Двести девяносто четыре меры ответственности

Виктора Вацлавовича судили в течение двухсот девяноста четырех лет. Двадцать второго ноября n-ого года в шестнадцать часов четырнадцать минут преступник приставил к его голове пистолет, дал в руки другой и приказал выстрелить в одного из двух людей напротив: перед Виктором стояли его давний друг и совершенно незнакомый мужчина. Случай, содержательно отнюдь не исключительный в человеческой истории. Однако после произведенного Виктором выстрела время как будто остановилось, точнее, остановился событийный ряд во времени, оно продолжало идти дальше, но в нем перестали происходить события, как будто этот выстрел был последним в истории человечества. Это очень сложно описать, никто так и не решился, но люди, продолжая действовать, ходить на работу, утратили способность совершать настоящие поступки, которые бы потом отразились в истории. Нетрудно понять, что все, что им в таком случае оставалось – это вершить суд над уже совершенным, и главным образом, над совершенным последним.

Виктор Вацлавович в возрасте двадцати четырех лет выстрелил в незнакомого человека и этим начал свою двухсот девяноста четырех летнюю историю, застать из которой смог только первые сорок два года. Юношу судили каждую секунду его жизни, днем и ночью, не прерываясь ни на секунду, всем человечеством. Вполне закономерно, что в последнее десятилетие своей жизни Виктор не выдержал и сломался – ему отказал всяческий дух и мужество, вследствие чего нервная система деградировала до растительного состояния. Никто уже не обращал уже на него внимания: он сидел в здании суда, неподвижно уставившись в потолок и пуская вязкую слюну. Сначала после смерти Виктора на его место еще приносили приготовленный портрет, но потом и от портрета отказались – обвиняемый окончательно стал символом, пережившим свое тщедушное физическое воплощение.

После того, как время остановилось, умы людей будто замкнуло, их мысль и решимость остановились исключительно на единственном вышеназванном казусе; все они знали, что Виктор виновен, но предстояло еще ответить на вопрос: почему? Первые десятилетия суда были посвящены как раз этой проблеме. В чем же виновен подсудимый? Не в убийстве, ибо он действовал по принуждению – хотя и к этому выводу пришли далеко не сразу. Юноша мог и не стрелять, заплатить своей жизнью за чужую жизнь. Однако после многочисленных дебатов судьи пришли к выводу о том, что требовать от человека, фактически, самоубийства (ведь подсудимый знал, что не выстрели он – и умрет) – не гуманно и бесчеловечно. В своем выстреле Виктор был несвободен, и потому за сам выстрел судим быть не может. Однако кое в чем он свободен все же был: в выборе жертвы – и именно в мотивах этого выбора и следует искать его вину.

Виктора судили за его ценностные приоритеты. Предрекая на смерть дальнего, а не ближнего – оставался ли он в рамках человеческого общества, был ли он в этот момент человечен? Защита строилась на простом суждении: конечно же оставался, ибо оставляя в живых своего друга Виктор выбирал все самое в себе человеческое, любовь и дружбу. Однако окончательный вердикт был неумолим: подсудимый был осужден за бесчеловечность и преступление против человечества. В чем же состояло данное преступление?

«Разумеется, - рассуждал сер Гилмор, один из самых знаменитых прокуроров Виктора, - спрашивая себя, а не поступает ли подсудимый против человечества, мы никак не можем обойти стороною вопрос: что такое человек? Понимая всю безнадежность данного вопроса, всю его бессмысленную глубину, я предпочитаю поставить его несколько иначе: что есть в человеке специфически такого, что делает его человеком? То есть, иными словами, чем определяется человечность в человеке?» Таковым нечто в конце концов была принята способность к коммуникации. «Человек, - не без доли риторического тумана говорил Гилмор, - есть настолько человек, насколько он безумен понять нечто отличное от себя, что угодно, от камня до Бога».

Человек, замечало обвинение, есть настолько человек, насколько он способен к общению. К осознанному общению. Точнее даже не к общению как таковому, но к готовности к такому общению. Человек есть настолько человек, насколько он стремится понять не только себя, но и другого человека. И если мы и называем человека существом свободным и исходим из человека как существа свободного, то только потому, что предполагаем в нем возможность выходить за пределы себя. И даже не только к другому человеку, но и к животному, и к Богу – и даже камню. И до той поры, пока он каким-либо образом ограничивает это иное – он утрачивает в себе свою собственную сущностную основу. Коль скоро какая-либо культура признает ценность жизни только за определенной группой людей – она бесчеловечна, и она точно так же бесчеловечна, если оставляет такую ценность только человеку и никому иному.

Поистине к странным заключениям двигался человеческий ум. «Это суд, - кричал один из участников обвинения, - А суд должен двигаться до конца. Он должен довести мысль до конца, до абсурда – ибо только в таком случае мы и способны основать с полной осознанностью и глубиной на ней свое окончательное заключение». Абсурд заключался в том, что даже убийство таракана представлялось преступлением против человечества. «И между тем я вам скажу, насмешникам, что только вот благодаря такому абсурду и способен осуществиться человек как нравственное существо, в подлинном и неопределимом смысле этого слова!».

Конечно, нельзя воспринимать все слишком буквально – замечали обвинители. Общаться с деревом – не значит общаться с видимой древесиной, но с чем-то, что возможно скрывается за этой древесиной, пусть даже это что-то и не способно ответить каким-либо привычном образом. Человек есть настолько человек, насколько он распознает такое невидимое. Человеческое, нравственное предполагает невидимое, дальнее. Дальнее, потому что, хотя оно вполне и может быть рядом, до него еще надо дойти, то есть суметь увидеть. «Если мы останавливаемся только на том, что видим – мы, знаете ли, уже не люди, только животные. Или боги, которые видят все». «Конечно, в видимом нами мире происходит много страшного, люди убивают друг друга. Я срываю цветок, чтобы подарить своей девушке – и уже в какой-то степени бесчеловечен, моя любовь демонична. Слишком человек, на самом деле, означает то, что я никогда не могу быть до конца человечен, я всегда еще и животное, и бог. Но если, срывая цветок, я думаю не только о девушке, но и о цветке – кажется, только тогда я и становлюсь, позвольте выразиться, «человеческим человеком». Стоить заметить, что вся абракадабра состоит в том, что человеческое в нас не позволяет оставаться только человечности – ибо оно всегда есть и стремление к иному, к дальнему».
 
В чем же виноват Виктор? В самом простом – выбирая к жизни более близкое к себе существо, то есть своего друга, он исключил из своего бытия иное. Подобно животному, он ограничил свой мир только близким, видимым – не пожелав узнать нечто новое, уничтожив его. Виктор уже знал своего друга, и, коли существует вечная жизнь, они уже в любом случае встретятся – с тем же человеком, которого он убил, они не встретятся теперь никогда. Никогда. И поэтому Виктор виновен.

Удивительный процесс, удивительное решение. В чем-то, возможно, правильное, в чем-то, безусловно, слишком общее.