ФУГА

                Всем женщинам мира (кроме одной, единственной) – прежде
                жившим, нынешним и грядущим этот опус посвящает автор
                [Всем женщинам мира (кроме одной, единственной)…]
                [Всем женщинам мира…]
                [Всем…]
                […]
      
                Dux.


    Ведь часто как бывает: Встречаются Он и Она после разлуки, отягчённой прежней несладицей, когда всё вдруг пошло вкривь да вкось, не так и не эдак, а ведь ещё давеча они и не чаяли потерять друг друга. Были, конечно, мелкие шероховатости да неравновесные размолвки – у кого их не бывает? Не чаяли, но потеряли. И снова вроде бы отыскали один другого. Им бы вовремя смирить страсти да дать волю рассудку. Но не смирили и не дали…
     И вот, как тут недавно тенорно озвучил под фонограмму какой-то певец не то по первому каналу телевидения, не то – по последнему радио: «Я встретил вас и всё былое…» В попытке воскрешения давно почивших чувств встретившиеся наново переосмысливают воспоминательные приятности. Событие это становится знаменательным и знаковым, хотя, сказать по правде, прошедшее-ушедшее на поверку чаще всего оказывается ничуть не замечательнее (по насыщенности, глубине, величию, полновесности и интенсивности) текущего–настоящего. Но всё же, умоляй–не умоляй не пробуждать «воспоминаний ушедших дней, ушедших дней…», но они так или иначе всё одно нахлынывают. И пусть въедливые грамматики–грамотеи укорят за употребление глагола «нахлынуть» в форме и времени корявой и неуклюжей, но, согласитесь, если они, воспоминания, просто «нахлынут», то неизбежно угаснет их неисчерпаемая неизбывность, а вот ежели они «нахлынывают»… Коротко говоря, пульсирующие спазмы нахлынывающих воспоминаний «о всём былом, о всём былом» так порой захлёстывают Её и Его, что они оба–двое начинают ощущающе сопереживать прошлое в настоящем, как равно, и настоящее в прошлом если и не формально–тождественно, то подобно–конгруентно. В зияющих провалах их совместной памяти оказываются навсегда погребёнными и бесстрастные встречи, и негожие проступки, докучливые перебранки, разлады, крайние крайности взаимных попрёков, гнусные подозрения в обоюдной неверности (в своё время, впрочем, подтвердившиеся). Ничего вопиющего в их сдвоенной памяти не осталось, но только светлое, лёгкое, хорошее: томительные ожидания свиданий, добротные в своей справности дивные ночи, свежие утра, наисветлейшие минуты, обоюдные мечтания – так и не обработанные черновики радужных свершений чего-то такого…, когда думали разно, а чувствовали согласно. Зеркал насупротивных отраженья, сжимая безразмерность пустоты, равно сулит им верное сближенье с одновременным скорым удаленьем, без обнаженья скрытой наготы, пространства погружённого в себя же. Она и Он насторожиться даже и паче усомниться в том, что прежнее не может повториться, себе труда позволить не хотят, и пьют взахлёб коктейля терпкий яд из прошлого, разбавленного нынче. Вот тут мы им помочь не можем (не хотим). Пусть сами разбираются. Тем более, соваться третьему, когда в угаре двое – себе дороже станет. Помолчим и отойдём в сторонку. Лишь взглянем с вниманием на всё происходящее. Итак…
    Представьте себе просторную гостиную старинного особняка, Её и Его, погружённых в приемистые вместилища честерфильдовских кресел, разделённых низеньким булевским столиком, на котором две горящие свечи в позлащённом канделябре, полупустая бутылка «Вдовы Клико», пара полуполных бокала венецианского стекла, два надкусанных с бочков яблочка на блюде китайского фарфора, жарко пылающий камин, сдобренный дубовыми поленьями, справа от камина висящий подлинник картины Рафаэля «Похищение Европы», а слева – её искусная подделка.
Впрочем, особняк может быть и вполне современным, гостиная - не избыточно просторной, инкрустированный булевский столик можете заместить, по своему вкусу, любым другим, кресла – тоже, в камин подбросить берёзовые чурки, свечи загасить, бокалы опустошить, полусухое вино в бутылке осушить, слева от камина повесить копию картины Серова «Похищение Европы», а справа - её литографическую репродукцию.
    Особняк особняком, но и полуразвалившаяся халупа с зачаженной кухней, обклеенной журнальными вырезками более или менее обнажённых красоток и торсово-бицепсовых молодцов, – тоже вполне приемлемый антураж для воспоминательного свидания, а с прибавлением двух облупленных близнецовых табуреток, стоящего враскаряку прихрамывающего стола под сальной скатертью, на котором два граненых стакана, початая бутылка водки и надкусанный с двух сторон солёный огурец – даже более чем вполне.
    Но! Старинный английский замок с давно усохшими приведениями, латиноамериканская фазенда, тростниковая хижина бог весть где, избушка на петушьих ножках в сонно-дремучих лесах России, сорокакомнатная вилла под Пассендой, глинобитная фанза на Дальнем Востоке, известковая пещера, но уже на Востоке Ближнем, конюшня на заброшенном ранчо дальнего-предальнего Запада Северной Америки, разваливающаяся часовенка на восточном побережье Саргассова моря, да мало ли ещё где – в этих пристанищах Она и Он вполне бы могли (или, напротив, не могли) встретиться после разлуки для сопереживаний нахлынывающих воспоминаний «о всём былом, о всём былом…»
    Если обезличенные Она и Он не конкретизируются по вашему произволу в более явственных действующих–бездействующих лиц, то предлагаем на выбор следующий их ряд:

Малокровная принцесса.
Полупочтенный старец.
Двуногая манекенщица.
Пришпоренный гусар.
Джентельменствующая леди.
Сиамский близнец.
Натуральная брюнетка.
Честный коммерсант.
Обворожительница.
Гнусный телеведущий.
Безотказная просительница.
Поэт издательской милостью.
Шахерезадствующая депутатша.
Киноактёр без вредных привычек.
Султанша гарлемского гарема.
Разорившийся миллиардер.
Целомудренная подполковница.
Неистовый лесбиянец.
Умопомрачительница.
Сладкая парочка: эксгибиционист и вуайёрша.
Не менее сладкая парочка: вуайёр и эксгибиционистка.
Великий дилетант.
Покладистая дама.
Породистый нищий.
Новая старая дева.
Недалёкий фантазёр.
Пронырливая русалка.
Некто без паспорта.
Ласковая прелестница.
Телохранитель морга.
Мыльнооперная дива.
Галерно-божий раб.
Псевдоразвратница.
Двойник неизвестного лица.
Идейная носительница подвязок.
Весьма сомнительная личность.
Девушка по вызову и без оного.
Искусный искуситель.
Голубоглазая гурия.
Обмылок рода человеческого.
Мать троих сирот.
Неслучайный прохожий.
Телефонная террористка.
Нью-русский.
Поклонница всяческих талантов.
Профессиональная любительница.
Потомственный пролетарий.
Вдовствующая сутенёрша.
Театральный маньяк.
Мисс «Венерин холм - 2008».
Прыткий паралитик.
Загадочная забавница.
Постельный шулер.
Тоскующая потаскушка.
И прочие желательные и нежелательные лица.

    Как известно, непременной составляющей всякой древнегреческой трагедии является хор. Особо не настаивая на его необходимости в нашей фуге, всё же сочтём его вполне приемлемым и допустимым, но приемлемым постольку-поскольку и допустимым лишь на подступах к просцениему. Но зная о неукротимом упорстве и пробивной способности объединённых согласием видов, подвидов, родов и классов хоров (разнообразие их простирается от скучнейшего хора анахоретов - этих усидчивых отшельников - до резвоногого хора терпсихор), не удивимся тому, что тот или иной вдруг грянет в самый неподходящий момент. Ничего с этим не поделаешь: смиримся. Как и в случае с главными в их сдвоенном единстве героями, замена, подмена, перетасовка и подтасовка хоров вовсе не возбранима.


                Comes.


                Корифей хора прокуроров.

    С незапамятной поры, как стоит наша Земля с вращающимся вокруг неё Солнцем, в подлунном мире во всех его необъятных просторах в укромных уголках бесчисленных тупиков происходит то, что происходит: Она и Он с поразительной регулярностью (с регулярной поразительностью) настойчиво и с превеликой охотой преступают как нравственные законы, так и Божии. Если верить верующим в библейский вариант Истории, то первое подобное преступление совершили наши баснословные прародители Адам и Ева на сексуальной почве Эдемского сада. При небрежном попустительстве Бога и с просветительского наущения Дьявола первопредки узнали, что наги, и возжелали друг друга. Да как возжелали! И вот мы – их прямые и косвенные потомки, отягченные первогреховной наследственностью, принуждены повторять порочный и сладострастный путь ветхозаветных первопроходцев. Бог, если мне не изменяет память и если в экземпляре Библии, читанном мною, по небрежности главного редактора не допущено вопиющей ошибки, этот самый Бог попытался исправить свой первоначальный промах и скрепил внебрачную связь вполне законными узами. («Свадебный марш» Мендельсона, обмен кольцами, свадебное пирше-ство, первая брачная ночь до полудня следующего дня, кофе в постель, поданное Адамом размягчённой ласками Еве, и всё такое прочее). «Да прилепится к жене своей, и будут одна плоть», - наставительно присоветовал Господь и отбыл восвояси – в высшие сферы надзвездных миров. Заметьте: «к жене своей». А что творится сплошь и рядом? Мужья прилепляются к чужим жёнам, жёны - к не менее чужим мужьям. Какая уж тут одна плоть! Прямо бардак какой – то, если не самый настоящий промискуитет (простите мне употребление непечатного и неприличного слова). Впрочем, и к Создателю у нас есть основательнейшие претензии. Семь с половиной тысяч лет назад (по другой версии – несколько миллиардов лет) за шесть дней Он натворил столько  всякого и разного, что мы до сих пор толком не можем разобраться в смысле и цели им понаделанного. Заметим, однако, что само существование этого самого Бога ещё толком не доказано, и оттого наши претензии к нему малосостоятельны: ведь нельзя же предъявлять обвинение лицу, чья физическая достоверность сомнительна. Можно, конечно, объявить его в международный розыск, подключив Интерпол и другие заинтересованные службы, но пока суд да дело… Ну, да бог с ним, с Богом. Есть ли он, нет ли его… Но ведь мы–то уж точно есть, нас разыскивать не надо, а Она и  Он – вот они, перед нами. Апостолом (запамятовал каким) было заповедано: «Можно жить в браке естественно, но не вожделяясь и не разжигаясь». А что вытворяют Он и Она? Часто живут внебрачно, нередко противоестественно, а уж вожделяются и разжигаются до одури так, что хоть святых, хоть клятых выноси. А наш гражданский долг и святая обязанность для вящего прецедента положить конец творящемуся в мире сексуальному произволу.


                Первое полухорие адвокатов.

    Прокурор – нет слов – прекрасной души человек. И всё, сказанное им, верно.
    Или почти верно. Но и наши подзащитные тоже неплохие люди. И в некотором роде даже замечательные. Но, как и все замечательные люди, не без недостатков. Недостатки же их от переизбытка. От переизбытка здоровых естественных чувств и желаний. Нерушимый брак, понятное дело, - институт святой. Не такой святой, как, скажем, служение Богу, о котором всуе не единожды упомянул наш уважаемый прокурор, но всё же… А с другой стороны, ведь как часто бывает: соединяются двое во вполне законном браке, живут в нём вполне естественно, не вожделяясь и не разжигаясь, но испытание временем и совместным ложем в конце концов выявляет их трагическую несовместимость. И что? Так и тащить этим супругам всю свою сознательную жизнь тяжкий крест брачных уз на свою семейную Голгофу! Случается, в поисках пристойного компромисса между гражданским долгом и природными склонностями, они порой выходят за рамки, установленными обществом. Но ведь, по сути, они пытаются исправить главную ошибку своей жизни! Кто от случая к случаю и без особой охоты, а кто и при всякой аказии и не без удовольствия. Получается не совсем так и не очень эдак, но пытаются же! Вот мы пропели: главную ошибку своей жизни… А их ли это ошибка? Мы здесь не хотим выступать адвокатами Дьявола и, наипаче,  Бога, но давайте объективно и беспристрастно разберёмся в этом запутанном деле. Бог наградил своих ангелов свободной волей, и что из этого вышло?  Часть их во главе с Дьяволом по праву выбора при свободной воле отпала (предала, если не лукавить) от своего Творца. Главарь отпавших ангелов, возглавивший оппозицию, тут же отыскал самое слабое звено в цепи, созданной его бывшим патроном. Этим звеном оказалась слабопольная Ева. Дьявол обучил её таким–сяким женским соблазняющим хитростям, пред которыми Адам, понятное дело, не устоял. А кто на его месте устоял бы? От этой пары, о чём уже упомянул наш прокурор, путём кровосмесительного инбри-динга развёлся род человеческий. А Бог, опять же, каждого из нашего рода наградил свободной волей: хочешь – иди в казаки, а не хочешь в казаки – прямиком в разбойники (хочешь – в окружные прокуроры, хочешь – в карманники). Вот она – свободная воля! Если бы Бог не наградил этой самой свободной волей созданных им ангелов, то не было бы предателей его. А кто может поручиться в том, что однажды и все прочие ангелы, поющие ныне Господу верноподданнические гимны, по воле своей не перейдут в оппозицию? Ох! трудно понять нам, сирым дела твои, Боже. Но вернёмся на нашу грешную землю. Обвиняются Он и Она. Но в чём их вина? В том ли, что Создатель наградил их свободой выбора (гуляй – не хочу)? Представьте: кто-то замыслил совершить противоправное деяние, нашёл посредника, тот, в свою очередь, - исполнителя… Кому дадут срок, если дело раскроется? Правильно, исполнителю. А что посредник? Он, понятно, как и заказчик останется в стороне. Как всегда, в сети правосудия попадает лишь мелкая рыбёшка, тогда как акулы и киты преступного мира рвут любые сети и спокойненько плавают на свободе. Но, может быть, не так всё просто в нашем мире, как это видится из прокурорского кресла и адвокатской скамьи, и у Главного Заказчика есть свои, высшие, неведомые нам резоны? Кто знает, может быть, в день Страшного Суда Вершитель всех человеческих грехов и добродетелей бросит на одну чашу весов слепоокой Фемиды грешок, другой, третий наших подзащитных, а на другую – все вымученные добродетели страдавших в законных браках праведников; и не взметнётся ли одна из чаш в поднебесные сферы – обители святых и лояльных Господу ангелов, а другая не низринется ли в нижайшие глубины преисподней ко всем чертям. А теперь попытаемся отгадать с трёх раз: какая чаша куда?


                Второе полухорие адвокатов.

    Отдадим должное прямолинейной логике окружного прокурора при обличении наших подзащитных. Но в чём конкретно их преступление? Уж не в том ли, что они возлюбили друг друга больше, чем каждый из них в отдельности самого себя? Вспомните, что сказал Христос хулителям одной любвеобильной иерусалимской дамы: «Кто из вас без греха – бросьте в неё камень». Где ваш камень, господин прокурор? И поднимется ли у вас рука восстать противу христианской морали? Конечно же, почтенный возраст нашего прокурора не даёт оснований заподозрить его в чём-нибудь подобном, совершённом нашими подзащитными. Не то что в грехах, но даже и в мелких грешках. Но, как знать, как знать… понятное дело, старый конь борозды не испортит – это так, и не вспашет как следовало бы – это дважды так: и силы уже не те, да и не конкурент он молодым и здоровым жеребцам, но в мечтах, в мыслях наверняка тянет его время от времени пройтись по влажной борозде животворного лона крепким несгибаемым плугом. Порешим так: наш прокурор, отыграв своё, давно уже, фигурально выражаясь, повесил бутсы на гвоздь, но мечты, но мысли… их ведь на гвоздь не повесишь! Правда, должность общественного обвинителя изначально предполагает в нём отсутствие моральной нечистоплотности. Впрочем, прокурор прокурору рознь. Вот в одной полувосточно–полузападной стране, наименование которой мы поостережёмся здесь озвучивать во избежание диффамации и возможного международного скандала, Генеральный прокурор (а не какой-то там всего–навсего окружной) был замечен в одном помывочно-массажном заведении закрытого типа (закрытого для широкой публики). И замечен в таком виде! Вернее, не он сам, а лицо, удивительно на него похожее. Как впоследствии уверяли все пять секретарш Генерального прокурора, да лицо, поразительно похожее на лицо их шефа, а вот всё остальное, ниже обнажённой шеи, уж точно его, генерально–прокурорское, клятвенно подтвердив свои показания наложением наманикюренных рук на ветхий экземпляр «Нового Завета». Мы тоже всем полухорием просмотрели тайную телезапись помывочно–массажных эскапад не называемой здесь страны. До семи раз все, а некоторые до семижды семидесяти. И, скажем честно, было на что посмотреть! Эх, до чего же искусно и изобретательно тандем профессиональных массажисток фортепьяно, в четыре руки обрабатывал лицо, похожее на генерально–прокурорское. Если точнее, не совсем лицо, а, если быть абсолютно точным, вовсе и не лицо. Мы ведь, как известно, не в монастырских школах воспитывались и об эротических массажах знаем не понаслышке и не только по порнофильмам (ну и по ним тоже), и различаем разницу между обыкновенным юношеско-девичьим самомассажем на скорую руку и баснословным содомо–гоморрским в двенадцать рук же, но не торопливых. Не удивишь нас ни тайским, ни ассирийским, ни верхневольтским, ни всеми прочими старо- и новомодными массажами, но то, что вытворяли с лицом, похожим на генерельно-прокурорское, эти две кудесницы со славянской внешностью, русской статью и российской разухабистостью оказалось невиданнее прежде виданного. Скажем откровенно: не конкурентки им хвалёные голливудские массажистки, что денно и нощно в поте лица, не покладая рук, трудятся над  телами дряхлых продюсеров, квёлых режиссеров и импотенствующих актёров. Вот уж верно: «что рано Лондону, то поздно для Москвы». Только вместо «рано Лондону» следует читать «рано Лос-Анджелесу». А вот Москву мы здесь называем как бы условно, ведь телезапись была сделана неизвестно где, скрыто и тайно, по-видимому, третьей (запасной) массажисткой за определённую плату по заказу клиента, чьё лицо, надо полагать, уж никак не походило на генерально-прокурорское. Вот вы скажете: ладно, набедокурил, расшалившись, прокурор, пусть и Генеральный бог весть какой страны, но с какого бока здесь наш окружной прокурор? Отвечаем: ни с какого. Наш скромный окружной прокурор, живущий на скромное прокурорское жалование, не смог бы позволить себе, захоти вдруг, чтобы там его самого – даже лицо на него похожее - промассировали профессионалки высочайшего полузападно–полувосточного класса со славянской внешностью, русской статью и российской разухабистостью. Недоброжелатели тут же скажут: ага! Кабы не бедность окружного прокурора, то… И тут же спохватятся: а как же три роскошных лимузина, а солидный трёхэтажный особняк в самом центре столицы штата, а яхта в полтора миллиона долларов, а… Да не как же! Ничем этим наш уважаемый прокурор не владеет. Всё, вами перечисленное, благоразумно и предусмотрительно записано на имя его не менее уважаемой супруги, которая, как и жена Цезаря, вне всяких подозрений.   
    Но что мы всё о прокуроре, о его нищете, о супруге, если обвиняются Он и Она, спросится? А о нём мы потому, что ему выпала нелёгкая честь убедить Верховный суд вынести обвинительный приговор нашим подзащитным, чья вина ничем и никем не доказана. И хотя приговор наверняка будет носить характер моральный, но, тем не менее, несправедливость оного бросит чернейшую тень на главного обвинителя, которого все мы знаем как человека беспристрастного, честного и милосердного. Ведь проявил же он эти свои прекрасные качества в том случае, когда какие-то недотёпы-полицейские задержали на месте будто бы преступления шестнадцатилетнего внука нашего окружного прокурора вместе с двумя его одноклассниками, якобы обкурившихся марихуаной и вроде бы насиловавших (или  уже изнасиловавших) тринадцатилетнюю дочку сторожа городского кладбища. Грязные жёлтые газетёнки, если помните, взахлёб писали об этом неясном происшествии. Беспристрастное следствие долго не могло разобраться в противоречивых показаниях участников и свидетелей дела. По одним показаниям (якобы потерпевшей) юношей было пятеро, по показаниям одного полицейского – четверо, другой же служитель порядка уверял, что их было никак не меньше, чем шестеро. Задержали они троих, ладно, но это разногласие чрезвычайно осложнило расследование. Куда делись четвёртый, пятый и шестой? Непонятно. Теперь о наркотическом опьянении. Как клятвенно заверили все трое (всё-таки трое!) юношей, они всю свою сознательную жизнь не очень одобрительно относились к наркотикам, особенно к таким лёгким, как марихуана.  И у следствия не было оснований не верить этим честным мальчикам. Выяснилось также, что девчонка сама предложила неопытным юнцам поиграть с ней не то в «дочки-матери», не то в «папы-мамы», и, видать, все они и не заметили, как заигрались… Якобы потерпевшая, кстати, дочь незаконного эмигранта, долго путалась в своих показаниях, плакала не к месту, вообще, вела себя неадекватно, так что пришлось специалиста приглашать - опытного в своём деле психолога-психоаналитика, который, в конце концов, окончательно вразумил запутавшуюся девчонку. После нескольких сеансов она ясно вспомнила, что между ней и подозреваемыми на самом деле ничего такого и не было, а кричала она на всё кладбище от удовольствия при общении с приятными молодыми людьми. Слава богу, дело закрыли, недотёп–полицейских отправили на курсы повышения квалификации, сторожа с его женой и распутной дочкой выслали из страны, а честное имя внука окружного прокурора так и осталось незапятнанным. В своих грязных инсинуациях бульварные газетёнки намекали на дружеские отношения окружного прокурора с министром юстиции, на давние и прочные связи с влиятельными конгрессменами и сенаторами… да мало ли на что ещё намекали, но окружной прокурор в своём интервью на телевидении разом пресёк все досужие вымыслы, заявив, что если следствие вдруг докажет вину его внука, то он будет безмерно счастлив пребыванию оного в колонии для несовершеннолетних преступников, значит, он не зря отдал все свои силы, умение, способности и опыт службе правосудия, которое всегда должно торжествовать, хотя бы погиб мир. Следствие вины не доказало. Не осталась в стороне и жена нашего окружного прокурора, бабушка (просто язык не поворачивается так называть эту вечно юную леди). Она пожертвовала в «Фонд ветеранов полицейской службы» сумму…(по своей врождённой скромности дама просила не разглашать размер взноса). Наши подзащитные представили себя на вашем, господин окружной прокурор, месте, теперь ваша очередь представить – на их. Dixi


Третье (запасное) полухорие адвокатов.

Мы требовательно надеемся, что приговор будет таков: осу-дить морально, пожизненно условно.


                Kontrapunkt (gegensatz).


