311 км по Волге. Inner Daybook. Часть 1

Прикосновение к эстетике руин.
Часть 1. Селижарово – Сытьково – Дерибино – Дягунино – Старица – Родня – Холохольня – Иваниши – Хвастово – Старица

    9 июля 2009 в 8 часов вечера неторопливый поезд «Москва – Осташков» не спеша начал смещать нас к Селижарову – это захолустный городок недалеко от озера Селигер, откуда вытекает река Селижаровка, и от озера Волго, откуда издалека долго течет река Волга. От Селижарова до Осташкова еще три часа езды на нашем поезде, а по шоссе 35 км.
    Поезд ходит через день, по нечетным, отъезд спонтанный, и у нас сидячие места (по 300 руб.) для сильных духом в молодежном вагоне типа «Юность» (на нем еще сохранилась надпись). Езды 8 часов 20 минут, хоть здесь и недалеко.
За занавесками в вагоне уютно и полутемно, но заснуть не удается – уж очень неудобны «авиационные» железные кресла с неубирающимися подлокотниками. И места мало – некуда протянуть ноги. Я уж думал, такие вагоны давно не в ходу – ан нет. Зато на колени откидывается столик.
За Тверью поезд 40 минут стоит в Лихославле – меняют локомотив.     11 вечера. Темнеет. С короткой остановкой проносятся очень скорые поезда – на последней площадке проводник светит вперед фонарем, как в добрые старые времена.
Отсюда поворот с линии «Москва-Петербург» к западу, на Торжок. Сбавив ход, наш поезд останавливается на мелких полустанках, неторопливо подвигаясь к Осташкову, куда должен прибыть в 7.20 утра.
Мы с Дмитрием заранее положили поближе кружки, заварку, сахар и еду на дорогу, предполагая благо титана с горячим кипятком в вагонах этого типа. 
После Торжка, куда мы приехали за полночь, в вагоне полупусто и просторно. За окном – неведомая страна во мраке, то непроницаемые заросли, то редкий огонек,  высвечивающий пустынную неизвестность. Поезд крадётся по единственной колее. Ни встречных, ни поперечных.
В глубокой тишине, как кажется, прямо за окном начинает звучать какая-то удивительная музыка, некие трубы или голоса то ли самого ветра, то ли вагонного лона, объемлющего нас. А может, они исходят из темной, непроницаемой для глаза стихии за окном?
Эти таинственные и величественные, наслаивающиеся и переплетающиеся естественные шумы на грани музыкального звука больше всего похожи на низкий протяжный свист, который возникает – всегда неожиданно – если подуть в торец трубки.
Трубок было много, целый орган. Возможно, это скрипели какие-то железные части, пружины рессор? Уж не знаю, какой поездной механизм производил их, но всё в мире подчиняется закону волны, и потому этот звукошум естественным образом то разрежался, то сгущался, тем самым образуя ритм. Возникал никем не планируемый, нигде не записанный природно-музыкальный симфонизм. Словно изысканный концерт барабанщиков of nature, утонченных и рафинированных. Ничего подобного я никогда не слышал.
Несколько километров звучала эта симфония ночного поезда, крадущегося во тьме. Потом она стихла, растворилась.
Мы всё же немного подремали и в 4.20 высадились в Селижарове. По сумраку, не торопясь, минут за десять докатили упаковку с байдаркой до ближайшего берега Селижаровки. Берег крутоват и зарос речной травой. Собирать лодку неудобно. Проходим вперед по пешеходной тропинке и еще через десять минут спускаемся к воде на пологом берегу возле двухэтажного деревянного жилого дома сразу за автомостом, на левом берегу Селижаровки. Здесь удобные деревянные мостки. Напротив нас, на стрелке Селижаровки и Волги, виднеется куполок нового весьма скромного храма Петра и Павла, и колокольня в лесах (19-й век) бывшего монастыря Св. Троицы у дороги на Осташков. Это центр городка. В одном из зданий на площади музей.
Рассвет. Собираем лодку. Ни души кругом. Открытые настежь дровяные сараюшки во дворах. Тихо. Удивительное спокойствие. Возле мостков в воде на дне речные улитки. Ледниковые округлые валуны. Вода чистая, темная. Длинные пряди водорослей обнаруживают веселое течение. Мостки просторные, основательные, из половых широких досок, они на плаву, как понтон, а не на сваях, толстой проволокой притянуты к берегу – чтобы не уплыли.
Восходит солнце. Метрах в ста ниже нашего автомоста Селижаровка впадает в Волгу. А чуть выше в Волгу впадает Песочня (местные делают ударение на первом слоге). И Селижаровка, и Волга здесь примерно одинаковые, метров 25 ширины. Обычные сельские среднерусские речушки. Берега зеленые, ни крутые ни пологие.
Около семи из дома выходит дядька с ведром – черпнуть воды из реки, для питья. Все берут из реки – вода чистая, вкусная. А в колонках вода из артезианской скважины, она с какой-то примесью, даёт накипь, местные предпочитают речную воду.
В семь отходим. Тут же впадаем в Волгу. Здравствуй, волжская вода! Впереди ни плотин, ни шлюзов до самой Дубны. Единственная плотина – здесь же, в Селижарове, на Волге, чуть выше по течению.
Мы медленно двигаемся вниз по реке, невольно притихнув и бережно касаясь вёслами волжской воды, причащаясь этой удивительной благодати, настоявшейся за ночь, намытой спокойной озёрной водой Селигера и Волго.
Рыбак в лодке замер у берега с деревянной банькой, возле огромной ветлы, заломившейся от ветхости и упавшей на берег в сторону воды, но всё же зеленеющей.
Домики по левобережью потихоньку мельчают к окраине. Нам видны зады. Городишко здесь отвернут от реки. Мы сплавляемся себе и еще не знаем, что вдоль берега идет ул. Тихомирова. В самом ее конце, за домом № 12, на пригорке у берега, возле обширной поленницы из березовых дров, приложенной к сараю, неожиданно является нашему взгляду руина храма из красного кирпича.
