занавески. В прохладной арке девочки прыгают через скакалку. Здесь полутемно. Спрашиваю их, как мне пройти на валы. Они сначала не понимают, потом спохватываются: «На городище?» – и показывают тропку наверх. Я возвращаюсь к торцу здания. Тропка извилиста и не длинна, затенена густыми кронами деревьев, растущих на склоне.
В сплошной зеленой стене листвы передо мной открывается проём. В этом живом зеленом обрамлении я вижу основание колоссальной колокольни, две одинокие сосны у ее стен и дальше поле до горизонта. Громадные сосны кажутся просто игрушечными – настолько велика колокольня.

Нас жжёт необъяснимое томленье –
Открыть портал в иное измеренье.
Об этом, кстати, говорил и Будда.
Неважно, что там, – просто прочь отсюда.

Я навсегда запомнил небольшой храм, стоящий прямо посреди чиста поля, показанный Андреем Тарковским в одном из эпизодов «Андрея Рублева». Режиссер убрал из кадра всё лишнее. Только выбеленный внутри храм – и поле. За порогом храма сразу начинается рожь до горизонта. Воля. Ширь-простор – то есть образ земного, природного, естественного храма не из камня и песка. Нигде мне не доводилось видеть такого лаконизма и простоты. Здесь, в Старице на городище, в обрамлении зеленых крон передо мной впервые открылось что-то очень близкое по духу.
Сделав еще несколько шагов, я миновал последние деревья и кусты и вышел к Спасской церкви-колокольне 1827 г., что на Городище.
Обрамление исчезло. Очарование рассеялось.
Я увидел много лишнего. Классицистирующий храм Бориса и Глеба, желтого цвета, стоящий чуть на отдалении. XIX-й век. Зеленые валы, сужающие горизонт. Пристройку к колокольне. Смешные греческие колонны, приставленные к ней на высоте. Наверное, там было что-то еще.
По дороге мимо колокольни, мимо сосен я пошел прочь от города. Справа показался веселенький сельский домик с аккуратными грядками и делянками на усадьбе, слева дядька на картофельном поле. Я повернул обратно, сделав большой круг по полю, чтобы сместить точку зрения и вернуть себе целостность картины, но напрасно.
Дмитрий встретил меня у колокольни под соснами и повел влево, за храм Бориса и Глеба. Тропинка вывела нас на высокий берег Волги, слева изгороди сельской усадьбы, справа колонка с люком «Андреаполь». Мы по очереди сунули голову под несильную холодную струю. Оказывается, нашей целью было тенистое дерево, стоящее чуть дальше, на кромке высокого берега, откуда местные, по словам Дмитрия, любят любоваться Свято-Успенским монастырем на том берегу Волги, что виден отсюда как на ладони.
Внизу на нашем берегу нам виден кусочек двора длинного дома на набережной, куда можно пройти с улицы через фасадную арку, где девочки прыгали через скакалку. Извивы внутренних крылечек, крошечные пристроечки, поленницы, крыши сараюшек, печные трубы, невысокая задняя стена двора из белого камня. А я и не заглянул туда.
  Мы возвращаемся к мосту другой дорогой, более прямой. Пятницкая церковь при этом остается в стороне, левее, под горой, внизу.
Дорога эта древняя, сохраняет мощение крупным диким камнем. Слева есть узкий тротуар для пешеходов. Он чуть приподнят над дорогой и тоже вымощен диким камнем, но помельче. Какой же это век? Восемнадцатый-то уж точно.
Здесь, на мощеном камнем тротуаре старой дороги, прорезающей древние городские валы, я прошу Дмитрия встать под зеленой березкой и делаю памятный снимок. Возможно, эта мощёная дорога с тротуаром, также вымощенным камнем, – самое несовременное, то есть самое необычное впечатление от Старицы.
Мимо закусочной «Визит» мы спускаемся по Аптечному переулку к лодке. Под кирпичной аркой дома № 12 сидит на венском стуле дородная женщина в розовом платье. Женщины так много, что обычный венский стул под ней кажется детской игрушкой из кукольного набора. Она провожает нас взглядом, и нам становится слегка стыдно за наш не слишком презентабельный вид: обтрёпанные дешевые джинсы и китайские полукеды на мне, лишь синяя вельветовая рубашка смягчает речную бомжовость; заляпанные белой краской, вытянувшиеся на коленках треники и заношенная офицерская отцовская рубашка цвета хаки у Дмитрия.
У байдарки девочки разложили на траве одеяла и загорают. Достаём деньги и вновь оказываемся у закусочной. А она только что закрылась на обед до половины четвертого. Скрытые подстриженными кустами, проводим оставшиеся полчаса в тени под тополем, раскинувшись на траве.
Невольно бросается в глаза разительная разница в природном пейзаже здесь и на реке. Многие речные склоны поражают естественным разнообразием цветов и трав, а здесь, в городе этого нет. Невзрачность. Просто трава. Одуванчики. Подорожник.  Крапива. Кое-где синие колокольчики. Правда, и на реке не везде духмяное разнотравье, низкий берег покрыт густым зеленым ковром из осоки и крапивы, таволги и дудника. Но ведь и в городе можно посадить любые цветы и превратить свой уголок в подобие рая.
В закусочной нам подают щи, котлетки, рыбу, свежее пюре из картошки, салаты-винегреты, пироги с яблоком, чай. Здесь богатый выбор алкоголя. Предлагают и нам. Тактично отклоняем.
