Festival de Сannes

Festival de Сannes

Макаров Т.

Александр Андреевич был возвышенным человеком с пистолетными дулами вместо глаз. Даже обыденные фразы, вроде: «пойду вынесу мусор», - звучали в его устах, как: «Пойду спасу мир от рака». Года два назад он вёл на телевидении известную на весь край передачу: «Феерия кино», - в которой рассказывал об интересных режиссёрах и демонстрировал широкой публике их шедевры. Фильмы он дублировал самостоятельно. Его переводы точно отражали суть. По силе художественной выразительности нередко превосходили оригинал. Александр Андреевич мог до неузнаваемости модулировать голос. Прекрасно пел. Озвучил «Вестсайдскую историю» так, что я пересмотрел её ни разу не зевнув. Теперь он работал критиком на фестивале «Меридианов Тихого». Вёл творческую переписку с главой американской гильдии сценаристов. Готовил рецензии для журнала «Искусство кино».

С Александром Андреевичем мы познакомились благодаря «Меридианам Тихого». Этот международный кинофестиваль ежегодно проходит во Владивостоке. Кроме конкурсной программы для именитых кинодеятелей в нём есть и проекты для начинающих кинематографистов. Например, «Кинопроба», созданная на основе «Режиссёрской Недели» Каннского фестиваля. Каждый новичок может отправить свой фильм в эту рубрику и узнать мнение более успешных коллег, если, конечно, творение пройдёт конкурсный отбор.

Я за несколько недель снял фильм по собственному сценарию и решил отдать его на «Меридианы Тихого». Это было, кажется, в мае. О результатах конкурса обычно извещают в августе, а сам фестиваль стартует месяц спустя. У меня было сорок конкурентов со всей России. Я не знал имён, не видел фильмов и не читал сценариев. Неизвестность меня страшила. Всё лето я думал только об Александре Андреевиче. Не мог есть, плохо спал. У меня появился нервный тик: верхняя губа дёргалась, как только кто-то спрашивал меня об успехах. Чтобы унять идиосинкразию я закусывал губу. Раскусил её до крови… И вот наконец позвонил Александр Андреевич.

- Мне нужен Кирилл… - равнодушно произнёс он.

- У аппарата! - вскричал я.

- Посмотрел я тут ваше… ваше с позволения сказать кино, - выдавил он из себя последнее слово, - и пришёл к выводу, что у вас звук завален. И камера трясётся, словно её держал эпилептик…

Александр Андреевич бросил трубку. Я подумал, что это конец. Раскидал по комнате двд-диски, стёр собственный фильм с компьютера и разорвал сценарий на мелкие клочки. Позвонил оператору и сказал, что он мудак. Через час перезвонил, извинился и обозвал его эпилептиком…

Вскоре я узнал, что мой фильм выиграл «Кинопробу». Мне выдали диплом: «За вклад в формирование киноискусства Приморского края» и пригласили посетить мастер-класс Фредерика Обертена. Это действо должно было состояться через несколько месяцев после окончания фестиваля.

Фредерик Обертен это французский кинематографист. Широкую известность он получил после выхода картины «Париж, я люблю тебя!». Он не только снял лиричную короткометражку про латинский квартал, но и выступил главным режиссёром проекта – занимался общим монтажом, избирал последовательность мини-фильмов, составлял титры.

Честно говоря, вместо диплома и контрамарки на мастер-класс я хотел получить деньги. Или камеру. Больше, конечно, профессиональную камеру, чем деньги, но деньги это тоже неплохо. Во всяком случае лучше этого диплома, который уныло висит у меня в комнате. Теперь я подвожу к нему каждого гостя и рассказываю историю про фильм одними и теми же словами. Я выучил их наизусть, и теперь они жгут мне нёбо…

Но я немного отвлёкся.

Как только стартовал фестиваль, в прессе появились статьи про «Кинопробу». Мне стали звонить репортёры с телевидения. Я отвечал на вопросы знакомых колумнистов, пишущих об искусстве. Меня пригласили на утренний радио-эфир. На волне неожиданной славы я старался урвать как можно больше. Разговаривал со всеми журналистами без исключения. У меня брали по три интервью в час. Кончилось это тем, что на федеральном канале меня назвали начинающим Кончаловским. С тех пор я стараюсь избегать СМИ. Что это за сочетание такое – Начинающий Кончаловский?!

