Исповедь

                Мечтают о красотах неземных
                И о любви, безумной, в жаркой страсти.
                А я – земной, кукую на мели,
                Как и при той, так и при этой власти.

Эту сказку, а может быть и быль, я слышал от моей доро-гой и любимой бабушки, перед которой я страшно виноват, и загладить свою вину я не смогу теперь уже никогда.
Она не умела читать, не умела писать и эту книжку, о которой пойдет речь, ей когда-то дал избач  то ли на сохра-нение, то ли просто потому, что отдать было некому. Не хоте-лось видно ему, чтоб ее просто скурили.
Избач оказался бывшим царской, а потом Белой Армии  офицером, его вскоре посадили и, как это принято испокон ве-ков на Руси, больше о нем бабушка ничего не слышала.
В книге были стихи, одно стихотворение, поэма о чем-то тревожащем, пересказанном а потом и написанном каким-то  странным, будто бы дрожащим над – пламенем языком не то чтобы дыма, а воздушного легкого дыхания, дуновения.
Она знала эту поэму наизусть.
– Откуда?  – спросите вы, она же была неграмотной!
– Не знаю! Но так было.
Бабушке поэма казалась поучительной, а потому посте-пенно и мне передалось ее убеждение.
Удивительно, что в ней описываются события, которые происходили как до 1930 года, так и намного позже, даже позже, чем то время, в которое мы сейчас живем. Сказка, од-ним словом, но  название?

«Болт»
Сказка в стихах, несколько неумелых, привожу из нее сохранившийся отрывок.
Начало:
Худой и длинный паренек. Знак вырождения на лицах его родных, как бы намек, что все их зло к ним обратится. А зло, немалое всегда за их семьею поспешало, добро в те злоб-ные года, к их жалости не раз взывало.
Их основатель, дед Георгий – болгарин, бедный, молодой перед войной в румынской шахте батрачил, путь его простой по жизни резко изменила  тогда, начавшись ни с чего, война империй, война силой и увлекла его с собой…
Тевтонов дух дремал уныло и вдруг воспрял, стал вспо-минать, что он носитель справедливый, пророк империи свя-той, Священной Римской и обиды терпеть он дальше изнемог, момент созрел, и справедливость искать его восславил рок.
Мир разделили, а саксонцев забыли как-то, и без них, как оказалось, что под солнцем земель не стало, нет ничьих.
А поделиться? У империй, которых длинна череда возоб-ладала пропасть мнений, Монблан проклятия – война.
А дед Георгий в шахте мокрой, кайлом врубаясь в темно-ту, не знал, не ведал – озаботил румынской власти простоту. И вот из шахты взяли парня и на «правило»  повели, пытать его они не стали, те времена тогда ушли.
Сидит Георгий день и ночью приходит мысль:
– За что его?
Вопрос ответа просит, точит… Неужто смерть пришла, за что?
И тем вопросом озадачен, бежит Георгий из тюрьмы, еще не знает – он назначен душителем свобод, мечты.
Ночами темными румынам он не попался – враг он их, и в Новороссии укрылся среди болгар – таков вот стих.
Потом, блуждая по России, добрался парень до Перми и там, язык, почти не зная, начало встретил той войны, которая Русь разделила и разделила естество, и стали множиться мо-гилы, что жизнь теряла их  число…
Тогда китайцы, чехи, турки и все другие неруси несли обиду, шаги гулки, плели тенета верности.
А верность их одна – мамлючья: вокруг незнаемый язык, обычаи чужие – муки, но есть хозяин – большевик. Ему народ окружный тоже совсем не друг, скорее враг и встали неруси к оружию – в червонцах россыпных отряд.
Идут нерусские гвардейцы с нерусской матерью на бой, идут, чтоб жечь, чтоб погорельцы – народ России, сам не свой мужик собрался и стал против их, супостатов воевать, но не-уверенность в народе:
 – Где она, правда?  – И опять свое крыло беда чернуще, на Русь, на добрых сотню лет, взвила. Смешала так, что в этой гуще не видна грань, что пролегла и Русь от неруси хранила…
Ну, а Георгий в Красноярске, он с 5-й армией дошел, и здесь  зимой в мороз январский последний с белыми был бой.