Устраиваемся за одним из столиков овального зала. Кроме нас, посетителей нет. Лишь деловитый мужчинка тянет по стенам проводку к аудиоколонкам. Ненавязчиво ставя стремянку чуть ли не нам на стол, он вежливо спрашивает: «Не помешаю?» Нет-нет, недоуменно отодвигаясь, машинально отзываемся мы.
Всё же приятно после недели полевой жизни просто посидеть на стуле, за столом, а не на пенке на траве у костра.
Опять спускаемся к лодке по Аптечному переулку. Теперь под кирпичной аркой сидят на складных стульчиках целых три гурии-художницы, делают набросок знакомой нам дородной женщины в розовом.
У байдарки никого нет. Девочки ушли. Но байдарка прекрасно пережила свое одиночество. На всякий случай, уходя, мы закрыли ее сверху большим полиэтиленом, сложив и припрятав вёсла. Теперь мы покидаем гостеприимную полянку в зеленых зарослях и сплавляемся под мост, к монастырю на правобережье.
Под стенами монастыря песчаный пляжик, детки радостно плещутся на мелководье, мамочки торжественно загорают на берегу. Поднявшаяся после дождей вода залила траву на берегу. Сюда мы вытаскиваем нашу байдарку и спокойно оставляем ее. Нет ничего надежнее людного провинциального пляжа. Поднимаемся ко входу в монастырь. Здесь лотки, торгуют магнитками с невыразительными фотками храмов Старицы (белокаменной руины на них нет и в помине), открытками, сувенирами. Очень хочется сделать подарок своему холодильнику, но… Вместо магнитки выбираем открытку 1910 года с видом Старицы с рекой, деревянным пловучим мостом через Волгу и широкой панорамой города на берегах, включающей едва ли не все виденные нами храмы. Открытка цветная, самопальная, напечатана едва ли не на домашнем принтере, стоит 20 рублей. Кажется, я видел в Сети этот снимок и даже скачал его, не зная, что это Старица. Его сделал гениальный русский фотограф с двойной фамилией, Прокудин-Горский. Опередив ход событий, он изобрел цветную фотографию, взял патент и сделал множество уникальных снимков, изъездив всю Россию, Азию, русский Север. Наверное, после революции он уехал за океан, сейчас его снимки хранятся в Библиотеке Конгресса США. В Сети много сотен его цветных фотографий. Они отличаются плотной этнической насыщенностью, поразительным вкусом, точным ощущением натуры и отменным чувством композиции. Немало снимал он и в Старице, на сайте picasaweb.google.com/staritsa я потом нашел в отдельном альбоме его снимки, сделанные здесь.
Мы заходим в Успенский монастырь – через «кукольные» ворота с затейной островерхой башенкой, с «кукольной» надписью по дуге над входом «Свято-Успенский монастырь».
Наиболее значимой реликвией монастыря мне показался древний каменный крест, он стоит на улице, слева возле колокольни, под небольшой дощатой кровелькой «домиком». Он прочен, коренаст, приземист. На нем в средокрестье изображен круг с тщательно сбитым внутри изображением – оно не читается. От круга вниз идет вертикаль канавкой-ложбинкой, а от нее в обе стороны исходят вверх тоже прочерченные канавками как бы два длинных листка. Получается подобие цветка на стебле.
Думаю, что в центре круга была изображена шестирадиусная розетка, такая же, как над входами в христианские базилики 4-6 веков в Армении и Сирии. Но Россия – страна дремучая, здесь этот знак церковники относили к язычеству и потому уничтожали. Крест остался, а вот розетка тщательно уничтожена. Уничтожение иного – самая уязвимая часть любой официальной идеологии, рвущейся к власти над людьми, в том числе религии и особенно церкви. Судя по всему, стебель и листья были процарапаны позже, а изначально на кресте была только розетка. Значит, этот крест мог принадлежать первым векам христианства в России, 10-11-й век. Крылья креста сверху имеют покатость по абрису, они как бы чуть опущены вниз, придавая ему некое сходство с классическим грузинским крестом из виноградной лозы. А вдруг это отсылка к грузинскому диофизитству?
Вторая по значимости реликвия монастыря находится в особом крохотном подвальчике-склепе при колокольне, куда с улицы отдельный вход. Там лежит намогильная плита 1607 года московского патриарха Иова. На ее торцах по краям меандры из зубчаток (знаки «дыхания Брахмана», мирового вдоха-выдоха, простирания-сжатия духа), а в середине подковки, живо напоминающие и «врата входа» дольменов, и пирамидки азийских «сталактитов» или, иначе, «мировые соты» как дхармы живого сознания, которые я описывал в «Дагестанской тетради», они воспроизводятся на самых древних персидских могильных стелах.
Надо же: как ни искореняли в православной России память о ее индо-арийском прошлом – а всё равно вся изначальная символика сохраняется, пусть и в предельно упрощенном виде. И где! – на могильных плитах патриархов!
Возле собора немало хорошо сохранившихся белокаменных саркофагов 18 и 19 века. Целый «сад камней». Они, слава Богу, не выстроены искусственными рядами, а пока живописно разбросаны, многие покрылись мхом. На нескольких вверху парные четвертинки «уголков света» – образ света сознания, который везде.
На многих египетское «всевидящее око» с радиальными лучами в треугольнике.
Некоторые стоят на подставках, сделанных в виде стилизованных львиных лап, каждый палец-коготь которых заострён и напоминает еще и лепесток растения (элемент «лотосового трона» в индуизме и буддизме). Мне сразу припомнились дербентские львы и их удивительные, чисто символические лапы в семь пальцев – семь индрий-чувств.