    Она. Милый, помнишь ли нашу первую встречу?
    [Мнится, будто мы уже встречались прежде. Странно, не прав-да ли? Узнаю твой голос, походку, жесты, манеру прищёлкивать паль-цами, когда силишься припомнить что-то, задумчивый, с прищуром взгляд, рассеянно бродящий по моему обнажённому телу, приливы и отливы чувственных ласк, роскошество высоких славословий и неожиданные россыпи неуклюжих признаний. Узнаю и не узнаю... Пересекались ли наши пути-дороги прежде? Прошу, помоги мне: расскажи о нашем первом свидании, если, конечно оно когда-то было.]
    [Ты был до безобразия пьян. И весь вечер нёс какой-то возму-тительный вздор, густо разбавленный заборной матерщиной, при этом называя меня всякими, кроме единственно правильного, именами: Марией, Софьей, Лю, Сюзанной, Хуаной, Ревеккой, Хадиджей, Немизидой... А потом тебя тошнило. Долго тошнило, пока не уснул. Наутро, проснувшись, ты виновато представился. Представилась и я. Припоминаешь?]
    Он. О! Наша первая встреча...
    [Ты, не шибко поспешая, легкомысленной походкой прохаживалась по панели. Красные фонари отбрасывали волшебный отсвет на твоё вдохновенное лицо. Я робел, млел, таял. К такой женщине как ты и не знаешь, с какой стороны подойти. Рискнул: подошёл с правой.]
    [Дул тёплый ласковый ветерок. Пляж полнился от скопища обнажённых тел. Ты лежала на песочке возле кромки Атлантического океана. Мне сразу бросилось в глаза: солнцезащитные очки, условное бикини, ладная фигура, журнал мод и початая бутылка минеральной воды. Я с полчаса прицеливался в тебя внимательным взглядом и, эх, решил: надо бы познакомиться.]
    [Холодный порывистый ветер рвал в клочья серо-сизые облака, из которых нет-нет, да срывались колючие снежинки. Карское море изрядно штормило. Берег был непроходимо пуст. Мне сразу бросилось в глаза: ты, жеманно сидящая на корточках возле огромнейшего валуна и напряжённо всматривающаяся в сторону Северного полюса, взглядозащитная  телогрейка, рваные кирзовые сапоги, опростанная бутылка из-под водки. Я с полчаса с лютым эстетическим интересом рассматривал в иностранном журнале мод фотографию обнажённой девицы с губами как два сочных слизняка, отжимающей влажные трусики, и, эх, решил: надо бы с тобой познакомиться.]
    [Я, очертя голову, мчался на взмыленной отечественной иномарке со скоростью двести километров в час (казалось, не в час, а в минуту), обгоняя не только задрипанных жигулистов, но и лощёных джиперов с мерседесарами. И мечтал о встрече с тобой. И намечтал-таки; увидел твою машину в ста метрах впереди. У меня только одна слабость - предпочитаю при езде встречную полосу попутной. Ты, шибко поспешая невесть куда, тоже взахлёб наслаждалась встречным ветерком. Мне, патологическому мужененавистнику, всегда нравились женщины, а женщины, презирающие всякие правила и условности, - более чем. Минутная слабость — и я тронул руль своего автомобиля вправо, то есть попытался вернуться на привычную для закоренелых "чайников" полосу движения. И вот оно сродство душ: ты, попытавшись спуститься с автомобильных небес на конно-упряжную землю, тоже тронула руль вправо. Я не сказал, что ты тоже мчалась по встречной для тебя полосе? Так говорю. А что ехали мы навстречу друг другу? И встретились мы на разделительной полосе (а вышло соединительной). Автомобили пострадали очень даже весьма. А мы... Врачи потом долго колдовали над нашими причудливо сплетёнными телами и пытались разъять их хотя бы на запчасти. Тщетно. Нас, взаимно-совмещённых, так и похоронили в одной братско-сестринской могиле. Твой муж и моя жена (бывшие, бывшие...) весьма скоро пришли к обоюдному согласию насчёт похорон, поминок, оформления наследств и прочих скорбных формальностей. Теперь они счастливы друг с другом, насколько могут быть счастливы два разнополых существа, привыкших ходить пешком. Живут они ладно, не ссорясь даже по пустякам. Недавно она забеременела, а он срочно поступил на ускоренные курсы шофёров.]
    [На королевском приёме нас представили друг другу: графиня такая-то, князь такой-то. Ты слегка улыбнулась, а я чуть прикрыл глаза. Чуть погодя, после совместной мазурки, ты чуть прикрыла глаза, а я слегка улыбнулся. Непринуждённость первой встречи знаменовала неизбежность последующих. Позже мы обменялись подарками. Я подарил тебе здоровенного красавца-конюха, а ты мне - прехорошенькую камеристку (я тебе - бриллиантовую диадему, а ты мне - полторы ночи в своём будуаре).]
    [На автобусной остановке свежему яблоку упасть было некуда, окажись там вдруг это самое яблоко в тот пасмурный и морозный предновогодний вечер. Мужчины, женщины, рабочие, торговцы, интеллигенты, пенсионеры, солдаты, недоучившиеся студенты, вечные неудачники и прочие выходцы с этого света, притоптывая ногами и прихлопывая руками, усердно ожидали запаздывающий автобус. Ты же подошла вовремя. Писаная красавица, ты прямо-таки убила меня своим совершенством. Эх, накатилось вдруг нецеломудренное желание, хотя бы наскоро приголубить тебя, скажем, на шелковистой травке под кустом благоухающей сирени пышной июньской ночью... Но - самый конец декабря! Удивило: одета ты была не по сезону. Бархатное зелёное платье, усыпанное звёздными блёстками, красные полусапожки, чёрный головной платок и белые хлопчатобумажные перчатки - уж больно легко, согласись, когда на улице минус сколько-то там. Под платьем угадывалась трёх-четырёхмесячная беременность — это на неопытный взгляд, на мой же, опытный, - трёх - четырехкилограммовый заряд в тротиловом эквиваленте. Я ринулся к тебе и поприветствовал: «Христос акбар!» «Воистину акбар», — тихо прошептала ты и приложила свой оперчатанный указательный палец к моим побледневшим губам. И тут подкатил автобус. Нервно теребя два оголённых провода в пальцах левой руки, правой поспешно перекрестилась: «Да будет воля Твоя яко на небеси и на земли». И указала одной рукой (той, в которой были провода) на припорошенный снегом асфальт, а другой — на барражирующий под плафоном неба вертолёт. «Послушай,— взорвался я потоком малоубедительных слов,— не надо пороть горячку! Ведь нет бога кроме Аллаха, и един он в трёх лицах. Да не введёт он тебя в искушение, избавив, чёрт побери, от лукавого. Да оставь ты эти провода в покое: неровен час... Вдруг ты и взаправду беременна, и тогда благословенна ты в жёнах и благословен плод чрева твоего. Не торопись, помедли, не спеши и дай мне, ангел смерти и забвенья, отверстым взором гаснущей души увидеть предзакатное мгновенье». «Во имя Аллаха милостивого, милосердного, Отца, Сына и Святого Духа чаю жизни будущего века и воскресения из мёртвых, дабы встретить следующий Новый год в Иерусалиме!» - единым духом пробормотала ты и соединила концы прово...]
    [Мне допреж не приходилось видеть более очаровательной продавщицы. Ты торговала цветами (квашеной капустой, акциями нефтяных компаний, ворованным барахлом, прошлогодним снегом, неизвестно чем, собственными прелестями). Подошёл и спросил: «Почём?» И только ахнул, услыхав про цену. Ничего, разумеется, не купил. На мой вопрос, где и когда мы могли бы встретиться, ты, не раздумывая, ответила: «Здесь и сейчас!»]
    [В чуме было дымно и тесно. Мои чумазые соплеменники молча пили «огненную воду», которой ты щедро одарила нас по прибытию. Они пили, закусывали мороженой ворванью и замороженными глазами пялились на причудливо полыхающий огонь. Много чего, кого, всякого и разного повидали мы на своём веку в нашем северном завороженном краю, но живого этнографа, да ещё женщину - в первый раз. Пока мы пили, закусывали и всматривались в огонь, ты что-то быстро-быстро записывала в свой блокнот. Потом попросила показать самую выдающуюся достопримечательность нашей необъятной тундры. Все соплеменники с надеждой посмотрели на меня. Мы вышли с тобой на свежий морозный воздух, которого у нас даже переизбыток, и я показал тебе просимое на нартах под оленьими шкурами. Ты поохала и поахала для приличия, но мне показалось, что была несколько разочарована мною показанным, а тобой увиденным. И тогда же я дал суровую клятву своим языческим богам впредь никогда не иметь дел с этнографами женского пола. Эту клятву ты тут же записала на портативный японский магнитофон, который позже украл мой самый младший брат (самый младший, но не по годам смышлёный). После того, как ты покинула наше стойбище, обнаружилась пропажа большого шаманского бубна. Мы потом долго искали его по всей тундре, но так и не нашли.]
    Она. В первое наше свидание ты преподнёс мне роскошный букет дивных роз, а потом читал чудесные стихи.
    [Расплатившись, ты повёл меня с невольничьего рынка на свою виллу. Велел другим рабыням сжечь моё отрепье, помыть, умастить, причесать, надушить, нарумянить, нарядить в голубую шёлковую тунику и досыта накормить. Распростёршись на просторнейшем ложе, усыпанном лепестками желтых и красных роз, и попивая вино, ты читал мне стихи Тибулла, Вергилия и Катулла. Я в восхищении хлопала в ладоши. Удивившись, спросил: «Откуда ты знаешь по-латыни? «Ответила простодушно: «А я по ней и не знаю». «Вот оно что», - удивление твоё возросло, но стихов мне ты больше не читал. Стал расспрашивать, как на моём языке называется эта. Я сказала. «А этот?» Я ответила. «Скажи на милость, - не переставал ты удивляться, - совершенно варварский язык, а непристойности на нём звучат более чем целомудренно. Ладно, попробуем тебя в деле». И попробовал. Вдосталь натешившись, ты умиротворённо зевнул и тотчас же блаженно захрапел. Наутро, проснувшись, пообещал мне когда-нибудь дать «вольную». Годика через четыре. «Если не будешь лениться, то из тебя выйдет гетера что надо. Будешь отдавать мне половину, нет, две трети из заработанного в течение четырёх, нет, трёх лет. Вряд ли тебя хватит на подольше».]
    [В хосписе, когда тебе немного полегчало, ты подъехал на коляске к моей постели, нежно посмотрел на температурный график и ещё нежнее - на капельницу. Поинтересовался, как мне спалось. Порадовался за меня. «Славненько! Хороший крепкий сон излечивает многие болезни, вечный же - абсолютно все». Включил магнитофон, и мы, прикрыв глаза, пятьдесят четыре минуты наслаждались «Реквиемом» Моцарта. Потом читали друг другу истории своих болезней. Что там истории – поэмы! Неожиданно отпустил мне сочный комплимент: мол, я в свои восемьдесят пять выгляжу ну никак не старше, чем на... Ах, проказник! Я взяла тебя за иссохшую руку, и мы долго-долго вслух мечтали о грядущих неземных радостях. Решили: эпитафия на нашей совместной могиле будет лаконичной, но ёмкой. «Они болели долго, тяжело и умерли в один день». Точь-в-точь как в волшебных арабских сказках. Немного повздорили. Ты утверждал, что анемоны на наших похоронах будут выглядеть пристойнее гвоздик, а я, всю жизнь обожавшая гвоздики, настаивала именно на них. Но для понимающих и чувствующих друг друга, подобные размолвки лишь повод к примирительному согласию. Нашли компромисс: будут и анемоны и гвоздики, но гвоздики непременно красные.]
    [Ты улёгся на продавленный диван и стал вслух читать свои стихи (программу телевидения за вчерашний день, девяностотомник Толстого, расписание пригородных поездов, телефонный справочник, мою анонимку на склочную соседку). Начитавшись, ты сказал, что я ничего, и пообещал когда-нибудь подарить мне цветы. Начал приставать. Я было заартачилась, для порядка посопротивлявшись, но не дольше, чем того требовали приличия. Наутро моя спальня выглядела как одноместный номер однозвёздочного же борделя.]
     Он. Цветы и стихи? Как же, помню!
    [Сызмала я был растлён поэзией, а к цветам всегда и доныне питаю непреходящую слабость. Отсюда и мой интерес и к тому и другому. Бизнес продвигался успешно: небольшое книжное издательство и цветочный магазин приносили вполне приличный доход. Изредка - даже более, чем приличный. Во всяком бизнесе главное - это умело подобрать себе компаньона. Моему компаньону удалось: растяпу вроде меня надо ещё поискать! А вот чего я сразу не разглядел в своём сподвижнике по бизнесу, так это его патологической жадности. А когда разглядел, то было уже поздно. Но, обо всём по порядку. По недомыслию, я решил съездить на недельку в Германию поднабраться опыта и посмотреть, как у них там и что. И покамест я обретался за рубежами обоих наших совместных предприятий, компаньон мой в это время, прихватив все деньги (свои и мои), дал тягу в неизвестном направлении. Впрочем, о направлении можно была догадаться без особого труда: в западном. И oтчего это всех беглецов непременно тянет на запад? Может у них инстинкт такой, как у перелётных птиц? Вот только птиц, смотря по сезону, тянет далеко-далеко на север или ещё дальше на юг. Но птицы - создания примитивные. Не то - человек - венец природы так сказать, основание, кислота, щёлочь и соль  земли, он совсем не примитивен, и оттого его всегда тянет на запад независимо от сезона, а с ворованными деньгами - даже чаще, чем всегда. Короче, после моей недельной отлучки в сейфе нашего офиса было шаром покати: чисто, как на немецких тротуарах. Хоть плачь, хоть рыдай! В цветочном магазине доувядал поникший букет хризантем, а на складе книжного издательства, коробясь, подсыхало штук пятьдесят подмокших экземпляров сборника стихов какого-то невразумительного поэта. Нет, надо всё-таки отдать должное шустрости и оборотистости моего бывшего компаньона: он за неделю провернул столько всяких дел, сколько любому другому не успеть бы и за полгода. Уволил всех сотрудников обоих предприятий, распродал офисную мебель, всё издательское оборудование, кондиционеры цветочного магазина и даже книги, которые никто прежде не хотел у нас покупать. А ведь было у меня нехорошее предчувствие, было! Даром, что ли, я прямо из аэропорта примчался в офис. Я сказал: уволил всех сотрудников? Всех, кроме тебя. Скромная, немного застенчивая, исполнительная и безотказная секретарша, ты почти три года как могла и умела разделяла со мной трудности и лёгкости переменчивой жизни И в этот раз постаралась успокоить меня, пребывающего в тоске и унынии, а в довершение даже возродила угасший было дух оптимизма простыми и безыскусными ласками, так ценимыми мною, в отличие от новомодных ласк немецких фрау, больше налегающих на технику и динамичность. Нет, настоящего мужчину можно взять только неподдельностью и искренностью. Da ist der Hund beqraben! Когда я окончательно успокоился, робко предложила: «Можете некоторое время пожить у меня». И тут же рассеяла моё недоумение: «Я ведь не сказала главного: супруга Ваша продала квартиру и уехала вместе с этим...»]
    [Стихи, говоришь? Что-то не припомню, а вот цветы... Ты вошла в мою однокомнатную квартиру и обомлела. И было от чего. Мало кто знал о моей страсти к суккулентам, а я знал. И о многих из них мог бы рассказать доходчиво и понятно, но в тот раз этого делать не стал, а просто любовался тобой, млевшей от переизбытка нахлынувшего восхищения. Горшки с цветами были повсюду: на подоконниках, на обоих столах (комнатном и кухонном), на тумбочке, на стульях, на кровати. Эти последние особенно поразили тебя. А кого бы они не поразили? «Ребуция виолацифлора, Эхиноцерус рейхенбахия, Мамилярия спинозиссима, Гимнокалициум дамсия, Турбинокорпус лоффоидес,  Лейхтербергия принцепс, Астрофактум астериас…» - начал я было перечислять их божественные имена. «Погоди, погоди,— озабоченно перебила меня, - а куда ты деваешь эти кактусы, если вдруг захочешь поспать?» «Запомни: не все суккуленты - кактусы, но все кактусы - суккуленты. А что до сна... Прежде, по недомыслию я переставлял их на пол и каждый раз у меня сердце обливалось кровью: ведь суккулентам тягостны перестановки это их расстраивает и угнетает. Особенно лейкотрих, цефалоцериус и гимнокалициум. Ну представь себя на их месте! Но когда я купил раскладушку (может быть, ты заметила ее в прихожей?), то все проблемы разрешились сами собой».]
    [Третьего дня среди ночи я вломился в городскую клумбу, как в привокзальный буфет. Цветов было пропасть, но... полумрак, мреющие звёзды, луна, зашторенная бельмом неожиданного облака, а уличный фонарь, знамо дело, разбит. Одуряюще пахло, словно в парфюмерном магазине, но я, пересиливая себя, держался, как мог. В запарке, долго не размусоливал, рвал что ни попадя. Букет получился тот ещё! Вышло и дёшево и сердито. Когда я всю охапку вывалил к твоим ногам (ты стояла на пороге сонная, босая, простоволосая), то понял: путь к сердцу женщины лежит через цветы, а если к ним добавить два-три стихотворения, то и не только к сердцу. И я тут же попытался что-нибудь выудить из своей дырявой памяти. Но ничего путного не выудил кроме: «Скажи-ка, дядя, ведь  недаром Москва, спалённая пожаром, французу отдана…?»]


                Comes.


                Песнь песней механиков.

    Нагромождение неопределённых слов и терминологическая расплывчатость при объяснении простейших событий неизбежно привносят в гармонию высоких до обыденности сфер невнятный сумбур. Вы только послушайте: симпатии, антипатии, влюблённость, душевный зуд сочленяющихся, гормональный уровень баланса тестостеронов, сходство-несходство характеров, воздействие социума, влияние культуры, психологическая предрасположенность, устойчивость традиций... Нет, избавь нас, Ньютон, от бессмысленных в своей лукавости слов. Мы взыскуем только истины. В действительной же яви всё очевидно и просто. Дано: Он и Она, во взаимодействии которых так или иначе приобщаются другие, подобные им Она и Он (различия обеих пар только подчёркивают их неотвратимые сходства). Если при расчётливой экономности неуместных эмоций взглянуть на ситуацию с высот точной механики, то становится очевидным круг возможных двигательных процессов четырёх указанных элементов, составляющих не пресловутый любовный треугольник, а прямоугольник (в идеале - квадрат). Динамическая же структура  рассматриваемого здесь процесса нам представляется в виде шарнирно-рычажного механизма, превращающего круговое движение (по порочному ли кругу или вполне добродетельному - это оставляем за пределами нашего исследования) в поступательно-качательное, что и может быть выражено в виде асимптотического разложения функций положения задействованных в процессе членов. И если нам удастся представить бета равной функции от альфа тау по степеням разложения тау один делённое на тау три в виде: бета равняется тау один, делённое на тау три, умноженное на функцию один альфа тау, плюс тау один, делённое на функцию два альфа один, плюс орднунг тау один, делённое на тау три, - всё это в квадрате, то посчитаем поставленную здесь задачу разрешённой. Мы для яркости и простоты изложения не приводим обычных и всем хорошо известных схем аксиальных шарнирно-рычажных четырёхзвенниковкривошипа, напомним только (тем, кто вдруг запамятовал), что тау один - длина члена кривошипа, тау три - длина члена коромысла, а орднунг тау один, делённый на тау три в квадрате, - члены более высокого порядка, чем просто тау один,  делённое на тау три в квадрате в том случае, когда тау один, делённое на тау три в квадрате, чрезвычайно мало. Этот ряд сходился бы и был бы удобен для пользования, если бы коэффициенты при степенях отношения тау один, делённое на тау три, были бы слишком громоздки. Бета в нашем случае будет углом поворота движения (по тому самому порочно-беспорочному кругу), альфа один - начальным углом поворота события, а альфа - текущим углом того же поворота. Понятно (понятно даже недоучившемуся школьнику), что тау один в квадрате плюс тау три в квадрате равняются тау два в квадрате плюс тау три в квадрате, являя собой классическую аксиальность.
На минуту переведём дыхание и насладимся вашим неотрывным интересом и неугасающим восхищением от только что пропетого нами… Но, продолжим.
Введём для ещё большей простоты изложения следующие параметры: ми равно тау один, делённое на тау три, дельта равна  тау один, делённое на тау четыре, бэ равно тау три, делённое на тау четыре. Таким образом, тета один будет равна арккосинусу, где в числителе тау три в квадрате, плюс тау один в квадрате, плюс тау четыре в квадрате, минус два умноженное на косинус альфа, минус тау четыре в квадрате, минус тау один в квадрате, плюс тау три в квадрате, а в знаменателе: два тау три, умноженное на корень квад-ратный из тау один в квадрате, плюс тау четыре в квадрате, минус два тау один, умноженное на тау четыре и умноженное на косинус альфа один. Приводя в числителе подобные члены (вынеся из-под корня в знаменателе тау четыре и вводя дельта с бэ) получим: тета один равняется арккосинусу, где в числителе: бэ минус дельта делённая на бэ, умноженная на косинус альфа один, а в знаменателе: корень квадратный из единицы минус два косинуса дельта умноженной на косинус альфа один плюс дельта в квадрате. Разлагая единицу, делённую на корень квадратный из единицы минус две дельты на косинус альфа один плюс дельта два в окрестности единицы в ряд по степеням дельта (можно использовать последовательно два разложения: сначала корень квадратный из единицы плюс икс равный единице плюс икс делённый на два, затем единица делённая на единицу минус икс, либо записать тейлорово разложение), и, выполняя последующее преобразование, получим: тета один равняется арккосинус (открываются квадратные и обыкновенные скобки) бэ плюс дельта, умноженные на дробь, в числителе которой бэ в квадрате минус единица, а в знаменателе бэ; всё это умноженное на косинус альфа один плюс дельта в квадрате (обыкновенные скобки раскрываются) на три вторых бэ, на косинус в квадрате альфа один, минус бэ, делённое на два минус единица, делённая на бэ, умноженное на косинус в квадрате альфа один (обыкновенные скобки закрываются) плюс орднунг тета в квадрате (закрываются и квадратные скобки). В пропетой формуле орднунг тета в квадрате - члены высших порядков в сравнении с просто тета в квадрате. Разлагая теперь арккосинус в окрестностях бэ, получим: тета один равняется арккосинус бэ плюс дельта, умноженная на дробь, в числителе которой корень квадратный из единицы минус бэ в квадрате, а в знаменателе бэ; всё это умножается на косинус альфа один плюс дельта в квадрате, умноженное на дробь, в числителе которой корень квадратный из единицы минус бэ в квадрате, ум-ноженное на дробь, в числителе которой корень квадратный из единицы минус бэ в квадрате, а в знаменателе два бэ умноженное на корень квадратный из единицы минус бэ в квадрате, и всё это умноженное на синус в квадрате и на альфа один плюс орднунг от дельта в квадрате.
Смеем надеяться, что вам никогда прежде не приходилось внимать ничему более возвышенному, чем пропетому нами. Но приготовьтесь напоследок услышать чистейшей высоты ноту, которую мы возьмём вот прямо сейчас, не медля, предоставляя вам асимптотическое разложение (увы, без предварительных математических выкладок) в его окончательном виде.   Итак:
    Бета равна ми (квадратные скобки раскрываются) синус от ламбда плюс альфа один (всё это в обыкновенных скобках), минус синус (открываются обыкновенные скобки) ламбда плюс альфа один, плюс альфа (и обыкновенные, и квадратные скобки закрываются), минус ми в квадрате, умноженное на катангенс ламбда, делённое на четыре (открываются квадратные скобки), умноженное на косинус из двух, умноженное на ламбда плюс альфа один (в обыкновенных скобках), минус косинус из двух, умноженный на ламбда плюс альфа один плюс альфа (все три члена в обыкновенных скобках), плюс орднунг ми в квадрате, перед которым закрываются и квадратные скобки.
    Закрывается и тема порочных, праведных, опасных, безопасных и прочих связей и взаимодействий.


                Хор евнухов средневекового Китая.

    (Уведомление соавтора: всегда влекло нас, западных людей, спокойное безделие Востока, изысканность безудержных страстей, разнообразие тайного порока, жестокость изощрённая, так вот, с китайского невольный перевод поможет в этом разобраться вряд ли.)
Искусный повар сам выберет подходящую курицу, зарежет её, ощиплет до последней пушинки, выпотрошит, тщательно промоет тушку в проточной воде, посолит в меру, сдобрит одному ему ведомыми специями и станет жарить столько времени, сколько назначено и не мгновением дольше-меньше. Пожарить курицу - полдела, другая половина оного приготовить достойнейший соус. Ведь именно по вкусу соуса можно отличить хорошего повара от лучшего, а этих обоих - от совершенного. Господин наш выложил за своего повара бывшему владельцу триста лян серебра, семь девственных кобыл, восемь необъезженных наложниц. Он доволен своим поваром. Повар доволен своим господином. После трапезы повар бросит полуобглоданные кости собакам, даст служанкам вылизать остатки соуса, а сам, удовлетворившись ячменной лепёшкой, ляжет спать. И сон его будет лёгок и безмятежен.
    Мы - повара любовных блюд. Чужие страсти редко нас волнуют, как отблески давно забытых снов.
    Закат стреножил солнце до утра. В холодной тьме густого повечерья крадётся тихо ночь. Пришла наша пора - мы к женщинам идём. Нам важно не ошибиться и выбрать ту, которая нужна. Внимательно рассмотрим всех. Одна из них тиха. Другая - бойка чрезмерно. У этой грустен взгляд, и взор першит тоска. А вон те две  болтливые сороки сегодня невпопад молчат. Из многих лишь одна, пожалуй, подойдёт на эту ночь. Был трудный день у господина: в трёх деревнях тяжёлый град побил посевы, на подступах к границе шалили варвары - украли триста коз, собственноручно пришлось ему прилюдно удавить чиновника, что в взятках был широк и неумерен, а тут ещё гонец примчался из столицы с дурной вестью. Значит господину на эту ночь, беременную мрачной чернотой, нужна такая, чтоб туча разразилась бы грозой.
    Теперь её разденем донага. Осмотрим тщательно. Всё, кажется, в порядке. Готова ванна. В ней вода должна быть горяча, но не чрез-мерно: так, чтобы локти жгло, а пятки только грела. Положим горсти полторы соцветий цитронелы и персиковых лепестков чуть больше — две горсти - и выбранную бросим отмокать. Достаточно, похоже. Мы вытащим её, протрём и, тщательно смешав масла, наароматим тело, всю кожу растерев до красноты. Излишки масла соскребём лопаточками из палисандра. Напудрим благовонным порошком. Состав его донельзя прост: здесь ладан, мирра, путчук, жасмин, немного серой амбры, чуть-чуть гвоздики, в меру стиракс и бделия в полуизбытке. Покуда один из нас с любовным тщанием приготовляет курение из измельчённых в пыль алоэ, сахара и мякоти засохшей сливы, а другой с причёской возится, то третий, самый опытный, усердно полирует порожек яшмовой ступени в преддверие нефритовых покоев. Теперь ей прополощем рот водою розовой и мятной, в язык вотрём и базилик и мускус, смажем губы маньчжурским мёдом с соком перца. На голову водрузим венок ромашковый, на бёдра - просторнейшую юбку, где киноварь с персидской бирюзой соперничают цветом. Рубашку снежной белизны затем, поверх - парчёвую, с искрой пурпурной приталенную безрукавку, на бёдра - пояс шёлковый, к нему подвесим мешочек маленький с парфянским благовоньем. В одежде - тайна недоговоренной красоты.
    Мы бережно берём ее. Несём в покои возбуждающих страстей, где за прозрачной ширмой дымят курильницы, светильники горят, а на просторном ложе, усыпанном лепестками жёлтых роз, наш господин читает вслух стихи Ли Бо, Ду Фу и Ли Цинчжао. Мы, трое, едва дыша, стоим за ширмой, терпеливо ждём начала любовной трапезы.
    Трапеза в разгаре. Не второпях, но медленно и плавно нашпи-ливается небо на фонтан, а сам фонтан пронизывает небо. Бирманского бубенчика трезвон не заглушает вздохов, криков, охов. Нам видно, как два серпика луны – красавицы, две маленьких ступни над ширмой неожиданно взлетают, ища опоры в воздухе пустом, где плавает лишь крепкий пряный запах. Скрипят, скрипят любовные качели в попытках восхождения на небо. Неутомимый в чувствах мотылёк хлопочет средь изысканных цветов, свой хоботок нектаром насыщая и так и эдак. Вошёл во вкус и раж наш господин и нынче сам себя заткнул за пояс. Путь к благодати труден, но приятен. Вот, повернувшись, крону вдруг сосна до самых трав изящно наклоняет, а яшмовый упругий стебелёк ей задний дворик лаской напрягает. И так до третьей стражи. Покуда оба грота отдыхают, красавица, прижав головку утомлённой флейты к стремительным губам, чудесную мелодию играет. А после всё сначала. Рассвет был медленен, луна бледнела вяло. Но вот! - гром с молнией. Мы с облегчением свой утираем пот.


                Kontrapunkt (gegensatz).


    Она. Оцепенело застыла ночь. Мы, оба–двое, смущённые стояли в настороженной тьме. Ты руки взял мои в свои, чуть-чуть вперёд подался, и с грудью грудь сошлись. Дыханьем опаляя, ожёг податливые губы поцелуем.
    [Я не знаю, что такое любовь с первого взгляда. Изведавшие её говорят, будто она подобна громовому раскату с поражающей сердце молнией, когда душа, словно возносясь, стремительно низвергается в бездонную пропасть, а тело, тело... охватывает такое жгучее желание, что уж большего и желать невозможно. Говорят и по-другому. Разное говорят о любви с первого взгляда. Мол, за неё и жизнь отдать не жалко. Не знаю, не знаю... Я стараюсь не слушать говорящих о любви. Мне кажется, что о ней приятней молчать. Слова, по-моему, убивают любовь. Я помню, как ты обнял меня, как долго-долго целовал, как что-то шептал мне на ушко, как твои ласковые руки гладили все выпуклости и впадинки моего тела. Помню, как душа, словно вознесясь, стремительно низвергнулась в бездонную пропасть, а тело, тело... охватило такое жгучее желание, что уж большего, казалось, и желать невозможно. Я не знаю, что такое любовь с первого взгляда. Может быть, это оттого, что я с самого рождения слепа?]
    [После приёма у Смитов моя закадычная ещё со школьных времён подруга Мери предложила: «Знаешь, Эллен, лично меня с души воротит от всей этой расфуфыренной, лощёной и пустопорожней в изворотливых разговорах публики. Обрыдла до тошноты. Хочется чего-то простого, естественного, непринуждённого. Не податься ли нам в какую-нибудь дыру-забегаловку, коих, кстати, в на-шем городе видимо-невидимо? Там и развеемся от докуки. Есть у меня на примете подходящее местечко. Я там была однажды с этим... как его..., тьфу, забыла имя и, знаешь, вполне душевно расслабилась». «А, - махнула я рукой, - до ночи ещё далеко, поедем, куда хочешь». Сели в такси. Шофёр, услыхав про пункт назначения, удивлённо вскинул густые брови, внимательно оглядел нас обеих от плеч до ног, но деликатно промолчал. «Местечко» оказалось ночным баром на самой окраине города.
    Я ничего плохого не могу сказать про Мери (как и ничего хо-рошего), нормальная современная женщина, давно перешагнувшая тридцатилетний рубеж, но старающаяся выглядеть на двадцать пять. Я, понятное дело, намного моложе её, и своего возраста никогда не скрываю. После неудачного брака Мери навсегда отказалась от мысли создать более или менее прочный семейный очаг. Я, в отличие от неё, пыталась, если мне не изменяет память, создать его трижды. Но когда мой последний благоверный неожиданно прочно увяз в своей секретарше, то я тут же отыскала пронырливого адвоката, который со знанием дела устроил всё так, что мой муж остался при своей смазливой распутнице с повадками старой девы, а я - при очень приличных деньгах, при пятикомнатной квартире и массой свободного времени, растрачиваемого мною на неустанное безделье: целыми днями отдыхаю в поте лица, торчу перед телевизором за просмотром бесконечных сериалов (про то, как он любит её, а она - его, или совсем наоборот), поединков кулинарных дам, дискуссий о преимуществе двуполых браков над однополыми, ну (как уж без этого) и рекламных сказок про омолаживающие кремы для безнадёжно увядшей кожи или про чудодейственный стиральный порошок, после употребления которого исчезают не только невыводимые пятна, но и сами рубашки. Как бы там ни было, но, в результате компромиссной договорённости, секретаршин любовник сохранил свою незапятнанную репутацию, так ценимую в деловом мире, а я… я уж и не знаю, что там и где сохранила в смысле незапятнанности.
    Бар действительно оказался той ещё дырой. Табачный дым висел коромыслом, хоть топор вешай, а марихуановый, тот вообще стоял столбом. Публика последнего разбора - полупьяные молодцы и полутрезвые девицы - вовсю старались развеселить друг друга, не забывая и про себя. Мы с Мери с трудом отыскали свободный столик, и тут же подлетевший официант с казённой несмываемой улыбкой поинтересовался, что девочки будут пить. Одна из девочек (Мери) сказала, что джин с тоником. «А в смысле закуски?»- не унимался официант. А в этом смысле — что 6or пошлет», - это уже я. Через пять минут посланник бога осчастливил нас джином с тоником и салатом из неизвестно чего. И хотя мы с Мери порядком нагрузились на приёме у Смитов, но джин пошёл удивительно легко. Салат совсем не пошёл. Попросили официанта повторить (не салат, а джин). На крошечной эстраде певичка, одетая с пляжным акцентом, чьи лучшие годы, похоже, были давно позади (а были ли они лучшими?), с роскошными до пупа грудями и не менее роскошными ляжками до колен, выла в потёртый микрофон о своей вулканической страсти к смотавшемуся от неё типу, а дряхлый пианист в это время пытался дрожащими пальцами попасть в нужные, по его представлению, клавиши. Иногда это ему удавалось.
    «Не правда ли,— восторгалась Мери, - во всём этом что-то есть?» - «В чём этом?» - «Ну, во всей этой грязнотце, неухоженности, расхлябанности, безумной вакханалии и фантастической иррациональности». Мери в своё время закончила университет и даже три месяца ассистировала на какой-то кафедре бодрому не по годам старикану-профессору, покуда того не прохватил инфаркт, и с той поры она любила щегольнуть непонятным для окружающих словцом. «Нет, ты только посмотри вон на того типа, что сидит за стойкой бара!» – и она указала на тебя. Трёхдневная щетина, трёхнедельной немытости волосы, трёхдюймовый шрам от уха до подбородка и голубые, без единого облачка, как техасское небо, глаза - всё это гармонично дополнялось потёртыми до протёртостей джинсами, некогда чистой рубашкой, чёрной, в бурых проплешинах кожаной курткой и, похоже, никогда не чищенными ботинками. Таким я впервые увидела тебя. «Хочешь, пригласим его к нашему столику?» - завелась Мери. Я и ответить не успела, как она неверной походкой подплыла к стойке бара и что-то там стала наворковывать тебе в ухо.
    «Билл», - ты приветственно поклонился и уселся за наш столик. За те полчаса, пока мы с Мери дохлёбывали свой третий по счёту джин, а ты - три порции виски, никто не проронил ни слова. «А может махнём к Эллен и там продолжим?» - озорно подмигнула мне Мери и вопросительно посмотрела на  тебя. «Ко мне?» - «Ну да! Ведь у тебя превосходная коллекция вин, а Биллу наверняка любопытно будет оценить её по достоинству». «Дамочки желают поразвлечься?» - ты с пробуждающимся интересом оценивающе оглядел нас обеих. «Желают, желают!» - в восхищении захлопала Мери в ладоши. «Ладно, - буркнул ты, - подождите чуток, мне надо попудрить носик и заодно уж и отлить». И упругой ковбойской походкой зашагал в нужном направлении. «Вот это тип!» - Мери прямо-таки переполнял безудержный восторг. Меня не переполнял.
Коллекция вин, недолгое увлечение моего второго мужа, действительно заслуживала знаточеской дегустации, но ты сказал, что всякому другому пойлу предпочитаешь виски. «Тогда и я буду пить виски! - Мери уже было не остановить, - давайте напьёмся до положения риз». После двух возлияний её окончательно развезло. Погрузившись всей массой своей добротной плоти в недра приимчивого кресла, она, чуть закинув голову, срывающимся в небеса голосом, понесла обычную (привычную со времён кафедрального ассистентства) чушь: «Бестия белокурая (на самом деле волосы твои были цвета твоих же ботинок, изначально чёрных), ты явился сюда к беззащитным в своей неотразимости и податливости двум испор-ченным цивилизацией женщинам, дабы вздуть доселе тлеющий, но всегда неугасимый огонь вожделеющих желаний, преодолев логику социального безумия, погрузить нас в гармонию естественного распада, звериными и грубыми домогательствами проявить свой напор, натиск, жестокость. Ты пришёл к женщинам, но прихватил ли ты плётку и сыромятные ремни, которыми ты свяжешь нас и без того смиренных? Или нынешний Заратустра предпочитает плётке кольт сорок пятого калибра?» (Мне показалось, что при этих словах Мери, ты зачем-то потрогал оттопыривающий карман своей куртки.) «Я вижу, - тут Мери чуть прикрыла глаза, - как ты страшным разбойником с большой автострады набрасываешься на нас, как на двух смиренных монашенок, в позднюю пору уходящего дня спешащих в ближайшую часовенку отмаливать свои будущие грехи. Представляю, Билл, перед тем как утолить ошеломлённую плоть, архетипически дикую в позывах вожделеющего естества, ты срываешь покровы, освобождаешь от мишуры украшений-побрякушек, ведь абсолютная страсть абсолюта может быть удовлетворена только абсолютной наготой, связываешь трепещущие тела грубыми ремнями, валишь одну за одной в придорожную канаву...»
    И тут голова Мери склонилась, рот её приоткрылся, а через минуту она вдохновенно похрапывала. «Спеклась», - констатировал ты. Я через силу было встала, чтобы прикрыть Мери пледом, но ноги мои вдруг подкосились, одновременно взметнувшись в сторону потускневшей люстры. И надо отдать должное твоей реакции: ты подхватил меня на руки прежде, чем я успела грохнуться о пол. «Где спальня?» — спросил торопливо. Я мотнула окончательно закру-жившейся головой не то влево, не то вправо, и как бы там ни было оказались-таки на кровати. Ты аккуратно снял с меня туфли (сто пятнадцать долларов пара), стянул шифоновое платье (за двести семьдесят долларов), комбинацию (подарок второй свекрови), колготки (двадцать долларов), чуть приподняв, освободил от бюстгальтера (двадцать пять долларов пятьдесят центов полупара). Затем наступила очередь, по выражению Мери, «мишуры украшений-побрякушек». Отстегнул бриллиантовое колье (7500), платиновый браслет (2000), пару изумрудных серёжек (они мне достались в наследство от мамаши), немного повозился с рубиновым перстнем (1200) (он упорно не  желал стаскиваться с пальца). «О, Билл, абсолютная страсть абсолюта может быть удовлетворена только абсо-лютной наго...» - вроде бы прошептала я едва ворочавшимся языком и окончательно поплыла.
    Наутро, проснувшись, обнаружила, что рот мой заткнут поло-винкой бюстгальтера, руки связаны колготками, ноги - комбинацией. И не обнаружила: тебя рядом со мной, как и всех побрякушек-украшений (если считать, что изумрудные серёжки стоят никак не меньше, чем три тысячи, то всего выходит на тринадцать тысяч семьсот долларов). Абсолютная нагота... Трусики... Ты, Билл, в спешке забыл снять с меня трусики (комплект из семи штук я покупаю за сорок долларов). Когда Мери наконец-то проснулась и освободила меня, то так и не нашла своей сумочки с ключами от квартиры, гаража и машины...
    Знаешь, Билл, мы с Мери часто вспоминаем тебя. И, признаюсь, я вспоминаю даже чаще.


