Битва в вагоне

Золотистый
      ласковый каштан
Свёрткой неба
      нам с тобою дан.
Продвигаясь
     к лету от зимы,
Точно так же
      свёрнуты и мы.

Седьмое ноября в этом году пришлось на понедельник. «Праздновать» народ начал еще в субботу. «Праздник» был особый: без названия, без содержания, без любви – просто повод основательно забыться.
Дмитрий ощущал этот общий настрой. Ощущал непосредственно, как поле, в которое он волей-неволей оказывался вплавленным, когда выходил на улицу или заходил в магазин. Хотел он этого или нет – ему приходилось вариться в общем котле.
Поэтому уже третий день ему было не по себе. Он-то не торопился забыться. Всё валилось из рук. Ничего не клеилось. Даже Сеть постоянно сбоила, отказываясь работать – техника чутко реагировала на безлюбость ситуации и не могла ее побороть. Что уж говорить о людях.
Шестого после полудня Дмитрий наконец решился применить испытанное средство – небольшой велотур вдоль канала в Химках.
Он выехал поздновато, рассчитывая, что у него будет хотя бы час светлого времени. Но электрички долго не было, и пока он добирался до Химок, начало смеркаться.
Без десяти пять он только вышел из электрички. Как обычно, от станции он покатил на север, в сторону Ивакина, но сразу за больницей, перед мостом, свернул вправо на тропинку к каналу, провел велосипед вдоль трубопровода по железному мостику с наваренными сверху металлическими листами – и оказался на канале.
Смеркалось. На этом берегу уже светились красные огоньки, а на том – зеленые. В полутьме уже не было видно, что и те, и другие заключены в грубые железные ящики, поднятые вверх на прочных трубах, а светофильтры в них забраны даже не решеткой, а железными листами с пробитыми в них частыми мелкими дырками – для защиты от местных вандалов.
Прямо вдоль канала, у самой воды шла тропинка. Она тянулась на восемь километров, до самого Ивакина. По ней в конце концов можно было добраться до понтонного пешеходного моста, выводящего прямо к церкви в Хлебникове.
Но Дмитрий не проехал по знакомой тропинке и километра. Там, где на берег был съезд от шоссе и потому было грязно, он затормозил.
Что-то было не так. Он сошел с велосипеда и ткнул резиновым сапогом в заднюю шину. Она была мягкая и на глазах спустила совсем. Серьезный прокол. А с собой ни насоса, ни запасной камеры.
Вообще-то за десять месяцев непрерывной круглогодичной езды Дмитрий решил, что толстые шины его нового байка не колются. Но вот однако ж!
Прокол не огорчил и никак не повлиял на его состояние. Однако пешком он не доберется туда, куда хотел бы добраться сегодня.
Прямо на глазах совсем стемнело.
Дмитрий повернулся и медленно пошел обратно, обходя разъезженную машинами грязь и лужи.
На воде показались огни сухогруза, идущего от Москвы. Сбоку к нему был прицеплен земснаряд на отдельной платформе.
Это придавало барже странный вид. Издалека казалось, что плывут сразу два судна.
Дмитрий остановился, дождался сухогруза и долго провожал его взглядом. Как обычно, медленное плавное движение речного судна оказывало гипнотическое действие. Состояние, привезенное им из города, изменилось. Сознание слегка очистилось. Он знал, что навигация окончилась, и воспринял появление баржи как утешительный приз.
Наконец огоньки сухогруза скрылись.
На канале стало ветрено, холодно и пусто.
Ветер задувал с юга. Если бы он ехал на Ивакино, ветер был бы попутным. Сейчас же он бил ему в лицо.
Дмитрий вздохнул и по размытой дневным дождем тропинке зашагал обратно. В 17.50 он вновь на станции.
В расписании столько замен, что понять, когда электричка, было совершенно невозможно. Неожиданно ожил репродуктор – Дмитрий даже вздрогнул. Неласковый женский голос рвущим душу металлом объявил, что электричка на Москву будет через полчаса.
На платформе дул промозглый ветер, неопрятно торчали неровные края бетонных плит, частично покрытых асфальтом. Едва светили тусклые фонари. Народ молча мёрз на ветру.
В 18.22 пришла тверская электричка. Народу в ней было немало.
«Как здорово, что велик складывается, – подумал Дмитрий, втискиваясь в вагон. – Иначе пришлось бы остаться».
Всю дорогу он ехал, стоя на одной ноге, удерживая велосипед на весу и следя, как бы ручкой руля не въехать в глаз сидящему рядом мужчине с каталкой, к которому его прижало толпой.
Измочаленный ездой, Дмитрий выходит на вокзале. Дальше – метро. Домой он добирается к восьми часам, полупарализованный накопившейся за день мутной аурой московского метрополитена. Заклеивает камеру, отмывает грязь с покрышки, посыпает ее тальком и монтирует. А уж заодно делает смазку, проверяет все гайки, регулирует подножку и ставит велосчетчик.