Вот ведь, боролись-боролись на Руси и в России со своим великим дохристианстким духовным наследием – а его изначальные, сущностные  архетипы по-прежнему живы. Недавно я с удивлением увидел в нескольких российских храмах новые, литые из меди, роскошные по узорочью напольные цилиндрические подсвечники перед иконами: три их опоры были сделаны в виде крошечных фигурок львов, головы которых смотрят вверх. Если переводить в слова, то означает сие следующее: триединый (трехприродный: тело- душа- дух) лев – вот основа светоча сознания.
Русские дворяне в какой-то момент (особенно в период своего гомеостаза и быстрого вымирания – в XIX-м веке) принялись ставить фигуры львов куда попало – на ворота и въезды своих усадеб, использовали их как украшения невских мостиков Петербурга, его набережных и площадей. Удивительно, но большинство этих львов несет на себе печать явного физического вырождения: их словно долго не кормили, чуть ли не ребра выпирают по бокам, и обычно какая-то атрофированная, усохшая попа. Зато лучшие из них не грозно скалятся, а сохраняют, пронеся через тысячелетия, улыбку солнечного сознания, которому не о чем печалиться – архетип, чуждый русскому православию, основанному на идее слёзного, страдательного несения христианином своего жизненного креста.
Позы русских львов XIX века случайны, они то лежат, то сидят, то даже и стоят. Лапы при этом часто укорочены и дистрофичны. Эти несчастные львы – скорее, образ самих заказчиков, которые давно утратили понимание того, что что стоит за древним образом.
Есть и другая крайность – она типична и для России начала 21 века: львы лепятся весьма физично, мускулисто, как сильные хищные агрессивные звери, с соответствующим выражением львиного лица.
Такие образы – бессознательное, а значит, точное и беспристрастное отражение внутреннего состояния сознания заказчиков. Это не искусство, конечно – катарсиса оно не рождает и сознание не очищает. Это зеркало. Образ себя-любимого.
А если вернуться к львиным лапкам-лепесткам лотоса русских надгробий-саркофагов 18 века, то, конечно, отрадно было всё это вдруг увидеть в далекой, провинциальной и никому не ведомой ныне Старице.
«Смотри-ка!» – указал я Дмитрию на прикрытую, но не запертую дверь на звонницу. И пока я заходил в храм, Дмитрий просочился внутрь. Потом он рассказал мне, что поднялся к самым колоколам, но окошки там узкие, и высоко, так что монастырь сверху не виден. Спускаясь, он отворил некую дверку – а там келья, монах в исподнем вскочил и тонко намекнул, что нельзя входить без разрешения и надобно стучаться.
До обеда возле входа в монастырь нам были видны с левобережья экскурсионные автобусы. Потом они уехали, и во второй половине дня мы ходили по монастырю в полном одиночестве. Не видели ни туристов, ни монахов. Лишь рабочие-строители занимались своим делом на огороженных площадках.
Пользуясь полным отсутствием посетителей, Дмитрий окунулся нагишом в часовне-купальне, стоящей в центре монастыря, возле храмов.
Один из храмов монастыря, взятый в строительные леса, необычен: три его стены когда-то были усилены мощными контрфорсами из белого камня, идущими по всей ширине, так что стены потеряли вертикализм и стали наклонными. Лишь фасад храма остался нетронутым.
Нам хотелось пройтись по стенам. Их восстановили в 2005 году. Я подошел к старику-сторожу и спросил разрешения. «Вообще-то по стенам ходить нельзя, – он помолчал, глядя на меня, – но вы можете пройти до башни», – заключил он и ушел в свой домик. Мы тут же оказались на стене. Оттуда через бойницы высмотрели сильно разрушенную руину храма за монастырем, чуть ниже по реке. Туда и отправились напоследок.
Этот заброшенный храм Вознесения Христова, когда-то превращенный в хозяйственную пристройку, примыкал западной частью к сельской усадьбе, у его стены стояла собачья будка, а вокруг бегал без привязи неулыбчивый пёс. Несмотря на его суровый лай, мы обошли сначала картофельную делянку, тянущуюся вдоль реки, потом усадьбу и зашли к востока. Здесь прямо возле храма параллельно реке проходила дорога. На крыше алтарной апсиды росла трава и небольшое деревце, с востока зиял отверстый проём окна в алтарь. Мы подошли ближе и заглянули снаружи внутрь. Там ничего не сохранилось. Зато окно снизу было украшено лепниной в виде ступенчатой пирамидки, расширявшейся вверх, к небу – знакомый по Дагестану архетип выхода из земной игры через последовательное, ступенчатое расширение сознания.
С тем мы и отчалили, переполненные старицкими впечатлениями, и довольно быстро дошли до Холохольни (ударение на последнем слоге), помеченной на карте крестиком. Здесь в Волгу впадает слева небольшая быстрая и каменистая речушка Холохольня. Берег в месте впадения низменный, травянистый, типичный заливной луг, как раз и залитый слегка поднявшейся водой. Увидев слева на отдалении храм, мы пристали к берегу сразу за устьем Холохольни и провели лодку по мелководью над травой прямо по залитым водой колеям луговой дороги, ведущей в село.
Издалека храм казался вполне обыкновенным. Купол. Колокольня. Всё на месте. Луговая дорога подвела нас прямо к нему. Чистый взгорок. Несколько отдельно стоящих деревьев. Куртины кустов отцветшей сирени.