Как бы там ни было, теперь меня узнавали на улице. Когда я стоял перед дверьми университета, ко мне подошла симпатичная девушка с нарумяненными щеками и попросила дать несколько советов. Она хотела стать известным режиссёром. Я чувствовал себя польщённым. Моя речь то и дело сбивалась, я улыбался, как идиот, и отворачивался. Девушка терпеливо выслушивала мои инструкции. Мы говорили минут двадцать. Потом она ушла. За всем этим наблюдал мой друг, не имеющий к кино никакого отношения.

- Если бы она попросила у тебя автограф, - сказал он. - Я бы тебя ударил.

- Почему?

- Потому что это была бы подстава, чувак…

Кроме этой девушки ко мне подходили начинающие кинематографисты. Они приглашали вступить в их общество. Начинающие кинематографисты называли себя «Антантой», потому что их было трое. У каждого было своё прозвище: «Линч», «Феллини» и «Тарковский». Первым я познакомился с Феллини. Он обвязывал шею розовым шарфом, ходил по городу, словно по подиуму, и вечно улыбался. У него был женский голос и женские манеры. Когда он радовался чему-то, он размахивал ладошками и тянул: «Да нууууу… крууууууто». Как-то на фестивале студенческого кино, перед премьерой своего фильма в небольшом зале театра, на сцене которого предварительно закрепили белое полотно гигантских размеров, он подошёл к журналистке лет двадцати-двадцати двух. Она держала в руках полупрофессиональный фотоаппарат и пристально смотрела на входивших-выходивших людей.

- Здравствуйте, - произнёс Феллини с флёром одухотворения на лице.

- Здравствуйте, - без интереса отозвалась она.

- Вы пришли посмотреть мой фильм? – спросил он.

- Я пришла фотографировать.

- А вы любите кино?

- Не очень.

- Вы должны посмотреть фильмы Феллини… и Линча… Линч – это волшебник. А Тарковский… Тарковский это просто Моцарт Арт-хауса! Как вы относитесь к Арт-хаусу?

Договорив, Феллини приобнял журналистку за талию и нагло улыбнулся. Это произошло полгода назад. Но до сих пор у него под глазом чернеет след от объектива полупрофессионального фотоаппарата…

Тарковский считал себя гением. Он посещал модные тусовки и клубы, где собирались одни снобы из истеблишмента, садился на виду у всех и медленно тянул мартини. На него глядели с уважением. Он был рослым типом с грубыми чертами лица. Девушки его любили. Они так сильно его любили, что боялись говорить с ним. Он всегда сидел в одиночестве. У него не было друзей. Тарковский беспрестанно повторял, что он гений. Спорить никто не решался. Тарковский не снимал фильмы и не писал сценарии. Он только говорил, что снимает и пишет лучше всех. «Феллини! – вскрикивал он, напившись мартини, - говно! Линч?! Беспрецедентное говно!». «А что Тарковский? – спрашивали его. «Тарковский, - отвечал Тарковский с умиротворённой физиономией, - гениален».

Линч говорил, что Тарковский не найдёт бумажку, помеченную «кинематографом» в шляпе с бумажками, даже если в этой шляпе все бумажки будут помечены «кинематографом».

- Он не смотрел ни одного фильма Андрея Арсеньевича, - жаловался Линч. - Я его спрашивал. Он не видел ни «Соляриса», ни «Сталкера», ни «Зеркала», ничего, и после этого он ещё смеет называть себя Тарковским… гнусно всё это…

 Линч снимал бредовые фильмы без сюжетов. Он просто записывал на шестнадцати миллиметровую камеру деревья, людей, разбитые запорожцы, граффити на стенах универмагов, грустных ветеранов с медалями во всю грудь на девятое мая, и хаотично всё это монтировал, разбавляя психоделической музыкой. Пожалуй, он нравился мне меньше всех.
Из «Антанты» я вышел почти сразу. Они занимались только тем, что собирались втроём у бабушки Линча, обсуждали свои фильмы и пили безалкогольное пиво. Кстати говоря, Тарковский твёрдо веровал в то, что он действительно Тарковский. Вот Линча, например, звали Владом, Феллини – Вовой. А Тарковский забыл своё имя. Паспорт он потерял. Тарковским его называли даже родители…

С окончания фестиваля прошло два месяца. Все газеты, кроме той, в которой я работал, напрочь обо мне забыли. По региональному телевидению показывали политиков и экономистов. Я часами стоял у дверей университета со своим другом и ждал, что ко мне снова подойдут. Та девушка или кто-нибудь другой.