Она охвачена буйной зеленью, кустами бузины, ольхи, рябины, черемухи. Крапива, малина, дудник по плечи. Но тропки идут к провалам в стенах. Высаживаемся на берег. Подходим. Сохранился четверик, восьмигранный могучий и широкий барабан и венчающий его полусферический купол. Видно, что он был увенчан маковкой. XIX-й век.
Проломы образуют арки незапланированной архитектором формы. Из стен выглядывают чугунные кованые тяги. Кирпич дореволюционный, длинномерный. Кладка сделана на совесть. Стены толстые, может, метр. Внутри пусто. Над нами купол. Никаких следов росписей. Голая руина. Опустевшая скорлупа птенца веры.
И всё же было что-то необъяснимо важное в утреннем величии и простоте этой уязвленной людьми, но еще не утратившей до конца своего облика и формы храмовой руины. Здесь война разыгралась не на шутку. Храмы часто попадали под горячую руку.
Это наше первое касание эстетики храмовых руин.
Оно заронило в наши души некое семя, которое скоро прорастёт и даст плоды.
Вернувшись к лодке, налегаем на вёсла. Гребем до полудня. Течение помогает нам. По берегам места дикие, нетронутые, пожалуй, даже слишком. Хочется пройти их поскорее. Река неожиданно узкая, густой лес по берегам образует плотный коридор, сдавливает сознание. Почти полная ненаселенка. Такие места будируют животное начало, провоцируют на рыбную ловлю, охоту, собирательство. В них резко ослаблен тонкий, условно говоря, «культурный» элемент. Кстати, здесь почти не встречалось деревьев с тонкой энергетикой – сосен, берез.
Лишь в полдень остановились на обед, потом пошли дальше. Дима умудрился часок подремать прямо в лодке. Идти было в охотку, за день получилось 10 ходовых часов, ночевали где-то за Большой Кошей, под огромной мощной сосной, раздвинувшей своей кроной и коконом густую мешанину мелколесья, непрерывной полосой тянущегося вдоль берега. Из-за Большой Коши вспомнили нашу кошку Муху и шутливо гадали, что имеется в виду под «кошей» – может, кошка? Сосна эта была для нас просто счастливой случайностью, она окутала нас своим коконом и вдохнула новые силы.
С собой у нас автомобильный атлас Тверской области, по нему и смотрим маршрут. Атлас составлен тяп-ляп, с грубыми ошибками, в духе времени, многие церкви не обозначены, позже мы обнаружили в нем не существующий автомобильный мост – между Беседами и Избрижьем. Но нам он помогал привязаться к местности, хотя, разумеется, делать это было совсем не обязательно.
За день на берегах мы увидели не больше двух-трех селений. Никаких моторок и лодок. Непривычно и странно было после последних наших волжских походов по водохранилищам с фарватером, бакенами, баржами, теплоходами, с огромным обзором, с почти морской акваторией вдруг увидеть такую Волгу – неширокую, с заросшими лесом берегами, с редкими следами тихого житья.
На следующий день совершенно неожиданно для нас начались веселые перекаты, они радовали нас еще три дня, до самого Ржева, и шли довольно часто, один за другим. Все они были достаточно глубокие. Течение ускорялось, возникали небольшие волны-стоячки, и нас ощутимо несло вниз. Течение S-образно переходило от берега к берегу, на поворотах возникали треки, и следуя струе, можно было сильно выиграть в скорости. Кое-где вспухали водовороты, выбрасывая воду. На карте даже был помечен порог Бенский, но, конечно, «порог» – это сильно сказано: просто протяженная шиверра со стоячками в полметра и без препятствий. На перекатах один из берегов повышался, на нем возникали живописные сосны с чудесными прозрачными местами для стоянок и земляникой у корней. Но мы ни разу не стояли на перекате – азарт не давал нам задержаться на быстрине, мы старались по максимуму использовать ускорение течения. После переката течение долго не угасало, быстрина ощущалась, струя перекидывалась от берега к берегу, набавляя к нашей скорости два-три километра в час.
В селе Сытьково (ударение на «ы») на высоком левом берегу мы увидели второй обруиненный храм, с гнездом аиста на куполе. Кто-то из местных от великого ума залез туда, и уже два года аисты не прилетают.
Издалека храм был чем-то похож на первый, на окраине Селижарова. Кирпичный четверик с куполом. По тропке мимо серебристо-седой баньки на середине склона мы поднялись по крутому косогору наверх.
Склон дышал зноем, хотя солнце то и дело ныряло в облачка. Наверху несколько домов. Сараюшки. Поленницы. Овин. Курятник. Рига. Крапива в рост аборигена. В ней затерялись камни дореволюционных надгробий. Но к храму прокошен прогон. Некрашеная, серебристо-пепельного цвета, потрескавшаяся от многолетнего чередования дождей и зноя древесина сельских построек.
Возле руины на зеленом выкошенном лужке вокруг сарая напротив дачки бегал на длинной цепи черный пёс с седыми клоками шерсти на боках. Бегал, или, скорее, не спеша, но деловито ходил он по кругу, предельно натянув цепь, так что в траве образовалась кольцевая дорожка, протоптанная собачьими лапами. Лаять тут было особенно не на кого.
Вороша граблями скошенную траву, пожилая женщина ходила по лужку возле храма. Она не знала его названия. Со стороны реки возле храма в траве сохранились ступени, ведущие в никуда. Когда-то здесь была колокольня. Колокольни взрывали не совсем немцы, а наши при отступлении – чтобы лишить врага выгодной точки обзора. Да и не только колокольни, а и плотину ДнепроГЭСа рванули.
