Грыжа

               
 Я тянул с этим месяцев семь.  Я вообще хотел тянуть с этим всю оставшуюся жизнь, многие именно так и поступают и у них получается. У Франса описан один французский дед, который имел двустороннюю грыжу, да еще и с ущемлением – и ничего! Вправили, и он через полчаса отправился ковыряться в своем винограднике. Другой дед, это уже русский, дожил с мошоночной грыжей лет до 90! Ну, я тоже намеревался пуститься по этой дорожке. Но она, зараза, прогрессировала. Ничего не давала делать. Я должен был ее постоянно придерживать рукой – правой, потому что она у меня справа. Когда уставала правая, я придерживал ее левой, хоть это и было крайне неудобно. И вообще неприлично – идешь по городу и держишься за пах: что о тебе люди подумают! А если не придерживать, то ведь она, сволочь, вообще возьмет и выпадет в мошонку. И ущемится… Я тут полез в талмуд, т.е. в медэнциклопедию, так там насчет ущемления одни ужасы – тот французский дед, вообще-то, должен был, судя по той клинике, что насочинял Франс, отбросить коньки. Я бы на его месте непременно бы отбросил. Омертвение части кишечника, гангрена, перитонит… если и спасут, что маловероятно, то тебе уже будет не до виноградников.
Я от всего отказался. Я перестал скакать на мотоцикле по горам, потому что там иногда влезешь так, что мотоцикл приходится вытаскивать на себе – а он сто кило весит. Я перестал тренироваться в метании ножей, потому что в каждый бросок вкладываешь весь свой вес, почему нож и влезает в деревягу так, что потом полчаса его раскачиваешь, чтоб выдернуть… а я ведь каждый день так тренировался, по часу. Я даже с гаечным ключом под машиной старался особо не напрягаться. Девочки? К-какие могут быть девочки?!!! С грыжей?!!
Я от всего отказался, я сидел и тихо злился на несовершенство конструкции. Белок, блин! Все мягкое! Все непрочное! Мы - это кисель! Это - раствор! Мы – это медуза! Ну, чуть-чуть только прочнее. Все видели, как тает медуза? А мы что, таем не так?.. Так мы таем! Так! В точности! Эх, мне бы ж-железное тело!..
Но последней каплей стал Ляхов. Он переезжал и собрал друзей на помощь. Я помогал вместе со всеми, придерживая ее, сволочь, то одной, то другой рукой, и картина, видимо, была настолько типичная, что он заметил и мне сказал:
- Ну че ты мучишься? Прооперируйся и забудь! Есть там один хирург с украинской фамилией, я ему 700 рублей заплатил и он мне ее вырезал. За час. На третий день я уже встал. Живу теперь!
Судя по тому, как он, ничего не придерживая, таскал на второй этаж свое барахлишко, жил он нормальной жизнью. Мне тоже захотелось так. И потом, когда я с неимоверным трудом дотащил до дома кленовое бревно и форму, которые Ляхов мне подарил в благодарность за труды  (бросить на полпути жадность так и не позволила), и вправил ее, сволочь, и брякнулся на диван, я был уже морально готов к неизбежному – пойти под нож.
Собственно, меня не столько нож пугал, сколько вообще – больница. В палате будет человек 20, все будут орать как в итальянской опере, и еще у каждого будет орать радиоприемник, все будут курить, вокруг каждого будет человек 10 орущих родственников, с детьми, собаками и кошками, - проведать пришли!,.. грязь, пыль, вонь, гной… я оттуда не вернусь. Кошки будут мяукать, а собаки гавкать.  С грыжей я какое-то время еще помучаюсь на этом свете, но из больничной палаты я прямиком отправлюсь сразу на тот – однозначно! А чтобы прооперироваться в нормальных условиях у нас денег нет – во, блин, завоевание демократии!.. А может, прямо со стола – домой?
Но я же понимал, что это нереально. Не доберусь я до дому. Загнусь по пути. В маршрутке тряхнет раз, тряхнет другой – и мне конец.
Но от меня уже ничего не зависело. Мы только думаем, что это мы принимаем какие-то там решения, но на самом деле за нас решает кто-то другой,  мы же только подчиняемся.
А может, на тот свет лучше прям так, без мучений? Вздор, конечно. Это же суицид, это дурно. Бросить жену и детей, и еще матушка у меня в возрасте – красиво будет, да? Им еще возжаться со мной, хоронить. Нет. Я, как Гамлет, на суицид не пойду. Быть там или не быть – ха! Нам велено будет когда и что. Где велят быть, там мы и будем.

Хирурга с украинской фамилией жена вычислила уже на следующий день – Фоменко. Он там один такой. Хороший хирург – такая идет о нем молва. Жена с ним поговорила и довела до моего сведения – послезавтра на стол! Вот так, братцы. Значит, я сейчас начну крутить носом – нисисю! Мемадо! Мугугу!
- Ладно,- сказал я.- Это у нас получается суббота.
- Клизму еще надо сделать,- сказала жена.
- О, Господи!
- Обязательно. Хирург сказал.  Ты сам сделаешь, или я?
- Да сам сделаю, конечно.
