Женя

Женя

Макаров Т.

Перед дверью стояла пластмассовая урна, наполненная обрывками картона и тетрадных листков, алюминиевыми банками из-под coca-cola и исписанными ручками. Женя тяжело вздохнула.

- Знаешь, что самое печальное?

- Что?

- В конце жизни все мы оказываемся в мусорном ведре…

Мы вышли в коридор, стены которого глядели на нас портретами Нобелевских лауреатов по физике. Перед аудиторией 562-А висел список студентов на отчисление. Женя ненадолго задержалась перед ним. Ее глаза закрывала челка, и она взмахнула головой, прежде чем пробежаться по фамилиям.

- Никиту исключают, - сказала она наконец и посмотрела на меня. Волосы скрыли от меня ее серые глаза. Я любил смотреть в них просто потому, что это лишало меня всякого желания думать, анализировать, дышать. Женя отбросила челку, и наши взгляды встретились. Она скорчила смешную рожицу и указала пальцем на полупрозрачную дверь, за которой скрывался выход из катакомб университета. 

- Жаль… - ответил я, когда она оказалась впереди на три шага. Я поправил портфель и последовал за ней. 

- Ни капли не жаль, - бросила она через плечо. - Прошлую сессию не сдал.

- Нормальный пацан.

- Пацан, может, и нормальный. А человек - говно…

Женя остановилась и скрестила руки на груди. Я обошел ее слева, открыл дверь и манерным движением пригласил пройти первой. Она сделала реверанс.

Через минуту мы сидели на скамейке в вестибюле и наблюдали за входящими. Парадную дверь распахивали, она глотала студентов, захлопывалась и уже через секунду открывалась, выплевывая их обратно. Женя достала из оранжевой сумочки бутылку с водой, отвинтила пробку и сделала глоток.

Справа от нас сидели первокурсники. Они смеялись над чем-то. Слева хрупкая женщина в старомодном платье с рюшами заполняла какую-то анкету. Перед ней, придурковато улыбаясь, стоял застенчивый парень. Он смотрел на всех с опаской, даже на безобидных с виду девушек на шпильках, словно они могли ударить его.

Женя пила воду и молча глядела на двери. Люди продолжали пропадать в них. Появлялись другие. Вахтерша, подперев сухую щеку рукой, решала на своем посту сканворд.

- Глупо, да? – спросила Женя, глядя прямо перед собой.

Я не спал уже несколько дней. Мне почти удалось заснуть, как вдруг ее голос выдернул меня из бархатных объятий покоя.

- Что глупо?

- Они заходят и выходят, снова заходят и снова выходят, а потом их сбивает машина, или они умирают от гриппа, или от пули, или от старости, не важно… где здесь смысл?

- Смысл в том, чтобы не замечать этого.

- Да, это твоя философия, - сказала Женя. – Я о ней наслышана. Ты просто гений.

- Не ерничай.

- Ерничать страшное слово. Когда кто-то говорит «ерничать», перед глазами встает змеиная физиономия Ежова. По-твоему, слово «ерничать», заслуживает того, чтобы его произносили?

- Это обычное слово.

- Ежов убил Орджоникидзе, - сказала Женя. – Ты это знаешь?

- Ежов не запатентовал слово «ерничать», а даже если бы запатентовал…

- Интересный дискурс у нашей полемики.

- С тобой невозможно разговаривать.

- С умными ничего нельзя. Никогда.

- Тебе есть о чем подумать. 