На следующий день – 7 ноября – лучше не стало, и Дмитрий вновь отправляется в Химки. Правда, он выезжает часа на полтора раньше, чем вчера.
С транспортом ему везет, и в половине четвертого он уже выходит в Химках. К багажнику у него удобно приторочен резинкой амстердамский кожаный рюкзачок, а в нем, кроме велоключей и насоса, клей, серебрянка и небольшие ножницы – чтобы при необходимости выкроить заплатку.
Первым делом на берегу Дмитрий отыскал то место, где он прокололся. Теперь, при свете, было видно, что дорожка перед выездом на площадку, где обычно выезжали на берег автолюбители, густо засыпана острым бутылочным стеклом. Здесь были узкие и длинные осколки, острые как бритва, а также «уголки», торчащие сколами вверх.
Здесь и сейчас стояли две машины. Одну из них просто мыли, в другой нежно целовалась влюбленная парочка.
Дмитрий наломал веток и импровизированным веничком тщательно смёл все осколки с дорожки. Он делал это без всякой неприязни и осуждения тех, кто бил бутылки, и потому сумел очистить не только дорожку.
После этого он уже спокойно и без опасений покатил дальше вдоль канала по знакомой тропинке.
Здесь, на высоком косогоре, они стояли с палаткой прошлым летом, тут он у самой тропинки нашел два белых, а вот здесь они в этом году как-то ночевали с Кириллом, выбравшись из города на пару деньков.
Поездка вдоль канала оказывала свое обычное действие – очищала, умиротворяла, смягчала. Велосчетчик деликатно пощелкивал по спицам.
Навстречу попался лишь один парень-бегун и две немолодые, но подтянутые и моложавые женщины. Как ни странно, но Дмитрию всегда встречались здесь именно такие прохожие, и ему даже казалось, что для них многочасовые пешие прогулки вдоль канала являются чем-то вроде нормы жизни.
Сегодня никаких барж не было. Лишь на последнем повороте к Ивакину навстречу прошел путейский катерок.
Тихая благодать вдоль канала, смерк, прана воды, берез и камней.
Понтонный мост, сумерки. Ветер, скрип цепей.
Свист крыльев уток, плёск волн.
Мгла туч, зарево над Шереметьево-2.
Розовые блики на воде, далекий лай, мостки.
Церквушка на том берегу, расписанная как игрушка.
Взлетающий без звука самолет, искры из дюз, столбы света, бьющие из передних прожекторов в низкую мглу.
Сердце оттаивало.
Было ветрено, холодно, очистительно, причем в попутном направлении.
Дмитрий нашел куст черноплодной рябины с чуть подвявшими ягодами и долго жевал ягоды, стоя на крутом спуске к воде. Потом он сорвал несколько кистей и положил в карман.
Ветрено и пусто. Ни души.
Он зашел на понтонный мостик и, оставив велосипед, прошел его из конца в конец, обостренно ощущая покачивание понтонов и их сдвиг в цепи, прогнувшейся полумесяцем под напором волн.
Людей здесь мало, а природы много, и оттого «праздника» не чувствовалось.
Именно здесь его застигли сумерки, это дивное состояние между днём и ночью.
Воздух был ясный, промытый вчерашним дождем.
В окошках деревенских домиков затеплились и налились золотистым светом огоньки.
Один из золотистых квадратиков на мгновение померк – там, внутри, кто-то прошел, на мгновение заслонив свет. Это простое наблюдение почему-то запало ему в сердце.
Он долго стоял, медля с возвращением.