В стене храма, обращенной к реке, к бывшей здесь колокольне, зиял огромный пролом, на редкость симметричный и аккуратный по форме. Словно часть храма срезали огромным тесаком. В куполе два тоже на удивление симметричных проёма в небо. На кромке одного из них жизнеутверждающе зацепился куст рябины. Из стен тут и там торчат кованые чугунные тяги. Одна спускается вниз от купола вдоль ветхих оконных рам барабана – по ней, видно, умные головы и забрались наверх к гнезду аистов. В храме в середине крапива, в одном углу сложены спилы брёвен. в другом настелено сено, наверное, здесь иногда держат коз.
Меня поразило мирное со-бытие храмовой руины и поленниц, дачек, овинов, курятников, собачьей будки, женщины с граблями на укошенном лужку, кустов сирени, коз, скамеечки на крутояре над рекой, зеленеющей рябинки на головокружительной высоте на краю пролома купольного свода. Всё гармонично пребывало рядом, дополняя друг друга. Я еще не осознавал, отчего у меня щемит сердце при взгляде на всё это. Но не оттого, что вот, храм был построен, а теперь он-де разрушен.
Ниже Сытькова в селе Хомутово мы причалили к большой лодке, сваренной из железных листов. Она приникла к правому берегу возле добротного деревянного сельского дома. В ней лежал толстый шест, а не вёсла. От нее тянулся трос с роликом к тросу над рекой. Это был переезд. Здесь же на берегу чуть выше по течению сох
ранился ручной деревянный ворот, установленный вертикально в основательной раме из толстенных очищенных стволов – видимо, для перетяжки лодки вручную с берега на берег. На вороте была намотана веревка, хотя не было похоже, чтобы им пользовались.
Дальше, в Орехове – явно вымирающем селе – на правом берегу мы увидели на косогоре почти полностью восстановленную церковь в деревянных лесах по самую макушку. Она была закрыта. Вокруг кладбище. В ста метрах от церкви одинокая усадьба, окруженная обомшелым забором, за которым весело цвела картошка. По лесам мы поднялись наверх, взглянуть с высоты на реку, Дима повыше, я пониже.
На ночлег встали чуть ниже Орехова, пройдя за день не меньше сорока километров – так хорошо нас несло по перекатам.
По карте в этих местах много нежилых деревень – они подчеркнуты пунктиром.
В третий день была почти полная ненаселенка, и поэтому никакой культурной программы. На обед мы встали на опушке леса, возле кладбища исчезнувшей деревни, под огромной вековой сосной, растущей отдельно, на пригорке. Дальше берег был безлесным и открытым, далеко был виден спокойный поворот реки, и обед под звон сосновой праны обратился во вкушание милостей благодатного ландшафта. На обед мы обычно варили чечевицу с готовой сухой поджаркой из моркови и лука. Получалось чудесное блюдо, совмещающее первое и второе.
Было много веселых перекатов, несло нас быстро. По ощущению мы прошли много (а по карте вроде бы 25 км) и встали под вечер у третьего озера Малаховского карьера. Этих озёр четыре, они идут вдоль правого берега Волги между Кокошкино и Заволжским в ряд, одно за другим, и отделены от русла реки небольшой узкой грядой, поросшей соснами. На эту гряду мы и выбрались, увидев много соснового сушняка.
Стоянка оказалась крайне необычной. Гряда приподнимала нас над рекой, а с другой стороны гряды – почти на запад, на закат, нам открылась огромная вогнутая чаша карьера с небольшими редкими сосенками на песке. Мы как бы оказались на гребне, на водоразделе. Возникло ощущение ночёвки на вершине горы. На гряде сохранились следы окопов, точнее, следы их недавних раскопок  – здесь проходила немецкая линия обороны.
Вдали по берегу виднелись крыши ближайшего селения, а здесь было безлюдно, пустынно и тихо. Мы с Дмитрием, бросив вещи и лодку, спустились в карьер – минувший день был солнечный, и вода в ближайшем озерце была просто горячей. Бедные водные улитки, видимо, чтобы не свариться, прилепились к поверхности воды, опрокинувшись ракушкой вниз, и дышали – видимо, так им было легче. Дмитрий отправился посмотреть карьер – вдали громоздились его ржавые железяки, здесь добывали гравий, а я, взглянув себе под ноги, обнаружил совершенно удивительные ландшафты на гребнях песчаных дюн искусственного происхождения,  покрытых редкой галькой.
Место здесь было нехоженое, лишь кое-где были видны козьи следы и давние отпечатки чьих-то шагов, рядом с которыми виднелись круглые впадины от палки. Сюда явно никто не забредал, и поверхность песчаных дюн сохраняла нетронутыми отпечатки множества дождей, которые постепенно вымывали песок из-под мелкой гальки и камней, так что постепенно камешки приподнимались вверх, оказываясь как бы крышей небольшого песчаного столбика, образуя микродольмен. Я стоял перед дюной, усеянной десятками дольменчиков. Передо мной был миниатюрный горный пейзаж, который я видел словно с высоты птичьего полета. И я мог его заснять – у меня же есть режим макросъемки, полностью стирающий ощущение истинного масштаба изображения. В течение ближайших двадцати минут я с наслаждением ползал на животе по прогретому солнцем песочку на склонах дюн, выискивая наиболее интересные микропейзажи с нерукотворными дольменами, намытыми дождями. Но все мои усилия по макросъемке, как потом оказалось, были напрасны. Все крупные планы имели недостаточную глубину резкости. А размыв «съедал» масштабность. Удачным вышел лишь один-единственный снимок – общий план одного из склонов дюн, который я снял на всякий случай. Именно на нем только и возникло обманчивое ощущение настоящего горного склона, увиденного с большой высоты и покрытого множеством необычных образований.
Кроме микродольменов, в карьере нашлись муравьиные города, трава, растущая на валуне над водой, и множество разнообразных цветов. Особенно меня привлекли те из них, которые росли на узких гребнях довольно высоких насыпных холмов – их можно было снять чистым отдельным силуэтом на фоне неба. Кипрей – и небо. Листья мать-и-мачехи – и небо. Здесь были возможны крайне редкие ракурсы на цветок или растение буквально из-под его листьев – за счет резкого перепада высоты возле самого гребня.