Пусть даже если он (или она, лучше, конечно, она) выскажется негативно о моём творчестве. Мне важно было верить в то, что обо мне не забыли.

Вера ничем не подогревалась. Я перестал бриться, ходил с понуренной головой. С каждым днём пил всё больше. Ничто так не подогревает веру в себя как алкоголь. Сильнее всего действует водка, но я ненавижу её горечь. Обходился недорогим вином. Увязал в тинистом болоте газеты. Корректировал бездарные статьи. Статья Лёши Веселухина, например, начиналась так: «Антонина Васильева с лёгкостью увеличила показатели своих подоев на тридцать литров»... ходил в университет, спал на задней парте, прикрывшись портфелем, украдкой смотрел на Женю, снова стоял перед университетом, читал пустые книги и пытался связаться с Александром Андреевичем. Александр Андреевич не брал трубку…

Я уже было совсем отчаялся, как вдруг зазвонил телефон.

- Алло! – вскрикнул я.

- Кирилл, это Ваня. В общем… я снял кино. Помнишь, я рассказывал, что снимаю кино? Ты не думай, я не какое-нибудь там дерьмо снял. У меня вышел настоящий арт-хаус с трупами, мистикой и «Клинским». Актёры играли замечательно. Главные роли, кстати говоря, исполнили ребята из театральной труппы. Ты их знаешь, это Лёнька и Вика Васильевна… ну эта, старушка... лысая… с неё парики вечно спадают…

- Ну что ж, поздравляю с большой удачей.

- Слу, мне неудобно тебя просить, но… не мог бы ты поговорить с Александром Андреевичем по моему поводу?

- Ваня, Александр Андреевич профессионал. У него была творческая дискуссия с Георгием Данелия. Они с Хуциевым в бане водку пили. Обменялись контактами…

- Кирилл, послушай…

- Ваня, это дохлый номер. Александр Андреевич работает с фестивалем. Он смотрит фильмы известных режиссёров. У него просто нет времени на начинающих кинематографистов. В твоём фильме нет ничего, что могло бы его заинтересовать…

 - В моём фильме пятиминутное камэо исполнил Армен Джигарханян! – выкрикнул он.

Я подумал, что ослышался.

- Кто-кто?

- Ты что, не знаешь Армена Борисовича?

- Армена Борисовича знаю. Что он делает в твоём фильме – нет…

- Это долгая история. Они с моим дедушкой дальние родственники. Он приезжал на «Меридианы»… пожалуйста, поговори с Александром Андреевичем, как друга прошу…

- Ладно…

- Спасибо тебе большое, старина! – сказал Ваня и повесил трубку.

Этот звонок раздался в двенадцать вечера. Как я позже узнал, Ваня закончил монтаж своего фильма к трём часам ночи. Умывшись, он лёг в кровать и попытался заснуть. Глаза не закрывались. А что, думал он, если Александру Андреевичу не понравится? Или он вообще откажется смотреть мой фильм? Что, если он отправит негативную рецензию во все киножурналы мира? Предостережёт продюсеров, что моё искусство – финансовая гильотина?! Чтобы заснуть, ему пришлось съесть таблетку «Бромизовала» и посмотреть «Спокойной ночи малыши» на «youtube».

После школы Ваня поступил в институт мореходства. Ване казалось, что его судьба теперь навсегда связана с волнами, кругосветными путешествиями и омарами. Все друзья смеялись над ним, потому что он ни разу в жизни ещё не всходил по трапу на борт. Он грезил о море и очень красиво описывал ощущения бывалого морского волка, пока с окончанием первого курса не попал на яхту. Это было легчайшее практическое задание: сорок морских миль в сопровождении инструктора. Отработка простейших навыков. Разговоры с лоцманом, изобилующие профессиональной терминологией и матами. Аромат соли в летящем навстречу ветре, мерность пурпуром катящих волн…

Всё это Ваня представлял, пока не выблевал свою страсть к морю через борт.
С институтом мореходства было покончено. Теперь он учился в университете искусств на театрального режиссёра. Ваня постоянно говорит, что снимает фильмы, выигрывает престижные награды на арт-хаусных фестивалях, что его горячо обсуждают в интернете. Но я не видел его работ. Ни одной картины. Когда я просил посмотреть что-нибудь, он пожимал плечами и со снисходительной миной Великого Творца произносил, воздев руки к небу, что настоящий шедевр должен полежать годик-другой взаперти, чтобы люди для него созрели. Видимо, я всё ещё не созрел. Впрочем, как и все остальные…

На следующий день я сидел в редакционном кабинете и вертел в руках карандаш. Статья Лёши Веселухина всё ещё лежала передо мной. Я никак не мог её исправить и начал нервничать. Уже готовился разорвать листок, когда зазвонил телефон.