С запада, напротив главного входа в храм, метрах в ста от него, среди травы – белокаменная арка. С одной стороны сохранилась украшавшая ее отдельно стоящая греческая колонна, с другой стороны в траве – цилиндры второй, порушенной колонны. Просто Греция, да и только! Никогда мы не видели ничего подобного. Умиротворенность и выглаженность пейзажа здесь тоже были немаловажными. Пригорок круглился под нами, создавая ощущение нахождения в центре мира, на его «пупке». Благодатный луг с разнотравьем расстилался вокруг. В центре этой дивной гармонии возвышалась белокаменная арка входа. Она была не совсем цельной и не слишком разрушенной. Она являла собой зыбкое неравновесное состояние взаимодействия человека и земной природы, когда созданное человеком начинает постепенно возвращаться на круги своя, медленно вбираемое природой обратно, в себя.
От арки мы начали двигаться к храму – и центр мира стал вместе с нами перекатываться по поверхности шара под нашими ногами.
Вход в храм выглядел канонически – не как дверь, а как высокие двухстворчатые деревянные ворота, вписанные в полуциркульную арку – образ нашей ауры. Залитые закатным солнцем створки ворот были приоткрыты внутрь. Над воротами сохранился скелетик кованого навеса крыши с традиционными узорами из стального прута – точно такими же, как на крыльцах провинциальных русских домов. Преобладали двойные спирали, соединявшиеся в лозы «мировой лозы».
Заходим в храм – и видим сразу четыре арки одна в одной. Храм огромный, протяженный, и его части соединяются арками. Войдя, мы оказались в основании колокольни, возвышающейся над нами. Дальше идет арочный проход в среднюю часть, имеющую два обширных боковых придела, затем вторая арка в восточную часть, представляющую собой отдельный просторный крестово-купольный храм, и наконец, третья арка алтарных врат. За ней еще видна арка волсточного оконного проема алтарной апсиды. Все они на одной оси и сразу видны от самого входа, оттеняемые контрастами освещения – ведь в средней части храма перекрытия обвалились. А в двух боковых приделах они сохранились и видны из середины храма «в торец», вместе с березками и зеленью, поднявшейся на крыше. Отсюда же, прямо из храма, видна и колокольня. Она сложена из белого камня.
Я вглядываюсь в храмовую кладку. До уровня сводов она кирпичная. А дальше начинается белый камень. Из него сложена и вся колокольня от основания до верхушки.
Наиболее хорошо сохранилась восточная часть храма – крестово-купольная. Здесь уцелел и купол, и большие фрагменты росписей стен. В глубокой боковой нише северной стены, находящейся на уровне лица стоящего человека, устроена импровизированная божница: стоит большая новая икона «Вознесение» и несколько маленьких иконок, лежит пучок высохших березовых веток и цветы, перевязанные ленточкой. Кто-то из верующих сделал это. Трогательны эти неканонические проявления истинной веры. Судя по иконе, это храм Преображения Господня.
Мы с Дмитрием возвращаемся к створкам входных ворот – хочется назвать их так, тем более что вход и выглядит как ворота. Здесь, рядом со створками, с северной стороны в толще стены щель, вверх уходят крутые каменные ступени, каждая ступень – из отдельного камня. Узко настолько, что можно подниматься лишь боком. Нам, не страдающим избытком телес, в этой узости своя особость – предельно тесное касание с храмом, его стенами, его толщей. Поднимаясь на колокольню по узкой щели, сам ощущаешь себя частью этой нерушимой стены.
А ступенек-то всего ничего. Мы наверху, в белокаменном жерле. Отсюда кажется. что мы на крылатой высоте. Здесь вновь по-птичьи дешко, тихо, величественно. И удивительно спокойно. Отсюда некуда идти. Это он, центр мира. Ось.

Взлетели. Так естественно парить.
Нам остаётся эту жизнь прожить,
Не вспоминая больше о крыле
До встречи на ромбической земле.

Круглое белокаменное жерло колокольни Холохольни – то же, что и круглый дольмен-колодец долины Жанэ. Место не имеет значения.
*
8-й день был днем пропусков. Мы пропустили Коноплино и Чукалино, где на карте были обозначены храмы. Эти сёла не видны с воды, и мы не стали их искать, хотя и распознали дороги, подходящие из сёл к Волге. В нас жило пережитое в Холохольне, и мы не хотели сразу наслаивать на него что-то еще.
На обед встали на высоком левом берегу под соснами, чуть-чуть не дойдя до устья речки Иванишки. Чуть ниже нас у берега пологий зеленый остров и перекат. Смотрим с берега – на той стороне над купами деревьев поднимается характерный «украинский» острый куполок с бульбочкой внизу. Он необычного цвета – «ярко-синий металлик». Такой цвет привычен нам в автомобилях. Никогда такого не видели на куполах. Вот и культурная программа!
Посмотрели карту – это же Иваниши (местные ударяют на третий слог и произносят через «ш»). Не торопясь собрали хворост для костра, попутно пощипали земляники. Дмитрий стал кидать топор с веревкой, сдергивая сухие сосновые сучья – лопнувший сучок треснул его по носу, содрал кожу.
Пообедали, переждали зной, переправились на другой берег и, заведя лодку в тихую укромную бухточку в устье Иванишки, отправились в село.
Сначала метров триста шли по дороге вдоль Волги вниз (могли бы пройти и на лодке, но уж больно уютно устроилась наша лодка в тихой укромной заводи в устье Иванишки), потом от купального места вместе с дорогой отвернули вправо и скоро были у храма Успения Божьей Матери, 16-й век.
Храм чуть на отдалении от домов, на околице села, глядит с холма на низкую луговину у реки, окружен кладбищем. На кустах над дорогой, идущей в глубокой лощине, спелая малина. Он действующий. Служат в обширной пристройке 18-го века, а древний храм на замке. Все его окна изнутри наглухо заложены кирпичной кладкой. Возможно, там сохранились древние росписи или что-то еще, и чтобы это что-то решительно уцелело, храм изолировали от случайных посетителей.