Мне также попалось несколько крошечных ростков хвоща, облепихи, очитка на песке – их я, наоборот, снял строго сверху, при этом стебель просто исчезал, зато открывалась выразительная звездчатка коротких веточек, идущих во все стороны.
Утром 4-го дня, когда мы уже позавтракали и собирали вещи, появились белые козочки. Они постепенно приближались к нам по тропке, идущей меж соснами по гребню с окопами вдоль берега. Мы сразу поняли, что это они оставили следы раздвоенных копытец в карьере на самых крутых кручах. Среди козочек показался и  круторогий козел с роскошной длинной бородой. И наконец, мы увидели пожилого мужчину со светлым лицом, он чуть прихрамывал и опирался на палку. Он плавал в Баренцевом море боцманом, теперь вернулся в родные места. Он охотно рассказал нам и про окопы, и про карьер.
Обедать пристали к высокому левому берегу с дивными редкими соснами с витыми оранжевыми ветками, за которыми начиналось поле.  Поднялись на берег – под березой подберезовик. Земляника. Прошли к ближайшему кострищу – здесь в траве «заячья губка» с бархатной шляпкой. Долго, не торопясь, по веточкам собирали хворост для костра. Удачно совместили фасоль с грибным супом.
За 4 дня мы видели многие километры густого мелколесья вдоль берега, где невозможно высадиться, и чистые березовые рощи, и берега, похожие на ухоженные парковые зоны, и живописные одинокие сосны на опушках. На удивление редко попадались ивы по берегам и тополя в селах. А по мере приближения к Твери ив становилось всё больше и больше высоких тополей в селениях.
Рыбаки в этих местах заваливают в воду высокое дерево, растущее на берегу реки, а иногда и три-четыре. Эти деревья, упав в воду перпендикулярно берегу, образуют залом – подобие небольшой плотинки, за которой возникает затишок, запруда. В такой запруде любит стоять рыба – течение-то здесь везде довольно быстрое. Вот за этим заломом и ловит свою рыбку рыбак. В одном месте я видел, как такое дерево, поваленное в воду, специально удерживается тросами поперек течения, натянутыми под углом к берегу.
К вечеру 4-го дня дошли до Ржева. После заповедности пустынных берегов и тихих сёл с руинами храмов мы представляли себе тихий и уютный приволжский городок, деревянный, типично русский. Ржев обманул наши ожидания. Это полностью современный город. Он был дотла разрушен во время войны и затем отстроен заново. На реку выходят новые здания в стиле «русский гламур» и пятиэтажки из белого кирпича.
Мы видели с воды три храма. После обостренной подлинности и интимности увиденных нами в волжских сёлах руин золотой блеск новеньких с иголочки городских куполов был просто невыносим. Особенно резал взгляд новый храм Всех новомучеников и исповедников Российских на левом берегу, между двумя автомостами. Крошечные маковки его куполков – наглядный архитектурный образ измельчения и упадка нынешней веры, ведь купол – образ кокона сознания, образ распростирания нашего духа. Чем меньше купол – тем более сжата и убога духовная ипостась веры. Или, скорее, религии. Или, вернее, церкви.
У нас кончился хлеб, мы пополнили запас продуктов и, не осматривая город, пошли дальше.
Вечером собрались грозовые тучи, мы быстро встали под соснами, успели поужинать. Всю ночь грохотал гром и до полудня лил дождь. После полудня тучи рассеялись, мы сняли палатку, спустили лодку, я не стал ее привязывать за чалку, вроде она хорошо прижалась к береговой траве, и пошел за веслами, возвращаюсь на берег – лодки нет. Смотрю, она плывет себе спокойно уже метрах в 50-ти ниже по течению. Скидываю рубашку и штаны, надеваю кеды, хватаю весло и по мелководью вдоль берега пускаюсь вдогонку. Метров через 20 мелководье переходит в глубину, и я выскакиваю на берег, понимая, что по воде мне лодку не догнать. Течение как раз есть, километра два-три в час. На мое счастье прямо по берегу идет дорога, среди травы две наезженные колеи. И река заворачивает вправо, так что дорога описывает чуть более короткую дугу, давая мне небольшой выигрыш в расстоянии. Припускаю бегом по колее что было сил, дую минуты две, не видя лодки – берег зарос густыми кустами, так просто и к воде не подойдешь. Наконец вижу приемлемый сход к реке, бросаюсь сквозь траву по пояс, смотрю от берега – плывет наша лодка себе спокойно со скоростью пешехода по той, дальней стороне реки, выше по течению, метрах в сорока от меня.
С моей стороны мель. Бросаюсь по ней на ту сторону, захожу по пояс в воду. Меня начинает валить и сбивать течением с ног. Оттолкнувшись напоследок от дна, пускаюсь вплавь, в левой руке весло, держу его наклонно, одна лопасть лежит на воде, вынося меня наверх, другая где-то внизу. Правой рукой гребу. Медленно выплываю на середину реки. Теперь и лодку несет течением, и меня тоже, так что расстояние между нами не сокращается. Но я впереди. Ищу дно – дна нет. Выгребаю так, чтобы быть прямо перед лодкой. Что там дальше? Валуны у берега, течение может перейти на другую сторону. Дно есть? – дна нет. Ладно. Меня сносит еще ниже. Ага, вот оно, появилось дно. Упираюсь что было сил. Как славно, что я в кедах. Когда это мне приходилось плавать в кедах и с веслом в руке? Течение валит и стаскивает меня вниз, а так посмотреть – вроде его и нет вовсе. Упираюсь что было сил. Расстояние между мной и лодкой начинает сокращаться. Течением ее развернуло поперек. Не снесёт она меня, наехав? Выбираю место так, чтобы встретить ее где-то  посередине длины – чтобы уж не промахнуться. Вот наконец она. Касаюсь ее рукой – а она легка как пёрышко, ее можно остановить и мизинцем. Вместе с лодкой выбираюсь на левый берег. В лодке пусто, лишь один мешок – со спальником Дмитрия и теплыми вещами. Сажусь на свою доску, начинаю грести против течения вдоль самого берега, где вроде бы его нет. Метров на 150 отнесло нас за поворот – не видно ни Дмитрия, ни места стоянки. Медленно-медленно, потихоньку продвигаюсь против течения. Вполне могла бы она уйти – зазевайся мы еще на пять минут. Остались бы без лодки.    
