Лепестки персидской розы

( венок рассказов )

Предисловие от автора.

Один из жанров поэзии – венок сонетов. Я пишу рассказы, которые, воспроизводя одно и то же событие с разных точек зрения, не существуют в отдельности, один без другого, лишь вместе создавая стереоскопию смысла и образуя единую, “закольцованную” структуру.
Каждый рассказ как бы является лепестком цветка, но лишь все вместе они составляют сам цветок, в его целостности и неповторимости.
Так возникла необходимость использовать жанр “венка сонетов” в прозе. Этот редкий и неожиданный жанр можно условно назвать “венком рассказов”. 

Поучение для четверолапого друга

Бродяжка-нищий, привстав на цыпочки, заглянул через забор в сад и увидел человека в чалме, сидящего за резным столиком, на котором лежала раскрытая книга.
Опустившись на пятки, он хрипло хохотнул и, отходя от забора, обратился к кудлатой собачонке, пробегавшей по улице:
– Смотри-ка, дружище, чем занимаются люди. Они читают книги. Думаешь, зачем?
Он подождал ответа, но собачонка молча трусила рядом с ним. Тогда он негромко пробормотал:
– Люди читают, чтобы получить энергию, которой нет вокруг них. Если кругом царят жестокость и насилие, они читают романы о любви и нежности. Тихие, робкие люди выбирают книги о злодеяниях и преступлениях, о вождях и героях. Палачи, сытые кровью, любят сентиментальные стихи. Проходимцы и шельмы обожают романы с благородными героями. И лишь влюбленным не нужны книги. Они читают в сердцах друг друга письмена того, кто создал сердца. А ты, дружище, какого рода литературу предпочитаешь в послеполуденный час, вечером и на рассвете дня?
Он сделал паузу, ожидая ответа. Кудлатая собачонка по-прежнему медлила с ответом, семеня рядом с ним. Нищий пробурчал:
– Как видно, любезная, ты боишься, что по твоему чтению я сразу пойму, что ты за фрукт. Ладно уж, так и быть, храни молчание.
Он примолк, покачал головой, а потом с хриплым бульканьем заговорил вновь, так что слова были с трудом различимы:
– А знаешь ли ты, что люди, не желающие меняться, обращаются к чтению ради той энергии, к которой приучила их повседневность? Философы выбирают книги по философии, инженеры – по инженерии, астрономы – по астрономии. “Мы ищем знание”, – с пафосом говорят они. Но разве знание ищут на страницах книг? Книга сердца – вот лучшее чтиво. Не так ли, дружище? – пробурчал бродяжка, искоса взглянув на собачонку. Та приостановилась у угла дома и, подняв заднюю лапку, пустила струйку.
– Вот именно, – кивнул нищий и, подволакивая ноги так, что они поднимали клубы пыли, завернул за угол.
Собачонка наконец отстала.

Золотистая пыль

Кудлатая собачонка не спеша трусила по улице.
Ее не мучил ни голод, ни жажда – с этими заботами она справилась с утра. Куда же в таком случае она столь целеустремленно направлялась? Может быть, она ничего и не искала – так, болталась там и сям, бегая где придется?
Солнце стояло высоко, прохожих на улицах было немного. Одних она обходила стороной, к другим подбегала поближе.
Она видела людей по-своему.
Особые знаки подсказывали ей, кто перед ней и в каком состоянии находится.
Мстительные коварные люди имели во всем теле особое тусклое свечение, оно сгущалось в ноге или руке, предвещая удар – их надо было опасаться, и в голове, когда человек думал о чем-то гнусном – от таких стоило держаться подальше. 
Люди добродушные светились ярким чистым светом, любвеобильные излучали золотистое сияние, которое было слабее или сильнее в зависимости от того, расстроен человек или находится в добром расположении духа.
Были и те, кто не имел светимости. Эти ничем не отличались от трупов, хоть и ходили по улицам, вроде бы ничем не отличаясь от живых.
Если бы ей были присущи людские образы и сравнения, она могла бы сказать, что для нее человек был живой и подвижной книгой, мир – огромной библиотекой, а от скорости и искусности чтения окружающих ее “книг” зависела ее жизнь.
Завернув за угол, она сразу остановилась, прижмурившись. У забора, привстав на цыпочки, стоял человек. Она видела его как яркий шар ослепительного золотистого света.
На узкой улочке она оказалась так близко к нему, что эта переливающаяся живая сфера из расплавленного золота накрыла ее собой.
Человек опустился на пятки, привычно поправил съехавший на грудь потертый кашкуль из тыквы-горлянки, и двинулся прочь.
Тут он увидел собачонку и заговорил с ней.
Она воспринимала его слова как неяркие всполохи разноцветных огоньков. Огоньки плыли к ней и пронизывали её тело. После них оставалась бодрость и свежесть – словно от сна в тенистом безопасном месте.
Человек двинулся по улице. Собачонка потрусила рядом с ним. 
Ее тело пронизывали мягкие волны золотистого света, оставляя после себя золотинки, которые оседали на ней и светились, словно крупинки соли на солончаке, только не белые, а золотые.
Она чувствовала, как вместе с этими золотинками нечто входит в нее и начинает распирать во все стороны – точно так же, как чрезмерное количество выпитой воды распирает желудок.
Она точно знала, что это необходимо ей, и может быть, даже больше, чем вода в желудке. Поэтому она терпела сколько могла, труся рядом со случайным прохожим и пытаясь вобрать в себя как можно больше этого.
Потоки разноцветных огоньков его слов еще несколько раз настигали ее, щекоча и освежая. Наконец, она ощутила, что больше не может терпеть. Тогда она сделала то, что всегда делала в таких случаях.
Человек завернул за угол, нарочито подволакивая ноги по пыли и махнув ей на прощание.
И если не его, то чьи глаза видели ее теперь как сгусток золотистой пыли?