Мы сидели молча. Часы показывали 13:28. Следующая пара начиналась через две минуты. Нужно было подготовить реферат о продакт-плейсменте в советском кинематографе. Я не спал две последние ночи, читал «Фиесту» Хемингуэя, а до этого «Остров Сахалин» Чехова. Днем я подрабатываю корректором в местной газете. Прихожу в офис утром и засиживаюсь допоздна. В перерывах между правкой бездарных статей пытаюсь писать в маленький разлинованный блокнотик. Выходит паршиво, конечно, но я не хочу прозябать в этой газете двадцать лет. Как и всякий начинающий писатель, я мечтал написать первую книгу, издаться миллионным тиражом и купить себе остров. На учебу совершенно не было времени. Глупо, наверное, учиться три курса на одни «Отлично», занимать пост старосты второй срок и принимать участие в ученическом совете, чтобы потом послать всех куда подальше и отдалиться от университета настолько, насколько это вообще возможно. В последнее время я не могу записывать больше двух предложений на лекциях, я смотрю в глаза преподавателям, а вижу пустоту, безграничную пустоту бессмысленности. И это сбивает с толку, руки опускаются, веки скрывают картинку, и я погружаюсь в сон, а там Хемингуэй, он сидит за столом и пишет свои романы, бормочет о гуманности, он сам очень гуманный, чересчур гуманный и даже его борода искрится гуманизмом, а потом он берет ружье, подставляет к горлу и спускает крючок.

Модест Яковлевич, профессор рекламы, щуплый старичок с крабовыми клешнями вместо рук, сказал, что студентам, которые пропустят семинар, можно сочинять эпитафию, а к тем, кто поленится набрать несколько страниц в «Word’e», он будет гораздо благосклоннее и всего лишь подаст приказ на их отчисление.

Женя не подготовила свой реферат, потому что ненавидела рекламу, Модеста Яковлевича, так называемые ЧСР, то есть часы самостоятельной работы, и вообще все, кроме библиотеки своего отца, в которой проводила большинство времени, плюшевого медвежонка с оторвавшимся пуговичным глазом, которого ей подарила мать перед смертью, и, возможно, меня, хотя в этом я не мог быть уверен.

Пока я думал обо всем этом, а Женя глядела на входящих-выходящих людей, электронные часы показали 13:30.

- Пара началась, - сказал я.

- От «Пары» веет пролетарским душком, - сказала Женя. - Ты ведь не люмпен, не плебей, выражайся как гений.

- Я не гений.

- И все-таки ты плебей. Аристократ от плебея тем и отличается, что у аристократа огромное самомнение. Хотя все аристократы мудаки. Я не знаю ни одного нормального аристократа. А ты знаешь?

Мы слились с толпой, которая входила, чтобы выйти, а выходила, чтобы войти, а потом умереть от рака легких, под колесами «Белаза», в беспокойных водах Африки или в собственной постели, не важно. Пестрые одежды студентов, их прозрачные лица, их бескожие руки вынесли нас на лестницу, а оттуда к длинному коридору со все время мигающими лампами, откуда можно было пройти к деканату или отправиться к аудиториям. Мы выбрали второй путь и довольно скоро оказались перед дверью Модеста Яковлевича. Женя остановилась перед ней и посмотрела на меня. Взмахнула челкой, и мне снова открылись ее глаза. Да, мне было хорошо только когда она смотрела на меня, и я смотрел на нее, когда мы смотрели друг на друга, тогда можно было любить, нет, не так любить, как прыщавый студент полноватую продавщицу, пока родителей нет дома, а как-то по-особому, по-настоящему…

- Не пялься на меня, - сказала Женя.

- Не могу, - ответил я.

Модест Яковлевич сидел за столом. Перед ним, за убогими партами, исписанными всякой ерундой, скучало пять-шесть человек. Скорее всего, мы оборвали преподавателя на полуслове. Он застыл, оголив ряд искореженных, как остатки стекла в раме, зубов и смотрел на нас некоторое время.

- Какого хрена вы опоздали? - рявкнул он, потрясая своими крабовыми клешнями. Должно быть, его день удался. Я еще никогда не видел его таким вежливым.

- Простите, Модест Яковлевич, - начал было я, но он перебил меня.

- Утри нюню, чучело ты безманерное, и займи свое место.

Когда мы сели с Женей на последнюю парту, она шепнула мне на ухо:

- Это все проекция Фрейда.

- Что?

- Когда индивид в приступе ярости наделяет своего визави негативными свойствами особого характера, то эти свойства зачастую являются отражением его личности.