Здесь нас ожидало еще одно открытие. У северной стены храма сохранилось необычное, удивительно гармоничное сооружение высотой метров семь-восемь – думаю, это белокаменное основание древней звонницы, стоявшей отдельно, чуть сбоку от храма. Такое бывает. Сверху оно заботливо перекрыто пологой железной кровлей, но смотрится как законченная, завершенная в себе фигурная монументальная колонна. Она имеет свой, отдельный вход, заботливо запертый на замок.
Но дело не совсем в форме, конечно. Совершенно иные вибрации исходили от этого сооружения, резонируя с нашим сознанием и настраивая его под себя. Они мгновенно переводили российский духовный ландшафт в ослепительный пейзаж Греции, беззаботный в своей гармонической мощи и неуязвимости.
У стен храма следы идущей реставрации – автоприцеп с железными бочками для воды, куча песка, совковая лопата. В подсобке, куда мы заглянули через чердачное окно, мешки с цементом.
У северной стены стоят невысокие деревянные леса, по которым мы поднялись на колокольню и молча посидели в тишине, благоговейно созерцая близлежащий древний купол 16-го века с лишенными идеальной симметрии и от этого живыми полурельефными арочками на барабане и такими же неровными подковообразными «печурками» углублений (снова образы ворот, «дольменические» арки входа), образующими двойной кольцевой поясок: один ряд «печурок» раскрыт подковками вниз, а другой – вверх, намекая тем самым на тонкую, внепространственную, всеместную сущность перехода.
Ротонды Родни.
«Базилика» храма женского монастыря в Старице.
Белокаменная арка не существующей ограды и колокольня Холохольни.
Белокаменное основание древней звонницы в Иванишах.
Шаг за шагом, капля за каплей они возвращают нам живое ощущение «белокаменной Руси», ее транснациональной сути, полностью совпадающей с древнейшими архетипами культуры индо-ариев.
«Мы люди современные, слабые», – как-то с оттенком укоризны заметил Чехов богатырю-Гиляровскому, который, значит, был человеком несовременным, не отвечал духу российского времени. Руины белокаменной Руси – вестники тех времён, когда человек не был ни современным, ни слабым. Когда человек был человеком на все времена – именно это делало его могучим и неуязвимым.
С колокольни в Иванишах мы высмотрели за кладбищем, на лугу, к северо-западу от храма, одинокую японическую сосну с кроной почти правильной овальной формы, причем овал вытянут по горизонтали, над землей. Во все стороны от овала простирались острые окончания молодых веточек, покрытых густой хвоей. Столь гармоничных и совершенных по форме сосен нам никогда не приходилось видеть. Десятки ветвей ярко-оранжевого цвета переплетались друг с другом в кроне, образуя настоящую сеть. А хвоя накрывала эту сеть снаружи плотным зеленым шатром. Природная гармония выражала здесь себя полно и завершенно. Когда мфы подошли поближе и увидели, что за дерево перед нами, нас охватило чувство глубокого благоговения.
Вокруг сосны была протоптана кольцевая тропинка – может, кто-то ходил вокруг нее в медитации или с молитвой, как в Дивееве по тропке Серафима Саровского? Прошли по ней и мы, сердечно окрыленные, созерцая затейливое и плотное переплетение шатра ветвей над своими головами.
На 9-й день впервые на Волге нам попался песчаный отвесный берег с черными оспинками ласточкиных норок-гнёзд. Целая колония. Ласточки стремительно кружили над рекой, то и дело возвращаясь к своим норкам. Из некоторых гнезд выглядывало сразу по два птенца – такие гнезда имели слегка вытянутое по горизонтали отверстие, похожее на узкую щель. Мы поняли практицизм таких узких щёлок, когда, проходя мимо, заметили двух ворон, которые, уцепившись когтями за пучки травы, сидели у самых гнезд на вертикали обрыва и, видимо, пытались добраться до птенцов, расширив клювом отверстие гнезда. При нашем приближении они отлетели недалеко, на ближайший ракитовый куст у обрыва.
К вечеру мы увидели слева широкое горло. Приток? На карте напротив поселка Дачный (его совершенно не видно с воды, он полностью закрыт густой полосой лесопосадки) обозначен аппендикс озера или карьера, вдающегося в сушу узкой протокой и отгибающегося назад. Это и был карьер. Берег здесь травянистый, высокий и ровный, похож на дамбу. Чуть дальше к Твери, метрах в ста от горловины карьера, на этой дамбе появляются кусты и деревья. Наш наметанный взгляд сразу различил в этих кустах торец вертикальной обруиненной стены из красного кирпича. Над ней возносилось вверх совершенно нерусское по абрису дерево – с длинным, прихотливо изломанным  стволом и небольшой аккуратной кронкой «корзинкой» вверху. Просто какой-то Китай, да и только. Чуть ближе, уже на лугу, рядом с руиной, на гребне дамбы стоял большой деревянный крест и скамейка. Под крестом из-под берега вытекал небольшой источник, он был замусорен. Вот и первый замусоренный ключ на Волге! На противоположном берегу через каждые пятьдесят метров стоят автомобили и палатки. Из горла карьера то и дело выныривают то гидроцикл, то катер с водными лыжниками. Суббота.
На нашем берегу, у руины на редкость тихо и безлюдно. Измученный жарой Дмитрий прилег в теньке, а я отхожу к руине.