С завесой стихшего дождя
                истаял влажный лик.
Ты оглянулась, уходя –
                не так уж мир велик.

Обратно, как обычно, он ехал по шоссе. Березы, перелески, ни фонаря. Лишь машины иногда.
Дмитрий любил ночную езду без света. Ночь скрывала от глаз лишнее, ненужное, и проявляла иные, более важные основы вещей. И еще ему нравилась эта неспешная просторная дорога.
Выехав из деревни, Дмитрий скатился с пригорка, свернул вдоль опушки леса налево и скоро втянулся в Терехово.
Здесь было довольно много домов, построенных уже не в три окна на улицу, а как попало – боком, вразнобой, асимметричных. И всё же Терехово тоже нравилось ему.
Вместе с дорогой он завернул направо, забрался на взгорок, дал чуть влево, равняясь на приближающееся Старбеево. Он не стал объезжать деревню стороной, а свернул с шоссе влево и покатился по улочкам между домами.
Он любил с движения скользить взглядом по светящимся окнам домов, ловя мгновенные ночные впечатления. Они были обрывочны, фрагментарны, мимолетны, и к тому же отчетливы и выпуклы. «Как поток дхарм», – подумалось ему.
 Наконец он заехал в грязный проулок, повернул назад, выбрался на асфальт и тогда уже вновь вывалился на шоссе.
Машин не было. До станции уже рукой подать.
Слева сквозь прозрачные кусты замерцала гладь канала.
Потянулись первые деревянные домики Химок. Они числились по проспекту Ленина.
Дмитрий привычно послал привет зеленым соснам перед домами слева, особенно той, которая склонилась аркой над дорогой, силуэтом распластанной кроны напоминая ливанский кедр.
В 18.22 он уезжал из Химок на той же самой тверской электричке, что и вчера.
Народу было немного, все сидели. Дмитрий стоял в уголке, у окна, там, где не было сидений, обращенных к тамбуру, и сосредоточенно пытался починить молнию на куртке. Пластмассовый замок молнии разваливался на глазах.
Объявили НАТИ.
В тамбуре послышался шум серьезной возни, открылась дверь и кто-то призывно крикнул в вагон: «Серёга!» Крикнувшего тотчас втащили обратно, и дверь захлопнулась. Трое парней в вагоне вскочили и бросились в тамбур. Дверь распахнулась, и из тамбура им навстречу ринулась целая толпа подростков. Через секунду вокруг кипела драка.
Нападавшие из тамбура брали противников массой, валили их на пол и топтали, с силой запрыгивая на тела.
Дрались в проходе, не трогая пассажиров.
Рядом с Дмитрием трое подростков, перемахнув через спинку ближайшего сиденья и уцепившись руками за верхнюю полку для багажа, яростно прыгали на телах поверженных врагов, давя их ногами.
Похоже, это была типичная разборка – «свои» били «слегка не своих». Парни явно были опытные, «чистые» – оружия, ножей и кастетов с собой не таскали, зато по полной выкладке использовали ноги и руки.
Дрались молча.
Пассажиры онемели, застыв от ужаса и ошеломленно взирая на жестокое и деловитое избиение. Дерущихся было не менее сорока человек, все одного возраста – 14-16 лет.
Через пару минут всё было кончено.
Кто-то крикнул: «Айда во второй вагон!», и подростки трусцой, друг за другом, быстро пробежали по проходу в следующий вагон.
Они были похожи на хорошо организованную стаю.
Проходы вновь опустели. Остались лишь сидящие на скамейках пассажиры. На полу неподвижно чернели тела тех, кого топтали. Дмитрий невольно отметил, что они лежали очень грамотно: свернувшись калачиком и прикрыв голову руками. Тела начали шевелиться, подниматься – один, другой. И только парень, на котором прыгали возле Дмитрия, не шевелился.
– Петровско-Разумовское, – объявил машинист.
– Выходим! – раздался крик, и за окнами по платформе бегом пронеслась знакомая стая.
Неподвижно лежащего возле Дмитрия парня подняли, посадили на скамью – окоченевшие руки по-прежнему закрывали стриженую голову. Его похлопали по щекам – парень очнулся. Крови не было. Какие-то ребята подняли и увели его.
На Ленинградском вокзале милиция тщательно просеивала всех выходящих из электрички, но поздно – стая ушла.
Дмитрий ехал домой через Сокольники. В парке букала дикотека, по аллеям шатались ищущие приключений подростки. Но их было мало – деревьев вокруг было гораздо больше. Поэтому здесь ощущался не людской безлюбый праздник, не пьяный угар, не всполохи развинтившегося хаотичного сознания, мечущегося в самом себе, а прана деревьев и растительная аура.
Дмитрий, как обычно, сделал крюк для того, чтобы проехать рядом с прудом. Он погладил темную поверхность воды взглядом, приветствуя ее как друга, вспомнив, как чудесно свистит здесь свежий ледок, когда по нему катится камушек-галька.
В голове было ясно. Чужой хмель полностью покинул его.