В этот день возвращения лодки, 5-й день сплава, мы, притихшие, осознавая необходимость предельной внутренней собранности, прошли за 4 часа от Ржева до Зубцова.
Где-то перед Зубцовом Дмитрий уже наметанным глазом высмотрел на пустынном левом берегу в березовой рощице высокую кирпичную руину, метрах в ста от берега. В этом месте на самом берегу Волги на лугу с травой по пояс стоит одинокая усадьба. Вокруг бегает непривязанная овчарка.
Мы причалили и, оставив лодку, по густой траве пошли напрямик к руине. Это была колокольня, точнее, ее половина: колокольню словно аккуратно разрезали пополам по вертикали и одну половинку убрали. Возник непривычно узкий торец. От церкви, к которой она примыкала, осталась лишь груда кирпичей. Возле развалин ухоженная могила, она в небольшой котловине, которую, видно, специально расчищали. На могиле крест и венок: «Отцу и деду от помнящих родных».
Недалеко от руины колокольни женщина с усадьбы собирала на склоне крупную землянику, скорее, клубнику. Она сказала, что здесь когда-то было село Дерибино, а разрушенный во время войны храм был посвящен Илье Пророку.
Была еще перед Зубцовом на пригорке левобережья японическая сосна – одинокое приземистое  дерево, издалека похожее на бонсай своей распластанной, «непричесанной» кроной. Она росла на склоне среди духмяного разнотравья, где светились целые кустики чабреца, а в ее тени ровным кружком поднимался крупный клевер. Ниже виднелась аккуратная делянка с картошкой, вдоль которой были высажены кусты шиповника.
Мы аккуратно переходили с течением от берега к берегу, пытаясь выиграть километр-другой, но перекаты после Ржева сошли на нет. Стало скучновато. Лишь кое-где всё же возникала рябь на воде от ускорения течения.
Зубцов отчасти вернул нам наши ожидания. Вазуза впадает здесь в Волгу двумя извилистыми рукавами с перекатами, напоминая горную реку. На обоих берегах, в основном, деревянные домики. Здесь всего родного мало, скудно, но всё же что-то. 
Перед Зубцовом нас застиг дождь. Обложные тучи закрыли небо. Мы немного постояли под автомостом, потом, поняв бессмысленность такой стоянки, спрятались под полиэтиленовыми накидками и отдались небольшому течению. Оно скоро принесло нас к пешеходному мостику с церковью в центре Зубцова, перед впадением Вазузы в Волгу. Здесь от дождя тоже не было спасения – мостик был высок и узок. Слева показался роскошный сосновый бор – решили встать там. Прошли приметную часовню, новую, с крохотным голубым куполком. Под соснами потянулось кладбище. Только оно закончилось, показалась стоянка с сосновыми напиленными бревнами, сложенными пирамидой. Тут же причалив, мы устроили большую нодью из пяти брёвен. К вечеру дождь утих.
Наутро в пять тридцать мои веки поднялись, и я отправился по берегу мимо кладбища в Зубцов посмотреть городок.
Над волжской водой со стороны города стлался туман, он стеной наплывал от устья Вазузы, размывая деревенские домики на окраине в неясные силуэты. Пока я подходил к городку, поднялось солнце и туман бесследно исчез. Улицы в такую рань пустынны.
Объемистая поленница из колотых на зиму дров, сложенная «колодцем» прямо перед домом. Внутренняя часть «колодца» тоже заложена дровами, сверху образующими подобие купола. Ржавый обруч от бочки, прицепленный на деревянный растрескавшийся столб – для баскетбола. Ось прицепа для грузовика, на покрышке аккуратно повешена половая тряпка. Толстая березовая кора, снятая с чурбанов и сложенная объемистой стопкой. Ржавые спинки кровати. Покосившиеся сараи и крылечки. Новая мода: покрывать сараюшки и курятники огромными пластиковыми полотнищами старых рекламных плакатов.
Перед слиянием Волги и не менее полноводной Вазузы, у пешеходного подвесного моста, на левом берегу – скромный сельский храм Успения Божьей Матери с наружной мозаикой Богоматери на алтарной апсиде. Во дворике храма у сарая – необычный автомобильчик с прицепом, напоминающий вертикализмом форм то ли джип, то ли УАЗ, то ли высокие и просторные, похожие на кареты, автомобили начала ХХ века. Он явно на ходу, простотою дизайна похож на самоделку. Но за стеклом талон регистрации до 2010 г. А самоделки не регистрируются – их государство ставит вне закона.
На трубах пешеходного моста надпись:
ПТЮШКА + ЗВЕРУШКИН
Перехожу на правобережье, поднимаюсь по горбатой улочке, опускаюсь по горбатой улочке и попадаю на главную улицу городка – Октябрьскую. Адын магазын. Адын телефон-автомат. Их теперь вешают без будки, на столбике, с небольшим пластиковым кожухом. Откуда-то девушка с ведром за водой к колонке. Дом №1 – явно бывшая усадьба, XIX-й век, ныне милиция. Ближайшее ко мне крыло отреставрировано, а ближайшее к реке крыло в запустении. Напротив – «Зубцовский районный отдел по охране, контролю и регулированию использования охотничьих животных». Озадаченно думаю: охотничьи животные – это охотничьи собаки и соколы или это дичь?