От постройки уцелели три невысоких стены, Их почти полностью скрыли кусты, кроны деревьев и трава. Эти три стены располагались подковкой, раскрытой как раз в нашу сторону. Поэтому нам и был виден лишь торец одной из стен. Сквозь кусты красной и черной смородины с ягодами, крапиву и дудник я продираюсь внутрь. Лишь здесь можно хоть что-то разглядеть. Впрочем, смотреть особенно не на что. Две стены глухие, в третьей проем двери и два оконных проема. Потом местные ребята сказали нам, что здесь была часовня.
Возвращаюсь к лодке и отправляю Дмитрия пощипать смородины – может, это слегка подбодрит его. Поднимаюсь наверх к кресту. На нем надпись: «В память о погибших на переправе». Здесь во время войны была переправа, возле села Хвастово (ударение на «а»). Этого села больше нет. Недалеко от креста натыкаюсь на кусты смородины – неужели они так и растут здесь со времён войны на заброшенных усадьбах, где когда-то стояли дома?
Немного отхожу от берега вглубь – и вдруг замечаю за скромными развалинами часовни огромную руину, стоящую чуть дальше по берегу.
Это развалины колоссального храма, похожего на дворец отсутствием куполов и колокольни, или на базилику. Красный кирпич кое-где взят в белый камень – для декора.
Величественный памятник итоговой тщете человеческих усилий.
Сохранившееся нижнее арочное перекрытие колокольни образует арку входа. Ее низ от земли  подточен и изъеден временем – такие же истонченные книзу арки я видел в Средней Азии, в Шахрисябзе, в Куня-Ургенче. Их теперь отстроили заново, и стоят они среди мертвых песков как новенькие, ведя в никуда…
Дальше, из арки внутрь храма – высокие стены, накрытые небом. Между стенами, в бывшем храмовом нефе – зеленые, почти непроходимые джунгли из крапивы, кустов и деревьев. Впереди сквозь зелень видна стена с аркой царских врат и два боковых проёма проходов в алтарь.
Поразительно это торжество природы, вновь утверждающей себя внутри капкана каменных стен, возведенных людьми. Здесь еще читается смысл постройки, изначально заложенный в нее, и в то же время уже виден крах этих усилий, видно, как природа мягко и неумолимо втягивает созданное нами в себя, заравнивает своими зелеными волнами природной жизни – как песчаный замок на берегу моря.
Многие руины отражают быстро проходящий момент краткой равновесности человека и природы. Не это ли мы называем гармонией? А дальше – либо руину начинают восстанавливать, и на какое-то время берет верх человек, либо она разрушается дальше.
Пожалуй, именно здесь с режущей отчетливостью я осознал глубинный смысл эстетики руин: она – беспристрастное зеркало наших усилий, направленных вовне.
Все внешние усилия обречены на руинизацию. Лишь наше нетерпение и кратковечность не дают нам увидеть и осознать это.
Руина – образ истинного итога наших дел.
Руина – даже не образ нашего возврата в природу (это вряд ли возможно), а образ нашей чуждости земной природе. Мы же не отсюда. Мы – пришлые. Руины неумолимо напоминают нам об этом.
Нам хочется эту планету сделать своим домом. Выстроить этот дом своими руками. Застроить каждую пядь земли. Но этот дом неумолимо обратится в руину. Целая планета. Этого ли мы хотим? Этого ли заслуживает Земля?
Пожалуй, по отношению к человеку любая руина – трагична. Она – веское знамение трагизма бытия человека на Земле как неумолимой и неизбежной летальности всего, что он создаёт здесь.
А по отношению к Земле любая руина – триумф. Образ еще одной бескровной победы планеты над пришельцами.

В прикосновении к эстетике руин
Я понимаю: я здесь не один.
Отнюдь не всё подвластно нашей воле.
Податливым лишь мнится жизни поле.

На 10-й день, обескураженные своей черепаховой скоростью, упавшей до трех километров  в час – течение полностью исчезло – мы едва-едва ползем к Твери и наконец достигаем ее. По пути наблюдаем возле берега необычный эпизод: рыбак опустил в воду огромную щуку. Он держит ее левой рукой за узкое место у основания хвоста, а правой нежно поглаживает по телу, как будто хочет привести ее в чувство. Щука неподвижна. Лодка проходит мимо, и я отворачиваюсь, а Дмитрий всё смотрит, повернувшись назад, а потом говорит мне: «А знаешь, он ведь отпустил ее!»
Сразу после первого автомобильного моста перед Тверью на Волге – первый бакен. Он красного цвета. На нем почему-то нет номера. А красный бакен № 1 мы увидим завтра, покидая Тверь – перед последним автомостом, у элеватора.
Нам довольно хорошо знакома Тверь, и мы не задержимся здесь. Мы причалим к плитам низкой гранитной набережной возле памятника Пушкину, Дмитрий поднимется наверх взглянуть на памятник, несколько снимков на память – и мы отходим к левобережью, за устье Тверцы, где и встаём на ночлег напротив элеватора, недалеко от последнего автомоста.
Мы перенасыщены впечатлениями. Мы увидели слишком много. Наша способность восприятия почти исчерпана. И мы устали. Нас доконала изнуряющая жара и те два дня, когда берега Волги не давали возможности укрыться от зноя даже на время обеда. Поэтому послезавтра мы закончим наше путешествие. Сегодня мы об этом еще не знаем, строим планы дойти до Конакова, пополняем запас продуктов, и утром 11-го дня поднимаемся рано, завтракаем и в 7 утра уже отходим – чтобы погрести до полудня и затем пересидеть дневную жару. Наш 11-й день, по сути, последний, повторяет наш 1-й день – день отхода из Селижарова.