Они сдались и этих пленных Георгий на ночь раздевал, чтобы на утро их сибирский мороз смертельно заковал.
Потом мороженное войско сложили в кучу до весны… Вот так закончили герои. И если б кто все раньше знал!
А сам Колчак, он был расстрелян на берегу байкальских вод, и здесь морозной ночью звери раздели пленных.
И этот год он будет сниться – как Тухачевского орда ему пред казнью помолиться не разрешила и беда пусть и не сра-зу, пусть лишь к детям, тихонько крадучись придет за те за-мученные лица, за православье месть найдет.
Простим Георгию – до смерти все вспоминал о той ночи, глаза замерзших жгли ответить, забыть не мог их, хоть кричи!
Мороз сибирский стал убийцей остатков чести, славы дней, как предвозвестник эры мести, на эшафот средь людей и неруси.
Мамлючья стая, понять пытались, не смогли, зачем Рос-сия прочь из рая бежала в ад путем крови.
Зачем мороз и крымский ветер возвел на трон царя ца-рей, чтоб все за все, всегда в ответе, а он – он бога стал мудрей.
Они вождем его назвали, от пьяной крови без ума и по-клоняться вождю стали – Россия век в тумане шла.
А крымский ветер – то Потанин, наместник красных льдов и бурь неделю целую устанет, благославляя тучи пуль, из пулеметов бил остатки казачьих войск терцов, донцов, чуть отдохнет и вновь с Землячкой дрожит, стреляя пулемет.
И он там был, под пулеметом цвет русской нации угас и мир воспрял для косолапых, тот, о котором смерд мечтал.
О справедливости Георгий, как стал по-русски понимать, так много слышал, но увидеть ее и сейчас, увы, хотят.
Язык известно без костей наш, но справедливость видеть мог, лишь тот, кто в сказочной кумирне, где угощал голодных бог, хлебы из рук, что выплывали и радость облекала тех и справедливость те узнали… Но кто слыхал их счастья смех?
Бог далеко, попы гривасты, им надо верить? А зачем? Их рай далек, а жизнь прекрасна – убей врага, он застит свет.
А свет их бог, их вождь и воин, за ним легко им, он ведет, его шагов и бог достоин, он к счастью  приведет народ.
Запели гимн на стон похожий, на их бессмысленный по-ход, за счастье всех с бандитской рожей за годом в крови но-вый год.
Дед подпевал и жил, и бегал – кошмары мучили, звала, та,  в Красноярске ночь разгула: тела метались, ночь мела.
Мело всегда – февраль метельный, но снегом красным в утро то покрылся лед по Енисею, и потеряло смысл добро.
Либерализм – свободы гений, братишка правды, равен-ства глухою ночью без обедни вознес призыв на варварство.
На сатанизм, на поиск ведьмий, на зло, средь правды что взойдет, на поминанье без обедни вождя, который жизнь дает.
А вождь давал, и брал обратно, и пальцем весело грозил, и обещал хорошей сладкой веселой жизни средь могил…
Конец.

Бабушка умерла теперь уже четверть века назад, закон-чив свою героическую жизнь также скромно, как и начала: ти-хонько легла и уснула.
Если бы так!
Охота так представить, привыкли, чтобы как у людей. А где эти люди? Кто их видел? Говорят о них часто, слышал мно-го раз…
Она всю жизнь ждала. Ждала, когда ее выручит из поло-на мама. Не дождалась. Отобрали ее у киргизов в степи, у адайцев казаки Бузулукские. Ждала, когда жила в няньках у казака в семье Борзых. Хотелось быть хозяйкой, ум не давал покоя.