Перехожу мост через Вазузу – два ее рукава играют быстриной и искрятся на солнце расплавом серебра. Передо мной еще один храм, приспособленный под некое производство. Куполов нет, крыша на два ската, но сложно в получившемся гибридце не распознать бывшую церковь. Имеется проходная с надписью «Вход по пропускам», вокруг бетонная ограда. Но если свернуть с улицы влево вдоль ограды, то пара ее звеньев напрочь отсутствует – обычное дело для России. Лезть туда нет причины – еще стрелять начнут сгоряча. А прямо отсюда удобно сделать снимок. Теперь можно назад.
Городок просыпается, откуда-то куда-то идут, здороваясь, одинокие мужчины. Я тоже не забываю здороваться с встречными. Возле моста через Вазузу – удивительный аккуратный домик в три окошка, просто утопающий в цветах.
На одной из улиц левобережья я увижу еще один приметный дом: он весь деревянный, кроме передней стены. Она кирпичная, но как бы от другого, не этого дома, что подчеркивается рваным и зазубренным вступающим левым краем кладки. А деревянное как бы приставлено к этой грубо оборванной стене позже. Кирпич прочнее дерева – вот мне и кажется, что передняя стена была раньше остального дома.
На окраине Зубцова слева от меня – уютные кирпичные терема и зАмки наших обеспеченных соотечественников. Справа – заброшенный деревянный дом с пустыми темными оконными проемами, он последний в улице. В серединке – те, кто балансирует на грани между бедностью и достатком. Так было всегда. Так будет всегда.
Уже знакомая поленница колодцем с серединкой в виде купола, и наконец последний дом на околице, слева. Стена бревенчатого двора за домом хорошо видна мне с дороги. В нее вбито немало кованых шкворней, а на них чего только не висит! Удильник с катушкой на серьезную рыбу. Санки. Еще санки. Грабли, Лестница. Кнут, сплетенный из кожаных полос. Моток проволоки. Полка со всякой нужной мелочью, сеть, точильный брусок, и еще много всего. Обожаю подобные деревенские стенки дворов, увешанные всякой всячиной. Ведь это образ абсолютно открытого, абсолютно доверительного бытья – когда нет надобности прятать, убирать что-то, когда можно просто повесить всё это снаружи, там, где удобно. Это ведь и есть жизнь в истине.
Я вновь среди поля, на песчаной дороге к кладбищу. На дороге лужи от вчерашнего дождя. Собака поймала и игриво треплет черного кротика – он уже почти и не шевелится. Чего ему не сиделось в норке?
Иду по дороге сквозь кладбище. На иглах вековых сосен в лучах солнца переливаются капли влаги. Здесь – самое красивое место в окрестностях Зубцова. Его зубцовцы отдали своим мертвецам. Просто какой-то Египет с его культом мертвых, да и только. Как мы узнали из местной прессы, случайно подобранной на одной из стоянок, показатель смертности в этом районе – 1, 4. То есть число смертей настолько превышает число рождений. Девочек рождается больше.
Через два часа, к восьми утра, я возвращаюсь на нашу стоянку. Пока я прохлаждался, гуляя по Зубцову, Дмитрий, вместо того, чтобы поспать, уже снял палатку, собрал вещи и приготовил завтрак. Ничего себе!
Что же, неплохо начался наш 6-й день. Изучаем карту, чтобы знать, где нас ждет очередная культурная программа. Крестик стоит лишь в одном месте – в селе Дягунино. До него километров двадцать.
Мы вышли рано, из-за неплохого течения прошли много и после обеда, ближе к вечеру увидели на правом берегу, чуть на отдалении, аккуратную красную колокольню. Причалили, поднялись на берег. Деревянные зады села, изгороди на усадьбах в две жерди. По тропке через луг пошли к храму, миновали сруб брошенного дома без крыши на самом краю села и оказались совсем близко от колокольни, на самом краю глубокой узкой лощины, по дну которой тек среди песка и галечных отмелей ручей в два пальца глубиной. А храм на другой стороне.
Склоны лощины круты и заросли крапивой. Похоже, местные не ходят к храму – дороги к нему нет. Вспомнив о сверхусилии – в лучших традициях духовных наставлений – двигаем напрямик, и это быстро приносит желанные плоды.
Издали была видна лишь колокольня. Вблизи стало видно, что частично сохранился и храм, точнее, его кирпичные стены с проемами дверей и окон. На окнах остатки кованых решеток с крестообразным узором.
Сквозь крайний слева проем окна северной стены, откуда мы подошли, было видно, что внутри храма стоит железный кованый скелетик луковки купола без креста. Высотой он был поболее человеческого роста. Как он там оказался? 
Сам храм то ли сложен много раньше, то ли из кирпича неважного качества, но разрушился он основательно. Кирпич начал буквально крошиться. А вот колокольня, видно, была и пристроена позже, и сделана крепче. Кирпич на ней как новый, разрушения минимальные: исчезло лишь покрытие ее купола.
Через проём северной двери – или окна? – мы зашли внутрь церкви. Нет ни купола, ни сводов. Только стены. Высокие стройные березки вытянулись к небу внутри храма. Кусты бузины. Переплетение лоз и стволов. Целый лесок, да и только. От этого здесь тенисто и полумрак. А над буйной зеленью перекинулись от стены к стене две сохранившиеся тонкие и элегантные полуциркульные арки. Всё рухнуло – а они сохранились. Вот ведь как. Такие случаи известны в архитектуре. И колокольня парит в вышине. Лестница наверх, конечно, была деревянной и не сохранилась.
Я стоял внутри храма, запрокинув голову, под синим июльским небом, в небольшом леске, выросшем среди стен, как завороженный глядя на висящие в синеве арки, всеми фибрами души впитывая необъяснимую красоту эстетики руин и по-прежнему не понимая ее природы – понимание придет ко мне лишь после Родни, Холохольни и Иванишей.
А сейчас я стоял и удивлялся, что нет во мне ни жалости от того, что вижу постройку разрушенной, ни чувства неуместности живых березок внутри храмовых стен. Казалось, сама природа неумолимо праздновала здесь свой праздник, независимо от наших усилий, вложенных в строительство еще одной каменной скорлупы. Воистину подлинный храм – отнюдь не из камня и глины.