                Intermedium


                Откровение псевдо-Иоанна лже-Златоуста.

    Возлюбленные братья наши и не менее возлюбленные сёстры!
Опечалены мы печалью великой и тоскуем тоской неизбывной от лицезрения творящегося и здесь, и там, как и от творящегося вокруг да около. Слёзы и стенания наши, сокрушения и заботы о навлекающих на себя великое осуждение.
    Испокон века и даже ранее того были причины, по которым мужчины и женщины тесно жили вместе. Одна заключалась в браке -  причина, произошедшая от Бога. «Сего ради оставит человек отца своего и матерь и прилепится к жене своей, и будет два в плоть одну» (Быт.II, 22), а другая заключается в прелюбодеянии - в причине и несправедливой и беззаконной, как происшедшей от лукавых демонов. С первой причиной всё понятно и внятно: «К мужу твоему обращение твое, и тот тобой обладать будет» (Быт.III, 16). А вот со второй причиной следует разобраться, хотя то будет не так уж и просто Указано явно и прямо, что «Честна женитьба и ложе не скверно; блудникам и прелюбодеем судит Бог» (К Евр. ХIII, 4); и судит строго, ибо «Не льстите себе: ни блудница, ни идолопоклонники, ни прелюбодеи, ни мужеложники Царства Божия не наследят» (1Кор. VI, 9), но всё же, отчего блудницам и прелюбодеям хужее других будет в жизни загробной, отчего не уготовано им Царство Небесное, а ждёт геенна огненная с жаром неутолимым, с червём неумирающим, со скрежетом зубовным, со скорбью и сокрушением?
Да, брак заповедан нам Богом, но заповедан лишь после того, как Адам соблазнился Евой, а сама Ева - искушением дьявольским. Бог заповедал брак, но как наилучшую из всех возможных юдоль для согрешивших изначально. И во избежание всяческих возможных и невозможных непотребств, наказал: «Блудодеяния ради кийжо свою жену иметь, жене муж должную любовь да воздаст; такожде и жена мужу своему. Жена своим телом не владеет, но муж; такожде и муж своим телом не владеет, но жена. Не лишайте себя друг друга, только по согласию до времени, да пребывайте в посте и молитве и паки вкупе собирайтеся» (1 Кор. VII, 1-5). Сам брак не худ, но нередко бывают худы плоды его. Кто много заботится о краткой жизни своей, тому трудно думать о жизни вечной. Ум и душа всецело погружены в мелочность текущего, но не в величие предстоящего будущего. И чтобы спастись, женатым предстоит, по неизбежной необходимости, больше трудов, нежели необременённым браком, потому, что несвязанному легче идти, нежели связанному. Поистине брак есть узы не только по причине множества забот и ежедневных хлопот, но и потому, что подчиняет супругов друг другу хуже всякого рабства. Как ноги двух беглецов, быв связаны сами по себе, и ещё привязаны одне к другим какой-нибудь прочной цепью, прикреплённой обоими концами к оковам, не могут ступать свободно потому, что каждый из супругов, имея собственные заботы, имеет и другое стеснение, происходящее от обременительного союза друг с другом, сдерживающего их хужее всякой цепи и отнимающего свободу у обоих тем, что не предоставляет воли кому-нибудь одному. И это взаимное рабство, заставляющее одного переносить своенравие другого, в состоянии помрачить всякое иногдашнее удовольствие при ложных соитиях.
Муж, впрягшийся в ярмо брака, ежедневно должен печься о благополучии дома и заботиться о пропитании домашних, ухуждая и без того нелёгкие тяготы бремени своей жизни. А тут ещё и дети... Но если сам муж, и жена его далеки от исполнения строгостей брака, то и сами дети заражаются от них неистребимой порочностью, наипаче при многолюдстве семьи и тесноте жилища, когда они слышат и видят, при нездоровом любопытстве своём непристойные ухищрения своих распалившихся в любодеянии родителей. Загруженный пустыми заботами и неустанными трудами, муж принуждён ещё и уделять внимание жене своей. «Дух бодр, плоть же немощна» (Матф. XXVI, 41), но приходится с женой сопрягаться не имея на то большого желания, скорее по обычаю и привычке, чем по настоящему влечению, ибо, что во власти нашей, того не так сильно хочется. Хорошо ещё, что соитие с законной женой, как беспрепятственное, ослабляет страсть и производит в муже скорое пресыщение и укрощает неумеренную похоть. И к тому же брачное наслаждение неизбежно завершается разочарованием: укладывается муж на ложе любви могучим дубом, а встаёт с него дряхлым пнём. В муже-то соитие укрощает неумеренную похоть, а вот в жене, постоянно помнящей, что «К мужу твоему обращение твоё, и той тобой обладати будет» (Быт.III, 16), со временем только умножается, ибо «вся слава дщери царевы внуть» (Псл. XLIX, 14), и жена полагает будто это «внутрь» «Многие вместити, да вместит» (Матф. XIX, 12). По завистливой жадности своей, при неутолённой ненасытности, мнится ей, будто у всякой другой жены муж справнее и пригожее её худого. Вот оно веч-ное бабье заблуждение: в чужих руках всё кажется и осязательнее и добротнее. Вот оттого и приходится мужу предельно изнашивать себя во испровержение жениных заблуждений. И всё это ладно, и можно, постаравшись, претерпеть, кабы не свойства и привычки несмирных жён. А кто видел их, смирных? Им же не внятно наставление праведное о том, что «жены в украшении лепотном, со стыдом и целомудрием да украшают себя, а не плетениях, не златом или бисером, или ризами многоцветными» (Тим. III, 9). Женщина, принадлежала к более изнеженному полу, имеет привычку в более мягкой постели, в более тонкой одежде, во всяких ароматных вонях, притираниях, помадах и приукрашиваниях. А ведь одежды даны нам не для того, чтобы мы украшали себя, но для согрева и для прикрытия как стыда, так и срама. И чем более жёны увеличивают изысканность в одежде, тем они становятся отвратительнее, удаляясь от Бога и привлекая взоры очумлённых вожделением мужчин, через это оказываясь более постыдными и безобразными, одновременно истощая и без того скудные средства мужа своего, к добыванию которых он прикладывает столько неимоверных сил. Но без этих пышных одежд, без чуждых природе запахов, без украшений, без недостоверных помад и румян, к которым прибегают женщины, у неразборчивых и чуждых истинных свойств распознания фальши мужчин интерес к женщинам потерялся бы задолго до того, как смог бы появиться. А они всё продолжают тщательно украшать себя и много заботятся об изящной одежде и зазывной внешности, целыми днями болтают меж собой о способах, путях и средствах привлечения мужчин, услаждаются этими непристойностями, полагая, будто тем легче удержать возле себя своих мужей и заодно привлекать нескромное внимание мужей посторонних, в обоих случаях имея целью возбудить их скорополительно увядающие и опадающие чувства.
    Но чего же они достигают? «Ибо не создан бысть муж жены ради, но жена мужа ради» (1 Кор. VI, 16). Получается же, что не только мужа ради, но и всех окружающих мужей. «От жены начало греха, и той умираем вси». (Сирах. XXV, 27). Не удивительно, что выставляя свою красоту и прелести напоказ, жена возбуждает в муже ревность. И почти всегда небезосновательную. Если кто по природе ревнив или предался этой страсти по какому-нибудь предлогу, то что может быть злосчастнее такой слепоглухонемой души? Всё полно печали, подозрения, несогласия и смятения. У одержимого ревностью всякое удовольствие исчезает и наполняется он унынием, скорбью, раздражением. Если так воспламеняется ревнующий, то не злополучнее ли всякого тот, кто впав в такое несчастие, принужден смирятся и всячески стараться не выказать этого своего состояния? «Крепка яко смерть любы, жестока яко ад ревность». (Песн.песн. VIII, 6). Душа, заразившаяся этой злой заразой, легко верит всему и равно открывает свой слух для всех говорящих и не может отличить клеветников от услужливых правдолюбцев, и даже кажется такой душе более достоверными слова тех из них, кто больше клевещет. Пуще же других ревнует тот, кто вообразительно представляет ревнуемую с другим в разжигающих ухищрительных позах, которыми она доселе услаждала самого ревнующего. Но могло бы не быть ревности мужей, если бы жёны старались открывать свою красоту и выставлять соблазнительные прелести только на брачном ложе? Могло бы. Но где они, такие старательные?
    Непостоянен человек и податлив к искушению. Но податлив и к преодолению искушения тож. Вот пророк Давид, покрывший себя славой добродетели, не удержался и воспылал похотью к несвоей жене, а всё-таки врачевал себя через пост, плач, слёзы, непрестанные молитвы и возвратил себе прежнее достоинство. Но то Давид... И хотя сохранение воздержанности от посягательства на чужих жён, как и на чужих мужей, легче  для всякого брачного, но всё же природные соблазны и неправедные примеры дают причину и повод посматривать и направо, и налево, и на перёд, и на зад. А ведь небрачное удовольствие исчезает прежде, чем закончится греховное дело и нисколько не отличается от теней и сновидений; удовольствие исчезает, но наказание за него не имеет конца. Сладость удовольствия кратковременна, но наказание за него вечно. Подлинно, как живущему развратно никогда не спастись, так и навлёкшему на себя эту позорную славу - наипаче. Даже - если можно сказать дивное - кто совершит сии великие грехи, но сделает это незаметно и тайно, тот подвергнется меньшему наказанию, нежели согрешивший легче, но с дерзостью и соблазном открытости. Мы равно осуждаем и мужчин, и женщин, хотя те разно становятся на путь порока.
Потачицы неправедных дел - легкомысленные женщины, склонные к греху, кого привлекут к себе, делают удоболовимыми для дьявола: изнеженными, раздражительными, безрассудными, гневливыми, дерзкими, непристойными, низкими, неблагодарными, бесчеловечными, раболепными, подлыми, наглыми, болтливыми. И, вообще, все женские дурные нравы угнездяются в их душах. Но до чего же изощрённы некоторые женщины в привлечении слабых до чужих прелестей мужей. И косвенно привлекают и прямо. «Приди и поваляемся в похоти... шафраном посыпах ложе моё и одр корицею... ибо мужа нет дома: отправился он в дальнюю дорогу» (Притч. VII, 16-19). Хотя, пригласив, некоторые не говорят тех слов блудницы (« приходи и поваляемся в похоти»), не глаголят языком, не произносят речью, не скажут устами, не приглашают голосом, но подзывают яснее голоса глазами - тусклыми зерцалами вожделеющей души. И делают прелюбодеями прельстившихся этим. Как же они не могут быть блудницами, когда их дела говорят об обратном?
    Откуда начинается путь падения женщины? С нарушения девства. То, что должно беречься пуще глаза, попрано, разграблено, уничтожено, оскорблено; девство исчезнуто, завеса, отделяющая его от брака, расторгнута, святое святых попрано, почтенное и уважаемое сделалось презренным и пренебрегаемым, и звание девы, столь чистейшее, низложено так, что и сказать грешно. «Узкие врата и тесный путь вводяй в живот и мало их есть, иже обретают его» (Матф. VII, 14). О чём помышляют потерявшие девство, перевирая в уме своём слова Святого Писания? Но даже те из них, кто уверяет, будто безгрешны в тесном любодейном общении, настолько ли искренны? Глаз повивальной бабки, поднаторевшей в своём искусстве, может видеть только то, что явно: подверглось ли тело прямому совокуплению, но чисто ли оно от постыдного прикосновения и от прелюбодеяния косвенного посредством лобзаний, объятий, от содомского сопряжения, от блуда лютецийского, от лесбийских утех - всё это обнаружится в тот день, когда живое слово Божие, открывающее сокровенные помышления человеческие и присущее при совершаемом тайно, представит всех обнажёнными и открытыми перед взором всех. «И нет твари сокровенной от Него, но всё обнаружено и открыто перед очами Его; Ему дадим отчёт» ( Евр. IV, 43). Наставляем вас: если хотите быть уважаемыми от мужчин, то не имейте с ними тесного общения, удаляйтесь от их сообщества, лицезрения и сожительства. Блаженны будете тогда и дважды, и трижды, и многажды. Мужчины ведь тоже лукавы бывают, да ещё как! Некоторым только бы прилепиться с наскоку к зазывному женскому телу. Подлинно, хотя бы они сильно уверяли, что любят и уважают вас, хотя бы изъявляли благодарность за стыдные удовольствия, которые вы им доставляете, но в совести своей они презирают вас, когда немного опомнившись, поймут, в какие сети они уловлены -  в сети внебрачного соития. Даже те самые, которым вы угождает больше всех, осуждают вас хуже других, потому, что быв допущены во внутренние недра и проникая во все ваши тайны, больше других знают про ваши дела. Да и может ли вам, жалкие, принести столько же пользы непристойное сожительство, скольких оно лишает вас сокровищ? Хотя бы тысячи горстей золота предлагали вам живущие непристойно с вами, хотя бы подчинялись вам более слуг, хотя бы доставляли вам чести и почёта больше, чем царице, при всём том не следовало бы вам чуждаться и отвращаться от таких как от заразы и врагов, которые больше отнимают, нежели сколько дают? Вам надлежит помышлять о благах небесных, о тамошнем царстве, о бес-смертии жизни и неизречённой славе; а вы помышляете о таком малом и недостойном и не молитесь, чтобы под вами разверзлась земля и чтоб отошли отсель, сокрушённые своим же бесстыдством. Но как бы низко ни пали вы, выси небесные не потеряны для вас окончательно. Помните, что сказал Христос о жене Симона: «А потому сказываю тебе: прощаются грехи её многие за то, что возлюбила много» (Лук.VII, 47).
    Мужчинам же, нестойким к женской наготе, слабым до соблазна, нарушающим брачное соглашение как своё, так и чужое, следует помнить о вящем примере премудрого Соломона, который, доставляя себе приятность от красивых женских тел и пролагая себе все пути к наслаждению, всё-таки воспрянул от этого и, как бы и с какой-нибудь мрачной пропасти, воззрел на свет любомудрия, когда произнёс это высокое и достойное небес изречение: «Суета суетствий, всяческая суета» (Экк.1, 2).   Подлинно, питать в душе порочную любовь, с вожделением смотреть на соблазнительных женщин, любоваться их обнажённой красотой, приникать губами к их вожделеющим губам, искать языком влажности их языка, согласно потакать их телодвижениям, проваливаться в приимчивую бездну их ложен - значит содействовать великому унижению славы Божией. Ведь если и есть в том какое-нибудь малое удовольствие от преходящих радостей, мы противопоставляем им всё это; осмеяние, стыд, подозрения от многих, осуждение, насмешки, порицания, червь неумирающий, тьму кромешную, огнь негасимый, скорбь, воздыхания, скрежет зубовный; сравнив одно с другим, устремимся хоть теперь от такой тягчайшей гибельной заразы, чтобы вместе отойти с этого света с лучезарными венцами.
    Для чего, спросим мы непристойных, вы живёте в блуде? «Горе напоящему подруга своего развращением мутным» (Авв.II, 15). Конечно же, внебрачное сожительство вошло в обычай не почему-либо, но по сомнительной страсти к ложному чувству: отними это и прекратится потребность такого дела, ибо какой мужчина без этой потребности решился бы переносить женскую изнеженность, обидчивость, злобу? «Мала есть всяка злоба противу злобы женской» (Сирах.XXV, 25). Посему Бог, дабы не оставить женщину в запустении, вооружил её особой силой соблазнения, зная, что она подверглась бы великому презрению не выказывая этой силы, и что ни один мужчина, желая оставаться чистым, не решился бы жить с ней.
    Но, скажут, ведь безмужней, вдове или какой другой, не нахо-дящих должных приятностей в браке, тоже хочется найти утешения в безопасной и удобной пристани. Какой такой безопасной и удобной пристани. Мы, напротив, видим здесь подводный камень не укрощаю-щий, а вздымающий волны, и пристань не утишающий бурю, но производящую ранее неведомые треволнения. Ибо чем более усиливается похоть и чем более доставляется ей пищи, тем больше усиливается и томление. Мы стыдимся и краснеем, начиная опровергать возражения в защиту внебрачного соития, однако этот стыд необходимо перенести для пользы нестыдящихся, ибо нелепо было бы, осуждая их за презрение к соблюдающим праведную жизнь, самим по стыду оставлять без внимания возможность их исцеления. Пересилим и свою скромность в высказываниях, пытаясь исцелить чужую жадность собственным бескорыстием. Но всё же и скромны будем в нужной мере, ибо далеко каждому из нас до чистых и светлых ангелов, и оттого, пытаясь исправлять других, тем самым исправляем и себя.
    Спросят нас, как быть, дабы не поддаться грешному плотскому искушению? Как избежать соблазна? Наставляем: кто разводится с женой своей, кроме вины ложесквернения, тот подаёт ей повод к прелюбодеянию; «кто сближается с разведённой, тот прелюбодействует, кто соблазняет девицу, тот хужее других будет. «Завет положен очам моим да не помышлять на девиц» (Иов. XXI, 1). Также и жена, уходящая от мужа без вины его или находящая внебрачного сожителя, прелюбодействует, а уж девица, сожительствующая с кем внебрачно, та грешна вдвойне, втройне и безмерно.
    Убийца, гласят законы, пусть будет казнён смертию, но не прибавляют: не убивающий пусть получит почести; вор, гласят законы, пусть будет наказан, но не прибавляют, чтобы удостаивался дара тот, кто не похищает чужого; и, подвергая смертию прелюбодея, они не удостаивают награды того, кто не вредит чужим бракам. Всё это так, ибо здесь на земле мы должны быть достойны небес, а жизнь наша - невольников и постояльцев земли - только мостик промеж Ничто и Нечто. Это Нечто именуется Царством Небесным. А вот там с чистой совестью будем лицезреть возлюбленных своих и наслаждаться собеседованием с ними, ибо по истреблении телесных страстей и угашения гибельной похоти там не будет никакого препятствия мужчинам и женщины быть вместе, когда прекратится всякое порочное воззрение и все, сводимые в Царство Небесное, будут вести жизнь безгрешную. Слава Богу за все. Аминь.




                Kontrapunkt (gegenzatz)


    Она. Я до поры была смиренна, тиха, скромна.
    [В ту ночь на небе звёздам было тесно. Серп месяца за рощу вдруг упал и сжал густую черноту коварной тьмы и мрака. Я, глупая, помчалась на свидание, к пригожему помчалась, не желанному, помчалась - не накинула платка. Красивыми, приятными словами, что нежно он на ушко нашептал, вскружил, заворожил и затуманил бедовую головушку мою. Тут долго ль до греха? Я не скажу, что верила, но всё-таки, под ласками обмякшая, склонилась на зелёную траву. Дух занялся, затрепетало тело. Случилось что случилось. Старый филин тревожно ухал, жёлуди с дубов посыпались. А ночь всё длилась, длилась до первых криков сонных петухов. Ушёл он - и помин простыл, а я молчала с застывшим криком в стиснутой груди. Скрутила душу горькая кручина, хмелела голова тяжёлой пустотой, а слёзы лились, лились, с упавшею мешаяся росой. Ах, до чего же девка я прескверная, ох, до чего поганая и гадкая, что обнималась, целовалась, миловалась с другим, мой ненаглядный, не с тобой. Так виновата, дура виноватая! И что с того, что я тебя придумала, в девичьих грёзах намечтала милого, взлелеяла в своих хороших снах? Прости-прощай! И вот теперь отныне, чтоб не сбрести мне навсегда с ума, гоню твой образ, ну а ночи звёздные я люто ненавижу как себя.]
    Он. Я заключил себя в любви к тебе темницу.
    [Слезилась осень. Грустно жить устала иззябшая пожухлая трава. Зачахший лес свой неуёмный шум смирил покорно, а с некогда роскошных крон дерев листва печально опадала как волосы больного старика. Кустов оцепенелые скелеты застыли и в надежде ожидали грядущего весною воскресенья. Холодный ветер настойчиво ерошил податливые перья птиц, готовящихся к дальним перелётам.
    Я с каторги бежал. Невмочь мне стало разлуку перенесть с тобой, которой только жил и грезил, и о которой все были помыслы мои в неволе тяжкой годы, месяцы и дни. На бога не надеялся. Ведь он допреж помочь мне не схотел. Или не смог. Да у него, видать, своих забот хватало. И уповал я только на авось, нож засапожный, да подругу-ночь. Кривая вывезет, на то она кривая. Бежал. Желание одно снедало: домчаться, добежать, дойти, хотя бы добрести иль даже на карачках доползти. В дороге перемогался разно. К доэтошним грехам на душу, не скупясь, ещё пяток-другой прибавил. Да что там их считать. Их всех не отмолить, живи я дольше, чем того хотелось или назначено. Почти дошёл. И вдруг, как на беду, зима, что исподволь кралась, напала татью. Метелило три дня и ночи три пуржило. Час от часу не легче! Устал, давно не ел, озяб, продрог - аж до костей пробрало. Ветра тугие выли на полях, а в перелесках голодные им подвывали волки. Так выбился из сил - хоть караул кричи. Присесть хотелось, лечь, зарыться в снег. Но, нет, нельзя: тогда подступит смерть, и ей все карты в руки. Но пропадом пропасть, поставив жизнь на кон, - себе я роскоши такой не мог позволить. Держись, шепчу, крепись, гляди: деревни нашей коньки разлумин крыш торчат. Значит - дошёл. Добро!
    Теперь до цели - рукой подать. Да только нету сил. Немного отдохну, чтоб дух перевести. Упал в сугроб. Калачиком свернулся. И показалось: мороз тугую стужу присмирил. Теплее стало. И в жар вдруг бросило. Что? Шаги. И голос. Иль помстилось? Твой, ну точно, твой! Звала меня. Какое чудо! Хочу открыть глаза, но не могу. Присела рядом и ласково ладошкой провела по лбу, щекам, губам, по бороде. «Любимый, - услыхал, - устал, поди? Я заждалась. Трудна была дорога? Вставай, пойдём. Да буде здесь лежать...» Чрез силу размежил веки: ослепила густая желтизна внимательных холодных глаз поверх разверстой волчьей пасти...]
    [Я, как и многие другие, до поры не находил разницы между любовью и сексом. Вот и вчера, под утро, когда ты, целомудренно повернувшись ко мне вполоборота, облачалась сначала в нижние, а затем и в верхние одежды, я, вспоминая конкретные подробности наших с тобой ночных забав, решил про себя: секс он и есть секс. Но, когда, уходя, ты сказала, что в следующий раз дашь мне бесплатно, то я понял: всё-таки есть разница между любовью и сексом.]
    [Мне никогда не забыть того чудесного апрельского вечера, когда ты, после недолгих колебаний и сомнений, приняла приглашение посетить мою холостяцкую квартиру. Я не был ни настойчив, ни груб, но только приветлив и ласков, как может быть приветлив и ласков всякий ненастойчивый и негрубый мужчина поэтического склада натуры с переизбытком утончённого вкуса, пригласивший в свою холостяцкую квартиру молодую особу, которая после недолгих колебаний и сомнений это приглашение приняла.
    «Чай, кофе, вино, ликёр, коньяк, водку?» - я был донельзя предупредителен и гостеприимен. «От водочки не откажусь», - засмущалась ты, а после третьей рюмки попросила налить и четвёр-тую. «А сам-то чего не пьёшь? Странно: на вид вроде бы нормальный и крепкий мужик... Но тебе виднее. Мне было виднее, но, чтобы видеть ещё лучше, я в почти шекспировском экстазе («Свету, больше свету!») в дополнение к уже светящемуся торшеру включил и пятирожковую люстру. Наполнил твою рюмку в пятый раз. «А теперь позволь мне раздеть тебя», - предложил я ласково и приветливо, как может быть приветлив и ласков всякий ненастойчивый и негрубый мужчина поэтического склада натуры с переизбытком утончённого вкуса, пригласивший в свою холостяцкую квартиру молодую особу, которая после недолгих колебаний и сомнений это приглашение приняла. «Может, я сама всё сниму? У меня это быстрее получится». - «Нет, нет, позволь мне». Ты позволила. «Если тебя так больше заводит - валяй, не стесняйся». А я и не стеснялся: стал аккуратно и медленно раздевать. Раздел.
    Никогда не понимал мужчин, тем более опытных в своём мужском предназначении, утверждающих, будто, по большому счёту, нет никакой разницы между предыдущей женщиной и последующей. Как уж они там считают... Я, конечно же, могу согласиться с тем, что усреднение всех возможных вариаций, то есть норма, и есть наивысший критерий красоты и совершенства, а в случае с тобой это моё согласие было более чем убедительным: ты предстала перед моим взором уникальным образчиком середины самой середины, которую, безо всякой натяжки можно было бы назвать «золотой». Твоё совершенство можно было характеризовать и как правило, и как исключение.
    «А сам ты чего не раздеваешься? - ты прервала вдруг мой внут-ренний восторг, - Ага, поняла, поняла. У каждого свои бзики и заскоки. Вот у одной моей знакомой был дружок, который даже ботинок не снимал, а у другой...» «Умоляю, помолчи если не трудно». - «Хорошо, хорошо, молчу. Если не жалко, то плесни ещё полрюмочки». Я плеснул.
И тут наступило настоящее пиршество для моих глаз и рук. Что увидел бы и почувствовал неискушённый дилетант-любитель будь он на моём месте? В сущности, ничего. Не то - я. Не всем дано в полной мере и степени насладиться неотразимостью обнажённого женского тела. Мне дано. Десять, примерно, килограммов двухсот восьми костей твоего скелета (без видимых деформаций и отсутствии болезненных реакций при прощупывании) гармонично обрамлялись мышечной тканью с нормальным тонусом, без гиперкинетических расстройств и без признаков атрофической или гипертрофической патологии. Снаружи это прекрасное творение Бога и Эволюции облекалось полутора квадратными метрами превосходной выделки кожи: чистой, эластичной, бледно-розового окраса, умеренно влажной с равномерным жировым слоем под ней (толщина кожной складки на животе в районе пупка около двух сантиметров). Кстати, о сантиметрах. Я их насчитал ровно сто шестьдесят семь - рост, или, если угодно, длина твоего распростёртого тела, что в полном соответствие с индексом Брока, дополнялось шестьюдесятьюсемью килограммами веса. Мезакефалический череп твой украшали белокурые волосы (безо всякого сомнения - крашенные) в количестве, примерно, ста тридцати тысяч. В подмышечных впадинах волосы были варварски выбриты, тогда как на лобке, слава богу, оставлены в первозданном состоянии. Отметил твоё спокойное, приветливое и одухотворённое лицо, на котором глаза с умеренным блеском, чувствительной аккомодацией зрачков и безущербной коньюктивой были ой! как хороши. Был хорош и рот, симметричный, с правильной формой сладострастных губ. Слизистая оболочка (я попросил тебя раскрыть рот пошире) губ, внутренней поверхности щёк, мягкого и твёрдого нёба розовой окраски. Язык нормальной величины и формы, влажный и чистый с десятью тысячью нитевидных и грибовидных сосочков. Нёбные дужки явственно контурировались, а миндалины не выступали за них. Слизистая оболочка глотки не гиперемирована, влажная, гладкая. Зубы белые с голубым отливом без видимых кариосных поражений. Лимфатические узлы были более или менее в порядке, то есть внешне не обозначены, а прилегающие к ним кожные покровы и подкожная клетчатка не изменены. Все эти лимфатические узлы: подчелюстные, затылочные, заушные, околоушные, подбородочные, шейные, подключичные, подмышечные, локтевые, паховые и подколенные - не пальпировались. Не пальпировалась и щитовидная железа, а симптомы Грефе, Кохара, Дальримпля и Штолловага отсутствовали. На сосудах шеи отметил слабую пульсацию сонных артерий. Верхушечный толчок твоей замечательной кровенесущей системы (почти неощутимый) пальпировался в пятом межреберье на один сантиметр внутри от левой средней ключичной линии и был ограничен, низок и нерезистентен. Пульсаций в эпигастральной области не отметил. Пульс хорошего наполнения семьдесят раз в минуту говорил о ровной частоте сокращений твоего отзывчивого сердечка. Грудная клетка классической конической формы вздымалась, опускаясь, около шестнадцати раз в минуту с максимальной дыхательной экскурсией в шесть сантиметров. Через нос дышала свободно, а на боли у корня и спинки его, как и на местах проекций лобных и гайморовых пазух, не жаловалась. Голосовое дрожание (я попросил тебя сказать: а-а-а) было неизменным и ощущалось в симметричных участках грудной клетки одинаково. Живот твой был нормальной формы, а коллатерали на передней и боковых поверхностях не выражены, при пальпации мягок и безболезненен, при перкуссии заметен тимпанит различной степени выраженности, а при аускультации  слышны нормальные перистальтические шумы. Я мог бы долго и с удовольствием рассказывать тебе о твоих же внутренних органах: о сердце, лёгких, почках, печени, селезёнке, о каждой пяди всех семи с половиной погонных метров желудочно-кишечного тракта, о поджелудочной и прочих железах, о лимфатической и кровеносной системах и о многом, многом другом. Но не буду. Как ничего не скажу об органах и частях твоего несказанного тела, которые, выражаясь сухо, своими первично-вторичными признаками заставляют чаще биться миокард всякого ненастойчивого и негрубого мужчины поэтического склада натуры с переизбытком утончённого вкуса, пригласившего в свою холостяцкую квартиру молодую особу, которая после недолгих колебаний и сомнений это приглашение приняла.]