Когда герой сказки расстреливал из пулемета раздетых в февральский мороз остатки сдавшихся войск адмирала Кол-чака, бабушка скрывала своего мужа и детей. Они только что перед этим прибежали из степи тоже как ни странно после разгрома красными казаков атамана Дутова на Урале. Шли походом, на конях по степи подальше от дорог, тайно. Но, увы, все тайное становится явным. Она знала, что узнают. Ждала, готовилась.
Узнали. Пытали деда, он отравился.
Господин Георгиевский Кавалер!. А пытали дезертиры. Может  потому и избач ей эту поэму тогда и отдал.
А она потом много позже благодарила бога и деда, что он так сделал! Он враг новой власти, умер и ее с малыми детьми – младшей Анне был год с небольшим – не трогали, не ссыла-ли и не мучили, если только жизнь голодом можно не считать мученьем.
А мученья эти как начались со смерти деда, так и про-должались вплоть до окончания войны с Германией и даже еще позже. Моя мама с удивлением иногда говорила, что ей не верилось, что она когда-нибудь досыта наестся хлеба, а рож-дена она была в 1920 году.
Хлеборобная страна с народом испокон веков выращи-вающим хлеб: рожь, пшеница, овес, ячмень, просо, горох, гре-чиха, вика, бобы, кукуруза продолжала все это делать и при советской власти, но была лишена всего этого. Лен России – одевал, а животноводство обувало людей – все это разом рух-нуло и его, это что рухнуло поднимали весь период коммуниз-ма да так и не подняли.
В войну мои брат и сестра, их мама – тетя Поля, моя ба-бушка в селе, сыновья на фронте Андрей – мой отец, и дяди Василий и Сергей.
Отец осенью 1942 попадает под Ленинградом в штраф-ную роту бессрочно, вначале 1943 года при прорыве блокады Ленинграда его ранят и в бессознательном состоянии привозят в госпиталь в Сталинск (ныне Новокузнецк). А дядю Сергея, на завершении Сталинградской битвы, смертельно ранят, он умирает, тетя Поля живет месяцами в полевой бригаде, пуска-ется там во все тяжкие – в селе оставались «барабаны»,  ко-торые, по совместительству заменяли ушедших на фронт му-жиков в их мужском деле:
– Война все спишет! – это ее слова, или еще:
– Будет ноги мыть – воду пить!
Коля – брат мой 1938 года рождения, Валя – 1940 года на руках у бабушки.
На полевом стане варили кашу, какую-нибудь пустую похлебку для тех кто там работал, а дети и старики в селе бы-ли предоставлены сами себе – добывать пищу, готовить на зи-му.
Интересно, что все пережившие войну дети отличались совершенно маниакальной охотой: мужчины к рыбалке, а женщины к заготовкам ягод, грибов, трав и кореньев. Ягоды тогда сушили, а иногда, если разрешали начальники, то и мо-лоли на мельнице.
 Бабушка считала, что спас их поляк. Поляк – это не на-циональность, а поляк – это травка с колоском, в котором со-зревают меленькие кругленькие семена. Они намного меньше семян проса, но кашу из них с зеленым конопляным маслом ели в России всю войну.
Много позже я обнаружил эту травку в Англии, оказыва-ется она составляет основу знаменитого английского газона, только колосок дает редко – ее не допускают до возраста зре-лости, постригают.
Иногда мне кажется, что украдена бабушка была кирги-зами не у простых людей, там, в Самаре, уж очень ясный ее ум был выпестован не одним поколением интеллектуалов. Она помнила все, что хотя бы один раз услышала или увидела. Ба-бушка хотела и во мне это же видеть, хотела, чтобы я знал все что она знает, чтобы ее душа после ее смерти хоть маленькой частичкой жила во мне.
Если бы я знал, что смогу когда-нибудь стать писателем, что смогу писать, как бы мне это сегодня пригодилось. Бес-письменные  века, легкомысленные столетья. Каждое новое поколение начинает жизнь по-своему, как бы с чистого листа, снова поднимается на ту же гору, что и их родители, спотыка-ется о тот же камень, хотя предыдущее поколение нашло удобный путь обхода препятствия.