Процесс, блин, пошел, одним словом. У-у-у… И сделать ничего нельзя. Не убежишь! Начался обратный отсчет времени. Уже и ножик на меня наточен. Лежит где-то там. Рядом с изогнутыми крючками, зажимами, пинцетами, ранорасширителями, кривыми иглами – че еще там у них? У-у-у…
Да л-ладно!
- И еще побриться нужно,- сказала жена.
- ?!- потому что я и без указаний до сих пор как-то сам брился.
- Операционное поле, в смысле,- уточнила жена.-  Иначе они сами побреют.
- Нет уж! Лучше я сам.
А послезавтра мне на стол. Меня на стол. Гы!
- Бабушке скажем?
- Н-не надо, будет нервничать.  Скажем потом, после операции.

Оставшееся время я потратил на свое любимое дело – на гитару. Она была уже почти готова, осталось только доклеить обкладки, зачистить, покрасить, нанести лак… дня на три работы. Я все это сделал за неполных два и поставил струны. Обкладки без затей, простой орех, даже немореный. Но получилось, вроде, неплохо – смотрится. О звуке говорить рано еще, со звуком надо возиться отдельно, это уже потом, когда вернусь. Звука пока не было. Но была надежда, что звук будет. И весьма неплохой. Внешний вид у гитары тоже был пока не слишком притягательным – грубая предварительная  лакировка. Но это тоже поправимо. А форма, что Ляхов подарил и бревно кленовое – это потом, когда вернусь, я начну делать еще одну гитару; пока я к ним только присматривался.


И настала суббота. Быть велено было к 9 утра. Ну, мы встали часиков в семь. Стреляться мне ни разу не приходилось, времена другие, но настроение у меня было, наверное, как у Лермонтова перед очередной дуэлью. Он под пистолет ходил, мне надо было под нож. По нему могли и промазать, а мне на это рассчитывать не приходилось. Это пуля дура, а нож, он такой же молодец, как и штык. Хирург промахов не знает. Ну, я помузицировать решил, время позволяло, еды жена все равно никакой не дала – не положено. Взял гитару и вдруг понял, что играть сейчас могу совсем по другому, чем обычно. Те же самые вещи, но звучать они будут так, что жена подумает, что я страшно нервничаю. Есть одна вещь, Аве, Мария, Каччини. В этой вещи, есть места, - можно играть, не нарушая гармонии ми и до, а Каччини там поставил  си и до. Оно и по спокойному  жутью отдает, а  сейчас так и вовсе мороз по коже…  А мне показывать этого не хотелось. Зачем нам ужастики? И я постарался играть как обычно, хоть мне и не совсем это удалось. И я почти не сбивался, даже в трудных местах. Экстрим, блин!
- Пошли,- сказала жена.
И мы оделись и пошли. Руки у меня были пустые, сумки с вещичками несли жена и сын. Семья. Я, примерно, как патриарх, начальство в смысле. Погода была прекрасная, солнышко и тихо. Утро, свежий воздух, начало мая, зелень на деревьях еще не появилась. Мы, вообще-то с друзьями в Архыз собирались, как раз сегодня, там  фестиваль бардовской песни. Поедут без меня. С грыжей все равно особенно не побардуешь. Сволочь, она вылезла и сейчас, конечно, но особо меня не беспокоила. Можно было не придерживать… а может, сбежать?
Подошла маршрутка. Почти пустая. Мы сели. Платила жена. 
От меня ничего не зависело. Все, что я теперь должен сделать, мне подскажут. Моя задача теперь очень простая – не дергаться и делать что велят. Я шел протоптанной дорожкой, я испытывал то, что до меня испытывали миллионы, и после меня тоже будут испытывать. Вот больница, я тут тысячу раз был. Кладбище на другом конце города. Туда ходит 28 маршрутка – прямо от больницы.  А вон патанатомия. Тут все предусмотрено. Любой вариант многократно отработан.
Все обойдется. Не зарежут. Дней через пять я выйду отсюда здоровым и счастливым. Слегка заштопанным.

Хирург мне, в общем-то, понравился. Лет сорок, наружность располагает, небольшие усы, белый халат, лоб высокий. Сколько он уже нашего брата перерезал, наверное! Это хорошо, накоплен опыт.
- Ну, показывайте!
Стыдливость полагается оставлять за воротами больницы и поэтому я опустил штаны чуть ли не до колен. Вот она, сволочь, на чистом фоне выбритого операционного поля.
Хирург потрогал ее, вправил, убрал руку, она тут же снова выперла, сволочь!
- Давно?
- С осени.
- Покашляйте.
Я отвернулся, чтоб не на хирурга, и покашлял.
- Ложитесь.
Я лег. До меня на этой клеенке лежала целая дивизия, но по волосам плакать не полагается. Плевать! Зато ей, сволочи, скоро настанет конец!
- Беспокоит?
- Да не очень. Терпеть, в принципе, можно. Но сколько можно терпеть?
Осмотр недолго длился – это была обычная, банальная паховая грыжа. Косая.
Хирург выписал бумажку.
- Идите с этим в приемное, а потом в палату. Часиков в двенадцать прооперируем. Клизму делали?