- Ну как? – Раздался Ванин голос.

- Ещё не звонил.

- А когда позвонишь?

- Сегодня.

- Ну, ты скажешь ему?

- Конечно.

- В моём кино есть душа. Это главное.

- Угу.

Я положил трубку. Номер Александра Андреевича, написанный аккуратным почерком на обрывке блокнотного листка, лежал перед моими глазами. Но я боялся звонить. Мне казалось, он избегает наших разговоров. Я был почти уверен, что у Александра Андреевича стоит определитель номера, и он нарочно не берёт трубку. Ещё я боялся его реакции, если он всё-таки ответит. Может быть, он пошлёт меня, крикнет, чтобы я его больше не беспокоил. А может быть…

В конце концов я не вытерпел.

Гудки тянулись, как скучное кино. Кадр за кадром, сцена за сценой, эпизод за эпизодом они словно оттягивали финал, а не приближали. Я напрягся. С яростью крутил карандаш в руках, пока он не выскользнул.

- Слушаю, - наконец-таки ответил Александр Андреевич.

- Александр Андреевич! Это Кирилл… Мы не могли бы пообедать вместе?

- Чего?

- Один мой знакомый, хороший местный режиссёр, хочет узнать ваше мнение по поводу своего фильма…

- Кирилл, «Хороший» и «местный» для Владивостокского кино – это слова-антонимы.

- Честно говоря, я тоже так думал. Но в его фильме сыграл сам Армен Джигарханян…
Александр Андреевич тяжело вздохнул. Я услышал треск, словно что-то упало. На секунду мне показалось, что критик разбил трубку о стену.

- Я буду обедать в «Кино-кафе», - произнёс он после паузы. – Если вашему другу интересно моё мнение, пусть возьмёт диск с фильмом. Я приду с ноутбуком…

С Ваней мы встретились на остановке перед «Кино-кафе». Он был высоким типом с сальными волосами. Ваня наивно улыбался. В его глазах бушевало море. Он бы обязательно связал свою жизнь с океаном, если бы не морская болезнь…

В руке Ваня держал прозрачную коробочку с диском. Я расшифровал написанное вверх ногами название: «Стенания художника».

- Многообещающе, - подбодрил его я.

Ваня подал мне руку.

- Это лучшее, что я снимал в своей жизни.

«Кино-кафе» располагалось в центре города, на втором этаже крупного кинотеатра. Здесь вкусно кормили, хорошо обслуживали. По вечерам играла живая музыка. Ценник был соответствующий. Обыватели почитали за честь ходить сюда раз в год. Завсегдатаи руководили крупными фирмами…

Благодаря своей работе Александр Андреевич питался здесь каждый день бесплатно. Стены заведения были увешаны постерами различных фильмов. На аккуратно приделанных полочках стояли пластмассовые Оскары, Венецианские львы и Каннские пальмовые ветви на специальной подставке.

Здесь шумели японские кондиционеры. Холодный воздух плавно фланировал от стен к барной стойке и обратно. Приятное тепло разливалось по телу. В просторном зале сидели четверо. Крупный бизнесмен с женой молча обедали при свечах. Охранники пили минеральную воду на самом краю заведения.

Александр Андреевич курил за шестиместным столиком на крытом балконе. Мы отправились к нему. Официанты на нас косились. Бармен, протиравший бокалы белым полотенцем, приостановил своё занятие, наблюдая за нами.

- Не соответствуем уровню заведения, - сказал я.

- Боже, - шептал Ваня, - я сейчас покажу свой фильм Александру Андреевичу… я покажу свой фильм самому Александру Андреевичу…

На балконе больше никого не было. Отсюда открывался вид на челюсть горного хребта и впадины морских проливов. Под нами шумно бурлил поток машин. Где-то кричали чайки. Александр Андреевич сидел, подперев голову обеими руками. Между указательным и средним пальцами дымилась сигарета. Глаза были скрыты ладонями. Мне показалось, Александр Андреевич плачет. Перед тарелками и столовыми приборами подвывал старенький ноутбук.