Кто-то выпил. Кто вино нам дал,
Если ты – фиал, и я – фиал?

7-11 ноября 2000 г.

Недочитанная книга

Лайла сидела в самом начале третьего вагона, спиной к тамбуру. Народу немного, все сидели. Она рассеянно листала книжку, лежащую у нее на коленях, ловя себя на том, что книжка явно не заслуживала такого отношения к себе. Это был перевод на английский язык Бхагавадгиты, сделанный одним из современных индийских святых и чудотворцев. Перевод был снабжен исчерпывающим комментарием. Читая его, она невольно задавала себе вроде бы нелепый вопрос: улучшает комментарий основной текст – или лишь портит его?

Склонись ко мне простым цветком
Слети прозрачным мотыльком
Касаньем крыльев помани
Травой весенней обними

И всё же что-то отвлекало ее от текста откровения, истолкованного одним из просветленных.
Она закрыла книгу и подняла глаза.
Весь вагон был перед ней.
Люди молчаливо сидели кто где. Каждый был сам по себе. Был ли каждый на своем месте?
Она ощутила, как ее дыхание непроизвольно замедляется, и расфокусировала взгляд.

Во мне пульсирует не кровь
Во мне течет твоя любовь

Теперь она видела вагон затянутым сероватой дымкой, напоминающей туманную мглу. Эта мгла сгущалась вокруг тел сидящих. У некоторых внутри тела маячками светились огоньки, вспыхивали искры света.
Такая картина была для нее привычной и уже не вызывала удивления. Она не просто знала – она видела, как люди насильственно не дают проявиться живущей в них любви. Серая мгла всё более слепнущего сознания была платой за это.
И лишь на другом конце вагона, в самом углу…
Весь дальний конец вагона был залит ровным золотистым свечением.
Там стоял парень – ну надо же! – в ярко-желтой куртке, и чинил сломавшийся замок на застежке-молнии. Рядом с ним к стене привалился сложенный велосипед. Но дело было не в этом парне и даже не в свете. 
Казалось, ее вдох длится целую вечность.
Она забыла о своем дыхании.
И уж конечно, она и думать не думала, что ее конец вагона сияет таким же светом. Она никогда не смотрела себя, ощущая, что этого ей не стоит делать. Поэтому сама для себя она была полностью закрыта.
«НАТИ, следующая – Петровско-Разумовское», – услышала она в полузабытье.
Все ее мысли исчезли, голова освободилась и стала резонатором того, что происходило в сердце.
Она закрыла глаза.
Сквозь веки она по-прежнему видела ровный золотистый свет на том конце вагона.
– Серёга! – раздался оттуда чей-то придушенный крик, и в ответ по вагону быстро затопали на дальний конец.
Не открывая глаз, она ощутила мощную волну слепой животной ярости, захлестнувшую вагон. И тогда она весь свой бесконечный вдох мгновенно выдохнула вперед.
Сияющее цунами расплавленного золота поднялось навстречу волне безмысленной ненависти.