- Да,- сказал я. – Два раза. Вчера вечером и сегодня утром.
- Новокаин переносите?
- Да, нормально переношу.
- Чем болели?
- Практически, ничем. Ну, простудные всякие…



Палата оказалась четырехкоечной и две койки были уже заняты.
- Здравствуйте,- сказал я.
Вот они, товарищи по несчастью.
Один был бледный как стена, а другой походил на алкоголика – че ему тут надо? Но я вопросов не задавал, расскажут сами.
У них были посетители. У кровати алкоголика сидела старушка – ясно, что мать. У бледного сразу трое – жена, сын и невестка.
- Выбирай,- сказала жена, имея в виду койку.
- А-а, какая  разница! Ту, что ближе.
Но разница все же была. Матрац на ближней оказался настолько заляпан чем-то ржавым, похожим на старую кровь, что  мы выбрали дальнюю койку.
До самого интересного момента мне оставалось часа два.
- Переодевайся, ложись и отдыхай,- сказала жена.- Спешить нам некуда.
Я вздохнул, переоделся и лег.
Куда тут спешить? Тут как войне – прошлая жизнь осталась за дверью. Ни о чем можно не думать. И беспокоиться не о чем. Солдатом быть просто, и больным тоже быть просто.
Выяснилось с товарищами -  бледному отрезали две три желудка, а алкаголик поступил сюда со страшным желудочным кровотечением – едва коньки не отбросил. Он мне вообще не нравился, он походил на ракового. Я со своей грыжей рядом с ними был как юный пионер среди ветеранов.
Я, в общем-то, не волновался. Вероятность угодить  в патанатомию настолько мала, что не подлежит рассмотрению. Все будет нормально. Вот только само вмешательство мне придется перетерпеть. Резать будут под новокаином. А это – ай и ой! Это вам не общий наркоз. Местная анестезия, ребята, без ая и оя не бывает.
Открылась дверь и вошла сестричка – блондинка, хорошенькая, вчера только из училища, наверное. Ей еще и 20 нет. В синем служебном костюме. Руки в перчатках, в руках безопасная бритва. На груди карточка, написано – Юля. Я ее заметил, когда шел в палату, лица только не рассмотрел, она сидела на своем посту и что-то читала.
- Идемте!
- Куда?
- Бриться.
- Но я же сам побрил…
- Недостаточно. Хирург сказал - побрить.
Стыдливость, которая осталась за дверью, но не вся, задергалась, но деваться мне было все равно некуда. Л-ладно!
Прошли мы с ней в санитарную комнатушку.
- Ложитесь.
Я лег и, не дожидаясь особой команды, спустил штаны. Как и передо мной спускали многие. Просто теперь настала моя очередь. Очень ей нужны мои достоинства! Ей нужно, чтобы больной не ломался и не кочевряжился, а делал, что велят. Хорошо, что клизму хирург делать не велел – поверил, значит.
Она побрила мне весь живот. И пах с обеих сторон. Я не удержался и задал дурацкий вопрос:
- Зачем так много?
- Операционное поле. А вдруг расширяться придется?
Ну да, конечно – они ведь обязаны и это иметь в виду. Иногда и так бывает. Идут на муху, а находят слона…
В палате жена спросила:
- Надеюсь, ты не очень перед ней оголялся?
Я удивился:
- Ну как – не очень? До колен.
- Бедная девочка. Надо было немного, сколько надо.
- Пах надо! Грыжа-то паховая! Немного – это как?
- Ну не до колен же!
- Хм!- сказал я.- Да ей это по барабану! Она тут уже столько всего насмотрелась!..
- А ты и рад!..
Время подошло, но за мной не пришли. Там был какой-то экстренный случай – не до меня. Но ведь придут!
Пришла Юля – со шприцом.
- Дайте плечо – премедикация.
Это означало, что минут через 30 меня заберут.
- Что это?
- Промедол. Обезболивающее.
Промедол – это наркотик, но на меня он что-то слабо подействовал – как будто пива выпил. У меня ж адреналина сейчас в крови было… Стакан самогона было бы лучше. В партизанских отрядах именно так и поступали. Напоят – и режут!
Через полчаса Юля опять пришла – за мной. Она улыбалась и синий костюм был ей к лицу – хорошенькая девочка. Если уж суждено, чтоб за тобой пришли, то это далеко не самый худший вариант. Пусть такие приходят.
Мы шли какими-то лабиринтами – она впереди, я шага на два отстав. В окне показалась церковь и хорошо – я вспомнил о Боге. Молитв на свете очень много, я не знал какая подходит для пути в операционную, но Отче наш годится на все случаи жизни – и я мысленно прочитал Отче наш.
Очередная стеклянная дверь оказалась заперта.
- Подождите,- сказала Юля и отправилась в обход.
Я смотрел, как она уходит – у нее походка была как у манекенщицы на подиуме. Интересно, она ее нарочно отрабатывала, или у нее от природы так?
Юля появилась с другой стороны стеклянной двери и принялась ковырять в скважине ключом – дверь не открывалась. Появилась другая женщина, в марлевой маске, лет 50, и открыла  дверь. За дверью коридор, потом еще дверь – настежь.  И снова дверь.