                Intermedium.


                Правда о царе Салтане.

    Уверен, что знатоки высокой поэзии с негодованием опровергнут моё заблуждение, будто бы служители Эрато, Эвтерпы и, тем паче, Каллиопы с невообразимых высот своего поэтического вдохновения видят лишь значительное и великое, а слышат только громогласное и оглушающее. Нет, нет и нет, возразят они, диапазон восприятия настоящих поэтов необычайно широк: от сокрушительного урагана до легковейного ветерка, от чудовищных бездн Вселенной до малой песчинки, от ослепительного света Солнца до мерцания робкого светлячка, от землетрясительного грохота до писка малюсенького комарика, по неосторожности запутавшегося в роскошной поэтической шевелюре. Ведь только поэты способны почувствовать малозаметные перемены, неуловимые нюансы переживаний, еле слышимый смех сквозь невидимые миру слёзы. И я, скрепя сердце, соглашусь с ними. И всё-таки немного посопротивляюсь. Так-то оно так, но видятся мне в эстетическом решете поэтической самоцензуры существенные прорехи и какая-то однобокая ущербность, что, в конечном счёте, сказывается в неестественном, что ли, отборе увиденного, услышанного, почувствованного. Оснеженные вершины гор, вздымающихся в хрустальную бесконечность неба, - это всегда пожалуйста, а вот вздымающиеся же горы зловонного мусора на пригородной свалке - ни в коем разе. Если березка, то кудрявая да стройная, но никогда чахлая и кривобокая. А уж про живность и говорить нечего. Парящий орёл, грациозный жираф, рассекающая водную гладь белая лебедь, пронзающая синь-голубизну неба стрельчатая ласточка, хрустокрылая стрекоза чаще других селятся средь поэтических кущ. Ну, уж с этим ничего не поделаешь, всплеснут руками мои оппоненты, ведь есть устойчивые поэтические традиции, и нарушать их не позволено даже великим поэтам, они ведь всего лишь служители муз, а более консервативных патронесс, чем эти привередливые дамы, не сыскать ни на Парнасе, ни на Олимпе, ни даже на самой Джомолунгме. Вот и получается: не гостят за оградой поэтического зоопарка голосистые вороны, прекраснозубые крысы, глянцевитоспинные тараканы... А если всё-таки и гостят, то незвано...
    Впрочем, может так статься, что я, недокормыш голодных послевоенных лет, родившийся в барабанный век, подпитывался поэзией всё больше с чужого голоса, из третьих рук, да из кормушки неряшливо составленных хрестоматий, и оттого, читая не то и не так как следовало бы, не разглядел, не услышал и не почувствовал истинного смысла поэтических творений. Вполне вероятно. Даже настаиваю: более чем вполне. И как тут быть? Ответ напрашивался сам собой: перечитать всё лучшее и достойное заново, да не абы как, а… А вот как же перечитывать? Вот некий Футмейстер в своей статье «Сексуальный фетишизм в русской поэзии первой трети 19 века (Paris Editer – diffuzeur Institut d’emudes slaves. 9, rue Mishelet (VI).1993)» скрупулёзно подсчитал сколько раз автор «Дочери капитана» (так в тексте!) упоминает женские ножки в своих произведениях. Оказалось – не счесть. Вдохновлённый дотошностью иноземного пушкиниста, я и решил начать именно с нашего отечественного гения. Но, как на грех, к досаде своей, на обеих книжных полках не обнаружил ни одного сочинения Пушкина. И тогда решил одолжиться искомым у давнего знакомого книгочея. Благо, что он жил на этаж ниже. Правда, в другом подъезде и в доме на другом конце города… Но кто может остановить не имеющего привычки останавливаться? Никто меня и не останавливал. И я получил желанный трёхтомник. Стал перелистывать.


И стройная нога
Невольно обнажилась…
И примечал мой робкий взор
Следы ноги её прелестной…


    Нет, не солгал этот самый Футмейстер. Читаю дальше.


И ваша речь, и взор унылый,
И ножка (смею вам сказать) –
Всё это чрезвычайно мило…


    Да он что, свихнулся, что ли, на этих ножках?


Вечор она с таким искусством
Из-под накрытого стола
Свою мне ножку подала…


    Признаюсь, что я был даже несколько раздосадован.


Потому что здесь порой
Ходит маленькая ножка,
Вьётся локон золотой…


    Опять за своё… ничего не поделаешь. У каждого свои пристрастия. А поэт, похоже, знал толк в женских ножках. И вот, следуя по пятам за Пушкиным, и, продираясь через частокол этих самых ножек, сквозь дебри вьющихся локонов межножья, добрёл, наконец, до «Сказки о царе Салтане.»
Тут же признаюсь: допреж не читал её. Когда мы в детском саду «проходили» сказки, то я как раз, сражённый скарлатиной, в полубеспамятстве лежал дома, внимательно наблюдая сквозь набрякшие веки за жужжащей стаей припадочных мух, роящихся под потолочьем, а когда всё-таки выздоровел, то было уже не до сказок…
    Но, видать, пришла пора. И я прочёл «Сказку…» за десять минут (благо давно уже разучился читать по складам). Что могу сказать? Сказка эта не для детей. Для взрослых. Даже для очень. И если вы вдруг встанете перед выбором, что же почитать на ночь своим малолетним отпрыскам – «Сказку о царе Салтане» или «Поминки по Финнегану», то, долго не раздумывая, предпочтите Джойса. И проще, и доступнее, и понятнее.
    Сказка эта не о царе Салтане. И не о сыне его Гвидоне. И, поверьте, не о прекрасной царевне лебеди. Пушкин написал её о себе.
Без ложного неудовольствия позволю себе небольшое отступление, похожее скорее на паническое бегство: порассуждаю дилетантски о художественном творчестве. Это творчество отличается от других видов деятельности стойкой инвариантностью при широкой вариативности. Так и вижу, как вы недоуменно хмуритесь: ну зачем же он так? Но излагаю мутно и смутно вовсе не из желания показаться шибко умным или для пущей важности, а от бессилия и неумения ясно и просто выразить вполне доступное. Творчество в области науки, техники, технологии так или иначе сужено определенными рамками, и только в границах этих рамок возможна плодотворная деятельность. Правда, время от времени и здесь случаются инновационные прорывы (неэвклидова геометрия, к примеру, или квантовая механика), но правило остается правилом: за рамки - ни-ни! Иное дело - художественное творчество. Хотя и здесь существуют определенные ограничения в виде «законов жанра», но всё-таки предостаточно простора и для творческого произвола. Даже более чем предостаточно. Особенно в жанрах, где законы чётко не прописаны. Для сказки же закон один: полное неправдоподобие, а в остальном - пиши -не хочу.
    Средства выражения - это во многом зависит от таланта, гения художника от возможностей выходить за пределы обыденного мира, одновременно и не покидая его, а вот сюжет... Сюжет же является про-изводной от общей культуры окружения, от частной культуры создателя (с маленькой буквы), от событий текущих и давних, от характера и темперамента автора и даже от досадных мелочей жизни.


В глуши, измучась жизнью постной,
Изнемогая животом,
Я не парю — сижу орлом...


   Мы ведь неспроста обмолвились об инвариантности при широкой вариативности художественного творчества, что, если отвлечься от лукавых слов, означает одно: то или иное написано именно так, а не иначе не потому, что так бог на душу положил, а оттого, что у автора не было другого выбора. Он был обречён написать именно это и только так. И если верно, что «свобода - осознанная необходимость», то в стократ вернее: «свобода творчества - неосознанное рабство». И Пушкин был приговорен к «Сказке о царе Салтане».
    Возьмись я серьезно за исследование «Сказки» (никогда не возьмусь), то обложился бы со всех восьми сторон тщательно подоб-ранной литературой, стал бы расспрашивать знающих специалистов, безжалостно эксплуатируя их интеллигентскую терпимость, а в конце исследования представил бы обширнейшую библиографию, долженствующую подтвердить мою робкую состоятельность. Но - нет. Я всего лишь читатель, и предлагаю вам совместно ещё раз прочитать «Сказку», держа на прицеле выдвинутый тезис: Пушкин написал её о себе.
    Начнём с названия. Полно оно звучит так: «Сказка о царе Салтане, о сыне его славном и могучем богатыре князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне лебеди». Признаюсь, что более длинного - в девятнадцать слов - названия произведения я в русской литературе не встречал. А вы? И тут возникает два вопроса. Первый: почему о «могучем богатыре Гвидоне Салтановиче»? Какими такими богатырскими подвигами прославился князь Гвидон? Коршуна подстрелил? Но, согласитесь, это никак не тянет на подвиг. Вот разве что родился ростом в аршин (ровно семьдесят один сантиметр, или двадцать восемь дюймов). Повивальная бабка, должно быть, ахнула, но и только. И второй вопрос: откуда «царевна лебедь»? Во всяком случае, не из текста «Сказки». Но догадаемся: лебедь - дочь морского царя, а тридцать три богатыря, по её уверению, братья ей родные тоже, получается, царевичи. Но, согласитесь, обходить княжий остров дозором - не слишком ли мелкое занятие для царевичей? Ну да ладно. Сказка есть сказка. Она ещё впереди.
    А мы обратим внимание на год её написания. 18 февраля 1831 года в Москве, в церкви Большого Вознесения, что на Малой Никитской, обвенчались Александр Пушкин и Наталья Гончарова. В тот же год и была написана «Сказка».
    Всему этому предшествовало знакомство новобрачных (Наталье в ту пору было шестнадцать), сватовство (Пушкин получил от ворот поворот), затем повторное предложение (было благосклонно принято в мае 1830), но со свадьбой родители невесты затянули (назначили на февраль следующего года). В любом другом случае мы не стали бы останавливаться на малоприятных для ценителей творчества Поэта матримониальных подробностях, в любом другом, но не в этом.
    Расклад был таков: она прекраснолика, хороша и стройна; он на голову ниже её и обликом «сущий обезьян», но Пушкин разве что не молился на Наталью. Она же, без больших со своей стороны усилий, была предельно сдержана в проявлении ответных чувств. Это был брак по расчёту. Он заполучил предмет своей страсти, она – положение в свете. Родители наделили её красотой, а Бог – благоразумием, и она, дав венчанием своеобразную присягу, стала исправной женой.


Но я другому отдана
И буду век ему верна...


    Вечная тема любви и брачных уз... По сути, вся сколько-нибудь значительная и весомая литература - о ней (кроме технических и телефонных справочников). И удивительное дело, что самое многозначительное, невыразимое и потрясающее из всех чувств выражается одним пресным словом «любовь». Позволим себе процитировать Даля. «Начиная от склонности до страсти, сильное желание, хотение; избрание и предпочтение кого или чего по воле, волею (не рассудком), иногда и вовсе безотчетно и безрассудно». Вот это «безотчетно и безрассудно» безо всяких «иногда» и есть главный знаменатель любви. А что до числителя... Можно купить всё что продаётся: предметы, комфорт, положение, даже женщин. Но нельзя купить любовь. Как и дружбу, и уважение. «Ведь можно рукопись продать, не продается вдохновенье». Если что и продается из перечисленного ряда, то не сомневайтесь: предлагается подделка. Деньги, конечно, могущественная сила, но никакое, даже неисчислимое их количество никогда не переходит в другое, более высшее качество. Только в более низшее, так как деньги сами по себе уже есть наивысшее качество. Качество продажности. И оттого с ними невозможны иные качественные превращения. Невозможны они и в любви. Далевское «начиная от склонности до страсти» верно опре-деляет интенсивность и диапазон любви, но не природу её «безотчетности и безрассудности». И ещё. Это для секса нужны, по меньшей мере, двое (пусть специалисты в этой области поправят меня), но для любви достаточно одного любящего. А что до предмета любви (любимой, любимого), то он, безусловно, входит в состав этого высокого чувства. А что же до взаимной любви - это когда он любит её, она любит его... Не знаю, не знаю... Ведь как часто мы называем одним и тем же словом «бег» и стремительное движение олимпийского спринтера и трусцу спешащего к уходящему автобусу инвалида.
    Будем называть вещи своими именами: Пушкин купил себе жену.
Все три сестры Гончаровы из провинциального захолустья, жившие в деревне «Полотняный завод», подобно чеховским сёстрам («В Москву! В Москву!»), бредили Петербургом. Но мечту свою могли осуществить только через брак Натальи и Пушкина, даром, что все три были бесприданницы. Хочешь-не хочешь, а протягивай ножки по одёжке. И это отчетливо сознавала их наседка-матушка.


Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком...


    Так и видится: под роскошной рождественской луной оснеженная крыша покосившейся избёнки, обессилевший от ветхости забор, позадь которого застыл подслушивающий Салтан, а за тусклыми стеклышками близоруких окошек три подобного возраста девицы смышляют себе жениха...
    Итак: у вас на руках три дочери на выданье, а сватаются к младшей из них, да к тому же к самой хорошенькой. Старшим уж давно приспела пора, а младшая может и подождать. И матушка Натальи как могла тянула со свадьбой. Авось-либо за это время удастся пристроить старших. Не удалось.
    Когда вам наскучит читать мою писанину, то сами попробуйте сочинить драму «Три Натальи». Сюжет я подскажу. Действующие лица - вот они: Наталья Ивановна - теща Пушкина, Наталья Николаевна - его жена, Наталья Александровна - его дочь. Когда Наталья Николаевна была уже замужем за Ланским (недолго плакала вдовица), то она как могла противилась браку младшей дочери Натальи с Дубельтом (старшая дочь Маша ещё ходила в девицах). И Наталья III пеняла Наталье II: «Одну замариновала, и другую собираешься». В этой фразе вся завязка- развязка драмы.
    Предложение предложением, но Наталье I, было, видите ли, неудобно отдавать дочь без приданого. Обычная по тем временам коллизия: дворянской гордости переизбыток, а денег увы… И тогда составилась такая нехитрая комбинация: Пушкин отдаёт в заклад (пиши: пропало!) свою деревню Кистенёвка с двумястами душ бесправных смердов, получает деньги, передаёт оные Гончаровым, а затем обнаруживает их уже в прикупе в качестве приданого козырной пиковой дамы Натальи Николаевны. В том же прикупе оказываются ещё две дамы: Александрина и Екатерина – сёстры невесты.


Вы ж, голубушки-сестрицы,
Выбирайтесь из светлицы,
Поезжайте вслед за мной,
Вслед за мной и за сестрой…


    Но всё-таки все мы должны быть бесконечно благодарны Наталье I за предбрачные проволочки и оттяжки: без них не было бы славной «болдинской осени». А случись иначе, то и  «Повестей Белкина» («Выстрел», «Метель», «Гробовщик», «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка»), «Домика в Коломне», «Моцарта и Сальери», «Каменного гостя».
    Сказка для красной девицы Натальи стала былью. Царь российских поэтов привёз свою царицу в Петербург (через Москву). Вслед потянулись и сёстры. Обе, протекцией Пушкина, вскоре стали фрейлинами государыни. И не сказочной, а вполне реальной - Александры Федоровны.
Заметим, что Салтан не приглашал своей тёщи – сватьи бабы Бабарихи. Похоже, явилась без приглашения. Русский язык со времён Пушкина, прилично обогатившийся пришлыми словами, утрачивает некоторые исконно-посконные. Кто такая «сватья», спрашивают. В ответ: сваха, наверное, или сводня. «Сватья» (разъясняем специально для убеждённых холостяков и упорных старых дев) – это матушка жены или мужа – тёща или свекровь. Пушкин, как известно, не приглашал своей сватьи в Петербург, да та и не поехала бы, ибо предпочитала напару с рохлей-мужем вольно бражничать в своей деревушке «вдали от шума городского». Не то – Салтанова Бабариха… Кстати, «Бабариха» - не имя собственное, а только синоним вообще «бабы», но в пушкинской «Сказке…» эта тавтологическая амплификация (баба Бабариха) весьма и весьма выразительна.
    В экспозиции «Сказки» три девицы вслух мечтают о замужестве. И дело, разумеется, было на святки. Мало-мальски верующие в Христа знают, что «святки» (по-другому: «святые дни», «святые вечера») длятся от Рождества до Крещения - двенадцать дней. В «Сказке» же события разворачиваются в первую шестидневку святок от Рождества до Нового года (по старому, ещё пушкинскому летоисчислению, разумеется): Сами прикиньте.


И к исходу сентября
Мне роди богатыря...


    Чтобы родить к исходу сентября, забеременеть нужно было никак не раньше, чем к исходу декабря.


А царица молодая,
Дела вдаль не отлагая,
С первой ночи понесла...


    Не будем здесь распространяться о языческих традициях, пе-рехлестнувшихся с христианскими верованиями, скажем лишь, что на святки не почудить, не покуролесить, не погадать считалось даже не-приличным. Вот начало чудесной баллады Жуковского «Светлана» о святочном девишнике.


Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали;
Снег пололи; под окном
Слушали; кормили
Счетным курицу зерном;
Яркий воск топили,
В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой,
Серги изумрудны;
Расстилали белый плат,
И над чашей пели в лад
Песенки подблюдны.


    Чуть-чуть поправим Жуковского: клали не перстни и серьги, а кольца. И дополним: воду, куда опускали кольца, приносили из проруби, и не кто-либо, но непременно или первородный парень, или самая младшая девица (последняя в семье).
    Вот так три девицы Гончаровы, равно как и девицы «Сказки», святочным вечером пытали судьбу насчет жениха. Но на троих сыскался лишь один. Пушкин, то бишь, Салтан.


Царь недолго собирался
В тот же вечер обвенчался...


    А вот здесь-то мы Пушкину и не поверим. По православным канонам в святочные дни запрещалось (запрещается и поныне): пост, коленопреклонение и (внимание!) совершение таинства брака. Ну, разве что обвенчал их воровски какой-нибудь поп-расстрига, за что и доныне горит, не сгорая, в жутком пламени православного ада. Обвенчал так обвенчал. Сказка всё-таки...
    Забрал Салтан свою царицу вместе с сёстрами - и во дворец. А сестры что? Ткачиха и повариха... Фи, скажете! Вовсе и не фи. В не столь уж и отдаленные и совсем не сказочные времена при дворах государей были и «постельники», и «сокольники», и «конюшие»... И, поверьте, никто из них не взбивал царских подушек, не кормил хищных птиц свежезарубленными курами, не задавал овёс лошадям. Это были люди значительные и вящие, что-то вроде нынешних министров. Нет, не ткала половиков ткачиха, не кухарила повариха. Сестры, попавшие в честь, были, если числить их сообразно нынешней номенклатурной номинации, одна - министром пищевой промышленности, а другая – лёгкой. Короче говоря, досталось всем сёстрам по серьгам.
    Но - к «Сказке».
    Мы с вами ведь только читатели, пусть и внимательные, а не филологи, и оттого не будем выискивать да вынюхивать в тексте всякие там контексты, подтексты, аллюзии, ассоциации, реминисценции и прочие герменевтические штучки-дрючки, но уж совсем прямо, посолдатски «Сказку» нам прочесть всё-таки не удастся. И, как ни крути, придётся обращаться к авторитетам в областях, где мы мелко плаваем, и в чьих трудах без труда отыщем те или иные факты и доказательства, долженствующие подтвердить состоятельность наших с вами догадок. И если ниже вам встретится закавыченный текст, то, уж поверьте, цитирую не себя.
    А теперь осторожно вступим на Terra mithologia, где нас поджидают в засаде несколько часто встречающихся ключевых мотивов. Понятно, что когда говорят о мифологии, то всегда имеют в виду все её многочисленные отрасли: легенды, предания, былины, небылички, сказания, сказы, сказки и собственно мифы.
    Итак, мотивы. «Ложная весть», «необыкновенный ребенок», «мужской дом», «трудные задачи».
    Мотив «ложной вести» таков: фигурирует вестник, обязанный исполнить важное поручение, сообщить о радостном или приятном событии, но в силу небрежности, беспечности, нерадивости или роковой случайности, а чаще всего по чьему-то злому умыслу сообщает прямо противоположное.
    Ткачиха с поварихой, со сватьей бабой Бабарихой перехватывают гонца с посланием о рождении царевича, изымают радостное известие и подмётывают гонцу подложное.
    Вполне естественно, что плоды лобовой атаки бабьего триумвирата показались Салтану непереносимо кислыми. Не было печали! Кому же охота быть отцом даже и не мышонка, не лягушонка, а неведомой зверюшки? Часто ложь чистой воды действенней всякой полуправды (вот и доктор Геббельс согласно кивает головой). Когда воображению не за что уцепиться («неведома зверюшка»), то свихнувшийся разум готов поверить в самый фанатический вымысел. Салтан рассчитывал на сына-богатыря, а тут... Но ему всё- таки дос-тало ума не пороть горячки. Ладно, решил, приеду и сам во всём разберусь, что и закрепил своим наказом.


Ждать царёва возвращенья
Для законного решенья...


    Но хитрые бабы опять перехватывают гонца, поят его допьяна и... ну, а дальше всё дело техники. И комар лошадь свалит, если волк подсобит. Что дальше случилось с царицей и её малолетним сыном - про это читайте в «Сказке».
    Одно только непонятно. Ладно, не мытьём, так катаньем добились бабы своего бросили бочку в океан-море, избавились от конкурентов, но ведь вернулся же Салтан с войны, вернулся, а тут ни царицы, ни игры природы неведомой зверюшки. Слыханное ли дело - не выполнять царской воли! Да за такое ослушание... И, кстати, а чем занимались его секретные службы? Все эти ФБР, КГБ, ЦРУ, ФСБ, Интеллидженс сервис, я уж не говорю о МАССАД? Почему они не открыли глаза государю на творящееся в его царстве? Салтану бы взять всех трёх прекрасных дам за бока, да порасспросить с пристрастием в самом глухом пыточном подвале, да учинить потом справедливую расправу. Так нет же. Спустил всё на тормозах. Может, свояченицами утешился, а те и стали из него веревки вить? Ох, нехорошо получилось, чисто по-русски: с глаз долой из сердца вон.
    И ещё о мотиве «ложной вести». Его найдем у Шекспира в «Гамлете». Принц датский подменяет послание короля Клавдия английскому двору, избегает назначенной ему смерти и губит своих бывших друзей - предателей Розенкранца и Гильденстерна.
    Напомним: Пушкин написал «Сказку» в 1831 году, когда и понесла Наталья (похоже, что не в первую брачную ночь). Пушкин с нетерпением ждал своего первенца. Мечтал о сыне. Родилась дочь Маша. В 1832 году. Это теперь повивальная медицина, вооруженная рентгеновскими аппаратами и прочими техническими приспособлениями, может узнать пол будущего ребенка чуть ли не на второй день после зачатия и даже, рассказывают, за два дня до оного. Наталья родила ему сына Сашу уже в 1833 году, затем ещё одного - Гришу в 1835, и напоследок, в 1836 - дочь Наташу.
    Теперь о другом мифологическом мотиве. «Необыкновенный ребенок» (варианты: «царский ребенок», «божественный ребенок»).
    И тут уж позволим себе цитату. «Во многих мифах бросается в глаза один парадокс: с одной стороны, бессильный ребёнок отдан во власть стихии (чаще всего воды) и неблагоприятных обстоятельств, но, с другой, всё кончается его чудесным избавлением, причем, иногда, не без усилий самого «чудесного ребенка».


Сын на ножки поднялся,
В дно головкой уперся,
Поднатужился немножко:
«Как бы здесь на двор окошко
Нам проделать?» — молвил он,
Вышиб дно и вышел вон...


    Дошлые психоаналитики с готовностью вам разъяснят, что бочка здесь символизирует материнское чрево, а вода, где она плавает, - околоплодные воды. Пушкин же описывает не что иное, как акт рождения.
Можно по-разному относиться к психоанализу (я, к примеру, к нему так и отношусь), но иногда становится не по себе от шокирующих толкований психоаналитиков. В двадцатых годах двадцатого же века на первой волне этого необычного по всем меркам учения, бойкие толкователи тут же резво взялись психоанализировать высокую литературу, дабы сыскать в ней низменные истоки. Но, слава богу, та ранняя вульгарность психоаналитического поветрия скоро сошла на нет, публика по горло пресытилась эпатирующими эротическими пассажами, всё улеглось и стало на свои места; а психоанализом теперь никого не удивишь, разве что самих психоаналитиков...
    Для большей убедительности подсыплем ещё несколько примеров из жизни замечательных детей. Моисей был найден в тростниковой корзине на берегу Нила. Царь Саргон (за тысячу лет до Моисея) тоже был найден в корзине, но уже на берегу Ефрата. Младенец Адонис – в ларце Персефоны. Осирис был выловлен из Нила вместе с сундуком. В одном из вариантов мифа об Эдипе ро-дители кладут его в ковчежец и пускают в море; волны прибивают основателя «эдипова комплекса» к горе Киферон. В скандинавской «Саге о Гидруне» говорится о юном Зигфриде (Сигурде), найденном в невесть откуда приплывшем стеклянном сосуде. Полагаем, что достаточно примеров.
    Вернёмся к Гвидону, чудесно спасшемуся. Он попадает на необитаемый остров. Если верить этнографам, то Гвидон оказывается в «мужском доме», заведении, где происходит обряд инициации, или, иначе, посвящения в мужчины. Смысл обряда заключается в следующем: юноша как бы умирает, а затем воскресает. Умирает юношей, а возрождается уже мужчиной. «Мужской дом» всегда отделен от посто-янного места обитания рода или племени; это может быть и дом в прямом смысле, и шалаш, и пещера, и хижина. Обряд инициации длится от нескольких месяцев до нескольких лет. В Коране, в суре  «Пещера»» речь, похоже, идет о подобном «мужском доме», где иницианты провели ни много ни мало аж 309 лет! Обрядом обычно руководит опытный наставник, какой-нибудь дядька Черномор.


Идут витязи четами
 И, блистая сединами,
Дядька впереди идёт...


    Чтобы идти «четами» - армейским построением «в колонну по два» - нужно, по меньшей мере, чётное число витязей. Тридцать же три богатыря - «все красавцы молодые» - без остатка на два не делятся. Но если прибавить к ним Гвидона, то всё сойдется ладно.
    Ну, хорошо, скажете, прибавили, разделили, но Пушкин-то здесь причем? Да, притом!
    В 1811 году состоялось открытие Царскосельского лицея - свое-образного «мужского дома» Российской Империи. В постановлении о Лицее сказано, что в него принимаются «отличнейшие воспитанники дворянского происхождения от 10 до 12 лет, в числе, на первый раз, не менее 20 и не более 50». По первоначальному плану в Лицее должны были воспитываться и царевичи - великие князья Николай (будущий царь) и Михаил. Мы здесь даже не будем заниматься каббалистической арифметикой, складывая 20 и 50, и деля сумму на два, дабы получить число, близкое к сказочному. Дополню для пущей убедительности: на втором этаже Лицея, где располагались комнаты воспитанников, была и комната приставленного к ним «дядьки», который должен был присматривать за тем, чтобы молодежь не нарушала того, чего нарушать не полагалось, да увещевать слишком уж расшалившихся.
    Пушкин часто упоминает в своих стихах Лицей, и он предстает перед нами как типичный «мужской дом».


Промчались годы заточенья;
Недолго, милые друзья,
Нам видеть кров уединенья
И царскосельские поля...
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село…


    Кстати, у Пушкина мотив «мужского дома» отчётлив и в «Сказке о мёртвой царевне и семи богатырях».


Но невеста молодая,
До зари в лесу блуждая,
Между тем всё шла и шла
И на терем набрела...


    В том тереме оказалось семь молодцев. Она там съела яблоко и уснула (будто умерла). А в сказке «Жених» Наташа в дремучем лесу натыкается на избу, в которую... Впрочем, послушаем.


Вдруг слышу крик и конский mon...
Подъехали к крылечку.
Я поскорее дверью хлоп
И спряталась за печку.
Вот слышу много голосов...
Взошли двенадцать молодцов,
И с ними голубица
Красавица-девица.