Обратная дорога от руины Дягунинского храма к реке оказалась более напряженной, чем дорога сюда. По проложенной нами тропке среди крапивы мы спустились на галечную отмель ручья и оказались перед вертикальной стенкой обрыва. Спрыгнуть с нее вниз было легче, чем взобраться наверх. Поперек ручья на метровой примерно высоте лежало несколько трухлявых стволов, образующих импровизированный мостик. Возможно, по нему когда-то и перебирались с берега на берег – к мостику была прислонена толстая длинная палка, на которую можно было опираться при переходе, удерживая равновесие. Я взобрался на мостик – тонкие стволы подо мной треснули, и я удачно сверзился вниз, на галечную отмель. Однако самый толстый ствол по-прежнему лежал поперек ложбины, упираясь в вертикальный обрыв. Я опять забрался наверх и попробовал его ногой. Он трещал, полусгнивший, но всё же держался. Дмитрий, поглядев на мое падение, молча полез на отвесный обрыв, цепляясь за корни сурепки и дудника. А я сделал-таки нужные три небольших шага по стволу, на случай нового падения отставив палку, на которую опирался, чуть вбок, и оказался на той стороне. Дальше пошло легче. Опять крапива по плечи, заброшенный сруб крайней к руине избы без крыши, узкая тропка вдоль изгороди задов усадьбы в две жерди. Скоро мы вновь были на берегу у нашей лодки.
Есть места, которые вызывают безотчетное доверие. Понимаешь, что здесь можно спокойно оставить лодку. Никто не подойдет и ничего не возьмет. Мы видели много таких мест. Таким было и это место возле Дягунина. Здесь от села к берегу шла узкая тропка и был устроен мосток из широкой длинной доски, на конце которой поперек был прибит здоровенный чурбан. Вода после последних дождей поднялась сантиметров на тридцать-сорок и затопила мостик, чурбан вместе с доской всплыл, но по ней все равно было удобно заходить купаться – дно-то глинистое. Ступаешь на доску с берега – она постепенно начинает погружаться в воду, пока не ляжет на дно. Что ж, что ты оказываешься по колено в воде – так даже сподручнее. Здесь, разморенные жарой на лугу у руины храма, мы прыгнули в воду, а потом даже помыли головы. Речная вода сделала волосы легкими и шелковистыми.
 От Дягунина до Родни (ударение на «о») чуть больше четырех километров. Здесь на нашей карте стоял еще один крестик. Купола храма в Родне мы заметили издалека – он стоял на высоком правом берегу, среди кладбища, и с реки весьма выразительно смотрелись четыре ротонды-купола на его крыше, окружающие главный купол. Издалека храм казался совершенно целым.
Берег реки в этом месте выглядел совершенно классичным: крутояр с селом, храмом и кладбищем наверху внизу переходил в пологий просторный лужок, подходящий к воде и «подстриженный» коровами. У самого берега в воде лежало толстенное бревно метров в семь длиною, с двумя внушительными скобами на концах. Мы причалили к нему и Дмитрий начал было вязать чалку к одной из скоб, когда я заметил, выбравшись на бревно, что оно погружается под моим весом в воду. Оно было на плаву и могло в любой момент спокойно уйти вместе с нашей лодкой. Мы отчалили и поставили лодку за бревно, до половины вытянув ее на низкий берег.
По каменистой диагональной тропке, протоптанной, скорее всего, коровами, мы поднялись наверх. Храм окружали огромные вековые деревья. Их было немного. Как на подбор, здесь была внушительная ель с горизонтальными толстыми ветвями, раскидистая цветущая липа. Чуть в стороне – усыпанный ягодами куст красной смородины на заброшенной усадьбе.
Лишь подойдя к храму, можно ощутить его масштаб. Так и здесь. Храм был настолько пропорционален, что издали выглядел как игрушка. Видно, это свойство совершенных вещей – не иметь заранее заданного масштаба и свободно сочетаться с чем угодно, соотноситься с любой точкой зрения. Изрядные заросли крапивы окружали храм, но ко входу вела тропинка. Здесь явно ходили. Мы подошли к главному входу. Двери заперты. Справа и слева от дверей – пазухи порталов, где когда-то находились лестницы наверх, в ротонды, где, возможно, были устроены звонницы. В левой пазухе не было и следа лестницы, зато в правой сохранились боковые дубовые консоли первого пролета наклонной лестницы с глубокими горизонтальными пазами для врезки ступеней, а сами ступени исчезли.
Эти консоли вели на узкую деревянную площадку на высоте чуть больше двух метров. Дальше начинались сохранившиеся пролеты. Мы с Дмитрием были босиком и легко поднялись, используя боковые врезы, на первую площадку. Остальная часть лестницы была сделана надежно и ничуть не пострадала от времени. Ступени даже не скрипели, настолько плотно и основательно они были подогнаны. Мы оказались сначала на чердаке, затем Дмитрий через пролом в крыше, а я по примитивной лестнице – наклонному бревну с редкими, качающимися на одном гвозде перекладинами – выбрались в ротонду и оттуда по пологому гребню крыши перебрались из ротонды к ближайшему окну барабана центрального купола, чтобы сквозь него заглянуть в храм.
Нечто птичье начинаешь ощущать, сидя на колокольне, на дереве, на крыше. В нас начинает вибрировать крылатая птичья природа, просыпается прапамять о полетах, о естественности восприятия земли сверху. Высота решительно отземляет. Отрешает. Отлепляет от телесности. Чудесное, редкое чувство.
Мы долго сидели с Дмитрием под куполком ротонды, как перелетные птицы, поглядывая то на сверкающую гладь реки, то на цветущую липу, то на толстые горизонтальные сучья матёрой ели возле храма, то на сельские домики окрест, и всё никак не решались уйти отсюда, прервать это состояние и лишиться его.