- Простите… - сказал Ваня. Александр Андреевич бросил на него быстрый взгляд и подал мне руку. Жестом предложил нам сесть.

- Спасибо, спасибо, - сказал Ваня и уселся слева от Александра Андреевича. Я занял место напротив него.

Подошёл официант с блокнотиком. Взглянул на меня. Я отрицательно качнул головой. Официант сделал пометку в блокнотике и ушёл. 

- Честно говоря, я так волнуюсь, так волнуюсь… - шептал Ваня, вынимая из пластиковой коробочки своё творение. Открывая дисковод, Александр Андреевич заглянул ему в глаза и голосом прокурора спросил:

- В вашем фильме действительно снялся Армен Борисович Джигарханян?

- Ну, конечно-конечно, - говорил Ваня, вставляя диск в ноутбук. - Это его лучшая роль…
Ноутбук зашипел. Александр Андреевич потушил сигарету в пепельнице, поводил пальцем по сенсорному полю, нажал «Enter». Подкрутил оформленный шестерёнкой эквалайзер. Заиграла тихая музыка. Кажется, Шопен. А может быть – Рахманинов. Александр Андреевич сложил руки на груди. Ваня переставил свой стул так, чтобы видеть происходившее на экране. Я встал за спиной критика. Титры представляли режиссёра, сценариста, операторов, актёров под мелодичную музыку. Музыка закончилась, и наступила тишина. На экран выплыло солнце. Камера медленно пошла вниз. Набухающие почки, ветки. Тополиный пух на дорогах. Мальчик достаёт спичку из коробка. Чиркает. Пух вспыхивает. Пацан лет семнадцати едет в автобусе. Он едет и читает книжку. Старушка косится на него. Она сидит справа от него в двух метрах. Вместо носа у неё на лице клоака. На неровной коробке черепа держатся два-три седых клока. Отвратительная старушка. Пацан не выдерживает взгляда. Он откладывает книжку и глядит ей в глаза. Она впивается ему в губы. Он не отстраняется. Падает пух, на полях появляются цветы. Всё поглощает огонь. Старушка и мальчик танцуют на дискотеке под эрэнби. Пацана бьют. Его бьют восемь человек. Старушка бросается на защиту. Её тоже бьют. Вспышка. Они лежат на земле и обнимаются. Она держит окровавленную голову на его плече. Её глаза закрыты. Падает снег. Они лежат на истлевшей земле. Падает снег. Падает снег. Падает снег. Снег поглощает всё. Пацан идёт по коридору. В руке он держит портрет старушки. Левый угол снизу обвязан чёрной ленточкой. Пацан входит в кабинет. Кабинет пуст. Пацан усаживается в кожаное кресло на колёсиках. На столе бутылка с «Клинским». Пацан сидит и смотрит на бутылку. Он откупоривает её и начинает пить. Пацан пьёт. Пацан пьёт. За его спиной висит портрет Армена Джигарханяна. Камера постепенно наезжает на портрет. Пацан пьёт. А потом пацан пропадает из виду. Армен Борисович крупным планом. Армен Борисович магически улыбается и смотрит в одну точку. На дряблых щеках – слёзы. Армен Борисович смотрит и улыбается, улыбается и смотрит. Так продолжается пять минут. Потом это кончилось.

Ваня улыбался. Воротник обтянул мою шею, словно петля. Я пытался ослабить галстук, но становилось только хуже. Александр Андреевич тяжело дышал. Его губы дрожали. Ваня улыбался всё неувереннее. Он нажал кнопочку на дисководе. Дисковод выплюнул фильм. Ваня спрятал диск. Александр Андреевич потянулся к столовому ножу.

- Убирайся, сука, - выдавил он сквозь зубы. – Убирайся или я за себя не отвечаю.
Ваня осторожно поклонился и зашагал к выходу. Оказавшись в зале, он перешёл на бег. Дверь за ним громко захлопнулась. Я задыхался. Воздуха не было. Челюсть гор надвигалась на меня, как портрет Джигарханяна в фильме. Челюсть словно хотела разжевать меня. Я закрыл глаза…

- Вы видели этот фильм? – спросил Александр Андреевич. Глаз его дёргался. Дёргалась губа. Дёргалось всё его лицо. Он всё ещё держал в руках нож. – До того, как сказали, что он хороший?

- Конечно, нет… Нет, конечно, нет, что вы…

Александр Андреевич отложил нож.