Лайла увидела, как навстречу ей, с той стороны вагона, пронизывая собою мглу и выжигая ее собою, идёт такая же сияющая волна любви, возникшая в тот же момент, что и ее выдох.
Парень в желтой куртке!
Она не одна здесь!
Ее сердце раскрылось и мгновенно охватило собою весь вагон. Светом своего сознания она протянулась вдоль обоих  стенок вагона по всей его длине и от стенок стала медленно сдвигаться к центральному проходу.
Дерущихся словно отбросило от сидений с пассажирами.
Мордобой сместился в проход.
Она еще успела заметить, как с той стороны мощные потоки света затопили пол вагона, защищая собою тех, кого зверски топтали ногами, повалив на пол.
Она захватила своим сознанием проход и заплавила в него всех, кто находился там. В этот момент внутри своего сознания она почувствовала еще одно, в котором было ничуть не меньше любви к этим озверевшим подросткам, чем у нее.
Два света слились в один.
Ослепительный взрыв беззвучно потряс вагон.
Движения дерущихся замедлились.
Их кураж и агрессия мгновенно испарились.
Руки опустились, кулаки разжались, тела обмякли.
Раздался голос: «Айда во второй вагон!»
Через полминуты всё было кончено.
«Петровско-Разумовское», – объявил машинист.
Лайла открыла глаза.
Мглы не было и в помине. Аура пассажиров была чиста как летний воздух после проливного дождя.
Это был подлинный катарсис.
Пережитое потрясение очистило их всех.
Лайла знала, что это ненадолго. Большинство вновь начнут «дымить», затягиваясь мглой. И всё же ситуация давала им шанс попробовать начать всё заново.
Электричка подошла к Ленинградскому вокзалу.
Парень на том конце вагона, не взглянув на нее, молча выкатил велосипед в тамбур.
Лайла знала, что при желании сможет отыскать его, где бы он ни был – ведь отныне в ней жили его вибрации. Чтобы ощутить его, ей уже не надо было ни видеть его глазами, ни находиться рядом.
Отныне их связывали незримые узы, узы милосердия и любовного чувства, не замкнутого друг на друга.
На краткий миг, как бы случайно, они оказались рядом – но каждый из них прекрасно знал, что случайностей не бывает.
Еще один миг в общем потоке – и их унесёт друг от друга.
Но отныне и навсегда их разделённость каким-то непостижимым образом будет нести в себе вложенность друг в друга и возможность мгновенной встречи.
Лайла выходит из вагона, держа в руке недочитанную книжку.
Ее рука ощущает вибрации, идущие из далекой Индии, от автора книги, к ней, шагающей по мокрому от осеннего дождя перрону Ленинградского вокзала, – и до нее доходит наконец, кто отвлёк ее внимание от текста и подготовил к тому, что должно было произойти в ее вагоне на перегоне между НАТИ и Петровско-Разумовской. 

Если ты – мой враг, то мы друзья.
Если ты – вино, то кто же я?