Телесное отступило, и от этого всё, что нас окружало, всё, мы видели, приобретало оттенок истины, истинного зрения. Трещины штукатурки, чуть поноздревший прочный белый камень, которым отделано основание ротонды. Потрескавшиеся, всё еще сохраняющие белизну окраски рамы окон в барабане купола, который видится огромным, потому что находится на расстоянии двух метров от нас. Округлые своды арки над головой. Слегка потемневшая балка перевода для подвески колокола. 

Проходя по чердаку, сквозь открытое вниз, в храм крошечное квадратное вентиляционное оконце разглядели свет под дверью южного входа в храм – там зиял основательный пролом. Спустившись вниз, по тропке вокруг храма добрались до южной двери, аккуратно ступая босыми ступнями – как раз у двери немало битого стекла.
Не знаю, как Дмитрию, а мне доставляло немалое удовольствие это проявление искусства хождения босым среди россыпей стекла, острой арматуры, камней, гальки, глины, неожиданных колких ветвей и всего такого прочего, что постоянно подкатывалось нам под стопы в наших хождениях по волжским берегам. При этом нарабатывалась некая трудно выразимая виртуозность искусства жизни, искусства жить в этом мире, избегая ран, травм, ушибов и повреждений не по причине прочности подошвы кроссовки, а за счет личной неуязвимости, основанной на внутренней собранности и интуиции.
Действительно, под дверью не хватало трех-четырех рядов кирпичной кладки, отверстие было даже более широким, чем нам представилось при взгляде сверху, и мы, проделав гимнастическое упражнение по гибкости стана, довольно легко просочились внутрь.
Внутри царила поразительная разруха. Развал. Хаос. Часть деревянного дощатого пола в храме сохранилась, часть исчезла, остались одни переводы, висящие метрах в полутора над подполом. Одна длинная половая доска метров в пятнадцать длиной с тщательно сделанными боковыми шипами-клиньями лежала наклонно, спускаясь в подпол с края сохранившейся части пола. Она выглядела как-то особенно щемяще. Дерево везде покрыто толстым слоем пыли. Битое стекло. Ветошь. Запустение.
В центре этого невообразимого Вавилона лежало нечто, сразу приковавшее к себе наше внимание. Это была гипсовая скульптура. Две фигуры с отбитыми головами. Пионер и пионерка. Скульптура опрокинута, и пионер с пионеркой лежат навзничь, задрав ноги, вниз головами – как мёртвые у Андрея Тарковского.
Сквозь проёмы высоких окон солнце играет на обшарпанных стенах, пуская золотистых зайчиков. Не сохранилось ни иконостаса, ни росписей. А ощущение храма по-прежнему присутствует. Почему? Ведь пол вскрыт и исчез, вместо него яма. Ведь на месте престола просто кирпичная кладка основания. Ведь лишь по аркам двух боковых проходов и центральных врат можно определить, где была алтарная часть. Но ощущение храма по-прежнему здесь. Мы молча подныриваем в лаз под ржавой кованой дверью и выбираемся обратно на свет Божий.
За храмом стоит добротная кирпичная постройка, видимо, церковная сторожка, которую теперь приспособили под обычное жильё. Веревка с бельем. Велосипеды. Цинковая ванна. Тазы у стены. Деревянная лестница на чердак. Но всё равно что-то здесь не так. Что-то указывает, что не должно здесь быть быта. Не место здесь ему. Может, прямоугольные полуколонны, зачем-то сделанные у задней стены? Не осознавая, что же именно здесь вдруг зацепило меня, не замеченный стоящими у сторожки ее нынешними обитателями, я чрезмерно поспешно делаю не слишком удачный снимок.
Через кладбище мы выходим обратно на берег, спускаемся вниз к лодке. День клонится в вечер. А стоит ли нам еще куда-то двигаться сегодня? Вот же, чуть дальше на открытом пологом берегу лежит внушительное сухое дерево, а вокруг него целые вороха сухого плавуна – веток, камыша, щепок, вынесенных на берег половодьем. Здесь мы и разбиваем палатку.
Удивительно, но вплоть до нашего отхода следующим утром на берег Родни у кладбища под храмом, где мы стоим, не спустится со стороны села ни один человек. Лишь с другого берега Волги, от Спасского, утром придет вёсельная лодка с дородной рыжей женщиной. Она с раннего утра, приткнувшись у полоски камышей, долго будет ждать кого-то, сидя в лодке, потом поговорит по мобильнику и уйдет обратно к Спасскому. А мы увидим, что наше фундаментальное бревно со скобами действительно снялось с якоря и уплыло.
С 7-го дня, от Родни сильно изменился речной ландшафт. Он стал величественным, просторным и спокойным. До этого реке не хватало простора. Высокий берег, до того тянущийся сплошной скучноватой лесополосой, теперь то и дело  обращался живописной горой со складками пригорков, с перелесками и отдельными деревьями.
По правому берегу мы увидели яркое белое пятно – целую каменную отмель из крупных белых валунов. Думали, они привозные, специально насыпаны. Потом, и дальше увидев такие же, поняли, что это естественный выход горных пород. Среди белых голышей попадались твердые куски розовой глины.
Течение, хоть и без перекатов, ощутимо помогало нам, и к обеду мы были в Старице, издалека еще приметив золотые купола ухоженного храма, который находится в глубине города, на правобережье – он скрылся при нашем приближении, и мы больше не видели его. При подходе к городу Дмитрий спросил одного из рыбаков: «Сколько храмов у вас в Старице?» «Да штук пятнадцать», – ответил рыбак. Припомнив один крестик на карте, мы подивились и решили, что он либо шутит, либо преувеличивает. После Ржева и Зубцова мы ничего особого не ждали: один крестик – одна церковь. Еще один провинциальный, захолустный городишко, отстроенный после войны, где всего родного мало. Но Старица оказалась настоящим заповедником транскультурных архетипов и ставшей нам столь любезной эстетики руин.