Беспамятная жизнь. У нас у русских особенно. Обидно, но что делать. Мои дети мои рассказы тоже не слушают, и жизнь лепят своими руками, новую скульптурную, не везде гладкую.
Первые ее воспоминания, конец 19 века – мамушка, в белом платочке с гребешком. Это она так называла чепчик. Но это воспоминание было не точным, она иногда говорила, что может сама придумала или где-то видела. Немного она пом-нила из жизни в плену. Плакала, ее там сильно обижала дру-гая девочка, постарше. Куклу отбирала шитую, а давала сы-рую из глины.
Потом много позже бабушка по памяти моей сестре сши-ла из овчины, такую же, как у нее в детстве была, куклу – обыкновенный конусообразный кулек, мехом внутрь и не-большим клочком наружу, с нарисованными ниже черной краской глазами,  носом, ртом и подбородком. Кукла была мягкая, теплая на ощупь, пахла овечками, степью, летним, теплым ветерком.
Детство входит в нас и составляет нас как из кирпичиков – мы из оттуда.
Наверное, страшно жить рожденному в тюрьме? Мрач-ная коробка, зарешеченное окно без солнца… И особенно гла-зок в двери, то голубой, то зеленый, то карий или с бельмом, когда шторка закрыта. Может поэтому нам, наверное, все же не всем, и не только тем, которые побывали в узилище, трудно отделаться от ощущения, что и стены имеют уши и глаза.
Это как происхождение, это часть его. Влияет и родо-словная, где рождены и выросли родители, что они умели, знали, а уж о морали я помолчу – так много сказано и все к сожалению правда.
От коровы – теленок, от овечки – ягненок, а от имеющего только облик человеческий –  облик и родится.
Или еще обиженно:
– Их (детей) – никто не рожает, они сами родятся! – из разговора поживших с биографией на сером лице.
– Их мать родила, чтобы водку пить, а им приходится еще и работать! – обидно отвечает ей соседка не менее постра-давшая и не только лицом от жизни.
А надо ли работать?
Этот вопрос не приходил в голову мне, может быть еще не приходил, а уж моим дорогим ушедшим в тот мир уж точно.
Бабушка моя, та вообще боготворила умение что-либо делать  своими руками, любила учиться и училась всю жизнь.
Все удивляются, а вот она не удивилась бы страстью ох-ватившей меня далеко уже не в молодом возрасте.
Так уж получилось – я писатель. Пишу. Пробую как мо-лодой теленок все на вкус. После мамкиной титьки не очень-то все сладко. Иногда охота завыть, но не получается, помычу и дальше.
Пишу больше всего стихи. Они у меня короткие и емкие по мысли, как говорится: словам тесно, а мыслям просторно. Это я себя похвалил. Другие тоже хвалят. Но я им не верю.
– Я им не верю, – так объяснил происходящее вокруг него американский парень, изучивший в Америке в университете русский язык.
Он тогда один из первых приехал в Россию, новую Рос-сию, Россию отринувшую коммунизм, хотел искренне быть ей полезной. Работал в университете, хотел стать писателем, мо-жет теперь уже и стал, но об этом как узнаешь.
Писателей много, да вот читателей нет.
Звали его Джош. Я как-то назвал его Джошуа, он уди-вился, или даже обиделся и я до сих пор не могу отделаться от неловкости, которую тогда испытал, да, наверное, и он тоже.
Университет, наш российский ему редко что-нибудь пла-тил, это были девяностые годы прошлого века, когда мы в воз-расте голых младенцев выброшенных из корзины с бельем с высот сияния коммунизма летели в пропасть загнивающего капитала.
Это было время, когда мы узнали, что у нас тоже, как и во всем мире есть секс, узнали, что бедность это отвратительно, а часто и смертельно, у нас появились нищие на улицах, кото-рых поначалу было жалко, но это скоро прошло. Нищий ока-зывался почти всегда алкоголиком или человеком желающим жить за чужой счет.
Это было время снижения моральных и нравственных оценок, Россия очень быстро превратилась в страну лжи – это когда не остается чего-нибудь такого за что бывает хоть кому-нибудь хоть немного стыдно.