    Во многих мифах и сказках «необыкновенный ребенок» в результате извета - «ложной вести» - выпроваживается за пределы привычного мира, преодолевает смертельную опасность, пребывает в «мужском доме», решает «трудные задачи» и, наконец, возвращается, но уже в новом статусе - мужчиной. В пушкинской сказке всё так и есть.
    Пребывание в «мужском доме» всегда сопровождается многочисленными запретами и ограничениями, в том числе пищевыми и сексуальными.


Сын подумал: добрый ужин
Был бы нам, однако нужен...


    И хотел было полакомиться лебёдушкой. Заметим, что встарь лебедей ели безо всяких предупреждений. Мясо лебедя и бобра именовались «царским мясом». Но не убил Гвидон белую лебедь. И видит око, да зуб неймёт. Убил коршуна. А хищных птиц даже голодные собаки брезгуют есть.


Не тужи, что за меня
Есть не будешь ты три дня...


    Теперь ещё цитата. «У племени йоруба «кушать» и «жениться» выражается одним словом, а на французском арго «faire fire» - жарить, и «passer а la casserole» - поварить, подержать в кастрюле являются синонимами «насиловать». Я полагаю, что переводчик этим приставочным глаголом неопределенной формы совершенного вида («насиловать») не совсем точно передал смысл субьектно-объектных отношений, совершаемых мужчиной с приглянувшейся ему женщиной, сместив акцент с активно-возвратного залога на активно-страдательный. Надо было бы перевести пусть менее печатно, но более точно. Впрочем, что нам французское арго! Зачем далеко ходить. На нашем русском бытовом «жарить бабу» звучит не менее выразительно.
    В общем, не «подержал в кастрюле» князь Гвидон прекрасную лебедь, не «пожарил», не послал свою стрелу в приглянувшуюся ему птицу. А стрела, подскажут нам услужливые психоаналитики, является символом мужского причинного места...
    Но вынырнем из мутного болота психоанализа и снова окунёмся в чистые воды этнографии. Поговорим о тотеме. Напомним себе: тотемизм - одна из ранних форм мировоззрения, по которому считалось, что между каким-либо животным (реже - растением) - тотемом и племенем (родом) существует родственная связь; тотем считается предком, от которого определенным образом зависит благополучие как всего племени (рода), так и каждого его члена. Установлен строжайший запрет на употребление тотема в пищу, так называемое «табу». Слово «тотем» на языке североамериканских индейцев племени «оджибве» означает «род его» или «он принадлежит моей родине». И, кстати, именно в племени «оджибве» существует миф о лебеди, которая оказалась дочерью волшебника, что, превратившись в прекрасную девицу, вышла замуж за охотника этого племени. Вот вам и Гвидон, вот вам и лебедь! В бурятской мифологии девица-лебедь выходит замуж за охотника Хоридея и тем самым полагает основание роду хоридских бурят. Предки якутов, теле, также прослеживают своё происхождение от девицы-лебеди.
    Вернемся к «Сказке». Прослышав о спасшемся Гвидоне, злокозненные бабы продолжают мутить воду - придумывают «трудные задачи». Но князь Гвидон справляется с ними. Справляется, как это всегда водится в русских сказках, не своим умом и умением, а стараниями чудесной помощницы. Появляются тридцать три богатыря, поющая «во саду ли, в огороде» белочка, и красавица, от которой «не можно глаз отвесть». С ражими богатырями и звездолобой красавицей все более или менее ясно, а вот с белочкой...
Интересна не белочка, интересен продукт её производственной деятельности - золотые скорлупки и изумрудные ядра орехов. Золотые скорлупки и изумруды понятны безо всякой символической расшифровки.


Из скорлупок льют монету
Да пускают в ход по свету;
Девки сыплют изумруд
В кладовые, да под спуд...


    Гвидон становится сказочно богатым. Принужденный на своём острове -«мужском доме» - к целомудренному воздержанию, он демонстрирует свою потенциальную мощь чисто символически, богатством. Слово Пушкину.


К кастрату раз пришёл скрипач
Он был бедняк, а тот богач.
«Смотри, сказал певец безмудый,
Мои алмазы, изумруды –
Я их от скуки разбирал.
А, кстати, брат, - он продолжал,-
Когда тебе бывает скучно
Что ты творишь, сказать прошу».
В ответ бедняга равнодушно:
«Я? Я муде себе чешу».


    Тут уж сами судите, кто из них настоящий мудак.
    Известно, что не отягощенные мошонкой с ятрами кастраты (евнухи, скопцы), утрачивая природную страсть к любовному влече-нию, одновременно приобретают другую страсть, страсть к обогаще-нию и накопительству (слова «скопец» и «скупец» в русском языке почти тождественны). Происходит, как выражаются ученые мужи, сублимация.
Не знаю, к месту ли, но скажем: у Пушкина был золотой перстень с изумрудом. О нём у него есть стихотворение «Талисман». «Храни меня, мой талисман...» После смерти Поэта вдова подарила его Владимиру Далю -составителю известного «Толкового словаря». Заметим только, что и Пушкин и Даль ошибались в определении сакральных свойств этого перстня. Талисман - предмет, приносящий счастье. А вот от бед хранит амулет.
    Может, из-за этой путаницы и не помог Пушкину его золотой перстень с изумрудом? (Смотри на большой палец правой руки поэта на портрете художника Тропинина, написанном в 1827 году). Работы Тропинина, а не Мазера, который в 1839 году изобразил Пушкина с сердоликовым перстнем на большом пальце, но уже левой руки. Интересно, кто же позировал художнику Мазеру, прибывшему из Швеции в Россию через год после гибели поэта? А что до перстня с сердоликом, то он после похорон Пушкина достался, волею вдовы, Жуковскому.
    Вы, наверное, заметили, что как-то незаметно да исподволь мы с Салтана переключились на Гвидона. То у нас Салтан - Пушкин, то тот же Пушкин, но уже - Гвидон. Так ведь часто бывает: увлечёшься, заговоришься и сам себя запутаешь. На самом же деле никакой путаницы здесь нет. А есть моменты отождествлённого переноса, смещения, вторичного вытеснения, амбивалентности, заместительного раздвоения, что, проще говоря, является реализацией ролевых возможностей трансакционной деривации, позволившей быть Пушкину в «Сказке» и Салтаном, и Гвидоном, и комаром, и мухой, и шмелем... Вы чего-нибудь из этого поняли? Вот и я не понял, хотя сам и написал.
А теперь смотрите в оба: читаем о «богатырских» подвигах Гвидона.


И впился комар как раз
Тётке прямо в правый глаз...
Зажужжал он и как раз
Тетке сел на левый глаз...
Но жалеет он очей
Старой бабушки своей,
Он над ней жужжит, кружится –
Прямо на нос к ней садится,
Нос ужалил богатырь;
На носу вскочил  волдырь...


    Странная, однако, месть. Скрепя сердце, опять прибегнем к символическому толкованию. И дадим слово специалисту.
«Первый осенний день, в который «богиня Мехнат оканчивает свою работу, чтобы дать Осирису войти в левый глаз»; день этот называется также «наполнением священного ока всем подобным ему». Луноокая небесная корова вбирает в себя семя, от которого зачинается Горус. Ясно, что глаз ничто иное, как женский половой орган; близкое отношение имеет к этому один из мифов об Индре; в наказание за известного рода излишества всё тело его покрылось изображениями Vulva, однако боги заменили их глазами».
    Конечно же, не стоит плодить примеров без большой нужды, но, для полноты картины добавим, что в мифологии китайцев есть странное существо, сплошь покрытое глазами, и называется оно «зрячая плоть». А в японском мифе об Идзинаки повествуется о том, что от капель воды, омывшей левый глаз Идзинаки, родилась богиня солнца Аматэрасу; от воды, омывшей правый глаз - бог ночи и луны Цикуёма; и, наконец, от воды, омывшей её нос, родился бог ветра Сисаноо.
    О символике носа говорить не будем. Об этом сказано предос-таточно хотя бы и в нашем русском фольклоре. Но нос, как известно, является символом мужской плоти. Что-то тут не вяжется. Но это - у нас. У Фрейда вяжется всё. В девятой лекции «Введения в психоанализ» он рассеивает наши недоумения. «Иной раз преимущественно мужской символ может употребляться для женских гениталий и наоборот». Пушкин, похоже, Фрейда не читал, но если уж «вскочил волдырь» на носу сватьи бабы Бабарихи, то, видать, неспроста.
    Давайте раз и навсегда договоримся сами с собой: или мы принимаем Пушкина только как автора «Пророка» и «Во глубине сибирских руд...», или таким, каким он был на самом деле: грустным, нежным, серьезным, строгим, вольным, мятежным, грубым; хулиганствующим, невоздержанным на выражения крепкие и матерные. И без договора ясно: прилизанный, обкорнанный и охолощенный Пушкин - не Пушкин. И любим мы его не за красивые глазки. Ему и слово.


Оставя честь судьбе на произвол,
Давыдова, живая жертва фурий,
От малых лет любила чуждый иол,
И вдруг беда! Казнит её Меркурий;
Раскаяться приходит ей пора,
Она лежит, глаз пухнет понемногу,
Вдруг лопнул он; что ж дама? - «Слава богу,
Всё к лучшему: вот новая n...a».


    Стоит ли разъяснять непонятливым про беду Давыдовой. Думаю - нет. Меркурий причем тут, спросят, уж казнит скорее Венера... В средневековом алхимическом трактате находим объяснение. «Я первая природа и исток металлов, с моей помощью искусство получает высшую тинктуру, нет источника и нет воды подобных мне, я и богатых и бедных делаю целостным так и нездоровым, ибо могу нести здоровье и яд». Меркурий в алхимии знак ртути. О лечении препаратами ртути одной из деликатных болезней прекрасно знали современники и современницы Давыдовой.
    Вот ещё о глазе у Пушкина. Или не о глазе...


Молчи ж кума: и ты как я грешна,
А всякого словами разобидишь;
В чужой п...е соломину ты видишь,
А у себя не видишь и бревна.


    В двух предыдущих отрывках пушкинских стихотворений вместо стыдливых многоточий вы уж сами вставьте нужную конъектуру. Если мы согласимся с символическим толкованием «подвигов» Салтана - Гвидона - комара - мухи - шмеля, в цепочке их сказочных превращений, то, выходит, что все они... (ах! бедный мой язык: ищу приличествующие случаю слово, но ничего кроме «подержать в кастрюле» и «пожарить» не приходит на память), ладно, все они совершили акт сексуального воздействия. И речь идет о родственных, запретительных связях. Спросится: ну а Пушкин здесь с какого боку?
    В 1832 году он написал странное на первый взгляд стихотворение - укороченный парафраз дантовой «Божественной комедии». В первой части он пишет о ростовщиках, получающих по заслугам в аду. И с этими все ясно: долги душили Пушкина, и пылать любовью к своим заимодавцам у него не было повода. А вот во второй части стихотворения... Впрочем, послушаем.


Тогда других чертей нетерпеливый рой
За жертвой кинулся с ужасными словами.
Схватили под руки жену с её сестрой,
И заголили их, и вниз пихнули с криком –
И обе, сидючи, пустились вниз стрелой...
Порыв отчаянья я внял в их вопле диком:
Стекло их резало, впивалось в тело им –
А бесы прыгали в веселии великом.
Я издали глядел - смущением томим.


    Как вы полагаете, отчего был смущён наш Поэт? И что вообще значит это стихотворение? Мы здесь сразу же договоримся, что не будем пересказывать досужих сплетен, толков и перетолков, известных каждому мало-мальски осведомленному пушкинисту, будто бы, когда Наталья была на сносях, то с её снисходительного попустительства старшая сестра Александрина и Пушкин... Нет, раз договорились не передавать сплетен, так и не будем. Дело ведь давнее и тёмное. И к тому же, кто старое помянет, тому глаз вон. Пусть даже и развлекался Александр Сергеевич попеременно то с Лией, то с Рахилью. Что Пушкин изменял своей жене – об этом знает всякий мало-мальски дотошный пушкинист. И изменял не только с Александриной. Может быть, что и Екатерина не избежала страстных объятий падкого на стройные ножки поэта. В это «может быть» как-то не очень хочется верить. Ведь тогда получается, что Дантес, стреляя в Пушкина, как бы мстил ему за поруганную честь своей будущей жены. Но напрочь отвергнем все нечистые домыслы-вымыслы о том, что поэт, кроме постоянно беременной Натальи, услаждал и обеих её сестрёнок актами скорее гигиеническими, нежели эротическими. Отвергнем – и впредь не будем повторять всякого вздора.
Пушкин не понаслышке знал, что «на передок все бабы слабы» (ознакомьтесь с его «донжуанским списком»), и видел, что Жорж Дантес ухлёстывал за Натальей. Да разве он один! Но ухлёстывал он по необходимости. Не любил этот «французик из Бордо» петербургскую красавицу. В те времена сделать иностранцу карьеру в России было не просто. К тому же устойчивый слушок о нетрадиционной связи (гомосексуальной - будем называть вещи своими именами) двадцатипятилетнего кавалергарда с его приёмным отцом – голландским посланником - ещё больше осложнял положение. И Дантес, дабы не потерять лица и поднять в свете свой престиж, стал делать вид, что неравнодушен к Наталье. Когда Пушкин прознал про это, то Дантес тут же признался ему, что его интересует вовсе не Наталья, а её тридцатилетняя сестра Катерина и что он намерен на ней жениться. И уже после дуэли женился–таки! Досужая молва великосветского злословия представляла ход мыслей Дантеса так: я женюсь на Екатерине и хотя, фигурально выражаясь, сливки здесь давно сняты и усердно взбиты расторопным поэтом, но в перспективе просматривается приятная возможность, так сказать, по-родственному, в узком семейном кругу без помех с удовольствием поласкивать Наталью Николаевну и, тоже без помех, но уже по брачной необходимости – Екатерину Николаевну, в общем-то, пойти проторённым Александром Сергеевичем путём, но в обратной последовательности… Впрочем, мы, кажется, рассуждая о вероятных неверо-ятностях, уж слишком далеко отклонились в сторону высокой поэзии… как мы уже сказали, что Пушкин был приговорён к написанию «Сказки о царе Салтане…», так и к смертельной для него дуэли – тоже: ему суждено было повторить судьбу вымышленного им поэта Ленского. Ну, не Дантес убил бы его, так кто-нибудь другой… Фёдор Толстой, скажем. Ведь Пушкин в своё время прямо-таки нарывался на пулю лучшего дуэлянта России.


Что нужды было мне в торжественном суде
Холопа знатного, невежды при звезде,
Или философа, который в прежни лета
Развратом изумил четыре части света,
Но, просветив себя, загладил свой позор,
Отвыкнул от вина и стал картёжный вор.


    И за менее незначительные обиды Фёдор Толстой отправлял на небеса (или в преисподнюю), но, питая снисходительную слабость к поэтам, он простил Пушкина, здраво полагая, что на просторах России вполне хватит места для двух гениев. Светлого и тёмного. Впрочем, ярлык «картёжный вор» (карточный шулер) - и оскорбление, конечно, но, одновременно, и признание высшего мастерства в искусстве игры. Как, скажем, признание чьего-либо мастерства в искусстве обольщения (дон Жуан, бабник). И как можно бросить упрёк обольстителю в том, что тот, склоняя очередную даму к соитию, вовсю шельмует и передёргивает (ты - богиня, неземная моя, умру у твоих ног...), а наутро, выпроваживая богиню, уже подумывает о том, как бы сподручнее завоевать сердце следующей?
    Есть свидетельства, что Пушкин однажды имел счастье играть с Фёдором Толстым за одним столом. И последний, как водилось за ним, передёрнул. Пушкин, по молодости, указал на это графу. Тот сухо ответил: «Да, я сам это знаю, но не люблю, когда мне это замечают». В этом весь Федор Толстой («Да, я сам это знаю...»). Это ведь он распустил слух, будто бы Пушкина выпороли за неблагонадёжные стихи в Тайной канцелярии. Поэт был взбешён и грезил дуэлью.
    У Грибоедова в «Горе от ума» о Федоре Толстом так:


Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был,
Вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист.
Да умный человек
Не может быть не плутом.


    На что герой наш заметил автору «Горя...»: «Ну, зачем же ты так про меня, Грибоедыч, «крепко на руку нечист»? Ведь люди подумают, что я ложки серебряные со стола ворую (вариант: носовые платки из карманов), вот уж, действительно, что «злые языки страшнее пистолета»». Но, видимо, уместное добавление, что «умный человек не может быть не плутом» вполне удовлетворило Толстого. И, к тому же, кому на роду написано быть разорванным в клочья тегеранской чернью, тот от пули не умрёт. Да и не стал бы Федор Толстой убивать ни Грибоедова, ни Пушкина, ни любого другого поэта. Где-то в душе он, по-видимому, относился к ним как к малым детям: и картёжники неискусные, и стрелки скверные, да и стишата у них какие-то легковесные. И великодушно прощал им их детские промахи. И Пушкин, в конце концов, оценил его великодушие. В «Евгении Онегине» он пишет о русском демоне куда мягче, чем в приведённой выше эпиграмме.


В пяти верстах от Красногорья,
Деревни Ленского, живёт
И здравствует ещё доныне
В философической пустыне
Зарецкий, некогда буян,
Картёжной шайки атаман,
Глава повес, трибун трактирный,
Теперь же, добрый и простой,
Отец семейства холостой,
Надёжный друг, помещик мирный
И даже честный человек:
Так исправляется наш век!


    Именно Фёдора Толстого Пушкин назначает быть секундантом поэта Ленского (в «Евгении Онегине» - Зарецкого).


В дуэлях классик и педант
Любил методу он из чувства,
И человека растянуть,
Он позволял не как-нибудь,
Но в строгих правилах искусства.


    Трудно поверить, но, опять же, Фёдор Толстой по просьбе Пушкина ездил сватом к Гончаровым.
    Уж коли мы неумышленно отклонились от разбора «Сказки…» и заговорили о «тёмном гении России», то дополним о нём (поди-дождись добросовестного биографа).
    В 1803 году двадцатилетний Фёдор Толстой отправляется вместе с Крузенштерном в кругосветное плавание. Как написал в своём дневнике участник экспедиции надворный советник Фёдор Нос (гоголевская фамилия!): «За свои непотребства и буйный нрав граф Фёдор Иванович Толстой был по приказу Ивана Фёдоровича (Крузенштерна) высажен на один из островов Камчатской гряды».
Вяземский о Толстом:


Американец и цыган!
На свете нравственном загадка,
Которого как лихорадка
Мятежной склонности дурман
Или страстей кипящих схватка
Всегда из края мечет в край,
Из рая в ад, из ада в рай!
Которого душа есть пламень,
А ум - холодный эгоист!
Под бурей рока - твёрдый камень,
В волнении страсти - лёгкий лист.


    Прозвище «Американец» было дано Федору Толстому не по праву. И хотя часть территории Америки - Аляска действительно тогда принадлежала России, но высажен он был на остров. Но из великосветского Петербурга было плохо видать: где Америка, где Камчатка, где Сахалин... - не разберёшь. «Американец» так «Амери-канец». Чего уж он там накудесил в дальних пределах России – мало ведомо, но, вернувшись к родным пенатам, всей своей последующей жизнью не только всё больше и больше воспламенял костёр невероятных легенд и слухов о себе, но и подтверждал старую истину: явь иногда невероятнее самого безудержного вымысла. Мы здесь не будем тревожить давно успокоившегося (в 1846 году) «духа изгнания» и не будем пересказывать всех легенд–сплетен о нём, разве что самую пресную и целомудренную из них. Сказывают, что на великосветском балу Фёдор Толстой на восхищение своего приятеля грациозными статями княжны N, равнодушно заметил: «А что в ней особенного? Я позавчера пялил её, а помнится, на Камчатке я пялил всех без разбора немытых алеуток, и, знаешь, не нахожу никакой разницы».
    Лев Толстой писал своей родственнице Александре Толстой: «В Вас есть общая нам толстовская дикость. Недаром Фёдор Толстой татуировался». И эта необузданная дикость толстовского родственника мрачно отсветилась в его «Двух гусарах» (Турбин - старший) и в «Войне и мире» (Долохов). И уж коли речь зашла о войне, то наш «тёмный гений» никак не мог пропустить этого интересного для себя занятия.
    Так вот, «растянув» очередного соперника на дуэли, Федор Толстой оказался в ссылке, в своей деревне, что в Калужской губернии. А тут как раз война 1812 года. Самовольно покинув изгналище, он в солдатской шинели явился на Бородинское поле, отличился в бою и получил Георгиевский крест 4 степени (класса). Ну, подумаешь, Георгиевский крест 4 степени - эка невидаль! - скажет несведущий в наградах читатель, знающий об этом предмете по романам и фильмам ХХ века. И будет по-своему прав. В войне 1914 года Георгиевские кресты всех степеней давались всем, кто их не стеснялся брать. Чуть осколком зацепило - получите, доскакал вон до той сопки - извольте принять. «Георгий» войн 12 года и 14-го - это не одно и то же. Георгием I степени за войну 1812 года был награждён только Кутузов, а вот император Александр I (участник боя под Аустерлицем) - только 4 степени. Цитирую: «удостаивались его те офицеры, которые оказали какой-нибудь выдающийся подвиг, или же прослужившие в офицерском звании не менее 25 лет и принявшие участие хотя бы в одном сражении». Император Николай I по случаю истечения 25- летней действительной своей службы пожелал иметь Георгиевский знак 4 степени». Вот так. Но нам известно, что со временем деградировал не только «Георгий». Такая же судьба постигла и медаль «Герой Советского Союза», что считалось выше всякого ордена. Если на первых порах звание «Герой Советского Союза» присваивалось действительно героям, то кончилось всё грустно и печально: четырежды! Героем Советского Союза (1966, 1976, 1978, 1981г.г.) стал партийный чиновник Леонид Брежнев.
    Так что «сверхчеловека» ницшеанского разлива не стоит искать в произведениях Достоевского (Свидригайлов, Ставрогин, отчасти Версилов и Кириллов, совсем чуть-чуть - Раскольников), он уже был много ранее. И дело тут вовсе не в храбрости и прочих мужских достоинствах (Денис Давыдов или Михаил Лунин вряд ли уступали здесь мятежному графу), а в том… надеюсь, что небольшое добавление к представленному здесь портрету и разъяснит если не всё, то многое. Этот «отец семейства холостой» в особой тетради за-писал поимённо всех убитых им на дуэлях; пережил смерть жены и всех одиннадцати своих дочерей; а когда умерла его последняя дочь Надежда, то он вычеркнул из списка последнего им убитого и сделал приписку: «Теперь мы с Богом квиты».
    Как сейчас помню: по прочтении «Сказки» в ночь с 26 на 27 декабря (по старому стилю) мне снился роскошный пир во дворце Салтана - Гвидона - Пушкина. «Я там был, мёд, пиво пил». Стол ломился от яств. Апофеозом же пиршества явилась поданная на дулёвского фарфора блюде, превосходно, до золотистой корочки прожаренная лебедь под ореховым соусом и обложенная цвета изумрудной зелени веточками петрушки (повариха уж расстаралась!). Кроме меда и пива были напитки и покрепче. И я не сдержался - злоупотребил.
    Утром же, проснувшись, страдая от невыносимого похмелья, дал себе зарок: впредь Пушкина не читать, это, во-первых, а во-вторых, - воздерживаться от мудреных слов, о значении которых приходится справляться в увесистых словарях.



                Kontrapunkt (gegensatz)