После веселых перекатов верховьев Волги и постоянного плавного течения, ощутимо добавлявшего нам километры, трудно сразу перестроиться на неспешное движение в стоячей воде, да еще и при встречном ветре, и к тому же по протяженным плёсам на три-четыре километра. Мы двигаемся медленно, нам кажется, что мы просто застыли.
После Твери нам скоро встретился с правой стороны обширный тихий затон с мелкими речными суденышками и двумя великолепными баржами, стоящими друг возле друга – мы покрутились возле двойных перьев рулей и под огромными якорями.
Потом пристань с кранами-«гансами», где разгружаются баржи с песком, идущие с низовьев Волги в Тверь.
И наконец первая волжская баржа с буксиром-толкачом, она мирно шла нам навстречу, утопая в воде почти по борта, и плавно завернула к пристани на разгрузку.
По правому берегу завиднелась сельская церквушка, мы подошли к ней. Власьево. Строительные леса. Реставрация. Рабочие сбивают новую штукатурку с западной стены. Со стороны рабочих ко мне величаво приближается импозантный старик с длинной бородой и деликатно просит десять рублей. Я виновато объясняю, что у меня только мелочь. «Мелочи мы тоже рады», – кивает старик, и я отдаю ему монеты, что болтались у меня в кармане от тверской сдачи.
Заходим в храм. Прикладываемся к иконам. Весь иконостас и все настенные иконы в храме новые, под Рублева, даже Матронушка. На широком подоконнике стоит несколько небольших домовых икон 19 века – их, видно, отдали в храм прихожане. Здесь несколько икон с изображением иконы Богоматери – икона внутри иконы. Храм посвящен Казанской иконе Божьей Матери.
Выходим из храма. Пристраиваюсь так и сяк, чтобы заснять его на память, но храм настолько непритязателен, что мне просто не за что зацепиться. Он как галька вывертывается из-под руки. Он абсолютно безличен – как икона иконы, как знак знака – и в своей безличности абсолютно, тотально неуязвим. Оставив попытки сделать снимок, я отступаю к лодке.
После Твери на волжской воде мы впервые увидели радужные пятна мазута. Их немного. Они нечасты, но есть. А нам нужна питьевая вода. Мы спрашиваем местных рыбаков, нас посылают куда-то за полтора километра от берега, но мы находим среди кустов малины крошечный родничок, вытекающий из-под высокого берега с соснами и березами наверху. Я долго черпаю кружкой воду по половинке, стараясь не цеплять песок со дна, наполняя пятилитровки. Тем временем словоохотливый рыбак рассказывает о женском монастыре в устье Орши, и мы долго потом гребем против выматывающего силы ветра, переходя от берега к берегу, пока наконец уже к вечеру не видим слева пушку на высоком бетонном постаменте, а за ней на отдалении, среди сельских крыш – крупную луковицу храма.
У меня начали болеть растянутые мышцы запястий. Тело бунтует – ему невмоготу сидеть в байдарке. Ножки устали, ручки устали. Мы так вымотались, что не стали заходить в устье Орши, чтобы не делать лишний крюк, хотя монастырь стоит прямо на ее берегу, примерно в ста метрах выше устья. Оставив лодку под ивой возле пушки, по проселочной дороге среди поля мы отправились в монастырь пешком.
Дмитрий заглянул к пушке и рассказал мне, что возле нее две девочки-послушницы читают по книжке священные тексты.
Издалека, от Волги виден только купол храма, он крупный, значит, древний, а рядом с ним невысокая сельская колокольня. На подходе открылись белые стены с башенками вокруг монастыря и новая деревянная часовня-купальня на Орше с длинным мостиком от берега.
Входная дверь в монастырских воротах с белокаменной аркой в двухэтажном побеленном корпусе прикрыта, но не до конца, а так, что видны выдвинутые вхолостую язычки замков. Она и не приглашает войти, и не запрещает этого.
Решаюсь открыть ее и заглянуть. Никого. За дверью, в арке входных ворот на гладкой жерди вдоль стены висят разноцветные женские юбки и блузки с длинным рукавом – для современных посетительниц монастыря.
Обходим монастырь по-солонь и видим еще одни ворота, попроще. Они точно так же и не заперты, и не распахнуты настежь, а слегка приоткрыты, не запрещая нам войти, но особенно и не приглашая. Заглядываем и заходим. Сразу становится понятно, почему монастырские так оберегают свою территорию.
Они любовно превратили ее в подобие земного рая.
Это ощущается в каждой мелочи. Всё внутри пропитано любовью и благоговейным отношением к жизни.
Храм утопает в зарослях сирени.
Из нее поднимается высокий деревянный старообрядческий крест. Здесь похоронено несколько монахинь. Узкие тропки среди кустов.
Несколько вековых сосен звенят праной.
Качалка для детей, сделанная из толстого чурбана и широкой доски, прибитой к нему.
Деревянный колодец с воротом густо завит веселым зеленым плющом.
Лодка уютно угнездилась в траве – никогда не видел ничего более естественного, чем эта лодка.
Сено сложено отдельно.
Простая некрашеная скамейка возле цветников.
Хозяйственные постройки.
Жилой корпус, рамы окон с тонкими переплетами.
Луговое разнотравье, естественно переходящее в средоточья садовых цветов, вовсе не похожие на клумбы.
Крохотная деревянная церквушка.
Через четверть часа начнется вечерня. Дмитрий зовет меня в храм, ему хочется послушать ангельские женские голоса. А я уже был сегодня в храме, во Власьеве. И кроме того, я ощущаю некую неуместность своего пребывания здесь, в женском монастыре, куда нас не звали, хотя и не прогоняли.