Книга шейха Худжвири

Человек в чалме кивнул своему мюриду:
–  Принеси в сад столик и книгу.
Ученик мгновенно бросился исполнять сказанное, отметив про себя, что мастер не упомянул о принадлежностях для письма.
Через минуту резной столик стоял среди цветущих кустов белых роз, а на нем лежал толстый фолиант.
Ученик почтительно встал в стороне.
Человек в чалме, усевшись перед столиком, сделал жест рукой.
Мюрид тотчас ушел в дом и устроился на полу у двери так, чтобы видеть мастера, сидящего в саду.
В густой тени айвана ученик был совершенно незаметен с улицы.
Рассеянно глядя на розы, мастер наугад раскрыл книгу и откинулся назад.
На раскрытом развороте не оказалось ни букв, ни рисунков, – только чистые страницы.
В этот момент кто-то заглянул с улицы в сад.
Мастер и не шевельнулся.
Ученику даже показалось, что он и не заметил, как живой проницательный взгляд упал на него.
Голова случайного прохожего исчезла – он, видимо, пошел дальше своей дорогой.
Мастер тотчас сделал призывный жест.
Ученик подошел к нему.
– Можешь всё убрать.
Он поднялся и ушел в дом.
Ученик взял книгу в руки – обе страницы на развороте были заполнены текстом.
Перед тем, как закрыть ее, он невольно пробежал глазами первую строку.
Там говорилось:
“Бродяжка-нищий, привстав на цыпочки, заглянул через забор в сад…”


Чистая страница

Шейх Фариси окинул взглядом своих учеников.
– Перед вами три взгляда на одну историю. Что можно сказать о самой истории? Каковы мотивы действий шейха Худжвири? Какие цели он преследовал своими действиями с книгой?
Мюриды переглянулись.
Один из них сказал:
– Вполне вероятно, что он пёкся о случайном прохожем. Чтобы оформиться, мысль должна созреть. Созрев, мысль должна получить внешнюю опору. Получив опору в конкретном событии, мысль должна быть высказана. Высказанная мысль начинает активно формировать собою реальность и тем самым сама становится реальностью. Шейх Худжвири создал прохожему внешнюю опору для высказывания мысли. Неважно, что слушателем являлась собака – дело было сделано. 
Другой ученик произнес:
– Можно также предположить, что шейх Худжвири заботился о наставлении своего ученика. Это был урок исполнения адаба, воспитания внимания и отработки самообладания.
Третий ученик сказал:
– Я бы добавил, что, возможно, он проделал всё это из милосердия к собаке – ведь благодаря этой истории она обрела бесценное благо общения с человеком, чьё сердце является пристанищем любви.
Четвертый ученик промолвил:
– Действия шейха Худжвири – словно мостик между зримым и незримым, явленным и прикровенным, ведомым и неведомым, частичным и целостным. Он вложен в эти истории точно так же, как сами истории вложены в него. Он внутри и вне их. Его действия безрассудны и в то же время разумны – ведь инсан-и камил находится в двух мирах одновременно. Он – отдельный человек на этой земле, и он же – внутренняя земля всех людей, единая для всех.
Пятый ученик сказал:
– Может быть, вся ситуация еще и отсылала к вахдат-и воджуд как непознаваемому, но очевидному и мгновенно схватываемому единству всего, что происходит здесь и во всех иных мирах? Ведь письмена появлялись в книге именно в то время, пока происходила сама история.

* * *