    [Ох уж эти наши расхлябанные сельские дороги! Эх уж эти не-весть какие отечественные автомобили! Ах уж эта несказанная прелесть диковатой и неприбранной российской природы! Я еду на стареньком автомобиле по сельской дороге сквозь бесчисленные пейзажи, непрерывной чередой наплывающие на неутолённый чудным видением взор, еду и беспрестанно думаю о тебе, если, конечно, можно называть думанием сбивчивое и хаотичное перебирание в памяти подробностей событий прошлогодней и позапрошлогодней давности. Нет, не здесь, чуть подалее, за поворотом, где дорога ответвляется другой, такой же, как и все наши сельские дороги, которые ещё можно, так-сяк, именовать проезжими, но ни в коем разе - не по весенней  распутице, не по снегопадной сугробице, ни, тем более, не по осенней слякотище. Но сейчас благостное повечерье жаркого июня двадцать четвёртого дня, на удивление, без подозрительных перебоев работает движок автомобиля, позадь которого клубится серо-коричневая пыль... Всё как и год тому назад, и два, когда за поворотом я увидел тебя, впереди идущую попутно: босоногую, в белом сарафане, с распущенными русыми волосами, с венком из барвинка на голове. Направлялся же я к небольшому озерцу, неприметно угнездившимуся посредь сказочной отрешённости потаённого леса. Ты даже не обернулась на шум приближающегося автомобиля, который, натужено кряхтя, двигался не скорее отягчённой летами клячи и только тогда, когда я за-стопорил его ход, то сошла на обочину и обернулась-таки. Посмотрела на меня, вылезающего, долгим- долгим взглядом. Признаюсь: был сражён явленной красой твоего девичьего лика - подобного отродясь не видал. Или всё-таки видал? Как всё путается в  голове... Спросил: «Подвезти?» Ты молча кивнула и впорхнула в машину. «Вам куда? Я ведь здешних мест толком не знаю, а сам, вот, еду к озерку... был на нём в прошлом году..., но сначала подвезу, куда скажите, а уж потом...», - в  волнении у меня перехватило дыхание, а язык словно задеревенел. Ты, не повернув головы: «Поеду с тобой». - «Простите, Вы местная? И, если не секрет, как величать-звать?» - «А зови, как хочешь. Местные же мы тут все, кроме пришлых-приезжих вроде тебя». Чуть повернув голову, улыбнулась. Подъехали. Заглушил мотор. «Ещё раз простите, но так всё это необычно и странно: ведь ровно год назад я уже был здесь и…»  Перебила: «Был - не был... Не надо об этом сейчас. Пошли, что ли, к озерку, аль передумал?» - «Нет, нет, не передумал. Я ведь сюда приехал на рыбалку, с удочкой на зорьке посидеть...» - «Нет у тебя никаких удочек, да и кто стал бы из-за каких-то мелюзгавых ершей- пескарей из города в нашу глушь себя налаживать. А вот по какой надобности прибыл - там на озерке и расскажешь». Тут уж я окончательно смутился. До озерка по узкой тропке дошли быстро - идти было всего ничего - ты чуть впереди, я сзади. Вот и озерко. Я именую этот водоём озерком, хотя, равно, можно было назвать и болотцем. Почти правильной округлой формы посредь густого взъерошенного леса, оно обрамлено по берегу порослью разнотравья, в котором, по правде сказать, разбираюсь худо, но всё же могу отличить и выделить среди прочего стрельчатые веера папоротника, жёлто-синие россыпи Иван-и-Марьи и, будто припорошённые густой мотыльковой пыльцой, полукустики полыни. Ты, подобрав под себя ноги, села на обомшелый валун, что высился почти у самого уреза воды под старой кривоватой осиной с заломленными и засохшими нижними ветвями, а я скоро набрал валежника для костра и запалил огонь. Стало смеркаться. «Так зачем, говоришь, пожаловал сюда на озерко? И что же здесь приключилось с тобой год назад?»
    «А приключилось... Благостным повечерьем жаркого июня двадцать четвёртого дня, когда я свернул на ответвляющуюся дорогу, то увидел девушку впереди, идущую попутно: босоногую, в белом сарафане, с распущенными русыми волосами, с венком из барвинка на голове. Она даже не обернулась на шум приближающегося автомобиля, который, натужено кряхтя, двигался не скорее отягчённой летами клячи; и только тогда, когда я застопорил его ход, то сошла на обочину и обернулась-таки. Посмотрела на меня, вылезающего, долгим-долгим взглядом. Признаюсь: был сражён явленной красой её девичьего лика - подобного отродясь не видел. Спросил: «Подвезти?» Она молча кивнула головой и впорхнула в машину. «Вам куда? Я ведь здешних мест не знаю, а сам, вот, еду на озерко...» - в волнении у меня перехватило дыхание, а язык  словно задеревенел. Она, не повернув головы: «Поеду с тобой». - «Простите, Вы местная? И, если не секрет, как величать-звать?» - «А зови как хочешь. Местные же мы тут все, кроме пришлых-приезжих вроде тебя». Чуть повернув голову, улыбнулась. Подъехали. Заглушил мотор. До озерка по узкой тропке дошли быстро, идти было всего ничего - она чуть впереди, я сзади. Вот и озерко. Она, подобрав под себя ноги, села на тот же валун, на котором сейчас ты сидишь, а я скоро набрал валежника для костра и запалил огонь. Стало смеркаться. Она всё время молчала. Молчал и я. Сколько так мы с ней обоюдно промолчали - не помню, но, в конце концов, уже стемнело изрядно. Она вдруг соскользнула с валуна, подошла ко мне, сидевшему на коряжине у костра, одним движением скинула сарафан - и я чуть не ослеп от несказанного  совершенства её обнажённого тела. Или ослеп. Она засмеялась - будто тысячи серебряных колокольцев разом зазвенели. Встал. Она обняла меня крепко- крепко, нежно прижалась губами к воспалённым моим, и опустились-повалились мы с ней на траву... Минута ли прошла, час ли или целая вечность - сказать не могу, так помутилось в голове. Потом она: «Искупаться не хочешь?» Я неопределённо мотнул всё ещё мутной головой. «А вот я, пожалуй - да. На-ка, возьми крестик, положи на камень», - и она протянула его мне. Слышал, как вошла в воду, плеск слышал. Стал присматриваться - и ничего не увидел кроме тёмной глади воды. Посмотрел окрест. Потом стал звать. Только глухое эхо ответствовало мне да тревожный шелест осиновой листвы. Стало снедать беспокойство: неровён час - вдруг утонула?! Вынул из костра горящую головешку, походил туда-сюда, взад-вперёд. Обошёл вкруговую озерко - нет как нет. Возвратившись к костру, обнаружил, что и сарафана её нет, как и крестика, который, точно помнил,  аккуратно положил на валун. А тут, как на беду, и костёр прогорел. Надвинулась ночь - хоть глаз коли. Успокоил себя: она, похоже, подшутила надо мной: покуда я озерко обходил, вышла из-за кустов, сарафан накинула, крестик на шею - и поминай как звали. А может она в моей машине решила переночевать-переждать? Так опять же, не дойду: темь кромешная. Ладно, решил, подожду покуда не развиднеется, благо ночь коротка. И как только - пустился по тропке до машины. Хотя и понимал, что зря. Так и вышло. И тут хлопнул себя по лбу: надо по следам искать! На заросшей тропке, ясное дело, их искать - не найти, а вот возле костра, на береговом песочке... Поверишь ли, но ни одного её следочка я там не обнаружил. Моих же было - не счесть».
    Ты молча выслушала мой рассказ, а затем, похлопывая в ладо-ши, громко рассмеялась: «Выходит, обдурила тебя красна-девица? Пока ты озерко обходил, она шасть из-за кустов, следы свои травным веничком смела, сарафан накинула, крестик на шею - и только её и видели. А, кстати, веночек тоже, небось, прихватила? Так я и думала. Да... Не удивительно, что на тебя эта девка запала: парень ты пригожий, ладный, видный. Как такого не заметить - не приметить. Так, говоришь, хороша была собой? Получше меня или как? Ну, вот, и засмущался. Вообще-то в наших местах, отдалённых от всякой такой-рассякой городской жизни, скучновато, вот мы и развлекаемся как умеем и можем. Ты, случаем, про русалок что слыхал? А вот мы, местные многое слыхали о них всякого и разного. Престранные ходят о них слухи. Мне моя прабабка, а той, в свою очередь, ее прабабка, рассказывала много всяких разностей про русалок, такую небывальщину и напраслину, что, бывало, рот от удивления раскроешь, глаза от жути вытаращишь и слушаешь, не шелохнувшись, с замиранием в сердце. Я в зелены годы, ещё тринадцатилетней девчонкой больше всего другого любила слушать про этих загадочных дев. Узнала, что если русалка на какого парня-мужика, что ей пал на сердце, хоть раз взглянет, то считай, всё, песенка его спета. Он только её спит и видит. Мается по ней, сердешный, пропадом пропадает. Так она его заволхвует-зачарует, что ни на какую другую девку-бабу с желанием смотреть не станет. А уж как они умеют заговаривать, завораживать, занеживать и заласкивать... До истомного лоскота будто бы. Но вот что интересно: они могут менять своё обличье и стать. Положим, встретил парень русалку, то да сё у них приключилось, сохнет он от любви, томится душа его, места себе не находит, разыскивает её, желанную, но отыскать не может. Попадись ему какая-другая, то не покажется краше и милее первой. И, вдруг, встречает! И она вроде бы, и не она... И похожа, и непохожа... Она, прежняя! Вот так они дурят вашего брата. Но вот главное: они никогда не изменяют своей первой привязанности, если уж полюбят, то навсегда, Здесь у них всё как у настоящих правильных людей. Да вот беда: с любимым-пригожим могут встречаться лишь раз в году. Они не злокозненны и безвредны. Прячутся в рощах берёзовых средь ветвей, под лапами елей - это в теплынь, а в зимнюю пору - в дуплах старых дубов. Так мне прабабка рассказывала. А вот некоторые полагают, будто русалки живут только в воде и хоронятся по омутам, колдобинам и бочагам. Отсюда и напридумывали, что вместо ног у них рыбьи хвосты. Подумать только! Но кто верно знает? Поди,  проверь. Много всяких разностей напридумывают легковерные люди про русалок, болтают спуста и почём зря возводят на них всякую напраслину. Но мало кто видел русалок. Они ведь не только искусно прячутся, но и следов после себя не оставляют, даже теней не отбрасывают. А в воду их тянет, если опять же верить моей прабабке, только в русальную неделю, на Ивана Купалу, да в воробьиную ночь. И всё оттого, что русалками-то они стали, если прежде, в девичестве, утонули, купаясь без креста, или будучи заручёнными невестами. Вот и получается, что в воду их тянет как в церковную купель. Только тщетно это и зря: Бог навсегда отвернулся от них. Оттого они такие грустные, хотя грусти-печали своей вовне не выказывают. Напротив, всегда веселятся, игрища устраивают, хороводятся, потешаются, смеются, а то и хохочут до упаду. Так, веселясь, и мучаются назначенные им триста лет, вечноюные. А как выйдет срок, то вдруг превращаются во всяких там мавок, марен, марин, навок и прочую тёмную нежить, для которых люди даже названий не придумали. Побудут три года в таком виде и образе, а затем бесследно растворяются в тёмных омутах какого-нибудь озерка-болотца. Вот так-то...»
    Ты вдруг соскользнула с валуна, подошла ко мне, сидевшему на коряжине у костра, одним движением скинула сарафан - и я чуть не ослеп от несказанного совершенства твоего обнажённого тела. Или ослеп. Ты засмеялась - будто тысячи серебряных колокольцев разом зазвенели. Встал. Ты обняла меня крепко-крепко, нежно прижалась губами к воспалённым моим, и опустились-повалились мы на траву... Минута ли прошла, час ли или целая вечность - сказать не могу, так помутилось в голове. Потом ты: «Искупаться не хочешь?» Я неопределённо мотнул всё ещё мутной головой. «А вот я, пожалуй - да. На-ка, возьми крестик, положи на камень», - и ты протянула его мне. Слышал, как вошла в воду, плеск слышал. Стал присматриваться - и ничего не увидел кроме тёмной глади воды. Посмотрел окрест. Потом стал звать. Только глухое эхо ответствовало мне да тревожный шелест осиновой листвы. Костёр вдруг вспыхнул ярко-ярко, озарив обступивший меня лес, потом зашипел, будто плеснули в него водой - только серо-розовый пар взметнулся к самому небу, пошипел, пошипел и погас. Надвинулась ночь - хоть глаз коли. Ладно, решил, подожду покуда не развиднеется, благо ночь коротка. А когда развиднелось, то не обнаружил ни сарафана, ни крестика, ни венка и ни одного твоего следочка...
И вот я еду на стареньком автомобиле по сельской дороге сквозь бесчисленные пейзажи, непрерывной чередой наплывающие на неутолённый чудным видением взор, еду и беспрестанно думаю о тебе, если, конечно, можно назвать думанием сбивчивое и хаотичное перебирание в памяти подробностей событий прошлогодней и позапрошлогодней давности. Нет, не здесь, чуть подалее, за поворотом, где дорога ответвляется другой, такой же, как и все наши сельские дороги, которые ещё можно так-сяк именовать проезжими, но ни в коем разе - не по весенней распутице, не по снегопадной сугробице, ни, тем более, не по осенней слякотище. Но сейчас благостное повечерье жаркого июня двадцать четвёртого дня, на удивление, без подозрительных перебоев работает движок автомобиля, позадь которого клубится серо-коричневая пыль. Вот и развилка с поворотом. Увидел тебя впереди, идущую попутно: босоногую, в белом сарафане, с распущенными русыми волосами, с венком из барвинка на голове. Мысли мои ясны как никогда, и нынче я внимателен и зорок. Заметил: ты идёшь и не оставляешь следов, а стройная фигура твоя, облитая розовым светом заходящего солнца, не отбрасывает тени...]



    Она. Измена - всегдашняя сопутница любви.
    [Когда ты объяснился в чувствах мне, то я неутешно проплакала всю ночь о той, что прежде до меня была. Ведь ты её меня оставил ради. Что тут поделаешь? Видать пришёл ей срок, и быть покинутой её пора настала. Таков удел со временем и мой. И каждой, стало быть.]
    Он. Измена - случайная попутчица любви.
    [Ты, прекрасная моя Зульфия, о многом, происходящем и творящемся в этом мире, даже и не догадываешься, а если и догадываешься, то неясно и смутно. Но что можно требовать от семнадцатилетней красавицы, дочери дамасского атабека, проведшей всю свою недолгую жизнь на женской половине родительского дома? И что ты могла знать обо мне, покуда не переступила порога моего дворца? Да ничего. Или почти ничего. Конечно же, о том, что тебе назначено стать женой советника-мудреца нашего великого султана, да продлит Аллах милостивый, милосердный годы его правления и жизни, об этом тебя уведомили. Как уведомили и твоего отца, который, в нижайшей покорности перед славой могущественного повелителя правоверных с величайшей радостью согласился на брак самой красивой девушки Сирии (по случаю или по воле Аллаха оказавшейся eгo дочерью) с советником-мудрецом покорителя мира. Твоему отцу была оказана величайшая честь. И всё оттого, что ранее ещё более высокая честь была оказана мне: я стал советником-мудрецом великого султана, наилучшего из всех, когда-либо бывших, правителей. Мне даже не нужно было специально ездить в Дамаск, чтобы по достоинству оценить твою красоту - слава о ней немолчно гремела по всем уголкам нашей необъятной страны. И всё же, тысячеустая молва обманула: ты оказалась намного совершеннее мною ожидаемого. Аллах, через своего пророка Мухаммеда, наставляет: «Женитесь на тех, что приятны вам, женщинах и на двух, и трёх, и четырёх. А если боитесь, что не будете справедливы, то - на одной или на тех, которыми овладели ваши десницы». Я мог бы же-ниться и на четырёх, но боялся быть несправедливым к трём другим, ведь только с тобой мог жить и чувствовать согласно, и даже мысли о других, моя несравненная Зульфия, были отвратны.
    Султан наш велик и умён, но и смирен в своей гордости: ни одного сколько-нибудь важного решения он не принимает, пока не выслушает рекомендаций своих советников-мудрецов. Нас у него их семеро. Я - самый младший. Многие поражаются: мне всего лишь тридцать, а я вот уже три года советником-мудрецом. Некоторые приписывают мудрость седобородым старцам, отягчённым летами и опытом. Это отчасти справедливо. Но только отчасти. А наш султан доверяет только уму, но не цвету бород. Ему одному, пусть даже необыкновенно прозорливому, невозможно уследить за всем происходящим в стране. У него много военноначальников, визирей, маликов, амиров, наместников провинций и городов. И, понятное дело, что не все они должным образом справляют свои обязанности. Что-то где-то происходит не так, как хотелось бы. А всё оттого, что не всегда удаётся подобрать на ту или иную должность подходящего и удачного человека. Случается, что военноначальниками становятся люди излишне осторожные, ценящие свою ничтожную жизнь выше геройской смерти. Некоторые наместники, визири, малики и амиры нередко больше пекутся о своём благосостоянии и о благосостоянии своих жадных до богатств родственников, чем о благе своих подчиненных. Случается, что льстецы, хитрецы, речистые обещатели чудес - скупые растратчики ворованных мыслей и высокородные людишки с червоточиной самодовольства, преуспевающие в искусстве ничегонеделания, пробираются на высокие посты. Так было, есть и будет всегда и везде.
    И оттого наш великий султан может безоговорочно положиться только на несколько избранных - на своих советников-мудрецов, гораздых поспешно мыслить и внятно говорить потому, что он нашел единственно правильный способ их подбора и замены.
    Каждый год султан рассылает по всей стране умных, знающих и понимающих людей на поиски достойных кандидатов на пост советника-мудреца. Уже в столице из сотен отбирают десять достойнейших, из десяти - трёх наидостойнейших, и, в конце концов,   из трёх - одного. Вот так три года назад я и оказался этим «одним». Сын бедного пастуха, двадцати семи лет от роду. Но у султана уже есть семь мудрецов-советников, спросят непонимающие, зачем ему восьмой? А ему восьмой и не нужен. Каждого десятого числа месяца рамадана новоизбранный советник-мудрец заменяет одного из предыдущих. Ведь как бы хорошо ни складывались дела у султана, сколькими бы победами он себя ни прославил, как бы счастливы ни были его подданные, всё равно случаются ошибки и просчёты. А кто в этом виноват? Виноваты самые доверенные его лица – советники-мудрецы. Кто-то из них сплоховал. Один раз или несколько. Безошибочен только Аллах милостивый, милосердный. Наихудшего отправляют в отставку. В почётную отставку: султан поручает ему вместе с его десятью ближайшими помощниками взять приступом город Лепройю, что во Фракии. Ты слыхала о таком городе, моя прекрасная Зульфия? И не удивительно: мало кто о нём слыхал или знает. Он, вроде бы, находится в пределах султаната, но не управляется нашим наместником. Похоже, что никем не управляется и не управлялся прежде. Дело в том, что Лепройю населяют прокажённые - люди с безобразными, похожие на  львиные морды, лицами, язвящейся кожей, узловатыми конечностями и нередко отваливающимися пальцами рук и ног. И прежде все правоверные государи и государи непра-воверные самой дальней стороной обходили этот проклятый город: добычи не предвиделось никакой, а заражать своих воинов ради удо-вольствия перебить его жителей - ну кому это нужно? К тому же, про-каженные, озлобленные своей неизлечимостью, чрезвычайно храбры и свирепы. Но наш султан раз в год всё-таки делает попытку взять Ле-пройю (или делает вид что делает?). Даёт такой шанс отставному со-ветнику-мудрецу с его десятью помощниками. И тот, славя Аллаха и восхваляя великодушие и справедливость великого султана, идёт на приступ города. И, разумеется, гибнет. Нет - так нет, сокрушается сул-тан (или делает вид, что сокрушается?), не удалось в этом, так попробуем на следующий год. Но, скажут, в таком случае быть советником-мудрецом очень уж опасная должность! Конечно же, почёт, уважение и богатство (мой дворец, кстати, куда роскошнее и просторнее дворцов любого из визирей) - это всё так, но уж больно велика вероятность оказаться под Лепройей. Велика. Мой предшественник, к примеру, всего только год имел счастье давать советы великому султану и наслаждаться радостями жизни, а затем... Что ж, все мы только рождаемся вовремя, а вот умираем... Разное случается в пути от колыбели до могилы. Каждый бывает молодым, старым же - далеко не каждый. Впрочем, советник-мудрец Арслан вот уже восемнадцать лет ни о каких приступах какого-то там города во Фригии и не помышляет.
    Я явственно помню, моя несравненная Зульфия, как дал свой первый совет нашему султану. Он, как обычно, собрал нас после захода солнца в «зале установления истины» и поведал о том, что его брат Торгул, только что возвратившийся из Аллепо, вместе с двадцатитысячным войском стал лагерем у стен нашей столицы. Султан мог и не говорить нам этого: все жители Нишапура с высот. крепостных стен могли видеть бесчисленные шатры, дымящиеся. костры, слышать ржание коней и звуки затачивания сабель, затупившихся в недавних сражениях. «Как мне быть?» - вопрос был адресован мне. Замечу, что на нашем совете мы никогда друг с другом не советуемся, ничего не обсуждаем, не спорим. Мы, советники-мудрецы, далеки от заблуждения, будто в спорах рождается истина. Скажи, что может родиться, если спорят два умалишенных? Вот именно. А если два мудреца? Истина всегда одна. Всё остальное - либо робкое приближение к ней, либо, чаще всего, - вовсе не истина. Тогда, получается, кто-то из двух спорящих и не мудрец вовсе. Нет, истина в спорах размельчается, разлагается и, в конце концов, умирает, так и не родившись. Никогда не знаешь, к кому в тот или иной раз обратится султан за советом. Обычно, выслушав совет, он поступает так, как считает нужным. В тот раз он обратился ко мне.
    «О, великий и могущественный повелитель правоверных! Понятна твоя тревога и обоснована твоя озабоченность. Пророк Иса называл худшими врагами человека его домашних. И был стократно прав. Твой брат Торгул с чего-то решил, будто он имеет такое же право и честь управлять султанатом как и ты. Управлять совместно. Но когда и где это было видано, чтобы на одном троне восседали двое? Вот, говорят, будто две головы лучше одной. Пусть так. Но два седалища... Да и насчёт двух совместных голов у меня есть некоторые сомнения. И сомнения основательные. Византийские императоры и патриархи сотни лет выращивали несуразную в своей нелепости птицу - двуглавого орла. И что? Мы теперь имеем счастье и удовольствие лицезреть тощую и ощипанную двуглавую курицу. Ещё один наш поход - и несчастные ромеи, благоухающие куриным навозом, будут ползать на коленях возле твоих ног и молить о пощаде. Нет и ещё раз нет: двуглавость, как и двуседалищность, - пагуба для всякой страны. На троне правителя правоверных есть место только одному из славного рода Сельджуков: тебе или Торгулу. Обоснованы ли претензии твоего брата? Я утверждаю: да! Храбрости, смелости, отваги, бесстрашия, как и ума, ему не занимать. Ты сделал его первым военачальником, и он оправдал твоё доверие: под его водительством наши доблестные воины совершили множество беспримерных походов и во всех одержали блестящие победы, подобные даже не снились великому Искандеру. Мы расширили границы наших владений до берегов Инда, завоевали Иберию и Армению, взяли Бухару, Самарканд, Хорезм, отгрызли порядочные куски от Византии (не сегодня-завтра падёт Константинопль), наши правоверные братья подготовили твой торжественный въезд в Иерусалим, а в Аравии жители святых городов Мекки и Медины ждут-не дождутся, когда ты изволишь оказать им честь лицезреть тебя. И во всём этом большая заслуга твоего брата Торгула. И он, по праву, требует достойного признания своих заслуг. Для убедительности Торгул, к уже имеющимся у него двадцати тысячам воинов, в спешном порядке перебрасывает сюда ещё семьдесят пять тысяч смущённых им бойцов из Алеппо и Кормана. Через три дня мы не сможем рассмотреть горизонта из-за теснящихся вокруг Нишапура шатров. А все оставшиеся верными тебе войска сейчас находятся на самых дальних границах султаната. Все, кроме пяти тысяч воинов, что в самой столице. На этих ты можешь положиться безоглядно. Что сделал бы Торгул, будь он на твоём месте? Сегодня же ночью, не медля, он отдал бы приказ своим воинам (а на самом деле - твоим), обмотать голые ступни тряпьём, отложить луки и стрелы (в темноте они будут только помехой), вооружиться копьями и саблями и бесшумно напасть на лагерь мятежного брата (представь, что мятежный брат - это ты). Утомлённые предыдущим походом люди, безлунная ночь, внезапность нападения твоих воинов (но как будто воинов Торгула), всё это должно в какой-то мере уравновесить четырёхкратное численное превосходство - так посчитал бы Торгул, окажись он на твоём месте. Но ведь ты, великий султан, собрал нас не для того, чтобы выслушивать всякие предположения о возможных действиях твоего брата, окажись он на твоём месте. Ты просишь совета. И я даю его: попроси Аллаха даровать брату победу, если он более тебя достоин управлять правоверными».
    На рассвете наш великий султан, стоя по щиколотки в крови поверженных воинов, горько оплакивал бесславную смерть своего любимого брата Торгула.
    Вот и вчера, моя несравненная Зульфия, как обычно, после заката солнца, когда полог стремительно надвигающейся ночи задёрнул горизонт, султан срочно собрал совет. Он был хмур и неприветлив. Начал без обиняков: «Мне донесли, что тихая, спокойная и благостная. жизнь моих подданных омрачается неправедным и гнусным деянием: один негодяй, нарушая установления Аллаха, в подражание неверным, пробирается в чужое жилище и любодействует с женой его владельца. И происходит это не где-нибудь на задворках султаната, на самых его окраинах, а прямо здесь, в столице Нишапуре. Причём, как доносят мои зоркие соглядатаи, преступник совершает это непотребство уже который раз. Мне донесли: и в этот вечер-ночь он снова хочет нарушить неприкосновенность чужого жилища и ложа. Мне нужен совет, исполнение которого успокоит сердца и души моих подданных, а заодно и послужит уроком другим, не слишком усердным в исполнении установлений Аллаха. Я жду совета от тебя, Муслим».
    «О, повелитель правоверных и тень Аллаха на Земле, - так я начал свою речь, - до сих пор никто ещё не осмеливался огорчать тебя, переступая данные Всевышним законы, без ущерба своему недолгому здоровью. Чистоту, святость и неприкосновенность чужого жилища и ложа мог нарушить либо безумец, либо... Но кем бы ни оказался этот «либо» - последним нищим или даже халифом багдадским, всё равно ты должен быть одинаково справедлив хоть с тем, хоть с другим. Я советую тебе сегодня же ночью приказать окружить осквернённое жилище, схватить преступника, затем, загасив факелы, бросить его к твоим ногам. Ты прикажешь загасить факелы, дабы твоя справедливость была слепа и беспристрастна. Ты просто на время смиришь своё бесконечное милосердие. Затем самолично отрубишь негодяю голову. Если ты так поступишь, то завтра же все подданные нашей необъятной страны будут прославлять справедливейшего из правоверных. Что же до прелюбодейки, которая по охоте или по принуждению потакала соблазнителю, то с ней следует поступить по заповедованию Всевышнего: пусть обманутый муж держит её в доме, пока не успокоит её смерть или Аллах не устроит для неё другой путь. Пусть держит её в доме... Но держит так, чтобы даже шайтан к ней не пробрался, если, вдруг, того распалит неукротимое вожделение. Обиженный муж должен выбрать самую маленькую комнату в своём жилище, поместить в неё обесчещенную, положить, сколько не жалко, еды и воды, а затем замуровать дверь и окна. Это будет ему укором за недогляд и утешением за обиду».
    Всё так и сделали, как я посоветовал. Направились к указанному соглядатаями жилищу, схватили прелюбодея, затушили факелы и бросили преступника к ногам султана. Тот одним махом срубил негодяю голову. А когда снова запалили факелы, то все увидели бледное лицо султана: он казнил своего единственного сына. «Пусть обманутый муж завершит начатое», - только и произнёс султан.
    И вот, обманутый и обиженный муж, вооружившись мастерком и не жалея раствора, закладывает дверной проём и окна в самой тесной комнате своего жилища, куда он поместил обесчещенную, кувшин воды и три пшеничных лепёшки. Кирпич за кирпичом... И вот мне остаётся замуровать последнее окошко. Последний кирпич - но вот и он стал на место. Верно заметил мой товарищ по совету Омар Хайям: «Океан, состоящий из капель, велик. Из пылинок слагается всяк материк. Твой уход и приход не имеет значенья: просто муха в окно залетела на миг». Ты слышишь меня? Уже не слышишь... что ж, прощай прекрасная Зульфия.]



                Intermedium.


                Сказ о Хабиру.