Хоть я и писатель, но как вы понимаете, за это сейчас не только у нас, но и по всему миру не платят. Нет читателей. Книги, которыми завалены магазины написаны легкими людьми, они просты, как и их жизнь, их простая жизнь как дуновенье ветра. Убийства, море трупов в океане восторга.
Я иногда читаю их. Мне нравится, как написано, но сам так писать не могу. Хотя не скрою, что завидую их популярно-сти. Пробовал писать как они, но не смог, нет той легкости. Тяжеловат.
Да и прошлое давит, просится в строку, но оно, увы, ни-кому  не интересно. Его просто нет. Оно погибло. Какой-то нейтронный конец света, только наоборот. Погибло живое, хо-тя и осталось жить. Не полностью, а своей частью. Без воспо-минаний, хотя в памяти все это есть, без архивов, но их никто не читает, без толстых журналов, зато на глянце убогое и бле-стящее.
Пробовал жанр фэнтези, но тоже не получилось, как-то скучно выдумывать ужастики, когда вокруг разворачивается полотно апокалипсиса для России, а может и для всего мира.
Иногда охота застрелиться, пистолета правда нет, но его купить, наверное, сейчас нетрудно. Но останавливает – охота посмотреть чем это все закончится.
Полное ведро воды перевернули вверх дном, вода потек-ла, течет и сейчас. А что будет, когда она вся вытечет?
Говорят, наверное, врут, что труд сделал из обезьяны че-ловека. И еще –  гордость своего избрания, подстегивало лю-дей, они трудились всегда, тысячи лет, чтоб подальше уйти от волосатых обезьян с их красными или заскорузлыми и гряз-ными задами.
– Из-за этого? А может просто для продолжения жизни? Любовь приходит и уходит, а кусить  хочется всегда.
– Не знаю. Никто не знает. Сейчас это совсем не обяза-тельно.
– Кусить? Как это?
– Дурак, работать. Дешевле просто жить. Сейчас не уби-вают ненужных, не выгоняют из тепла как поступали чукчи со стариками для их же блага. Чтобы те дольше жили.
– А как же гегемон, пролетарьят? У станков? Три замеса в смену, четыре замеса в смену. Пиво у ларька…
– А нет его. Не нужен. Он ничего не умеет кроме того, что крутить винтку. Это его дед или прадед крестьянин умел жить своим трудом, все, что нужно для жизни добывать. Хлеб, оде-жду, построить избу, любить жену. Это все ушло. И знания эти и умения уже сто лет а в некоторых странах и двести как за-быты. А сейчас и винтку крутят машины.
– А человек?
– Он обижен. Его мать родила, чтобы водку пить, а он должен работать для продолжения жизни. Моя родная бабуш-ка говорила, что у каждого человека должно быть рукомесло, так она произносила слово ремесло, вытягивая из этого слова его настоящий смысл.
В этом слове «рук» – это намек что руки, «мес..ить» – это указывает на слово месить, а месить в крестьянской жизни приходилось много, начиная от земли и кончая квашней, и, наконец «сло..во» – как указатель что рукомеслу еще кроме всего прочего учатся, перенимают опыт живших ранее людей, не теряют зернышки умений.
Рукомесло – это народный закон сохранения интеллекта на протяжении тысячелетий.
А это слово пришло мне на память в один не очень пре-красный день, когда я закончил писать свою очередную книгу, она была третьей из еще или уже неизданных, а груды пяти изданных в это время заполняли добрую половину комнаты в моей квартире.
Они были изданы по рецепту овсянки: год питаешься ов-сянкой – издаешь книжку.
– Куда их девать? – это спрашивает моя жена и я ее сло-ва вставляю в эту новую книгу, которую, я надеюсь, ожидает такая же судьба.
– Бросил бы ты это занятие, кому нужны твои стихи? – это опять она, выбив из моей головы собиравшуюся в тяжелых мучениях появиться мысль.