Юля остановилась и повернулась ко мне лицом.
- Раздевайтесь.
- Совсем?- уточнил я, хотя и так было ясно, что совсем.
- Совсем,- сказала она.
Вообще-то, это было бы просто замечательно, если бы только она и сама тоже бы разделась – совсем. Но на это рассчитывать не приходилось.
На языке вертелось дурацкое высказывание – а вы? Но я удержался, и острить не стал.
- Одежду сюда складывайте,- она пододвинула стул.
Ну что мне было? Кочевряжиться, да? Рукой прикрываться? Да л-ладно! Устройство в походном положении и на боевой взвод все равно не встанет! Я не кочевряжился и не прикрывался. П-плевать!
Когда снимать больше было нечего, я посмотрел на нее – что дальше? Она улыбалась. Я тоже. А то у меня не было ситуаций наоборот – когда передо мной женщины вот так раздевались.
- Идите,- и она раскрыла передо мной последнюю дверь. За этой дверью была большая комната, выложенная бледно-зеленым кафелем, а посредине этой комнаты маленький и неудобный (для больного) стол. С этого стола… просыпается как-то больной после наркоза и говорит:
- Долго же я спал, доктор! У вас борода выросла!
- Какой я тебе доктор?! Я святой Петр!
Но я не стал спотыкаться на пороге и волноваться – я сделал шаг.
- Тапочки!- сказала Юля.
- Что?
- Тапочки оставьте.
- Ах, да!
Я оставил тапочки и пошел по холодному полу операционной босиком. Подошел к столу и остановился. На мне вообще ничего не было. Плевать! Так положено!
Несколько минут я так и стоял – никого в операционной больше не было, Юля осталась за дверью. Лечь на стол без приказа, что ли? Но хорошо ли это будет?
Приказ поступил:
- Ложитесь,- в  комнату вошла женщина в марлевой маске. Вероятно, операционная сестра. Она была совсем не в том возрасте, что Юля.- Ногами в эту сторону.
Я взобрался на стол и лег, как было велено. На спину. Ногами к окну, а головой ко входу. Стол был холодный, клеенчатый. Грыжа, сволочь, которая и довела меня до всего этого, спряталась.
Сбоку… даже не знаю, как называется эта штуковина, на которую вешают простыню, чтобы больной не видел чем хирурги занимаются. Сейчас ее повернут и покроют простыней. Я посмотрел наверх, на бестеневую лампу – у нас был однажды казус: резали мы одного бедолагу, и вдруг он говорит:-«А мне все видно! Вы в лампе отражаетесь!» Но в этой лампе ничего не отражалось. Ну, оно и к лучшему. Я бы вообще предпочел, чтобы моя душа сейчас как бы покинула немножко мое тело – не насовсем. Пусть бы вернулась уже после всего. Сейчас тут будет куча информации, которой я предпочел бы не владеть.
Но душа сидела в теле прочно. Этот чертов промедол на меня вообще не действовал. Я был трезв как стеклышко. Вот оно мне надо?
Сбоку от стола отходили как бы поручни – к ним привяжут руки. Ноги тоже привяжут – к столу. Там есть специальный ремень. Иногда привязывают и грудь. К этому столу вообще можно прикрутить человека намертво. Одно удовольствие допросы чинить! «Кто еще с тобой работает?!!». Как хорошо, что я не пошел в партизаны – отстаньте, я все скажу!
Странно, что меня еще не привязали! Ничего, счас привяжут!
И не надо разыгрывать героя – режьте, я пальцем не пошевелю! Не получится. Все дергаются, когда их режут. Я тоже буду дергаться.
Появился народ. Это Фоменко, хоть и в маске. Это, вероятно, ассистент. Это – сестры. Все помытые, в стерильном.
Сестра была и в нестерильном:
- Приподнимитесь!
Я приподнялся и она подложила мне под ягодицы что-то плоское и мокрое – электрод какой-то!  И прибор к столу подкатили.
- Можно полюбопытствовать, что это?
- Электронож.
- Ой!
- Ну что, легче стало?
Я засмеялся – а что мне оставалось? Но электротоком меня долбать вроде бы не должно.
 Она стала меня привязывать. Руки крестом, ноги. Я ж теперь как распятый! Делай со мной что хошь! И голый. Совершенно дурацкое ощущение. Есть такой термин – форсированный допрос – это когда жертву вот таким вот, примерно, образом привязывают и лупят по всякому и еще что-нибудь такое вытворяют – чтоб получить показания. Кишки можно вытаскивать, или яйца… Нет, ни за что не пойду в партизаны!
Я был рад, когда повернули ту штуковину и накинули на меня простыню, отгородив мою голову от хирургов – я был как бы одет.
Чем-то мажут живот – иодом, конечно. Потом промывают спиртом – готовят операционное поле. Холодное все, но по сравнению с тем, что сейчас будет, это мелочь.
- Покашляйте! – это приступает к моему телу хирург.