    Есть события, области, факты и темы, упоминать о которых лишний раз, касаться коих, публично разобраться в сути оных по давно установившейся традиции пытаются избегать, и оттого этот феномен избегающего умолчания порождает эффект прямо противоположный тому, что лежал в основе негласной недоговорённости: события, области, факты и темы эти искажаются до неузнаваемости от своей первоначальной сущности.  Вот «еврейский вопрос» как раз и настигла такая участь. Более того: многие делают вид, будто никто и никогда такого «вопроса» и не ставил. Чудеса, да и только! А ведь в памяти нынешнего поколения ещё свежи воспоминания о деяниях функционеров Третьего рейха в их попытках окончательного решения «еврейского вопроса». Разве можно такое избыть из памяти? Что до меня, то я всегда избегал обобщений в тех случаях, когда дело касалось национальной принадлежности того или иного человека. Счастливо избегал и буду избегать впредь. Скажу только, что сорок лет меня связывало товарищество (в самом высоком и светлом смысле этого слова) с одним только человеком, которому я безгранично доверял, бесконечно уважал, и который во многом являлся для меня достойнейшим примером, а его уход в мир иной стал для меня одной из самых тяжелейших утрат в жизни. Так вот, этот человек по национальности – еврей.
    А теперь, собственно, к истории «еврейского вопроса».
У Альфонса Додэ в «Тартарене из Тараскона» есть одно наблюдение, касающееся социальной иерархии современного писателю Алжира. Цитирую по памяти: «Француз бьёт колониста, колонист бьёт араба, араб бьёт еврея, еврей бьёт осла».  Оставим осла заботам «Общества защиты животных», и тогда, получается, что крайним оказывается еврей. Как в этом конкретном случае, так и во многих прочих. И вся история еврейского народа – это история народа, постоянно гонимого и побиваемого. Отчего так?
    «…Настаёт тёмная, горячая и бездыханная севильская ночь… Воздух «лавром и лимоном пахнет», - такова экспозиция встречи Вели-кого инквизитора и вторично пришедшего в наш мир Христа одной из вставных новелл романа «Братья Карамазовы». Описываемая Достоевским сцена будто бы имела место в Испании в середине XVI века. А зная, что первое аутодофе там состоялось в 1559 году, то сразу же приходит на память и имя Великого инквизитора – Томаса Торквемады. И не случайно. А увязывается это непосредственно с евреями, о которых у нас и идёт речь. В конкретном случае – с евреями Испании. После вторичного разрушения иерусалимского Храма и окончательного падения Израиля часть евреев переселилась на Пиренейский полуостров в тогдашнюю провинцию Римской империи. Прищлых, как водится, встретили без особой радости, если не сказать – враждебно. Худо–бедно, но евреи всё-таки прижились. А вот в VIII веке, когда арабский халифат утвердил здесь своё владычество, тогда впервые за несколько веков обитания на Пиренеях евреи почувствовали себя более или менее комфортно. Завоеватели мавры (берберы) нашли в лице евреев верных помощников и сотрудников – укор и напоминание арабам и евреям при нынешнем их враждебном недружие. Тесное сотрудничество двух народов продолжалось без малого семь веков, пока в 1492 году испанцы окончательно не одолели мавров в их последнем оплоте – Гранаде. А до того арабская культура щедро подпитывалась еврейской, а еврейская – арабской. Лекари, аптекари, финансисты, музыканты, ремесленники, торговцы, астрологи и даже министры из евреев  - все они гармонично вписывались в социум арабского государства. И подобное стало возможным благодаря тому обстоятельству, что арабы были до равнодушия терпимы к иудаизму, в отличие от испанских христиан, которым был равно ненавистен и иудаизм и ислам. В 1391 году, подстрекательством черносотенного архиепископа Севильи, его невежественной паствой был учинён погром, при котором погибло около семи тысяч евреев. Но расцвет еврейских погромов в Испании пришёлся как раз в пору духовного владычества Великого инквизитора Торквемады. Окончательное изгнание из Испании арабов–мавров, случившееся после странной победы испанских войск в Гранаде, когда халифу Альбухалему позволили не только беспрепятственно покинуть осаждённый город, но ещё, вдобавок, приплатили за это деньгами (деньгами, что добровольно пожертвовала еврейская община!), так вот, это событие и стало началом конца для евреев Испании. Королевская чета Фердинанд и Изабелла, внимавшая каждому слову своего католического Распутина, незамедлительно приступила к исполнению плана, вызревшего в голове Торквемады. А план был предельно прост: предложить евреям креститься, а те, кто не пожелают поменять веру, пусть убираются с испанской земли. Слабовольный Фердинанд (как король Арагона – Фердинанд II, как король Кастилии – Фердинанд V, как король Неаполя – Фердинанд III), бывший под каблуком своей властной супруги, которая, в свою очередь, – под каблуком неукротимого Торквемады, одобрил план последнего. Идея плана – искоренить в стране противную христианской религию – иудаизм. Еврейская община собрала немалые деньги и предложила их Фердинанду, чтобы он переменил своё решение. И тогда Торквемада, представ перед королём, сказал ему, что у него есть выбор: либо уподобиться Иуде, который за тридцать сребреников предал Христа, либо, искоренив иудаизм, войти в историю наихристианнейшим государем Европы. То есть выбора–то и не было. И хотя тамошние евреи в большей части своей были не столь ортодоксальны, как их соплеменники в других местах рассеяния, но традиций иудаизма, пусть и умеренного всё-таки придерживались, а давние и устоявшиеся традиции в одночасье не меняются. А тут им предлагают изменить своим духовным ценностям, которыми держались сами они и их предки. Но, неслыханное дотоле дело: часть евреев приняла христи-анство. Новоиспечённых евреев–христиан называли мараносами. Тор-квемада не торопился – время у него было, а раскол в еврейской общине всё ширился и ширился, и худшие враги христианства – несгибаемые иудаисты - вскоре выявились явственно. Что ж, план Торквемады был выработан с поистине иезуитским коварством (мы здесь допускаем вынужденный анахронизм: основателю ордена иезуитов к тому времени – 1492 год - исполнился только год от роду). С явными врагами было всё ясно, но куда опаснее враги тайные – «засланные казачки» - евреи–выкресты мараносы, которые стали «пятой колонной» в стане христианского воинства, а так как они были связаны с основной массой еврейской общины и родственно и экономически, то ни могли не проводить угодной иудаистам политики. Выявили и тайных врагов. И после этого твёрдым в прежней вере предложили незамедлительно покинуть Испанию. Еврейская община предложила трону более полумиллиона золотых дукатов (преогромнейшие в те времена деньги) за отмену не-справедливого и губительного для евреев решения. Но Торквемада был неумолим. И из страны было изгнано 800000 евреев. Стоит ли добавлять, что у всех у них предварительно отобрали и имущество и деньги? Что сталось с высланными? Сколько их погибло на пути неизвестно куда? Лучше об этом не рассказывать… А что ожидало поменявших религию? Без поддержки прежде сплочённой еврейской общины они из второсортных христиан незамедлительно превратились в третьесортных и в дальнейшем принуждены были вести жалкое, нищенское существование.
Издавна укрепление европейского, ближневосточного и североафриканского христианства шло рука об руку с гонениями других религий и верований. Что же до иудаизма, то его гонения чаще всего сопровождались еврейскими погромами. Примеры? Архиепископ Александрийский Кирилл в начале V века, в черносотенном порыве искоренения чуждых христианству верований, возглавил погром сорока тысяч евреев Александрии. Были разрушены все синагоги и разграблены дома ни в чём неповинных евреев, а после массового избиения и убиения оных, оставшихся в живых изгнали за пределы города. А ведь в те времена Александрия считалась интеллектуальной столицей мира! Справедливости ради (хотя и не очень понятно в чём тут справедливость?) добавим: пострадали не только евреи, но и «язычники», то есть люди, которые не то чтобы верили в каких-то там местных или пришлых богов, но по традиции в дань уважения к своим предкам и в силу житейской привычки воздавали почести и приносили посильные и необременительные жертвы различным фантастическим существам. Заодно досталось и агностикам и атеистам. Это ведь на совести архиепископа Кирилла мученическая смерть гречанки Ипатии (Гипатии) - умнейшей и образованнейшей женщины своего времени и, пожалуй, самой выдающейся представительницы слабо-прекрасного пола всех времён и народов. Философско - математическая школа, возглавляемая Ипатией, была разрушена и сожжена, а она сама, после того, как с неё, ещё живой, содрали кожу, была брошена в костёр. Так что на всякий случай запомните дни поминовения этого «святого отца» Кирилла: 8 июня и 18 января по православному синодику.
    И уж коли речь зашла о святых, то нелишне напомнить и католического - Людовика IX Святого, который в XIII веке изгнал из Франции всех евреев, чем и стал славен-свят.
    Да что Александрия, Франция, Испания… у нас, на Руси пер-вая «хрустальная ночь» - ночь жестокого еврейского погрома - случи-лась в 1113 году в «матери городов русских» - в Киеве. Первая, но, увы! не последняя.
    Как видим, история гонения евреев обнаруживает не только их незавидную регулярность, но и печальную закономерность, во всяком случае, мало кто всерьёз станет говорить об их случайном характере. Что ж, с истории и начнём. В малую меру знаний, при безмерии вольного и свободного от ограничений дилетантства, попробую кратко и поверхностно осветить некоторые стороны социума, культуры и верований этого, не менее других, интересного народа, чтобы в промежуточном итоге выявить особенности его судьбы. Или не выявить. Тут уж как получится. Повторяю: кратко и поверхностно. Любознательных же до дотошности с лёгким сердцем отсылаю к трудам добросовестных историков и исследователей.
    В этническом котле Двуречья, где выварилось множество се-митских народов, еврейское племя со временем бы растворилось и потерялось среди прочих, не поднимись они во главе с легендарным Авраамом с низовий Евфрата и не отправься в долину Иордана, где уже обитало другое семитское племя – ханаанеане (о них в исторической памяти осталось упоминание знаменитых городов Содома и Гоморры), а затем транзитом направились в Египет, где нежданным переселенцам дали наименование «иври», или «хабиру», что означало «пришельцы». И как в воду глядели: вся дальнейшая история евреев стала историей пришельцев. И только весьма незначительная часть этого народа и совсем уж небольшое по историческим часам время жила на территории современного Израиля, который почти все без исключения евреи почему-то называют «исторической родиной». Историческая родина евреев – маленький кусочек земли на территории нынешнего Ирака. Единственная и первая. А что до второй, третьей, четвёртой и какой угодно по счёту исторической родиной евреев можно называть и израильско-палестинские земли, и Египет (краткое пребывание во времена Авраама, а после шестисотлетнего скитания по ближневосточным и аравийским просторам – четырёхсотлетнее проживание в дельте Нила, в Гесеме), и Испанию, где евреи жили полторы тысячи лет, и то же Двуречье, куда их из Израиля, пленённых, переселил царь Вавилонии Навуходоносор II в 587 году до христианского летоисчисления (вернул на «историческую родину»?). Можно перечислить много других мест, где евреи селились более или менее компактно, и где не одно поколение и родилось и умерло. Нет, надо всё-таки отдать должное тем, кто додумался до этой самой «исторической родины». И не родился там, а родина! Хитро и мудрёно. Как тут не вспомнить восхищение одного из героев Андрея Платонова: «А про себя подумал, какое хорошее и неясное слово «усложнение», как – «текущий момент». Момент, а течёт: представить нельзя».
    Туманность, неопределённость и расплывчатость понятий «родина» («отечество»), «страна» («государство») неизбежно порождает путаницу в умах эти слова употребляющих. Одни более или менее находят разницу между понятиями «моя страна» и «моя родина», другие же не находят никакой разницы, отождествляя их. По моему малому разумению, страна (государство) – это одно, а вот родина (отечество) – нечто другое. Страна (государство) – территория с установленными и общепризнанными границами, обособляющими её от соседствующих стран же, со своим внутренним порядком, аппаратом управления, долженствующим этот порядок поддерживать, и прочими институтами и учреждениями, включая, разумеется, армию. Территории стран со временем изменяются, соответственно изменяются и границы. Меняются порядки. Меняются и названия стран. Некоторые вообще перестают существовать. Страна (государство) – понятие социальное, общественное. Родина (отечество) – это и территория рождения, и антропологическо-этнографическая среда, своеобразная культура, обычаи, верования, ландшафт, флора и фауна, климат. Родина (отечество) – понятие индивидуальное, личностное. Пушкинское «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам» - это ведь относится к родине (отечеству), а не к стране (государству). Логично и неизбежно возникает понятие «малой родины». Вот и у нас в России у чукчи – оленевода, архангельского рыбака, якутского охотника, рязанского хлебопашца, алтайского скотовода, кавказского горца, городского жителя – у  всех у них своя «малая родина». Страна проживания одна, это так. Кто и как определяет для себя границы своей родины – зависит от широты взглядов, личных пристрастий, воспитания, образования и прочих особенностей каждого из нас.
    А что же с евреями диаспоры? Антропологическо-этнографическое окружение им чуждо, как чужды культура, традиции, обычаи, верования коренного, аборигенного народа. Место рождения? Обычно этому не придают никакого значения. Нет у евреев и любви к родному пепелищу, как и к отечественным гробам. У них своя культура, традиции, обычаи, верования. Гетто, кагал, синагога – вот, по большому счёту, их «малая родина», да ещё культивируемая в еврейской среде ностальгия по пресловутой «исторической родине», которая возникла не вчера и не позавчера, а без малого две с половиной тысячи лет назад, во времена  «вавилонского плена», и с той поры пестовалась иудаистскими духовными лидерами во всех местах проживания евреев. Этот мотив исступлённой ностальгии, сходный по выразительности с любовным параксизмом, в  каждой строке 136 псалма  «Псалтири» (Псалмов Давида).
«1. При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспо-минали о Сионе. 2. На вербах посреди его повесили мы наши арфы. 3. Там пленившие нас требовали от нас слов песней, и притеснители наши – веселия: «Пропойте нам из песней Сионских». 4. Как нам петь песнь Господню на земле чужой? 5. Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня десница моя. 6. Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалим во главе веселия моего».
    Мне противно, и оттого я не буду цитировать здесь последний стих этого псалма.
    Судьбу евреев, вечных пришельцев и странников, разделяет только ещё один народ – цыгане, которые вот уже тысячу лет перемещаются по странам и континентам и для которых единственной родиной является табор, где бы он ни находился территориально (обычно: сегодня здесь, а завтра там). Во времена гитлеровского мракобесия вместе с миллионами евреев было уничтожено около полумиллиона цыган.
    Отчего и почему происходило переселение народов и народцев в стародавние времена и во времена недавние – существует множество гипотез и теорий, и мы здесь не будем утомляться их разбором. Вернёмся к евреям.
    Итак, где-то более трёх с половиной тысяч лет назад евреи из Двуречья пришли на землю Палестины. Когда говорят «Палестина», то имеют в виду не государство, а территорию, где проживало множество всяких народов, и среди прочих – филистимляне. С лёгкой руки поздних историков те места и были названы по имени этого народа. Надолго не задержавшись здесь, евреи пришли в Египет. Известно, что к пришельцам у коренных народов отношение всегда было настороженным, часто – враждебным. Египтяне здесь не были исключением. Но житьё евреев в стране фараонов уж никак нельзя называть «пленом», как характеризуют его ветхозаветные летописцы: в плен по собственной воле и охоте не приходят. Евреи, по обычаю, жили обособленно, занимались обычными и привычными в те времена делами. А если судить по сорок восьмой главе книги «Бытия», то некоторым из них удавалось устраиваться даже весьма комфортно. Знаменитый Иосиф, к примеру, запросто скупивший всю пахотную землю Египта и подаривший её фараону (царский, если не сказать, фараонский подарок) был, похоже, совсем не бедный человек. Отчего и почему после четырёх столетий проживания в Египте евреи решили покинуть эту страну, ведомо только Богу, который, по ветхозаветной легенде, будто бы и подвигнул еврейский народ на исход из Египта. После самоизгнания и сорокалетнего бродяжничества по аравийским просторам беспокойное племя остановилось в земле Ханаанеанской (всё той же Палестине), где, как полагают историки, у них появился Закон – свод религиозных и гражданских установлений. В 1025 году до нашей эры царь Давид избрал своей резиденцией Иерусалим, где через двадцать пять лет другой царь, Соломон, построил знаменитый Храм. А спустя всего пятьдесят лет единое еврейское государство распалось на два: Израиль (столица Самария) и Иудею (столица Иерусалим). Заметим: враждующих между собой. В 722 году, опять же до нашей эры, Саргон II, ассирийский царь, завоевал Израиль и отправил 10 колен израильских в Ассирию, а на их место переселил некоторые семитские племена, которые быстро перемешавшись с оставшимися, вскоре стали именоваться самаритянами. Так что пленение Саргоном II двадцати восьми тысяч евреев было, по сути, насильственным возвращением части народа на свою историческую родину.
    В 585 году по тому же летоисчислению вавилонский царь Навуходоносор оба эти царства завоевал. Если Израиль ничуть не сопро-тивлялся победителю, то Иудея сражалась «до последнего патрона». Храм был разрушен, а побеждённых, как водилось в те времена, увели в плен. (136 псалом «Псалтири», процитированный нами выше, никак не мог быть написан царём Давидом – так считают многие богословы - так как он благополучно скончался в Иерусалиме за четыреста лет до «вавилонского плена»). Плен этот длился восемьдесят лет. К тому времени Вавилонское царство приказало долго жить, а новый правитель тамошних земель – царь Ассирии перс Кир – милостиво разрешил евреям вернуться на прежнее место их обитания (вернее, из недавних предков). За двести лет совокупного «плена» (саргоновский плюс навуходоносоровский) численность евреев в Двуречье превысила миллион человек, но разрешением Кира на репатриацию воспользовалось едва ли тысяч сорок-пятьдесят – религиозные фанатики и безнадёжные бедняки, которым уже нечего было терять. Иерусалимский храм был восстановлен. При царе Дарии в 458 году до рождества Христова и вторая волна репатриантов во главе с Ездрой накатилась на землю обетованную (эта волна оказалась даже помельче первой).
    После второго разрушения Храма в 70 году уже нашей эры евреи захолустной провинции Рима поразбрелись кто куда. Одни – в страны ближнего Востока, другие – в разные места Европы, некоторые – на просторы Африки и Азии, где, смешавшись с аборигенами, растворились в них. Было и так: местные жители радушно встречали пришельцев и даже принимали их веру. В иудаизм перешло часть армян, грузин, бедуинов, эфиопов… Во времена Арабского халифата евреи особенно охотно переселялись на Пиренейский полуостров, где уже более тысячи лет обитала значительная еврейская община, и где они нашли покровительство благожелательных к ним арабов, и где впоследствии прилично разбавили свою кровь кровью мавританских патронов. Часть евреев Двуречья перебралась в Персию, Грецию, Рим, Византию и даже в низовье Волги, где, смешавшись с местным тюрк-ским народом, создали государство – Хазарский каганат (724 год).
    Вот такая история с географией. Всё так и сбылось, как предрекал легендарный Моисей: «Свидетельствую вам сегодня небом и землёй, что потеряете землю, для наследования которой вы переходите за Иордан, не пребудете много времени на ней, но погибнете. И рассеет вас Господь по всем народам, и останетесь в малом числе между народами» (Второзаконие гл.4, ст.26,27).
    Но если многие племена и народы при обычных в давние времена переселениях, в конце концов, бесследно исчезали (не в биологическом смысле этого слова, а в смысле номинации, названия), то с евреями этого не произошло. И тому способствовали два обстоятельства. Первое – идущее с древних времён матриархата – традиция когнитической семьи. Как считается прямое родство в привычной для нас агнатической семье? По мужской линии. Здесь мужчина может взять в жёны женщину из любого племени-рода, но дети от этого брака будут считаться той национальности, что и отец. Пушкин – русский, а не эфиоп, так как его предки по мужской линии русские. Жуковский – тоже русский, хотя мать у него турчанка. Даже Фет – русский, хотя и мать и отец у него немцы, но русский Шеншин, влюбившийся в беременную немку, привёз её в Россию и усыновил родившегося чужеродца, сделав тем Афанасия Афанасьевича русским.
    Вообще–то, институт брачных отношений – не такой уж и простой. Знающий этнограф расскажет любопытствующим о множестве комбинаций брачных союзов как существующих ныне, так и бывших в далёком прошлом. Расскажет и толково объяснит, что к чему. Обоснует социальную и биологическую целесообразность тех или иных семейных комбинаций. Наша задача проще: выяснить, почему брачные порядки евреев, держащиеся вот уж более четырёх тысяч лет, позволили им сохранить самоназвание и практически не утратить антропологической цельности.
    Еврейская семья держится на единстве крови отца и матери. Но такой семье не столь важно, кто был предком по мужской линии, чтобы узаконить еврейство отпрысков. Оно вроде бы очевидно: еврей женился на еврейке. Так-то оно так, но соитие и зачатие - дело ночное, интимное, тайное… Всякое бывает! (До генетической экспертизы человечество додумалось только совсем недавно). А вот беременность и роды, напротив, - дело открытое, явное, очевидное. И здесь важно еврейство матери, бабки, прабабки… В сомнительных случаях вероятность еврейства детей при счёте по материнской (женской) линии куда больше, чем при счёте по отцовской (мужской). И когда мы в Библии читаем: «Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова…», - то понимаем, что это только дань мужскому тщеславию. Следовало бы писать так: «Сарра родила Исаака, Ревекка родила Иа-кова…»
    Итак, главной составляющей когнитического брака (по-еврейски «мишпаха») является матрилинейность (Матри – индийская богиня материнства). А что до мужской линии… Понятное дело, что и не обходилось и без тугой осеменяющей струи инородцев, в среде которых обитали евреи. Достаточно сравнить антропологический тип евреев ашкенази, сефардов, долатунов, евреев Грузии и Армении, Средней Азии, Крыма и всех прочих мест их обитания, чтобы навсегда развеять миф о «чистой еврейской крови». Конечно же имела место и биологическая дивиргенция (расхождение в своих формах одного и того же вида  в разных условиях существования). Следует ещё учитывать уж совсем не семитский генофонд прозелитов из других народов, некогда принявших иудейство. Много чего следует учитывать… И, тем не менее, евреи, не имевшие последние две тысячи лет своей государственности, сумели сохранить национальное лицо. Когнитический брак закрепился Законом. Еврей, взявший в жёны женщину из другого народа, лишался возможности своего еврейского продолжения: дети от такого брака не считались евреями. Еврейка, вышедшая замуж за инородца, по принятой в стране проживания агнотической (патрилинейной) традиции, рожала инородцев же.
(В недавние времена переселенческих волн, после воссоздания государства Израиль, для увеличения населения правительство, несмотря на яростное сопротивление ортодоксальных иудаистов, своим негласным распоряжением постановило считать евреями всех, у кого хотя бы один из родителей по документам значился евреем, и, таким, образом, демографическая проблема была решена благодаря полукровкам).
Но прежде устои когнитического брака держались прочно. В противном случае еврейский народ не только утратил бы свою этническую целостность, но и самоназвание. И слово «еврей» нынче звучало бы не менее экзотично, чем, скажем, слова хетт, гунн, этруск, джурджень, печенег… Ветхозаветный пророк Неемия настаивал: «Не отдавать дочерей своих иноземным народам, и их дочерей не брать за сыновей своих» (Неем. гл. 10, ст. 30). А пророк Осия, обличая свой народ во многих прегрешениях, ставит ему в вину и следующий: «Господу они изменили, что родили чужих детей» (Ос. Гл. 5, ст. 7).
    Если взглянем на карту нынешней Европы взглядом здорового обывателя, не испорченного историческим образованием и политическими пристрастиями, то увидим, по меньшей мере, пять стран, лицо этой самой Европы и определяющих: Англию, Францию, Германию, Италию и Испанию, Вот та же Германия. Многочисленные племена и народы, населявшие пространство от Балтийского и Северного морей, поймы Рейна, Вислы, Дуная до границ Римской империи времён цезарей, все скопом были названы германцами. Подобным же образом в своё время нелюбопытные европейцы окрестили все народы Поволжья, Заволжья и заодно уж всех, кто обитал до самых границ Китая, скифами – это одни, а другие – татарами. В Италии живут итальянцы? Ой ли! Кто только не завоёвывал Аппенинский полуостров: гунны, лангобарды, готы, вандалы, варвары (названия двух последних народов стали даже нарицательными), норманны, франки, арабы… И все они прилично взболтали генофонд живших там италиков, этрусков, сабинов, латинов и прочих народов, названия которых уже давно стёрлись в исторической памяти. Доходило до смешного: византийские греки на полном серьёзе именовали себя ромеями, хотя Вечный город с прилегающими к нему землями находился вне их юрисдикции и, к тому же, на приличном заморском отдалении.
В нынешней Испании кроме каталонцев, басков, гелисийцев живут собственно испанцы – этнический конгломерат  из иберов, кельтов, римских переселенцев, вестготов, мавров, тех же евреев.
Франция времён Юлия Цезаря и теперешняя – совсем не одно и то же.   Вспомним начало цезаревых «Записок»: «Галлия по всей совокупности разделяется на три части. В одной живут белги, в другой – аквитаны, а в третьей – те племена, которые на их собственном языке называют кельтами, а на нашем - галлами». Во времена Великого переселения народов Галлия была захвачена германцами – готами, а позже – другими германцами - франками, и все эти белги, аквитаны и галлы (кельты) смирились не только с владычеством пришельцев, но и с новым названием своей страны.
    Про Англию, некогда отдалённую провинцию Римской империи, и говорить нечего. С давних времён кельты, англы, саксы, шотландцы, уэльсцы, ирландцы и прочие народы так перемешались, что нынче можно говорить о чистокровных английских лошадях, но о чистокровных англичанах…
    Да взгляните на наши российские просторы! Где они теперь славяне, родимичи, русы, северяне, дреговичи, вятичи, кривичи, словене, древляне? Нет их. Все они давным-давно именуются русскими. И в этот далеко не жидкий коктейль преизобильно добавили своей крови половцы, тюрки, булгары, монголы, татары. До сих пор в устье далёкой северной Индигирки проживает народ, настойчиво именующий себя «русским». Небольшого роста, с иссиня-чёрными волосами, с монголоидным разрезом глаз. Лет двести пятьдесят назад прибыл в эти края небольшой отряд казаков–землепроходцев (а если называть их на западный манер, то конкистадоров). Построили они острог, взяли в жёны местных дев, потихоньку плодились-размножались, крестили своих детей и ничего не подозревали о до-минантных и рецессивных генах. А доминантные же по большей части были у местных. И вот по сию пору Петры, Иваны, Захары, Марфы, Евдокии, Татьяны по русским православным обычаям справляют свадьбы, устраивают поминки, хоронят, постятся, молятся… Русский народ, однако!
    Ничего подобного не могло случиться с евреями. Помните, как складывались отношения между Авраамом, Саррой и Агарью? По Библии всё было так. Сарра оказалась бесплодной (а если по-простому - фертильной). И с её же наущения Авраам сошелся со своей служанкой – египтянкой Агарью, которая и родила ему сына. А потом стряслось чудо: Сарра зачала на девяностом году жизни и осчастливилась сыном. После этого знаменательного события Агарь вместе со своим сыном Исмаилом была изгнана из дома. Вот тогда-то, получается, положилось начало возникновению двух ближневосточных народов: евреев и арабов, а Авраам – их праотец - равно почитается и теми и другими.. Евреи и арабы близкородственны – в этом нас убеждают антропологи и этнологи, а лингвисты безошибочно относят древнееврейский и арабский языки к одной группе, к семитской. Что же до Агари, то она была египтянкой, чей язык – коптский – не имеет ничего общего с семитскими языками. Перефразировав евангелиста Иоанна, заключим: вначале был язык.
По Писанию Бог вроде бы равно отнёсся к всходам семени Авраама: «И поставил завет (договор) Мой между Мной и тобой (Это Бог - Аврааму) и между потомками твоими после тебя и роды их, завет вечный в том, что я буду Богом твоим и потомков твоих после тебя» (Бытие, гл. 17, ст.7). Об Измаиле – сыне Агари: «Я благословляю его, и возвращу его, и весьма, весьма размножу; двенадцать князей родятся от него; и Я произведу от него великий народ» (Бытие, гл.17, ст.20). Но всё же оговаривает: «Но завет мой поставлю с Исааком, которого родит тебе Сарра в сиё самое время на другой год» (Бытие, гл. 17, ст. 21). У Бога был выбор, и Он его сделал. Сделал в пользу Исаака – так считают иудаисты, а вслед за ними – и христиане. Мусульмане считают по-другому. И версия испытания веры Авраама (Ибрахима) у тех и других разная. Бог потребовал у Авраама (Ибрахима) принести в жертву своего сына. И когда тот занёс свой нож над Исааком (иудейская версия) или  над Исмаилом (версия мусульманская), то ангел Господень остановил Авраама (Ибрахима) и заместил сына бараном. Как бы там ни было, но это событие торжественно отмечают как великий праздник и мусульмане и иудаисты.
    В Талмуде введены строгие ограничения, касаемые «порчи еврейства». Запрещается переход в иудаизм других народов, а также «исключение» из него тех евреев, которые имеют среди своих предков инородцев (до прабабки включительно). Еврейство и иудаизм, по большому счёту, - это одно и то же. И именно иудаизм позволяет евреям сохранить свой этнический суверенитет. Как невозможно быть индуистом не будучи индусом, так же невозможно быть настоящим евреем, не исповедуя иудаизма. Подчёркиваем: настоящим. Конечно же, в разные времена в разных странах в силу тех или иных обстоятельств некоторые евреи отказывались от иудаизма и принимали веру, исповедуемую народом стран своего обитания. Принимали – и автоматически переставали быть евреями, отторгаясь от еврейской общины. Таков еврейский Закон. А Закон этот дал евреям Бог, который избрал их среди прочих народов. Так, во всяком случае, считают иудаисты. Существует будто бы и «Тайная Тора» - устный вариант Закона, якобы передающийся из уст в уста от предыдущих раввинов к последующим, и в которой, опять же, якобы, сказано: «Господь предвидел, что придёт время, когда язычники завладеют «Торой» и скажут Израилю: «Мы тоже сыновья Божьи». И скажет тогда Господь: «Лишь тот, кто знает мои тайны, может быть моим сыном». А что суть Божьей тайны? Устное учение». Намёк ясен, господа христиане и мусульмане? Но, поди проверь, так это или не так. На вопросы любопытствующих о «Тайной Торе» сами раввины лишь загадочно улыбаются, ничего не подтверждая и не опровергая. Ни это ли безмолствование иудаистских духовных водителей послужило затравкой к созданию известной антисемитской фальшивки «Протоколы сионских мудрецов»?
Еврейская духовная культура породила богатейшую иудаистскую литературу. Бегло перечислим наиболее известные и значимые труды.  Мишна – древнейший после Пятикнижия сборник законов, дополняющий главный Закон. Агада – толкование повествовательной части Библии и речей пророков. Галаха – толкование гражданского и уголовного кодексов еврейских общин. Мехилта – толкование Исхода. Сифра – толкование Левита. Сифре – толкование Чисел и Второзакония. Тесефата – вариант Мишны. Гемара - комментарии к Мишне. И кроме этого множество других менее значительных произведений, запомнить и перечислить которые под силу разве что учёному гебраисту. Будем считать, что главная книга после Торы (Пятикнижия) – Талмуд (Мишна плюс Гемара). Талмудов же сущест-вует два: Иерусалимский и Вавилонский. Спросится: ну и что? Да мало ли чего, когда и где сочиняется! Если всё читать… Это верно, но тут особый случай. Так как евреи жили среди других народов обособленно, в гетто, то, в первую очередь, соблюдали свои же законы, и иудаистские сочинения были главным руководством, регламентирующим религиозные, семейные, брачные, уголовные и даже хозяйственные отношения внутри общины. Местные власти чаще всего благосклонно относились к автаркии еврейского народа, не желавшего жить по христианским, мусульманским и прочим государственным законам и порядкам, но, одновременно, и сужали его поле общественной и хозяйственной деятельности.
    За соблюдением исполнения внутриеврейских законов и порядков присматривали раввины – иудаистские священники, которых, по давней традиции, готовили с раннего возраста из колена Левия (одного из двенадцати колен – племён Израилевых); а они были одновременно и духовными и светскими руководителями – наставниками общины.
Ввиду своей этнической замкнутости и религиозной обособленности евреи принуждены были в странах проживания занимать особую социально-экономическую нишу. Нишу весьма ограниченную. Евреи не имели земельной собственности и сельским хозяйством практически не занимались. Они не служили в армии: ведь бессмысленно рисковать своей жизнью, представляя интересы страны, в которой ты только гость, пусть и постоянный. Не допускались они на важные и значимые государственные посты. Но надо же было жить и продолжать свой род (Бог настойчиво наставляет: плодитесь, размножайтесь). Ремесленничество, аптекарско–врачебная практика, торговля, всякого рода посредничество, адвокатура, арендаторство мелких хозяйственных предприятий – вот, по большей части, сферы деятельности евреев диаспоры. Обычно терпеливый, толерантный, гибкий, находчивый, целеустремлённый, неунывающий… (сами продолжите список характерных устойчивых черт) еврей лучше других справлялся в перечисленных сферах деятельности. И, наконец, ростовщичество. Во всех христианских и мусульманских странах до недавнего времени это занятие считалось постыдным и греховным. Ростовщиков, по христианским понятиям, даже черти брезговали тащить в ад. Брезговать-то брезговали, но… Данте в своей «Божественной комедии» помещает их, ростовщиков, в седьмой круг ада – не самое, надо заметить, комфортное место для приятия вечных мук. А Пушкин, вторя флорентийцу, так видит пребывание рыцарей процента в этом малопривлекательном мучилище:


И далее мы пошли – и страх объял меня.
Бесёнок, под себя пожав копыто,
Крутил ростовщика у адского огня…