Я молчал. Говорить ей, что так писать миллионы не мо-гут, что мне бог дал эту способность и я обязан ее нести людям я не стал. Потому что она ответила бы. Что людям это до фени, а деньги лучше бы использовать на другое.
Она конечно права. У нас много потребностей, я совсем небогат. Университет, в котором я работаю – преподаю лже-науку – экономику, которой нет в России, и как оказалось во-обще не существует и в мире.
Человеку при рождении дают имя, которое он носит, если не надоест всю жизнь. А что оно означает? Сейчас это называ-ется честно – идентификатор или еще лучше ИНН – индиви-дуальный номер налогоплательщика. То есть просто номер в списке, номер ничего больше не характеризующий, просто по-рядковый номер.
– По порядку номеров рассчитайсь! – так командовал старшина, раздавая что-нибудь неответственное, за которое он сам вместо нас расписался: махорка, папиросы, спички.
Имя, данное при рождении сбило бы старшину со счета и он раздал бы меньше или больше этой томской или моршан-ской махры или махорочных сигарет.
Так и название наук только сбивает с толку, думаешь, раз наука, значит, она отвечает на все вопросы заданные при-родой, и заключенные в ее скромное обозначение.
Например, физика, уж так она обставлена объективны-ми, по  мнению ее пестующих людей, законами.
Законы – это нечто объективное, данное при сотворении мира, мир сотворен по этим законам и открыватель законов он как бы прикасается ко всевышнему и от него до нас протяги-вается и обволакивает нас, заворачивает в облако божествен-ного, настоящего и чистого. И уже видишь не нагромождение механизмов, грубого железа, огромных токов энергии, а миро-вой разум создателя.
Рукомесло – это еще и весло, чтобы плыть в жизнь на-дежно и самостоятельно. Рукомесло – это как благословение, как открытие, поднятие полога над неизвестным, когда стано-вится ясно видно в ярком свете радость.
Вот такое важное слово крестьянский ум выковал в об-щем-то из безвольного, отдающего рабством слова ремесло. Ремесло предполагает связь, буквально «ремень», с учителем. Оно не предполагает творчества. Наверное, в современности это и допустимо, но по-современному Россия живет совсем не-давно, намного меньше чем другие страны старого и нового света.
Как говорится. Начал за здравие, а кончил за упокой, но тем не менее, это все, знания и умения, их сохранность зани-мало всего человека и не оставалось времени на зло. Недаром говорят
– Не умеешь работать – иди учить,
– Не умеешь учить – иди руководить!
Сила оставалась на добро. Добро, которое теплыми вол-нами окутывало всех и достойных этого и недостойных, всех кто хотел, чтоб добро было и тех которым лучше живется в драке, в войне.
Помните: теленок – от коровы,…
Так вот, к нам приехала теща, да не одна, а с соседкой. С тещей у меня, грешника, отношения не заладились с нашей, наверное, третьей встречи.
Первый раз я ее увидел и все ее семейство еще студен-том, мы с ее дочерью и еще одной, назовем ее Галей, сокурс-ницей ехали мимо их города из Сибири на практику на Урал. Тогда я впервые стал задумываться о женитьбе. У меня были варианты, но все же мне больше по душе была моя будущая жена, тещина дочка.
Оставив вещи в камере хранения на вокзале, я по адресу быстро нашел их дом. Моей будущей жены не было, а были ее младшие сестры, две совсем маленькие, а одна ничего, даже очень. И мы с ней проводили время на качели. Была еще со-бака на цепи, которая почему-то меня приняла и оказывала несомненные знаки внимания, когда я оставался один.
Что ж неловкость в незнакомой обстановке меня пресле-довала всегда и преследует до сих пор, увы, но в этот раз она была своеобразным сигналом, исходившим от тещи – остано-виться: раз начинается кувырком, то продолжится подзатыль-никами.
К вечеру все собрались, пришел с работы тесть, поужи-нали и утром мы уехали.