Я покашлял и больше от меня ничего не требовали. Щелкали зажимы – это стерильными простынями отграничивали операционное поле. Чичас меня начнут пилить ножиком. Обычным ножом. Электронож применяется только для сваривания сосудов – перережут мне сосудик, толщиной со швейную иглу, оттуда брызнет, иногда хирургу аж на шапочку летит, ассистент перехватит сосуд зажимом, а хирург приставит к зажиму электронож, включит контакт и сосуд будет заварен. Легкий дымок, запах паленого – и готово. Это проще, чем возжаться с нитками, перевязывать…
- Укольчик счас будет!- сказал хирург.
Укольчик! Хорошо, что я этого укольчика не вижу. Двадцатиграммовый шприц с длиннющей и толстющей иглой! Счас в кожу все это и вкатят, и будут шуровать под кожей иглой и доливать, доливать! Кожа вздуется и пойдет пупырышками как лимонная корка. И вот после этого по коже и пройдутся отточенным ножом и нож оставит после себя белесый след и еще кровь цвиркнет из пересеченного сосудика!.. Потом по ране еще раз пройдутся ножом, чтоб углубить разрез. И оттуда вылезет желтое – подкожная жировая клетчатка – я все знаю!..
Черт побери, а ведь боли-то я не чувствую! Есть другое ощущение – как будто на живот мне, точнее, на пах, положили половинку кирпича  и в этом кирпиче что-то такое вытворяют! Возятся там, внутри кирпича этого…
Свистнул электронож – э-э, дак они ж меня уже разрезали! Это ж сосуд заварили! Опять свистнул электронож… вернее, это не совсем свист, это как бы гудение, но свистящее такое! Вот таким, примерно, образом, визжит телевизор, требуя, чтоб его выключили!
Ну, если так и дальше пойдет, то терпеть можно. Пусть они в своем кирпиче вытворяют, что хотят. Мне все равно.
Я расслабился. Я был напряжен, потому что ожидал, что меня будут резать, а теперь расслабился. Дождался.
- Не беспокоит?
- Да нет, нормально!
- Сейчас немножко больно будет,- сказал хирург и я почувствовал, как он с силой нажал на крыло подвздошной кости – как будто вколол в кость иглу. Есть такие специальные иглы, короткие и толстые, с ограничителем, чтоб кость насквозь не проткнуть. Вот я и почувствовал, как в кость вошло и остановилось – ограничитель не пустил.
- Нет,- сказал я,- не больно.
- Сейчас распирающая боль появится,- сказал хирург и боль появилась.
- Да, есть,- сказал я.- Распирает. Но терпеть можно.
Так, значит, они сделали внутрикостную анестезию.  Это хорошо. Может, я вообще боли не почувствую. Полежу себе, полежу, и кроме некоторого ущерба стыдливости никакого мне огорчения…
Но вот что плохо – все, что за пределами кирпича, чувствительности не потеряло. Вот они потянули что-то и я ощутил боль. Причем очень сильную. Я сжался и сказал:
- Ой-ой!
- Сейчас, сейчас, новокаинчику добавим. Сейчас пройдет!
И в самом деле – немножко отпустило. Интересно, сколько времени прошло? Ляхов говорил, что его резали один час. Я поискал глазами – и таки нашел на стене часы!  Над входом в операционную! Правда, я видел их вверх ногами, но какое это имеет значение? Часы показывали половину четвертого. Вот только идут они или стоят?
Дернули за живое так, что я рванулся – ремни удержали. Че они мне там делают? Ощущение такое, что вытаскивают из мошонки яйцо – запросто могли и вытаскивать. Есть такие методики грыжесечения, когда яйцо вытаскивают и аккуратненько укладывают снаружи… ну, потом, конечно, положат на место. Оно ж пациенту еще может пригодиться. Или нет, это они, скорее, дергают брюшину, извлекают грыжевой мешок. А брюшина не любит, когда ее дергают.
- Счас еще укольчик сделаем…
Подошла нестерильная сестра, посмотрела:
- Ну, это работы часа на полтора!
Ну ничего себе! Я глянул на часы – идут! Стрелка сместилась минут на пять!  Ого! Это мне полтора часа такое вот терпеть?!!
Но они там немножко успокоились – сильной боли не было. Копошатся, копошатся, это очень неприятно, но боли как таковой нет!
Сколько уже все это длится? Минут десять, наверное? А может, у меня там все такое простое, что они за полчаса управятся, а? Может, половину я уже вытерпел?
- Интересно, а что вы сейчас делаете?- полюбопытствовал я.- Может, уже уходите?, и голос мой звучал как-то льстиво – тьфу!
- Рано еще уходить. Грыжевой мешок выделяем.
Охо-хо! Час, это в лучшем случае. Мне еще терпеть целый час. Только бы они не стали расширяться! А это запросто может быть! Зря, что ль, Юличка мне весь живот побрила?
Опять свистнул электронож – что там еще?
Неприятное копошение сменилось острой болью. Как будто и яйцо из мошонки выдергивали, и кишки из живота тянули. В животе аж булькало и чавкало!
Я не кричал, я задержал дыхание и сжался в комок. Но дышать было все же необходимо и я выдыхал воздух с каким-то странным звуком, которого раньше за собой не замечал – тх! Тх!
- Какой вы чувствительный! Наверное, веточка нервная близко проходит… я уже максимально новокаин ввел, больше нельзя!