Этот рай не мой. Я ведь еще не построил свой рай. И значит, своим присутствием лишь внесу элемент смуты в женственную гармонию монастыря. Вообще мужчины в женском монастыре – безусловно, нонсенс. Поэтому Дмитрий идет слушать ангельские голоса, а я возвращаюсь к лодке и провожу этот час в спокойном одиночестве у воды.
Дмитрий появляется около шести, и мы едва успеваем пройти устье Орши, как с юга на нас надвигается немалая грозовая туча. Удачно пристаем, ставим палатку, успеваем даже вскипятить воду. Начинается ливень. Ужинаем в палатке и ложимся спать.
Утром 12-го дня вновь устанавливается жаркая солнечная погода, и я предлагаю Дмитрию прервать поход, хорошо представляя себе ландшафт реки до Конакова. Там вряд ли будет тень. И больше нет сил жариться в лодке как на сковороде.
За полчаса мы доходим до ближайшего Заборовья, разбитные мужички на лавочке вводят нас в заблуждение, сказав, что автобус будет в два часа. Мы разбираем лодку, мужички исчезают, и оказывается, что двухчасовой ходит лишь по выходным. Так что следующий автобус лишь вечером, в семь. У нас теперь целых шесть часов.
Дмитрий уходит пройтись, а я часа три с наслаждением вкушаю прохладу, улегшись под сосенками чуть в стороне от пустынного шоссе. Отсюда непросто уехать, особенно с двумя здоровенными рюкзаками и упаковкой байдарки на тележке. Легковушка не подойдет, нужен грузовичок.
После четырех появляется Дмитрий. Выходим на дорогу. Он поднимает руку – и нас берет обычная «лада», грузим вещи на верхний багажник, и через 5 км мы уже на трассе у Каблукова. Тут же еще один автостоп – и вновь благодаря Дмитрию мы шустро едем в Москву на грузовичке Isuzu. Что бы я делал без своего спутника?
Через три часа сходим у Речного вокзала, не потратив ни копья на дорогу, чудесным образом перенесенные с берега Волги на московский асфальт.
Еще через час на Погонном я раскладываю шкуру “Тайменя” на просушку. Старые заплатки отошли на жаре, и к концу похода лодка стала течь, хоть я ее и проклеивал заново перед походом.  Приходилось губкой собирать воду. Приклеенная по кильсону на старые наслоения новая лея тоже отвалилась на 8-й день, и дальше мы шли более осторожно, стараясь не наезжать при зачаливании на мелкие камни и острый гравий.
На реке не было препятствий. Изредка встречались крупные обливные валуны, и пару раз, идя вдоль самого берега, где не было течения и “усов” вокруг камня, мы умудрились сесть на них – без последствий. При разборке байдарки Дмитрий сгоряча  рванул треснувший шпангоут, замотанный изолентой, и победил его, конечно, а мне не сказал. Забавны эти бытовые мелочи водного похода.
За все время мы встретили четыре байдарки. Теперь все ходят поодиночке, по одной лодке. Похоже, время групповых походов прошло. Мужчина средних лет с чеховской бородкой в бывалой выгоревшей штормовке цвета хаки шел с девушкой от Селигера, и мы несколько дней пересекались с ними, потом они оторвались от нас и ушли вперед из-за наших хождений по Старице.
Двое мужчин-рыбаков неторопливо шли от Ржева до Улитино (это еще день пути за Старицу), где к берегу подходит шоссе. У них был “Таймень” с новой пластиковой шкурой роскошного ярко-синего цвета.
За день до Твери нас догнали два молодых парня, местные, они шустро гребли и хотели в тот же вечер дойти до города.
И во время стоянки в месте переправы у бывшего села Хвастова мы видели “Салют” с деревянными ярко-синими фальшбортами, он шел от Твери в карьер, в нем сидели папа впереди на педалях, мама, две девочки и две болонки. Гребли тремя веслами. Примерно через час или два они прошли обратно на Тверь. Третье весло одна из девочек, видно, устав, уставила в лодке вертикально, как мачту, не зная, куда еще его можно деть.
Нас часто спрашивали, как ловится рыба. Мы объясняли, что рыбу не ловим.
Видели мы и огромного леща, пойманного одним из рыбаков до Ржева, и крошечную уклейку в ладонь, с которой носился по берегу в поисках банки для сохранения улова рыбак под Тверью. В этой атмосфере всеобщего рыбачества на нас глубокое впечатление произвел неожиданный эпизод с отпущенной щукой.
После Твери всё сошло на нет: и течение в реке, и руины на ее берегах. Начался хорошо знакомый по ближнему Подмосковью культурный ландшафт: заботливо окученные храмы и монастырьки.
Но увиденное нами до этого в волжской глубинке своей крупностью и глубиной обратило в гламур, во “временно восстановленную руину” этот ландшафт, который многие из нас безоговорочно принимают за единственно возможную картину жизни, за цивилизованную норму культуры, религии, организации среды обитания. Потому-то, видно, наш поход и оборвался: он лишился внутреннего движителя.
Дома я взял тонкую веревочку и проложил ее по карте по всем извивам Волги, пройденным нами. Потом смерил. Потом умножил на два – согласно масштабу карты. Получилось 311 км.
Поход начался рано утром 10 июля в Селижарове и закончился утром 21 июля в Заборовье, на 12-й день, который не был ходовым. За 11 дней мы прошли немало – благодаря шустрому волжскому течению, трем дням с перекатами до Ржева и нашему изначальному желанию пройти побольше и увидеть побольше. Что ж, так оно и получилось.

* * *