Вокзал

Вспоминаю далёкое воскресенье...
Мне шесть лет, я лежу с закрытыми глазами, наблюдая свои мысли. То, что мысли можно наблюдать – это моё недавнее открытие. Теперь утренние пробуждения затягиваются до прихода няни. Но сегодня она отправилась в храм, как и в каждое воскресенье.
Свобода радостными толчками бьется в груди.
С трудом раздвигаю тяжелые шторы – и заново знакомлюсь с миром.  Во дворе уже суетится «баба-мужик». Высоченная женщина с большими ногами. Она острижена в «кружок», одета в стиле строителей светлого будущего первых пятилеток. Дама курит зловонные папиросы и поминутно сплевывает на асфальт. Наверное, пытается отыскать в наступившем утре изъяны, которые ей, активистке-общественнице, нужно немедленно взять под свой контроль. Я её панически боюсь.
Оказывается, они с моей няней из одной деревни. И когда-то, когда няню никто еще не называл Серафимой, тем более – Павловной, няня где-то перешла ей дорогу. С тех пор они обмениваются широкими улыбками, а в спину говорят страшные слова, за повторение которых мне грозит стояние в углу.
Теперь я остерегаюсь перейти кому-то дорогу, особенно тщательно обхожу на прогулках близнецов из пятой квартиры, чтобы не получить вражду в двойном объеме...
 
На кухне под льняным полотенцем еще пышут жаром сладкие пироги. Я встаю на табурет и, распахнув дверцы подвесного шкафчика, выбираю для себя простую глиняную чашку, коричневую, ничем не украшенную, и для отца – белую, с лиловыми облаками у основания. Плотно прижав их к груди, спрыгиваю на скрипучий паркет. Глиняная чашка отзывается в моей душе подлинностью. Она такая же, как и самая первая посуда, много лет назад вылепленная на земле.

Куда мы пойдем сегодня? В прошлый выходной мы были в мастерской бородатого, как большинство художников, унылого, как дождь в октябре, человека. Он так мне и представился: «Называй меня, малышка, человеком. Это единственное, что я могу сказать о себе с определённостью».
Мне не понравились его картины: крупные неряшливые мазки, словно он торопился высказаться, а слушатели отворачивались и закрывали уши ладошками. На одну картину он сразу набросил простыню и не разрешил мне ее посмотреть.  Но я успела увидеть белые перышки. Так и не знаю до сих пор, что это было: Ангел или птица? А теперь уже не узнаю никогда. Безнадежное "никогда" резко обрывает все связи с жизнью, и ты остаешься на маленьком клочке реальности, словно отшельник на вершине горы...

Приятно пить чай без няниных понуканий, не захлебываясь кипятком. Отец умиротворяюще нетороплив, и я с удовольствием вхожу в этот неспешный ритм. Опускаю в чашку кусочек печенья и дую на быстро размокающую «лодочку».
В доме тихо. Нет лихорадочного няниного топота. Мы слушаем тишину и улыбаемся друг другу. Я - во весь рот, отец – лишь глазами.

Во дворе все еще прохаживается баба-мужик. Я беру отца за руку и прижимаюсь к его черному плащу. Заметив нас, дама энергично отбрасывает папиросу и устремляется наперерез, чеканя шаг, как солдат на плацу. Я съеживаюсь, словно мне за воротник плеснули холодной водой. К моему удивлению, отец здоровается с ней, церемонно поднося к губам ее грубую кисть с распухшими пальцами. И чудо: баба-мужик краснеет, заливается нежным румянцем. «Что она себе навоображала?!» – ревниво ворчу про себя.  Теперь каждое воскресенье она будет поджидать отца у подъезда, затаптывая окурки своими большими ногами в разношенных ботах.

Мы едем на вокзал. В понедельник отцу опять предстоит командировка. Грусть набегает грозовой тучей, но я делаю усилие и зову мысленно: «Солнышко, вернись, у нас впереди еще целый день. Длинный-предлинный».
Отец оставляет меня в привокзальном буфете, а сам отправляется читать в очереди к билетной кассе свежие газеты.

Передо мной жидкий компот и пирожные с грибами, слепленными из жирного крема. Я съедаю коричневые бисквитные шляпки, а пирожные отдаю дремлющей под столиком собаке. Она лениво слизывает крем сиреневым языком.
Через стеклянные стены буфета наблюдаю суматошные метания пассажиров с чемоданами, полными вещей, которые им, возможно, никогда не понадобятся.

Встречают, чтобы расстаться. Расстаются, чтобы встретиться... Так мне думалось в тот воскресный полдень, когда мои ноги в голубых туфельках едва доставали до мозаичного пола.

С тех пор в моей жизни было много вокзалов. Они как огромные порталы, где кто-то исчезает и кто-то снова возвращается. Постоянное коловращение встреч и разлук. Масштабы перемещений поистине космические.
Лишь проводили поезд в какое-то место, как оттуда прибывает другой. Поезда абсолютно одинаковы, они отличаются только маршрутом следования. А вот людей, что покидают свои города и садятся в запыленные вагоны, нельзя перетасовать, как карточную колоду, и заменить одних другими.
Я помню, как прощались на перроне влюбленные. Они просто стояли и смотрели друг на друга. И мне тоже захотелось, чтобы кто-нибудь на меня посмотрел. Окликнул и согрел взглядом.

На салфетку закапали слезы. Теплая ладонь отца опустилась на мою кудрявую макушку…
Мы приехали домой, вошли в прихожую, навсегда пропитавшуюся запахом лаванды, которую няня хранила в картонной коробке на антресолях.
И я впервые почувствовала себя странником, ненадолго вернувшимся  к родному очагу.
Из глубины квартиры послышался нянин ворчливый голос как гарантия детства и безопасности.
Но вокзал моей судьбы уже приготовил мне новый билет. Через полгода здесь будут жить люди, для которых запах лаванды станет надоедливым ароматом чужого прошлого.