- Да ничего, ничего, терпеть можно… много там еще?
Они не ответили. И из их разговоров понять ничего было нельзя. Они переговаривались шепотом. Я как-то не замечал раньше за хирургами такой манеры! Наоборот! Хирурги обменивались громогласными репликами и постоянно шутили с пациентом! Шутки строились на том, как бы чего лишнего не отрезать, если резали мужчину. А если резали женщину, то опасались как бы ей чего-то лишнего не зашить! Жертва одновременно и стонала и смеялась и, похоже, переносить боль ей было легче. И это хорошо, когда хирурги шутят – значит, все нормально. Хуже, если они шутить перестают.
Мои доктора не шутили. Наверное, другая школа. Они переговаривались шепотом. Несколько раз упоминали канатик – конечно, он же там проходит. Паховая грыжа, сволочь, это расплата за то, что нам хочется любить. Мальчик рождается с яичками, которые находятся в брюшной полости и лишь потом они постепенно спускаются в мошонку. Вместе с семенными канатиками. Увлекая за собой все на своем пути, в том числе и брюшину. Дело в том, что семя созревает при более низкой температуре, чем имеет тело, потому-то яички и вынесены природой в мошонку. И это у всех млекопитающих так – посмотрите на собачку, посмотрите на кошечку… да хоть на слона! Мы все, мужчины, одинаковые. И вот иногда по тому же пути, проложенному яичком, устремляется и петля тонкой кишки – чаще всего. И вот хирургу и приходится лезть во все это ножом и расставлять всех по своим местам. Что они мне сейчас и делают.
Я вспомнил о Боге и стал читать Отче наш. Помогло или не помогло? Ну нужно же мне было чем-то заниматься! Потом я стал о гитаре думать – как буду ее доделывать, как буду выводить звук! Но я не мог сосредоточиться. Стал смотреть на часы – уже полчаса все это длится! Ну ведь кончится же оно когда-нибудь! Все проходит! Пройдет и это!
Ну что они там все дергают!
Подошла нестерильна сестра и стала меня жалеть, стала руку гладить! И вы знаете – это мне помогло! На самом деле! Мне легче стало!
Но она пожалела меня совсем недолго и ушла. А жаль…
Опять дернули так, что я рванулся всем телом. Непроизвольно. Тело не спрашивало у меня – рвануться ему или нет! Рванулось и все. Ремни удержали.
Что-то не верю я в героев, которые, не сморгнув глазом, могли все это вытерпеть.
Все-таки местная анестезия – это просто не слишком далекий уход от совсем недавнего варварства, когда анестезии не было вообще и хирурги просто резали пациентов по живому. Свяжут, и не так, как меня, а всерьез, поставят дюжих молодцов, чтоб держали (и само главное, в обморок не брякнулись) – и режут! Жертва ор-рет!!! А они ее режут.
Ну, самогонкой иногда поили. Или еще был метод – гирю на голову роняли. Рауш-наркоз, так это называется. Дадут гирей по голове, он отрубится – и его режут. А чтобы голову совсем не проломить, роняли гирю с определенной высоты – устройство было специальное, напоминающее ростомер. Если с первого урона жертва не отключится, планку поднимали чуть выше и роняли гирю еще раз. Естественно, случались и передозировки – как без этого?
Защелкали ножницы – ага, отсекают грыжевой мешок! Уже хорошо! Дальше легче будет! Они теперь, практически, начинают уходить – сошьют там все таким образом, чтоб грыжа опять не вывалилась, и чтоб при этом и канатик не пережать, и уйдут.
Уф, хоть бы отдохнуть дали, что ли! Я ж элементарно устал! Сколько все это длится? Минут 45 – я глянул на часы.
Они такие же, как и я. Они точно так же устроены. Они тоже смертны. Любой из них тоже может запросто загудеть на такой же точно стол, если не на этот же самый. Я достоверно знаю один такой случай: воспалился аппендикс у матерого хирурга, он пожаловался своим, те обрадовались, схватили – и с радостным ржанием немедленно на стол. На котором он сам массу народа перерезал. Не знаю, может даже клизму сделать забыли…
- Ага-а-а!!!
И давай его резать. Все с шутками, прибаутками, он сам смеется – идиллия. Только потом он как-то вырываться начал всерьез – больно, блин!
- А ты как думал?! Как сам резал, так ничего!  Терпи давай!
И режут дальше.
Он терпит, но терпеть невмоготу – ругаться начал по настоящему – вы что, сволочи, делаете?!!!
И тут один из коллег, заподозрив неладное, лизнул новокаин, который ему вводили. А новокаин соленый! Тогда как должен быть горьковатым. Он лизнул еще раз – так это же физраствор! По живому резали!..
Но в меня влили таки новокаин. Меня не тянуло ругаться или вырываться всерьез. Я мог терпеть!
- Тх… Тх… Когда ж это кончится!
Час уже меня режут!
И не злился я на них. Чего злиться-то? Попробуй кто меня сейчас тронь! Ну, вот просто зайди кто-нибудь посторонний в операционную! Горло перекусят! В момент! Сестра перекусит, даже не хирург – вот эта, нестерильная.