- Господи, я совсем запутался. Я потерял ориентиры. Я люблю кино. Я обожаю кино. Я не могу без него жить. Я смотрю по три фильма в день. Я делаю это с шестнадцати лет. Мой отец работал в кинотеатре. Я пересмотрел «Летят журавли» девяносто три раза. Я помню диалоги наизусть. Я помню тысячи диалогов наизусть. Я в совершенстве знаю теорию кино. И я прозябаю в этом городе. Здесь одни придурки. Одни придурки во всей стране! Я не могу с ними работать… российское кино погибло вместе с Сергеем Бондарчуком. Сергей Бондарчук… господи, Сергей Бондарчук умер. Какая утрата!

Александр Андреевич утопил лицо в ладонях. Его грудь яростно вздымалась. Он всхлипывал.

- Я всю жизнь мечтал работать на Каннском фестивале. Быть критиком Каннского фестиваля. Я знаю английский язык. Могу выучить французский. Пассижур, Бонжур, Оревуар, Шарше ля фам… я готов сделать всё, лишь бы они приняли меня на Каннский фестиваль. Это недостижимо для простого Владивостокского критика. Моя мечта умерла, моя мечта погибла!

- У вас всё ещё впереди, - осторожно сказал я.

- Впереди… наивный мальчик… Я выкопал себе могилу собственными руками. Вы хотели серьёзного разговора со мной, если я не ошибаюсь? Вот вам серьёзный разговор. Я уничтожил протеже Михалкова в «Искусстве кино». Я мокрого места от него не оставил. Раскритиковал и Михалкова за последние фильмы, и всех этих прихвостней, которые крутятся вокруг него, выпрашивают финансовых подачек… На следующий же день после выхода статьи мне позвонили. Меня исключили из союза кинокритиков. Выгнали из штата «Искусства кино». Директор «Меридианов» отказался от моих услуг. Эти бездарные сукины дети выкинули меня на улицу, вы понимаете это, Кирилл? В какой стране мы живём… здесь нельзя критиковать тех, кого нужно, зато можно тех, кто уже мёртв… Я сижу в лучшем ресторане города, в котором когда-то питался три раза в день и понимаю, что не могу ничего заказать. Потому что мой ежедневный рацион тянет на семь-восемь тысяч. На семь тысяч можно жить целый месяц. Во Владивостоке, конечно… Кирилл, я полностью разбит. Я раздавлен. Я вчера пересмотрел «Шёпоты и крики» Бергмана… я ни разу не заплакал. Я стал чёрствой скотиной… подумать только… после всего этого я ещё утешаю себя, что стану критиком Каннского фестиваля… они принимают в жюри избалованных миллионеров, которые занимаются не кино, а бизнесом… не кино, а бизнесом, Кирилл! Я никогда не войду в жюри Каннского фестиваля…

- Всё будет хорошо, - сказал я Александру Андреевичу. Александр Андреевич потянулся к ножу.

- Лучше уходите, Кирилл… вы сняли плохое кино за тысячу рублей. Будет у вас больше денег, больше опыта… вы им всем покажете… будете участвовать в Каннском фестивале, отомстите им за меня. Получите ветвь… а может быть две… а сейчас уходите. И не звоните мне больше. Никогда. Я не хочу вас… я не хочу вас…

Александр Андреевич тряс ножом перед моим лицом. Я осторожно поднялся и, пятясь, отправился на выход. Оказавшись в зале, я перешёл на бег. Кажется, Александр Андреевич отбросил нож в сторону и заплакал. Мне было всё равно…

Через неделю в город приехал Фредерик Обертен. Его возили по Приморскому краю, показывали местные достопримечательности. Ходили слухи, что он ловил рыбу на озере Ханка голыми руками. Обертен посещал музеи, ужинал с французским послом. Делал много фотографий. Участвовал в бесконечных пресс-конференциях и каждый вечер представлял зрителям свои фильмы. На последний день своего визита, за шесть часов до вылета, он давал закрытый мастер-класс для начинающих кинематографистов. Мастер-класс проходил в тесном, но уютном зале большого кинотеатра, где вместо привычных стульев стояли расположенные в нескольких метрах друг от друга кресла. Я пришёл с одним своим товарищем, который ненавидел кино. Кроме нас в зале ещё никого не было. Тусклый билетёр взглянул на наши контрамарки и пригласил пройти внутрь. Внутри была отдельная комната с гардеробом и вешалками… Мы заняли места во втором ряду. Вскоре подошёл оператор. Минут шесть делал подсъёмки. Потом, оставив камеру, пропал в дверях. Вернулся с репортёром. Репортёр помахала мне рукой.