Не помню, купили на вокзале или взяли с собой из дома банку жидкого повидла из айвы. Надо было открыть, снять железную крышку. Я с задачей справился, помог край вагон-ного стола с его гладким выступом, и только мы стали этому радоваться, по очереди отпивая из банки, я вспомнил, что свой немудрящий скарб где были и документы для практики я ос-тавил в камере хранения.
Как вы понимаете, это было вторым серьезным преду-преждением, посланным таким оригинальным способом тещей и которым, я голова садовая, опять не воспользовался.
Делать нечего, дождался остановки, вышел из вагона и стал ждать поезда назад. Но поезда, следующие в обратном направлении на этой станции почему-то не останавливались. Приехать можно, но уехать?
Повеяло какой-то бесовщиной, заговорами, как теперь говорят, черной магией.
Дождался пригородной электрички.
К вечеру я добрался. Денег не было совсем. Билет был закомпостирован на электричку, которая двое суток назад до-везла меня из нашего города до станции на транссибирской магистрали. На этой станции билетов не продавали и не ком-постировали. Их просто не было. Давно. А поезда были, поезда останавливались. И я студент четвертого курса, у которого, как водится, вся жизнь впереди дождался подходящего поезда, написал его номер на билете и пробрался в общий вагон.
Эти вагоны тогда были в большой популярности. Они были безразмерные, потому что брались штурмом в двери и окна, а летом заполнялись и поверх крыши. Проверить билеты в таких вагонах было не просто, хотя иногда такое и происхо-дило. Безбилетников выгоняли на ближайшей станции, а они, как только поезд трогался опять вторгались в его душное и во-нючее нутро.
Одним из таких пассажиров, готовых на все, был я.
И вот я еду – сплю на третьей полке. Охота одновременно поесть и посетить туалет, но жалко хоть твердое, но все же спальное место терять. Сходил, место заняли, за окном темно, утром должны приехать.
Урал, горы, но я их так и не увидел, хотя, когда мои дед и бабка бежали от красных, после разгрома войск казачьего атамана Дутова, в Сибирь, из оренбургских степей, из-под Бу-зулука, то трудно было лошадям около Челябы,  горки все же какие-никакие там есть.
Рассвело, поезд остановился, и я голодный как собака пошел в город, чтобы ехать на место моей практики в НИИ  или в общежитие местного университета, где мы практиканты должны будем жить вместе с абитурой.
Второй раз свела нас с тещей судьба-свадьба. Но перед этим было третье серьезное предупреждение, которого, как вы понимаете, я опять не услышал.
А было все так. Прежде чем свадьба нужно подать заяв-ление в ЗАГС . Мы поехали на автобусе и на остановке нуж-ной в толкучке ее, мою невесту и будущую жену затерли. Она выйти не смогла, а я вышел. Сижу на лавочке. Ее провезли до следующей остановки, оштрафовали как безбилетницу – биле-ты были у меня – и когда она пришла расстроенная и злая вот тут-то мне и приди бы в голову мысль, что не судьба нам с ней, что вновь теща шлет предупреждение: смотри, мол, захрустят твои птичьи косточки, если будешь пить из нашего родника . Но, как говорится, не в коня корм – не услышал!
Как вы понимаете, на этом предупреждения закончи-лись, была свадьба и после нее она, теща развернулась во всем своем великолепии.
Это не было обычным тещиным глумлением над зятем, типа: как дочка ты такого обормота выбрала? Или: дурак, ду-раком, а еще что-то требует – это, если поинтересовался отно-сительно обеда, когда они с дочерью заняты бесконечной тлеющей на тихом ветру иногда переходящей в сон с похрапы-ванием беседой. Это было нечто другое – изощренное в духе идей средневековых инквизиторов.
Это было навязанное мне богоугодное «питенье» , от ко-торого, если ты чуть-чуть воспитан и совестлив, сразу не отка-жешься. Только со временем понимая, что «битый – небитого везет» , некоторые могут вырваться из этого добровольного плена и пыток.