- Он не может испытывать ярости, - сказал я. - У крабов нет ярости.

Женя засмеялась. Модест Яковлевич бросил на нее взгляд, полный презрения. Она тряхнула головой, откинув волосы с глаз.

- Ты, - рявкнул он, ткнув в нее лопастью своей руки. Одногруппники осторожно оглянулись на нас. - Ты, я тебя спрашиваю, Крекер, Женя Крекер или как тебя там, ты приготовила реферат?

- Я никогда не пишу рефераты, - сказала Женя. - Умные люди не пишут рефераты.

- Чем мне нравятся умные люди, - улыбнулся он, - они никогда не получают у меня зачеты.
Модест Яковлевич поднял с парты ручку и записал что-то в тетрадь.

- Есть желающие рассказать реферат?

Желающих не было. Когда Модест Яковлевич узнал об этом, он вытащил из тетрадки ведомость об успеваемости, разорвал ее на мелкие кусочки, схватил дипломат и, потрясая им как недавно клешнями, проорал, что увольняется из университета, потому что не может работать с такими идиотами. Как только дверь за ним захлопнулась, Женя встала, поправила футболку, стряхнула пылинки со штанин и указала на выход.

- Идем.

- Идем… - сказал я.

Одногруппники смотрели бесцветными, как воздух, глазами и, казалось, ничего не понимали.
На улице было тепло. Солнце выбежало из ночной темницы, наполненное энергией, и орошало светом каждую колдобину нашего города. Мы сели в маленький автобус с разбитыми фарами и доехали до конечной остановки. Женин отец руководил крупной деревообрабатывающей компанией, и они жили за городом в трехэтажном коттедже. Мы шли минут двадцать по извилистой тропе, пока не добрались до ворот ее домика. Перед увитыми плющом стенами, за пластмассовым столом, охранники играли в карты. Они кивнули нам. Младший, Вова, пожал мне руку.

- Как дела? – спросил он.

- Даже если бы тебе было интересно, - сказал я, - я бы все равно не ответил.

- Правильный ход мыслей, - сказал старший, Владимир, с пышными усами. – Если тебе повезет в жизни, то ты станешь охранником.

- Да, - сказал Вова. - Ты станешь охранником.
Когда мы вошли внутрь, я сплюнул три раза через левое плечо и постучал о дверь.

- Знаешь, что самое смешное? – спросила Женя, глядя сквозь разводы пластикового окна на Вову и Владимира, который начал тасовать колоду.   

- Что? - спросил я.

- Что они выкинули пять лет на высшее образование, но так и остались идиотами.

- Образование не дает человеку мозги, - сказал я. - Скорее, оно их отнимает.

На втором этаже упал стул, громко стукнувшись о паркет. Женя взглянула на лестницу.

- Ты пришел не вовремя, - сказала она.

- Наверное.

- Подождешь снаружи?

- Лучше я пойду домой.

- Ладно… реферат напишешь? Я бы написала, конечно, но…

- Хорошо, - сказал я. Женя поцеловала меня в щеку. Я попытался окунуться в бесконечность ее глаз, но челка скрыла их от меня. Женя побежала наверх. Наверное, там был Никита. Наверное? Наверху, в ее комнате, в одних трусах сидел Никита и ждал, пока она войдет. На самом деле ей был безразличен Хемингуэй. Безразличен университет. Безразличен я. Безразлична философия. Вся философия начинается в голове, а заканчивается в постели. И какой во всем этом может быть смысл?

Я вышел за дверь и присел слева от Вовы. Они как раз доиграли партию. Владимир начал тасовать колоду.

- На тебя раздавать? - спросил Владимир.

- Раздавай, - сказал я.

- Если тебе повезет, - сказал Владимир, тщательно перетасовывая карты, - то ты станешь охранником.

- О, да, ты станешь охранником, - повторил Вова и рассмеялся. Передо мной не было деревяшки, чтобы постучать, и я сглотнул с тяжелым чувством обреченности.