- Кажется, мы уже работали вместе.

- Да, - подтвердил я. Именно она обозвала меня начинающим Кончаловским.

- Вы участвуете в мастер-классе?

- Ну да. Как слушатель, разумеется. Хочется надеяться, что это временно.

Репортёр засмеялась.

- Не будете против, если мы возьмём у вас интервью?

- Нет! – я преодолел расстояние, разделявшее нас за секунду. – Конечно, нет!
Когда она закончила задавать вопросы, а оператор выключил камеру, в зале начали собираться люди. Это были бесстрастный Тарковский, Феллини в розовых штанах, Линч с физиономией страдальца, разрумяненная девушка, которая подходила ко мне перед университетом. За ними тянулась вереница фотографов, журналистов, манекенщиц. Все они рассаживались в зале. Я вернулся к своему креслу. Вскоре вошли грузчики в грязных робах и внесли низенький столик с раскладными стульями. Расположили реквизит перед экраном. Переводчица в строгой макси-юбке и очках с прямоугольными стёклами принесла две бутылки «Перье». За ней вошёл Фредерик Обертен. Сутулясь и скромно улыбаясь, стараясь не смотреть на зрителей, он занял своё место и что-то шепнул на ухо переводчице. Он был похож на серого кардинала.

Начинающие Кинематографисты бурно шумели. Тарковский без устали напоминал о своей гениальности. Линч озвучил аллегорию со шляпами и бумажками. Тарковский закатал рукава и спросил Линча, что тот сказал. Линч промолчал. Переводчица попросила тишины.

- Месье Обертен начинает свой рассказ. Он будет говорить по-три четыре предложения, а я буду переводить.

Переводчица кивнула французу. Француз заговорил. Он рассказывал о совместной работе с Гасом Ван Сентом и братьями Коэнами. Смеялся над Элайджей Вудом. Говорил о своей стезе творца. Рассказывал смешные случаи с Жераром Депардье, который, кстати говоря, снимался в четырёх его картинах. Он говорил, говорил и говорил. Переводчица доносила до нас гораздо меньше информации. Это чувствовалось, но негативной реакции не вызывало. Через полтора часа мне казалось, что я тоже знаю французский. Что я прекрасно разбираю речь Обертена, но не вслушиваюсь, и поэтому понятия не имею о чём он говорит. Так бывает, когда с тобой ведут безынтересный диалог, а ты думаешь об очень важных проблемах. Обертен то и дело говорил, что собирается закончить рассказ. Он повторял эту фразу каждые десять минут с того момента, как уселся на стул.

Но он не заканчивал. Скучавшие люди вставали и уходили. Истории становились всё менее интересными. Оператор взвалил камеру на плечо и открыл дверь. За ним проскользнула репортёрша. Потом пришёл директор кинотеатра и мягко прервал француза.

- Простите, - обратился он к переводчице. Уже два с половиной часа прошло… у нас тут сеанс… простите, пожалуйста…

- Ничего, - сказала переводчица. Месье Обертен уже закругляется.

Директор вышел. Переводчица что-то сказала Обертену. Тот кивнул.

- Задавайте свои вопросы, - сказала она. Дверь раскрылась. Через секунду оператор уже устанавливал камеру, а репортёша подсоединяла к ней микрофон. Мой товарищ спал. Тарковский бубнил себе под нос: «Тарковский гений, Тарковский гений, Тарковский гений». Феллини клеился к какой-то размалёванной дурнушке. И тогда я поднял руку. Обертен указал на меня пальцем.

- Ви. – сказал он.

- Не ви, а вы, - поправил я.

Переводчица поморщилась.

- Задавайте вопрос.

Я вздохнул и прокашлялся. Репортёша передала мне микрофон. Оператор включил лампу на камере. Мне в глаза брызнул ослепительный свет. Я зажмурился и невольно почувствовал себя звездой эстрады. Все затаили дыхание. Я начал говорить:

- Месье Обертен, как вы относитесь к следующей современной тенденции в кинематографе: сейчас появляется всё больше режиссёров-авангардистов, которые срывают ветку с дерева, кладут её на стул, снимают с разных ракурсов, потом монтируют фильм, подают на Каннский фестиваль и выигрывают каннскую пальмовую ветвь. Не считаете ли вы авангард угрозой для кино?