Я скажу сразу, что много раз пытался порвать нитки и веревки, связавшие меня, но не смог – полный разрыв возмо-жен, если отказаться от многого человеческого и на этом и ос-новывается этот воистину дьявольский замысел, производи-мый от имени и по поручению бога.
Первое, что я усвоил, начав жить новой семейной жиз-нью, это полную ненужность моих жизненных принципов. Я их особо и не охранял, но и изменять им не собирался. При-тремся – эта мысль чаще других посещала меня. И особенно я чувствовал важность дома, семьи, детей и жены в отлучках. В командировках, которых выпало на моей жизни богато.
Началось все, как и многое начинается в жизни со слу-чая. Автобус, толчея в утренние часы, кого этим удивишь? Это, когда одни торопятся на работу, а другие уже работают, у них самое горячее время.
Это и водители автобусов, и троллейбусов, и трамвайные вагоновожатые.
Таксисты после утомительной ночной торговли спирт-ным, проститутками и наркотой в это время спят в своих во-нючих скорлупках, готовясь на неизбежную встречу мятой вы-ручки с женой окруженной многочисленными детьми. Почему у таксистов при их ночной работе и сочащихся тонкой струй-кой чаевых так много детей остается загадкой.
Толкающийся народ, спешащий на работу, на эту еже-дневную кабалу у одних и каторгу у других  без удовольствия и какого-либо желания, исключительно для продолжения жизни – кушать-то хочется. Это и командированные в другие местности обширной России, чтобы хоть что-нибудь продать. Они обреченно подчинились судьбе, едут  без всякой надежды. Здесь же встречаются с такими же несчастными, возвращаю-щимися из поездки как обычно ни с чем.
Среди этих бледных с сизым оттенком лиц и мое посте-пенно продвигающееся к выходу с одной лишь целью, чтобы сменить толкучку внутригородскую на междугороднюю. Еду в командировку в один из городков Кузбасса. Еду не товар про-давать, еду читать лекции, учить молодых и не очень эконо-мике, русской экономике, которая по народному мнению должна быть справедливой. Но справедливости одинаковой для всех не существует, а уж в экономике, да еще и русской тем более. Так что мой труд с самого его начала не имел смыс-ла, скорее предполагал вред, с самого его замысливания од-ним из яйцеголовых, лицо которого из-за масляного блеска больше подходит для смазывания сковороды при выпечки блинов, чем для справедливого облагодетельствования людей.
Но есть и веселые, просветленные лица. Внимательность и услужливость доброта и любовь к жизни в их скромном при-сутствии среди всемирной озабоченности и уныния. Румянец азарта играет на их худеньких лицах, чувства обнажены и ло-вят все, что могут люди сообщить неприятного в этой тесноте.
Вот один прильнул к плечу довольно подержанной дамы давно уже неопределяемого возраста. Любви все возрасты по-корны – подумаешь, глядя на это взаимопроникновение душ.
Душа его и руки, руки гладят сдобную спину, она замер-ла не веря себе. Но вот тень разочарования пробежала по его лицу.
– Что такое?
– Карман, предназначенный для кошелька пуст, а сумка предусмотрительно прижата к груди.
– Вот такая, брат, любовь!
Девушка у окна сидит и читает конспект, студентка. На нее устремлено не менее дюжины взглядов довольно неодоб-рительного содержания. Она это чувствует, даже иногда поры-вается встать, когда появляется среди пассажиров очень уж подходящий экземпляр земного существования человека, но ее удерживает пожилая дама, занимающая соседнее место с краю.
– Сидите девушка, – тихим шепотом, останавливая бла-городный и как все благородное малоосмысленный порыв, по-сле которого странно ощущаешь неловкость из-за несхожести его с обычным, часто встречающимся и поэтому общепринятым поведением.
Хотя… Хотя червячок сомнения, а так ли это принято и так ли все думают об этом все же грызет и поскорее охота ис-чезнуть, убежать.
Автобус двигался рывками к своей цели, публика стала все чаще меняться, входили новые и выходили приехавшие. Вышел и я, в один из незаметных, таких многих и обычных в череде серых бесцветных дней.