И они от меня не отойдут типа перекурить там, или перекусить! Если даже у кого-то из них, не дай Бог, что-то дома случится, так ему же не сообщат, пока он операцию не закончит.
Они мне не враги. Но они меня мучают. Парадокс.
Чего злиться-то? Раньше хуже было – великий Пирогов не знал обезболивания.
Но, в общем-то, сознание надо каким-то образом отключать. Нечего моему сознанию делать в этом месте и в это время. Не надо мне всего этого знать. Не нужно мне такое знание…
А у операционной сестры приятный голос. Когда она отвечает хирургу, мне легче становится.
В некоторых операционных включают музыку. Не гоп-стук всякий поганый, я пришла, а ты ушел – тьфу! Включают великих музыкантов. Я бы не отказался, честное слово! Гитара, естественно! Классическая гитара, русская гитара – Иванов-Крамской,  Орехов… Очень много прекрасных вещей, чтобы сознание переключилось на них и меньше чувствовало то, что происходит с телом.
Страдать надо – да? Ну вот, пожалте на стол! И послушайте музыку. Вы ее услышите, как еще ни разу не слышали!
Че-то там опять потянули, я рванулся, ремни удержали…
- Все, все, это уже напоследок. Заканчиваем.
Слава тебе, Господи!
Они еще немного поковырялись там и отошли.
Неужели?
Рана ныла, но эта боль не шла в сравнение с тем, что было, когда они работали.
Я себя вполне нормально чувствовал.
- Можно вставать? – мне просто хотелось убежать, пока они не передумали и не вернулись.
- Рано еще, лежите,- сказала нестерильная сестра.
- А руки освободить можно? Затекли…- я запросто мог сам вытащить руки из под ремней, если бы разрешили.
- Нельзя еще. Лежите.
- Нос чешется.
- Терпите. У нас тоже чешется, мы же терпим.
- Логично. Буду терпеть.
Я лежал и отдыхал. Вот, кстати, одно из состояний  кайфа – когда от тебя отойдут хирурги. Это ничего, что ты на столе, привязанный и голый – зато хирурги отошли.
Но вот они снова приблизились – ну что там еще?!!
Нет, уже не было, как было. Они должны были еще зашить кожу. Действие новокаина уже уменьшилось, и я чувствовал, как они прокалывают кожу, как идет нитка, как стягиваются края раны.
- Счас укольчик будет, потерпите!-  и я почувствовал укол.
- Да ерунда это!- сказал я.- Не обращайте внимания.
Они уходили!
- Косметический шов будет,- переговаривались они, посмеиваясь.- Три шва.
Я удивился – три шва? Маловато-то что-то для грыжесечения… Ну да ладно! Хотя мне плевать! Мне в конкурсах красоты не участвовать! Мне далеко до Аполлона.
- Все! Вот теперь точно все! – сказал хирург.
- Уф-ф-ф….
Звякали инструменты – их скидывали в таз.
- Час десять минут длилось,- сказал хирург.
Я глянул на часы – верно.
- Я знаю,- сказал я.- Я часы вижу!
Хирург так удивился, что перегнулся к моей голове через барьер:
- Как это!
- Они у вас здесь над входом. Я их вижу, правда вверх ногами, но я уже привык.
- Хм,- сказал он.
Что-то пролилось на рану и потекло вниз – холодное. Спирт, вероятно. Обработали швы.
- Накладывайте повязку,- сказал хирург, и они отошли от стола.
И возвращаться уже не будут! Все! Все! Операция кончилась!
Нестерильная сестра освободила мне одну руку, потом другую.
- Можете почесаться. Или уже прошло?
- Прошло,- сказал я.
 Потом ноги отвязали.
Я приподнялся, собираясь отодвинуть барьер и сесть.
- Ку-у-уда?!!- зарычала нестерильная сестра и я испугался.
- Все-все, не буду!
- Лежать! Мы вас сами поднимем!
Чего она так испугалась?
Я успел заметить, что простыня, которая на мне лежит – вся красная. Кровь, естественно. Моя. Брызгало во все стороны, однако.  Ясное дело, она красного цвета. Но меня эта картина почему-то удивила… Наверное, сестра и испугалась от того, что я это увижу и брякнусь в обморок – возись тут с ним! С мужчинами бывает – вида крови не переносят. Особенно своей.
Убрали барьер. Я лежу как в первую минуту – непривязанный и голый, всем на обозрение. Мужчинам, которые тут есть, женщинам… А внизу живота, справа, марлевая повязка. Она приклеена узкими полосками лейкопластыря.
А вот электронож - его откатывают от стола.
- Че там было-то? – спросил я.
- Обыкновенная грыжа,- сказал хирург.- Неосложненная.
- А-а, это… - начал я.
- Ну вот какая вам разница?- вмешалась нестерильная сестра.- Нормально все, чего вам еще?
- Нет, но интересно же!
Они засмеялись. Я тоже.
Внезапно засвистел электронож.
- Электронож!- сказал я. – Чего это он?
- Ну вот какая вам…
- В самом деле, он включен! Выключите!
Свист оборвался.
Все, кончилась операция! Кончилась! Все позади! Меня больше не будут мучить!
