Валенки

Кутаясь в мягкий пуховый платок, подаренный мне моей мамой, наслаждаясь его теплом, я вспомнила историю, которая была мне рассказана очень давно, а произошла и того давнее. От маминой шали пролегла снежная тропка, протоптанная новенькими валенками...

Меня тогда еще не было на свете, а мама была совсем юной. Ей было, кажется, лет семнадцать. Октябрь был в самом своем начале, а для Сибири это означает глубокую осень. По ночам примораживает так, что трава становится совсем бурой, а утром она хрустит под ногами будто пересыпана солью. И, когда утром рано в пять часов моя мама с подружкой шли к первой дойке, за ними оставалась черная нитка следов.

- Одежонка слабенькая была. Пока дойдем, замерзнем, аж носы посинеют, - и мама почему-то улыбнулась. - На ногах калоши. Обязательно на штопанный шерстяной носок. А если сверху на резинке у носка еще какой-нибудь цветной ниткой рядок провяжешь - вообще модница.
- Штопанный носок - это тоже особый шик?
- Нет. Так нога в резине меньше мерзнет. Подошву у носка наштопаем так, что толстой сделается, как у валенка. Некоторые и зимой так ходили. Сапог-то никаких не было, да и купить не за что.
- А валенки?
-Валенки тоже денег стоят. Особенно самокатки, - и мама радостно улыбается, словно видит их сейчас перед собой: кругленькие, легонькие, сделанные точно по твоей ноге валеночки. Сработанные по всем правилам, они вынашивались до бумажной тонкости, но не рвались. Потом, подшитые, носились еще много лет.

- Такие валеночки - мечта. Что ты! - мама вздыхает. - Пимокат в деревне - первый человек.
- Ты говорила, что портниха первый человек. Еще зоотехник... - напоминаю я. А мама не возражает, а продолжает.
- Да... Еще учителей мы очень уважали. Боялись даже.

Я учу уроки. Мама штопает мне носки и рассказывает.
- Прибежим с подружкой, замерзнем как собачонки. Об коровье вымя руки грели. Да за работой согреешься так, что от спины пар идет. А ну-ка двадцать коров подоить. Никаких аппаратов ведь не было, - и мамино лицо будто затуманилось. - Очень тяжело было, - опять вздыхает.

А я почти не слушаю, читаю что-то. Это мне гораздо интереснее, чем мамины рассказы про тяжкий колхозный труд.
- Подружку Ирмой звали, - вспоминает мама дальше, - тоже из саратовских. Родителей никого. Их две сестры было, жили у тетки. Она рано замуж вышла. Уехала с мужем на Алтай куда-то. Не знаю, жива ли...

Мне ту пору лет двенадцать. Про подружку мне интереснее. Вышла замуж, уехала... Я не могу себе представить, что вот о ком-то из своих подружек я когда-нибудь смогу так сказать: уехала куда-то, жива ли... Весь мой мир умещается на нескольких деревенских улицах. В домах живут люди, которых я знаю, как зовут - всех! У кого сколько детей, кто кому родственник, кто где работает. И просто невозможно себе представить, что вот кто-нибудь безвестно может исчезнуть. Люди умирали, это понятно. Иногда, не часто, уезжали учиться в далекий город. Его даже не называли по имени, так как на сотни километров он был и единственным. Те, кто учился, хоть редко, но приезжали, а их матери в магазине, в бане, у колодца рассказывали как у них там в городе дела. Еще уходили послe шумных проводов парни в армию. Но они писали письма, приходили в отпуск. Целыми днями шатались потом по деревенским улицам, демонстрируя отутюженную форму, сияние всех этих пуговиц, звездочек, значков и собственную юность.

- Ну а сестра ее?..- окликаю я маму. А она задумалась так, что не сразу мне отвечает.
- Эльза? Она тоже замуж вышла, - вспоминает мама, - в соседнюю деревню. Муж ей плохой попался. Бил ее сильно. Она в родах и померла. Гроб большой сделали, мальчика вместе с ней положили. Теперь уж и могилы, наверно, не сыскать... Народу много было. Все люди плакали. А тот скот все пьяный был. - Мама тяжко вздыхает. - Замерз как-то по зиме. Давно уж...