Как только я закончил, объектив камеры впился в Фредерика Обертена. Переводчица шептала ему на ухо минуты три. Дослушав до конца, француз улыбнулся. Потом засмеялся. Засмеялись и в зале. Он посмотрел на меня, как признанный мэтр на своего протеже и сказал, что это хороший вопрос. Я понял это без перевода.

Он стал отвечать. Он отвечал ещё десять минут. Говорил, что авангард не сильнее угрожает кинематографу, чем подростковые американские комедии. Что каждый режиссёр должен нести в искусстве собственную эстетику и если кто-то может наслаждаться веткой полтора часа, то пусть снимает соответствующий фильм. Лично он уже вышел из этого возраста и теперь у него другие интересы. Фредерик Обертен плавно переходил от ветки к себе, от себя к своей учёбе в университете, а от университета к работе с Гасом Ван Сентом, Коэнами, к смешным историям из жизни Депардье, который, кстати говоря, снимался в четырёх его картинах. Обертен говорил ни на кого не смотря. Он словно в сотый раз повторял заученную наизусть роль. Как я ту самую историю про «вклад в формирование киноискусства Приморского края», когда гости подходили к диплому. Я растолкал своего друга, и мы ушли. Фредерик Обертен этого не заметил…

Вечером показали пятиминутый сюжет про закрытый мастер-класс. Меня взяли крупным планом. Демонстрируя Обертена с разных сторон, озвучили мой вопрос.

Со следующего дня старые знакомые напоминали о себе звонками и предлагали сходить куда-нибудь вечером. Некоторые студенты узнавали меня в университете. Друзья в шутку брали у меня автографы. Я стал настолько знаменит, что даже преподавательница экономики неожиданно прервала лекцию и спросила, отложив конспект:

- Значит, вы творческая личность?

- Да, - признался я.

- Никогда бы не подумала…

Через месяц я написал сценарий. Я стараюсь не оценивать своё творчество, но он казался мне неплохим. Я искал актёров и оператора. Я всегда считал, что шедевры снимает этот тандем – режиссёр-оператор. Человек, который знает, что показывать и человек, который знает как. Мне стали звонить спонсоры. Я договаривался о встречах. Заручился поддержкой ректора. Создал что-то вроде киностудии при своём университете. Перестал общаться с начинающими кинематографистами. Ваня забросил кино и полностью переключился на театр. По-моему, он получал положительные рецензии…

«Антанта» распалась. Линч завязал с творчеством и стал работать по специальности – экономистом, Феллини приставал к девушке какого-то боксёра целую неделю, тот узнал об этом и кастрировал его (Это не метафора), а Тарковский пропал без вести как когда-то его паспорт. Как ни странно, этого никто не заметил…

 Вы, наверное, хотите узнать, что стало с Александром Андреевичем? Его приняли на работу в газету. Он публиковался на последней странице. Как и я подрабатывал корректором. Вскоре он накопил достаточное количество денег и поехал в конце мая в Канны. Перед самым открытием фестиваля Александр Андреевич поужинал в дорогом ресторане, оплатил счёт, оставил щедрые чаевые и незаметно утащил со стола серебряный нож. Когда председатель жюри шёл по ковровой дорожке, Александр Андреевич отодвинул тесно прижавшихся друг к другу папарацци, перепрыгнул через ограждение и воткнул нож в руку председателя. Александр Андреевич не успокоился на этом, вытащил нож из запястья и стал размахивать им перед лицом видного кинокритика. Чей-то охранник ударил Александра Андреевича рукояткой пистолета по голове, не рассчитав силу. Александр Андреевич умер на ковровой дорожке. Смерть, о которой мечтают многие кинематографисты. Папарацци жадно фотографировали окровавленную руку председателя. Звёзды мирового кино приставляли ладошки к фальшиво сопереживавшим лицам…

Через час, стоя на сцене, председатель жюри с перевязанным запястьем выстрелил в потолок пробкой от шампанского и провозгласил Каннский фестиваль открытым. Аудитория ответила размашистым внеязыковым: «Ура!» Про Александра Андреевича уже забыли. И только на следующее утро в разделе светской хроники написали несколько строк о произошедшем. Поступок Александра Андреевича назвали: «D;mod;», - и сразу же перешли к пышному платью итальянской примы.