Раздался грохот – я повернул голову – каталка! И катит ее красивая молоденькая блондинка  - Юличка, медсестра! В синем служебном костюме. И с ней еще одна такая же молоденькая!  В классическом белом халате. А на каталке одеяло в нашем пододеяльнике – все ясно, это жена надела на больничное одеяло наш пододеяльник! Цветочек зеленоватый с голубым! Счас я залезу под одеяло и не буду тут лежать голый всем на обозрение! Кайф! Мне так понравился этот пододеяльник…
Каталку подкатили к самому столу – они одного роста. Юля открыла половинку пододеяльника. И они стали приноравливаться как бы меня схватить и переложить. Сестры. Одни женщины. Схватят и переложат, че там, сомневаться не приходилось.
- Я сам,- сказал я и сел.
Они сделали движение, чтоб подхватить меня, но я сидел устойчиво – зачем подхватывать?
- Нормально,- сказал я и стал переползать на каталку. А сестры стояли наготове, так что я не упал бы на пол, если бы даже и захотел.
Переполз! Лег! И меня тут же накрыли одеялом, в красивом пододеяльнике!
И покатили!
Ага-а-а!!!
Я уносил отсюда ноги!
- Ну как вы?- спросила Юля.
- Нормально! Чтоб меня всю жизнь так женщины катали!
Они, Юля и вторая сестричка, в белом халате, засмеялись.
Они катили меня так быстро, что дух захватывало. Я даже побаивался – не уронили бы! Каталка такая узкая, такая высокая, что запросто может перекинуться! Упаду, швы разойдутся, опять на стол! Еще и голову можно разбить!  Девки молодые, им бы только носиться!
Кобылки невзрослые!
Да л-ладно! Без паники!
Они катили меня долго. Один поворот, коридор, другой поворот, коридор – лабиринт какой-то! Я даже не пытался понять, где мы находимся – ну вот какая мне разница? Все равно привезут в палату!
Остановились у дверей палаты. Открывают обе створки. Закатывают! И я вижу, как смотрят на меня моя жена и мой сын.
- Нормально!- с порога заявил им я.- Все в порядке. Это была обычная неосложненная грыжа. Косая! Час и десять минут длилось. В общем – нормально все!
Девочки подкатывают каталку к кровати, кровать гораздо ниже каталки и все, и сестры, и жена, и сын, приноравливаются как бы меня схватить и переложить.
- Вместе с одеялом,- говорит кто-то.
- Я сам!
- А ты сможешь?
- Смогу! – и я сажусь на каталке, свесив ноги, и начинаю переползать на кровать. Из одежды на мне только марлевая повязка на животе, но кого это сейчас интересует? Меня придерживают, но помощь мне и в самом деле не нужна – я переполз сам!
- Тебе не больно?
- Боль ноющая, несильная, терпеть можно. Раньше хуже было!
Меня накрывают одеялом. Все, я одет! Как хорошо!
И меня никто больше не будет трогать!
Девочки выкатывают каталку за дверь, и население нашей палаты остается одно. Все смотрят на меня – который вырвался из операционной. И бледный с домашними, и алкаголик – ну че?
- Нормально,- говорю я им. – На столе было не слишком весело, но сейчас нормально. Ф-фу-у-у-у… Слава тебе, Господи!
Жена достает футболку:
- Сесть сможешь?
- Смогу,- и я сажусь. Мне не очень больно, новокаин еще продолжает действовать.
Жена надевает мне футболку, белую – как хорошо, когда на тебе футболка!
- Трусы будем надевать?
- Нет. Будут приходить, смотреть, перевязывать, колоть – возись с ними еще! Новокаин скоро отойдет и мне лучше поменьше двигаться.
Ну вот, теперь я знаю, как оно бывает там, в операционной. Знаю с обеих сторон баррикады.
- Я бледный?
- Нет, нормальный. Розовый. Как поросенок.
- А я думал – бледный… Там запросто можно побледнеть.
- Да нормальный ты. Обычный. Я как увидела – удивилась. Боялась, лица на тебе не будет. А ты нормальный.
- Это хорошо.

Ну вот. Слава Богу. Теперь все будет проще. Завтра хирург мне скажет, чтоб я садился в постели. И придет бабушка – и потрясенная и радостная, что все у меня позади уже и что все у меня нормально. Не надо уже волноваться!  Послезавтра – чтоб я слез с кровати. Слез, постоял… потом можно снова лечь. На третий день я должен буду встать, добраться до соседней кровати, пусть и в виде крючка, потом вернуться и лечь. И еще ребята припрутся в палату – ты че это, Санек?.. На четвертый день я должен будут сам пойти в туалет и потом немного прогуляться по больничному коридору. На пятый день меня отпустят домой.  И еще на моей койке при мне поселится мужик, - нарочно на моей – я с этой койки вырвался живым, и ему тоже хотелось…   На девятый день – я сниму швы, сам, чтоб не лезть к хирургам со всякими пустяками. Ну и так далее… Осложнений у меня не будет. Рана заживет первичным натяжением, и я буду жить как все здоровые люди и грыжа, сволочь, не будет появляться.

Ну вот, ребята, теперь вы все это знаете.  Как оно бывает.

А. Ван Штофф