Мама надолго замолкает. Молчу и я, смотрю в синее окно. На улице уже совсем темно. История человеческого горя, рассказанная просто, без единого слова выдумки или украшения, пугает меня. И все равно мне трудно поверить, что такое в самом деле может происходить на свете, даже если это видела своими глазами моя мама. Горе дробится, истончается в жерновах человеческих переживаний. И, изнашивая сердце, истирая приводные ремни нервов, мы вращаем и вращаем эти камни, иначе горе умершей в муках Эльзы сделает невозможным завтрашний день. Мы с мамой долго молчим.

- А с Ирмой этой мы года два на ферме вместе коров доили, - снова доносится мамин голос. Он как будто стал глуше.- Раз как-то, вот так вот по осени было, заходит управляющий и говорит нам: девчонки, есть дело к вам. Мы как-то даже испугались вначале. Какое дело? Господи, всего на свете боялись, - покачала головой мама.
- А дело такое: клуб немазаный-небеленый стоит. Надо б это дело по-быстрому провернуть. Известка, глина - все есть. Сто рублей вам на двоих.
Это еще старые деньги были, - уточняет мама

Но мне это все равно, да и мама уже плохо помнит, много это было на самом деле или мало.
- Ну как, девчонки?
- Ох мы обрадовались! Хоть еще какую копейку заработать. - Мама и сейчас улыбается. - Клуб так, одно название. Обыкновенная саманная хата. Но танцы там зимой делали, летом-то вон на поляне за огородами нам клуб был. Там еще собрания проводили, грамоты вручали.

Быстро мы с Ирмой все сделали. Между дойками прибежим, замес сделаем да размажем его. Где побольше глины надо, замешиваем с половой. Еще тонкий замес сделали - с кизяками - сверху затирать: тогда как высохнет, не полопается,  - объясняет мне мама. - Все руками, никаких ни перчаток, ни терок. Воду грели в клубе прям на печке. Ногами ж голыми месили, а уже холодно было.

Терка - это я знаю - такая дощечка, которой разравнивают глину, штукатурку. Но моя мама так и не научилась ею работать, обмазывая, обглаживая каждое лето стены нашего домика ладонями, пальцами.

- Торопились. Ни сегодня-завтра снег может выпасть. Помазали, потом ждать надо пока высохнет, а то как белить. Кое-как подсыхало, солнце не греет совсем. Мы и внутри все побелили да вымыли. Потом давай латки, что замазали, вначале пробеливать, а то светиться будут  через побелку. Ну а потом уж полностью все стены. Клуб стал беленький, чистенький, любо-дорого посмотреть. Нас все хвалили - ну, молодцы, девчата.

- А мы с Ирмой как рады и не высказать. Мы с ней решили себе на эти деньги валенки у пимоката заказать. Сколько-то мы еще добавили, не помню уже сейчас, и рады донельзя, что валенки у нас теперь будут. Вскорости и снег выпал. Потом уж когда по-настоящему лег, и мороз ударил, обновили мы с Ирмой наши валеночки. Удачные получились. Как игрушечки! - радостно произносит мама. Она выговаривает "игружечки". Не знаю, почему у нее так получалось: "кожечка", "подужечка"... -  эти слова сохранили дорогую мамину интонацию.

- Идем с ней по улице под ручку, валеночки черненькие, легонькие. Снежок скрипит. Мы рады до смерти.
Мама улыбается. Хорошо, что и пережитая радость может быть возвращена, хоть ненадолго, памятью. Не только горе.

-Бери свои валенки, - и мама, смеясь, бросает мне к ногам заштопанные носки. Когда я их надеваю, чувствую, что один еще совсем теплый от ее руки.


октябрь 2007