    Дополним. В апокрифическом «Апокалипсисе Петра» в том же аду, но безо всяких разделений на круги и разряды, в одном общем котле варятся убийцы, прелюбодеи, абортмахерши и ростовщики.
    Еврейский же закон очень ловко и деликатно обходит эту тему. «Если даёшь деньги взаймы бедному из моего народа, то не притесняй его и не налагай на него роста». Заметьте: «бедному из моего народа».  Во «Второзаконии» наставительно уточняется: «Иноземцу отдавай в рост, а брату твоему не отдавай в рост» (Вт. Гл.23, ст.20).
    А как было принято в христианских и мусульманских странах. Взял, к примеру, «сто», так и верни те же «сто».
Свободные деньги всегда водились у богатых евреев – ростовщиков. Но вкладывать их в долговременные предприятия, могущие дать доход, при нестабильных политических и экономических условиях (а они всегда были в Европе таковы вплоть до XVIII века) было чистым безумием, а первый и главный принцип всякого имеющего капитал: деньги должны делать деньги. Ведь без дохода всякий, даже значительный капитал истощается и, в конце концов, бесследно исчезает – это вам подтвердит любой экономист, да и профан в экономике – тоже. Ростовщичество, таким образом, стало одним из главных источников приумножения капитала для богатых евреев. Тут, к тому же, сам Бог велел: «Иноземцу отдавай в рост». Но когда берёшь взаймы у ростовщика, то расчёт такой: взял, к примеру, «сто» - верни «сто» с лихвой. А лихоимство зависит от крайности нужды в деньгах заёмщика и степени риска заимодавца. Во всей средневековой Европе короли, герцоги, князья и бароны, находясь друг с другом (точнее, недруг с недругом) в постоянной вражде и непрекращающихся войнах, деньги на вооружение своих армий брали у тех же евреев - ростовщиков. Война, а точнее её исход – дело непредсказуемое, и оттого лихва на ссуженные деньги часто превышала все мыслимые проценты. Нередко случалось и так, что враждующих сеньора деньги на снаряжение своих войск брали у одного и того же ростовщика. Все ненавидели ростовщиков, но деньги у них всё равно брали. Брали и возвращали их с непомерной лихвой. В противном случае недобросовестный заёмщик навсегда лишался кредита доверия в еврейских финансовых кругах. Понятное дело, что при всех этих перманентных междуусобных заварушках ростовщики всегда оставались, словно акушеры, над схваткой. Но бывало и так, что тот или иной сеньор не мог выполнить своих финансовых обязательств и под тем или иным предлогом (чаще всего носящим религиозный подтекст) устраивал жестокий еврейский погром, от которого страдала больше всего несостоятельная еврейская масса.
Христиане со временем сообразили: дела небесные и духовные – это одно, а вот приземлённые и житейские – нечто иное. И знаменитая «протестантская этика» широко распахнула врата в мир капиталистических отношений, а банковская истина «деньги – кровь экономики» прочно укрепилась в западном сознании. Протестанты протестантами, но и католики, покочевряжившись для виду, тоже не остались в стороне от возможности заработать на процентах от капитала.
В странах со строгим государственным мусульманским порядком и по сию пору ростовщичество (банкирство) – великий грех. Но можно, оказывается, грешить не греша. Какой-нибудь правоверный арабский шейх, восседающий на нефтяной скважине, дабы обойти религиозные запреты, препоручает вести свои финансовые дела какому-нибудь искушённому в греховных операциях европейскому или американскому банкиру, для которого существует только один бог – деньги, и два храма поклонения ему – банк и биржа. Как там крутятся–вертятся нефтедоллары шейху не очень интересно, а вот к деньгам, что в свой срок принесёт ему финансовый греховодник, у него интерес жгучий. На что пойдут эти деньги? Может быть, на новую мечеть или на помощь нуждающимся соотечественникам, а может так статься, что и в фонд, занимающийся борьбой против засилия западной и американской идеологии, но, не исключено, что и в фонд, спонсирующий радикальные вооружённые организации…
    Да Бог (Аллах) с ними, с иудаистами, протестантами, католи-ками, мусульманами. У нас, в нынешней России, православный священник святой водой освящает здание только что отстроенного банка! Верю, верю, что бескорыстно. И верю, что какой-нибудь духовный чин Патриархии пожурит своего подопечного за излишнее внимание к храму Маммоны. Но, каюсь, как-то не слишком твёрд в своей вере.
    Но, - снова к евреям. Для всякого настоящего (подчёркиваем: настоящего) еврея страна проживания – не родина, но территория проживания. Пусть даже многие поколения его предков родились и похоронены там. Родина для него – еврейская община, так же как для цыган родина – табор. И оттого, если не лукавить, для еврея, своё ев-рейство почитающего, та страна хороша, где можно безопасно жить и где успешно и без большого риска можно делать свой бизнес. Постоянно живя в пограничных и экстремальных условиях, еврейский народ выработал свою уникальную и специфическую стратегию выживания, что закрепилась религиозными установлениями, традициями и своеобразной культурой. А внутривидовой отбор (ни-кто законов Дарвина ещё не отменял) осуществлялся под прессом чуждого и часто враждебного окружения. Еврей – это тот, кто сам себя считает евреем. А это значит, что он постоянно и во всяких условиях помнит о своём происхождении, ощущает своё отличие от окружающих его людей – коренных жителей страны, - с уважением и пристальным вниманием относится к историческим, религиозным и культурным традициям еврейского народа, сознательно или бессознательно, при прочих равных условиях,  стремится оказать содействие, помощь, сочувствие (явно или скрыто) именно другому еврею. Впрочем, то же можно сказать и о любом другом представителе «малого народа», оказавшемся в среде ему чуждой этнографически, религиозно, культурно. Так что евреи здесь не исключение, но правило. Разве что другие «малые народы» в подобных условиях ощущают свою обособленность ностальгически, личностно, пространственно, что ли, тогда как настоящий еврей – общественно, временно, исторически. Вот это специфическое чувствование обособленности и можно определить как «дух еврейства».
    Я не историк и не въедливый исследователь, но лишь рассеянный соглядатай, пытающийся в меру слабого зрения и сложившегося представлении от увиденного, предельно беспристрастно поделиться впечатлениями, что сложились у меня в контексте евреи - Россия (СССР), ну, а всё что осталось на периферии моего пространственного и исторического зрения будет представлено здесь отрывочно, вскользь и фрагментарно, да и то только в том случае, если в том будет настоятельная необходимость. Понимаю, что уж совсем сторонним наблюдателем мне стать не удастся, но вот от соблазна предвзятости, надеясь, уберегусь.
    (Предварительное замечание. Когда эта интермедия была вчерне написана, то я услыхал, что Солженицын опубликовал свой двухтомный труд «Двести лет вместе». И сочинение этого классика антисоветской литературы – о евреях в России. Представьте себя на моём месте! Вначале я подосадовал и даже немного огорчился. Наверняка, подумалось мне, этот полуживой классик, с его фантастической усидчивостью и неограниченными возможностями рыться как в отечественных архивах, так и зарубежных, сотворил нечто фундаментальнейшее, и теперь моё сочиненьице вряд ли уместно. Но, поостыв, по зравом размышлении решил так: этот гулаговский архипелаговец ведь пишет для всего мира и на века, а я – неизвестно для кого и на минуту – другую, так что, выходит, наши с ним цели и интересы никак не пересекаются. Дабы же уберечься от соблазна невольного заимствования, решил солженицевский труд не читать.)
    «Еврейский вопрос», если говорить о нём как о феномене общемирового масштаба и значения, ставится так: как дальше быть евреям диаспоры (рассеяния)? Вопрос давний. Причём ставился он как самими евреями, так и жителями стран, где евреи обитали и обитают и поныне. И ответ на этот вопрос обеими заинтересованными сторонами обычно давался в двух взаимоисключающих вариантах. А каждый их вариантов находил сторонников как среди евреев, так и среди коренных жителей. Первый вариант ответа в разрешении «еврейского вопроса» таков: евреи должны полностью интегрироваться в структуру государства проживания и ассимилироваться через смешанные браки. Второй вариант: евреи должны покинуть чуждую им по духу, по культуре и религии страну и переселиться на палестинские земли. И евреи диаспоры, в зависимости от того, какое решение казалось им правильным, в течение всей истории рассеяния делились на «саддукеев» и «фарисеев» (если позволена будет здесь подобная реминисценция с оглядкой на исторические реалии светско-духовной жизни Израиля двухтысячелетней давности). «Саддукеи» настаивали на интеграции и ассимиляции, «фарисеи» - на переселении на земли, что вокруг Сиона (холм в центре Иерусалима). Этот последний вариант казался трудно разрешимым, если не сказать несбыточным: «земля обето-ванная» была давным-давно заселена другими народами. Но в этом направлении предпринимались попытки поиска альтернативных, компромиссных вариантов. В 1903 году Англия, тогда ещё имевшая вес и влияние в зонах своего протектората, предложила создать «Новый Иерусалим» в Уганде, в центре Африки, на самом экваторе. Подобная идея могла родиться только в головах людей, отягчённых консервативными имперскими традициями (правь, Британия!), не понимающих необратимости происходящих в мире социально-политических процессов. Да и кто бы согласился переселяться из европейских городов и городишек в дикие джунгли, где местный народ если и ждал переселенцев, то разве только в качестве калорийного завтрака, обеда, ужина… Коротко говоря, эта идея так же скоро забылась, как и родилась. Ничего не вышло и со штатом Нью-Джерси, что в США.
    Теперь уже, в начале XXI века, можно констатировать, что оба варианта разрешения «еврейского вопроса» состоялись. Не в идеальном своём виде, но всё-таки… И «саддукейский», и «фарисейский». «Саддукейский», пусть с натугой и скрипом, осуществляется в странах Европы и Северной Америки, чему всемерно способствует и глобализация экономики, и существенное ослабление влияния иудаизма в еврейской среде. В США и Западной Европе более 60% евреев ассимилировались через смешанные браки, а в нашей стране этот процент ещё выше (75%), хотя у нас ассимиляции способствовали совсем иные причины и условия. Сбылись и чаяния «фарисеев»: государство Израиль было воссоздано. Но, как мы знаем, переселившиеся евреи и палестинские арабы принуждены жить в условиях постоянного противоборства. Чем оно кончится? Вообще-то, всякое национальное противостояние, подпитываемое религиозным фанатизмом, ничем хорошим не кончается, и тому есть бесчисленное множество примеров как давних, так и нынешних. Вялотекущие конфликты вдруг превращаются в радикальные, вооружённые, а амбиции самоопределения, самоназвания и правоверия орошаются пролитой кровью. Часто очень обильной…
    У нас в России с середины XIXвека и весь XX век евреи принимали деятельное участие в доступных им сферах общественной жизни, и, опять же, векторы этой деятельности были разнонаправленными в зависимости от установки на «саддукейство» или «фарисейство». Сторонники интеграции и ассимиляции активно участвовали в революционных движениях и примыкали к партиям, ставившим своей целью изменение государственного строя с монархического на демократический и либеральный, который, как многим, виделось, должен был существенно облегчить положение и участь основной массы народа, в том числе и еврейского. Перечислим организации этого направления: «Молодая Россия» (1862 год); «Народная воля» (1879 г.); «Земля и воля» (1879 г.); «Социалисты - революционеры» (1893 г.); «Народное право» (1894 г.); РСДРП (1898 г.) – здесь из восьми создателей этой партии пятеро были евреями; БУНД (1898 г.) – чисто еврейская организация, которая в том же году частично вошла в РСДРП – зародыш и основу будущей коммунистической партии; «Независимая социалистическая рабочая партия» (1901 г.); «Союз социалистов-революционеров» (1906 г.) и мно-гие другие мелкие партии, кружки и группы. В это же время не менее активны были и «фарисеи». В 1860 году был создан «Всемирный Еврейский союз», твёрдо и последовательно прокламирующий идею сионизма. В 1889 году была создана лига «Блей Моше» (сыновья Мои-сея). 1903 год был особенно богат на рождение сионитских организаций. Самые значимые из них: «Поалей - Цион», «Циарей - Цион», «Сионисты - социалисты» («партия СС»). В 1906 году возникла «Социалистическая Еврейская рабочая партия», проводившая компромиссную «саддукейско-фарисейскую» идею.
    Грозовые раскаты Первой Русской революции 1905 года, русско-японская война и бесславный для России «Портсмутский мир», участившиеся еврейские погромы, и, наконец, надвигающаяся катастрофа Первой Мировой войны – всё это побудило многих евреев Европы и России к эмиграции в США.
    Оставшиеся в России евреи приняли активное участие в подготовке и исполнении Февральской революции 1917 года, а затем - и Октябрьской революции. Об этом - обширнейшая литература, и мы здесь не будем повторять общеизвестное. Отметим только, что в прорехе между двумя революциями на 4 съезде РСДРП Ленин, Троцкий и Зиновьев (двое последних – евреи по национальности) были названы «вождями мирового пролетариата». А после Октябрьской революции в руководстве партии евреи заняли некоторые важные посты.
    Не хочется показаться ни тенденциозным, ни предвзятым, но у меня самого возникает ощущение, что когда пишешь о евреях, то вольно или невольно пытаешься не задеть чувств и убеждений других, по-настоящему предвзятых, хотя, откровенно говоря, мне, как человеку абсолютно равнодушному ко всяким национальным предрассудкам, не очень и интересны мнения тех или иных по поводу  моих высказываний. Я говорю «тех или иных», имея ввиду как отъявленных сионистов, так и не менее отъявленных антисемитов. Не удивлён я и тем, что в самом нынешнем Израиле сложились две группы социо-политологов, одна из которых настойчиво подчёрки-вает чуть ли не решающую роль евреев в процессах, происходивших в Европе и России за последние полтораста лет, а другая же, напротив, не менее настойчиво открещивается от фактов какого-либо деятельного участия евреев в политической жизни в тех же местах и в то же время, отводя им роль сторонних и пассивных наблюдателей. Пиши я, скажем, «Сказ о германцах», то о пришлых в Россию немцах (германцах) так или иначе пришлось бы, говоря о значительных и знаменитых лицах, проявивших себя в общественной, военной, политической, культурной и иных сферах деятельности, упомянуть и о их происхождении. Как, к примеру, не сказать о немецкости великой русской императрицы Екатерины II – Софьи Августы Анхальт-Цербстской?
    Но снова вернёмся к евреям.
    Революционный пожар российской революции перекинулся и на Европу. Сначала на Польшу, где не разгоревшись, был моментально потушен, а временное правительство во главе с Дзержинским (будущим председателем ЧК) и на треть состоявшее из евреев, так и не стало постоянным.
А вот в Германии из искр российской революции разгорелось приличное пламя. В декабре 1918 года в итоге Мюнхенского восстания, которое возглавил Эйслер, Ландауэр, Толлер, Мюзам и Найрат (все до одного евреи) была провозглашена «Баварская советская республика», а через неделю – «Вторая Баварская Советская республика» (первая приказала долго жить), которую возглавил Левинэ (опять же еврей по национальности). Через пять месяцев канула в лету и эта республика. По закону политического маятника (качнувшись влево, непременно качнётся и вправо) именно Мюнхен и Бавария стали центром и рассадником германского нацизма.
    Что до «Венгерской Советской республики» (с марта по август 1919 года), то о роли и значении в ней евреев говорит только один факт: из 49 её наркомов 31 были евреями.
    На волне подавленных коммунистических революций, в которых деятельное участие евреев было очевидным, по Европе  поднялся вал антисемитских настроений, сопровождаемый еврейскими погромами. Большая часть погромов произошла именно в Польше, Германии, Венгрии… Так было, есть и будет: вожди заваривают кашу, а расхлёбывать её приходится тёмной, ни в чём не повинной массе народа.
    Можно по-разному воспринимать коммунистические идеалы, но очевидно одно: всякое, пусть даже теоретически безупречное идеологическое учение, ставящее своей задачей построение общества, мыслимого как синтез справедливости и высокой этики, при проведении его в жизнь обнаруживает свою несостоятельность. Позволю себе ещё раз процитировать Андрея Платонова: «Чепурной взял в руки сочинение Карла маркса и с уважением перетрогал густо напечатанные страницы: писал-писал человек, сожалел Чепурной, а мы всё сделали, а потом прочитали – лучше бы и не писал! … Что к сроку не поспее, то и посеяно зря… Когда власть-то брали, то на завтрашний день всему земному шару обещали благо, а теперь, ты говоришь, объективные условия нам ходу не дают. Попам тоже до рая добраться сатана мешал» (А. Платонов «Чевенгур»). Основатель коммунистического Китая Мао Цзе-Дун Платонова, понятное дело, не читал, как не читал ни Платона, ни любого другого философа, но в 1958 году на второй сессии VIII съезда компартии Китая он призвал «разбить слепую веру в Маркса» и вот дословно: «У Маркса были два глаза и две руки, так же, как и у нас, но у него была полна голова марксизма. Однако не обязательно читать всё, что написал Маркс. Надо же, написал сколько!» Уместно будет привести ещё одну цитату «русского Конфуция» - Черномырдина – недолгого премьер-министра России по поводу революционных, по сути, либеральных реформ, осуществлённых на огромном обломке развалившегося после 1991 года СССР: «Хотели как лучше, а получилось как всегда».
    В жерновах Гражданской войны после Октябрьской революции перемололось много человеческих жизней и судеб, но, в конце концов, большевистская (коммунистическая) власть в России утвердилась прочно. Порядки и власть поменялись, но люди… Кто-то что-то потерял от перемен, а кто-то, напротив, кое-что приобрёл. Люди, народ – он где-то внизу, на задворках, а вот власть… Ещё раз не откажу себе в удовольствии процитировать Андрея Платонова, которого наряду с Владимиром Набоковым считаю одним из лучших русских писателей XX века. «Всякая сволочь на автомобилях катается, на толстых артистках женится, а я всё так себе живу! - выговаривал комсомолец своё грустное озлобление, - Завтра же пойду в райком – пусть и меня в контору берут… Дай на мякоти полежать, товарищ секретарь, а то убиваюсь на чёрной работе… сколько лет взносы плачу – дай пройти в долю!» Кто даму обедает, тот её и танцует, - так говаривали остроумные одесситы в своё время и на своём месте. Ото-бедавшие даму–революцию усердно принялись её и оттанцовывать. И среди этих танцоров оказалось достаточно евреев. Что было, то было – из песни слова не выкинешь. В верхних, средних и низовых структурах партийной, хозяйственной, военной и исполнительной власти количество лиц еврейской национальности многократно превышало их процентную численность от общего числа граждан страны – так во всяком случае пишется в многочисленных источниках, изданных в современном Израиле, авторов которых вряд ли можно упрекнуть в тенденциозности и тем более – в антисемитизме. Да и наши отечественные архивные данные вполне согласуются с израильскими.
    Короля, как известно, играет его свита, всякую же власть – об-служивающий её аппарат. Не только играет, но и всемерно способствует укреплению этой самой власти. И не последнюю роль (а в начальный период становления - наипервейшую) играет аппарат репрессивный. Известный всему миру аппарат ЧК – ОГПУ – НКВД при Дзержинском наполовину состоял из евреев, а из четырёх его заместителей трое опять же были евреями, и в их числе Григорий Ягода, который в 1934 году и возглавил это зловещее заведение. Цифры – вещь бездушная, но много о чём говорящая. В 1936 году на посту наркома НКВД еврея Ягоду сменил русский Ежов – его бывший заместитель, который, в свою очередь, сделал еврея Бермана уже своим заместителем и одновременно начальником ГУЛАГа (уж об этом-то учреждении наслышан весь просвещённый мир). Повторим: цифры – вещь бездушная. Вот они: с 1 января 1935 года по 1 января 1938 года половину аппарата НКВД составляли евреи, четверть – латыши. Именно аппарата, а не вспомогательных его служб (охрана, надзирающие и прочие). Но к середине 1938 года произошло то, что неизбежно должно было произойти: в аппарате НКВД провели «чистку», после которой самые верные и ревностные слуги режима угодили туда, куда по определению им изначально было назначено угодить – в лагеря и могилы. Так было, есть и будет: репрессанты почти всегда разделяют судьбы ими репрессируемых (вспомните уроки Французской революции). И дело тут не в национальности того или иного палача государственного механизма, просто евреи и латыши в силу своей национальной традиции и устойчивой привычки обычно исполняли всякую работу добросовестно и стара-тельно, тогда как русские, к примеру, опять же в силу национальной традиции и устойчивой привычки ту же работу чаще всего делали небрежно и спустя рукава, шаляй-валяй. Впрочем, во время «чистки» пострадали и добросовестные и не очень. Два слова о латышах. Знаменитые «латышские стрелки» - активные участники Октябрьской революции и элитные военные формирования «красных» во время Гражданской войны, а затем и надёжные кадры аппарата НКВД (напомним: четверть его состава). У многих породили иллюзию, будто вообще все латыши – приверженцы коммунистической идеологии и несомненные интернационалисты. Но закон политического маятника (качнулся влево – качнётся и вправо) развеял эти иллюзии в 1943 году, когда гитлеровская армия «освободила» Латвию от «ига большевизма и еврейства», тогда-то и был создан «Латышский легион» (15 дивизия СС), который принялся на территории Латвии поголовно уничтожать и коммунистов и евреев. И, кстати, именно Латвия, в предчувствии неизбежного развала Советского Союза, первая из союзных республик подняла вопрос о своей независимости. А когда эту независимость обрела, то проживавшие там русские тут же превратились в граждан второго сорта, что уж там говорить о евреях – их там, кажется, ни одного и не осталось. Что ж, стрелки на часах истории невозможно повернуть назад, что произошло, то произошло. Но каково было удивление и изумление всего просвещённого мира, когда правительство Латвии своим законом не только реабилитировало бывших эсэсовцев, но и положило им «заслуженную» пенсию, а также позволило этим дряхлым выродкам вместе со своими более молодыми обожателями и поклонниками маршировать по улицам Риги в день «их» праздника – 15 марта. А вы говорите: «латышские стрелки»!
    Что бы там не говорили об «извращениях большевизма», надо признать, что евреи Советского Союза получили равные права и свободы наряду с другими народами страны. Другое дело, что и права и свободы эти были далеки от идеальных. Государственный атеизм подмял под себя все религиозные конфессии. Религия перестала быть духовной скрепляющей того или иного народа, как и их культурной составляющей. Христиане всех мастей, буддисты, мусульмане и иудаисты вскоре смирились с декоративной ролью как своих церквей, так и их служителей. Местечковость (гетто), которая всегда держалась установлениями и традициями иудаизма, потеряла свой объединяющий смысл. Евреи стали свободно расселяться по городам Союза особенно по крупным и, разумеется, в «обеих столицах» число их удвоилось и утроилось. Многие из них стали вступать в смешанные браки, а некоторые, как бы порывая с прошлым, и менять свои фамилии на более привычные для русского слуха. Ассимиляция и интеграция пошла ранее невиданными нигде и никогда темпами. В 1939 году с оккупацией Прибалтики и части Польши (по пакту Молотова - Риббентропа) численность евреев в СССР достигла 5 миллионов (около половины всех евреев мира), и они стали четвёртыми по количеству в стране после русских, украинцев и белорусов.
Но сложилась парадоксальная ситуация: каждый мало-мальски известный народ СССР имел свой культурно-политический центр на территории более или менее компактного своего прожива-ния. Было 15 (а в одно время и 16) Союзных республик, 20 республик автономных, 8 автономных областей, 10 автономных округов, и толь-ко четвёртый по численности народ Союза ничего подобного не имел. Идея создания территориальной автономии для евреев носилась ещё с начала двадцатых годов. И её осуществили в  1934 году, когда в Хабаровском крае была образована Еврейская автономная область со столицей Биробиджан на территории, площадью превышающей площадь нынешнего Израиля почти в два раза. Не Уганда, конечно, но и не Крым – уж точно. Охотников заселять болотистый таёжный край с перспективой возделывать там землю почти не нашлось. Евреи, которые всегда и везде предпочитали жить в городах и городишках посчитали подобный артефакт неприемлемым для себя. Сейчас в этом «еврейском» крае проживает всего несколько тысяч евреев, а основное же население – русские, украинцы, белорусы.
    После Второй мировой войны возникла идея перенести Еврейскую автономную область в Крым, заместив евреями крымских татар, часть которых повела себя излишне лояльно к гитлеровским войскам во время оккупации. Всех крымских татар репрессировали и выслали с благодатного полуострова в 48 часов на безлюдные казахстанские просторы, но идея создание Еврейской республики на освободившейся земле не нашла поддержки в самом высшем руководстве страны из-за каких-то геополитических соображений.
    Одновременно власти СССР активно способствовали созданию государства Израиль. Готовили военные кадры, тайно поставляли оружие нелегальным и по сути террористическим еврейским формированиям на территории Палестины: Лехи, Пальмах, Хоганам Бен Гуриона, и даже первыми в мире признали самопровозглашённое государство Израиль в мае 1947 года. Чуть позже это государство было признано международным сообществом де-юре.
    В последние пять лет правления Сталина стало вдруг (или не вдруг) наступать заметное охлаждение руководства страны к евреям. Лиц еврейской национальности старались не выдвигать на значительные и важные посты в тех или иных сферах государственной деятельности, не слишком охотно принимали в партию, пытались ввести процентную квоту при поступлении в высшие учебные заведения. Не очень явная, но тенденция прослеживалась. Причин и поводов к такому повороту событий находят множество. И среди них: начало «холодной войны» между Советским Союзом и его бывшими союзниками, политика руководства Израиля, явно склонившегося в западную сторону, усиливающаяся активность элитной части евреев из доселе дремавших «фарисеев», осознавших реалии воссозданного Израиля «там» и своего неопределённого положения «здесь», усиливающаяся маниакальная подозрительность стремительно дряхлеющего Сталина и растущее недовольство евреями среди низовой, рабоче-крестьянской массы населения, которое латентно было всегда и которое не находило себе выхода в течение  тридцати лет.  Это  недовольство – скрытый антисемитизм низовой массы держался на неотразимых и неопровергаемых в своей реальности вопроса–аргументах. Почему евреи живут лучше нас, русских? Почему в начальстве – большом и малом – их пруд пруди, а в рабочих и крестьянах – по пальцам можно сосчитать? Отчего так: как в институт поступать, так они тут как тут, а как в армию идти служить – обязательно какой-нибудь медицинской справочкой отмажутся; справочкой, понятное дело, от своих же врачей–евреев полученной? Учёных, адвокатов, врачей, экономистов, снабженцев, работников культуры, заведующих чего-нибудь там – на арифмометре не счесть, а покажите нам хотя бы одного еврея-шахтёра! Безответность на подоб-ные вопросы – аргументы пестовала в низовой массе народа глухой, раздражительный и порой злобный антисемитизм (я был антисемититом, есть им  и буду его). Ну, какие возражения, объяснения и доводы здесь могут быть убедительны и уместны?
    Когда говорят, к примеру, об аккуратности и дисциплинированности немцев, о безудержной разговорчивости итальянцев, скупости французов, трудолюбии китайцев, сдержанности прибалтов, неистовости ирландцев или о бесшабашности русских, то подобные национальные характеристики ещё так-сяк воспринимаются если не согласно, но с пониманием, хотя, принятые всерьёз и догматически, они неизбежно ведут к шовинизму, ксенофобии, расизму. Вот и в этом случае, начни говорить про многотысячелетнюю еврейскую культуру, про религиозные нормы, эту культуру формировавшие, про издавна сложившуюся стратегию и тактику выживания этого народа в чужой, часто враждебной среде, наконец, по внутривидовой отбор как биологический фактор, способствовавший становлению особенностей характера и эмоционального строя еврейского народа, и о том, что ничего в одночасье не меняется, и что всякая сложившаяся данность эволюционирует в течение длительного времени, и что, если по совести, следует терпимее и с пониманием относится к особенностям характера, привычек и правил иного, чем твой народа… - можно было начать говорить, но понимаешь: безнадёжное это занятие - приводить две разные данности к общему знаменателю.
    В 1947-1948 годах верхи, чутко прислушивающиеся к настроению народных масс, неожиданно развернули борьбу с космополитизмом. Что ещё за «космополитизм»? Слово непонятное и загадочное для русского слуха. Если есть этот самый космополитизм, то, стало быть, есть и космополиты. Но что это за птицы-звери такие? Неофициально, но повсеместно власти внятно разъяснили: вот фашистов немецких мы разбили, раны военные залечиваем, страну из руин поднимаем, а тут эти самые космополиты воду мутят, вредят втихаря, гадят по углам, простому народу дышать свободно мешают; вот с этой самой заразой и плесенью и следует вести непримиримую борьбу; а уж если сказать прямо, то космополитизм – это международный сионизм. И народ сразу понял, о чём идёт речь. Сионисты – это всякий знает – евреи. Так бы сразу и сказали, о какой заразе и плесени идёт речь, и нечего было тень на плетень наводить. Но власти вскоре поняли, чем всё это может обернуться: призывами «бей жидов» и кровавыми погромами. И уже в прессе ещё более внятно было разъяснено, что наши советские евреи все как один – пролетарские интернационалисты и никакого отношения к ме-ждународным сионистам не имеют. Ну хорошо, коли так, то из-за чего весь этот сыр-бор надо было поджигать? Но количество евреев на руководящих должностях стало падать и в партийных, и в хозяйственных, и в научных учреждениях. Апофеозом же анти-космополитизма стало «дело врачей» 1952 года. Оно касалось профессорской элиты, обслуживающей верхушки партийной и государственной власти. Вся она, без исключения, состояла из евреев. Всех и посадили. Самое интересное было в том, что некоторые из пострадавших своим «компетентным» заключением по другому, предыдущему «делу врачей» от 1937 года, когда был обвинён профессор Плетнёв сотоварищи, по сути, пописали смертный приговор своим предшественникам. После кончины Сталина «врачей - вредителей» освободили и реабилитировали. Ходила в те времена прибаутка: Вовси вовсе не виноват (профессор Вовси – один из пострадавших врачей).
Диалектика цензуры, как и всякая другая диалектика (с одной стороны – конечно…, но с другой – всё-таки…) мало что объясняет прямолинейному уму. Но, если по-простому, всякая цензура назначена контролировать политические, идеологические и нравственные процессы. Всюду и всегда. Как в странах с тоталитарными режимами, так и в странах с режимами демократическими. Только в первом случае делами цензуры занимаются специально созданные для этого государственные органы, а во втором, более изощрённом в своей неочевидности, действует самоцензура редакций средств информации и издательств. Западная цензура (то бишь, демократическая) – цензура особого рода, движущей пружиной которой является капитал. Западные средства массовой информации и издательства прежде всего заботят деньги и только деньги. Им без окриков и устрашающих намёков ясно: если хотите заработать деньги и не выпасть из обоймы успешного предпринимательства, то навсегда забудьте о свободе выбора. Если же кто вдруг забывает об этом забыть… В своё время роман Набокова «Лолита» дружно, не сговариваясь, отказались печатать все издательства Соединённых Штатов и Франции. А у нас здесь, в тогдашнем СССР все наивно полагали, что уж в этих странах дозволено издавать абсолютно всё. Всё, да не всё! И в то же самое время стареющий Пастернак тайно передал одному итальянскому издательству рукопись своего романа «Доктор Живаго», которое его тут же и выпустило в свет. Роман, надо сказать, вполне безобидный даже с точки зрения крайней советской идеологии, а в художественной своей сути – скучнейшая проза, написанная казённым, суконным языком, сдобренная вполне узнаваемыми пастернаковскими стихами. Пастернака в Советском Союзе издавали (в том же 1957 году вышла его книга «Люди и положения»), но не читали. А тут скандал (советский писатель воровски публикует свой опус за рубежом), подогретый Нобелевской премией, которую в спешном порядке ему присудил комитет, этими самыми премиями и занимающийся (1958 год). Началась самая настоящая травля неосторожно погорячившегося поэта-переводчика-писателя. Партийные псари от культуры, вместе со своими преданными подшавкателями на всех углах клеймили зазнавшегося и зажравшегося отщепенца, а знаменитая фраза «я Пастернака не читал, но с гневом и возмущением осуждаю этого выродка» стала лозунгом этой кампании. Пастернак поспешно отказался от Нобелевской премии, но на Западе подняли такой крик и вой, что у нас, на Западе-Востоке многие поверили в зверства советской цензуры. Хотя, по правде сказать, ведь и цензурировать было нечего: серый и безобидный роман, на мой взгляд и вкус, конечно. Я его читал. Дело было в другом. Но ведь никто на этом самом «свободном» Западе ни разу не возмутился факту, что наша отечественная цензура более семидесяти (!) лет запрещала к постановке в театрах страны «Венецианского купца» Шекспира. Шекспира (!), а не какого-то там Пастернака. А запрещала потому, что главный злодей шекспировской пьесы – еврей-ростовщик. Запрещала не потому, что ростовщик, но потому, что еврей – и это вполне укладывалось в политику борьбы с антисемитизмом. Пьесу эту Шекспир написал по следам процесса над врачом-евреем, пользовавшим королеву Елизавету (вот, оказывается, когда был создан прецедент «врачей-вредителей»). Даже скучно теперь разбираться, зачем и почему Пастернак решился на этот курбет. Любимец Сталина, с которым вождь неоднократно советовался по интересующим его вопросам, касающимся литературы, во время «хрущёвской оттепели» и разоблачения «культа личности», как и многие другие, этот самый «культ» пестовавшие и поддерживающие, был отодвинут на самые задворки (в данном случае – культурно-литературного хозяйства), и, может статься, ощущая свою теперь ненужность и никчёмность, под грузом прожитых лет и надвигающейся смерти (умер в 1960 году), Пастернак (как-никак, но поэт, пусть и средней руки) решил «лебединой песней» - романом «Доктор Живаго» («Доктор Мёртваго», - иронизировал Набоков), так сказать, в полёте завершить свой путь. Может и так. Кто знает? Как бы там ни было, но это был поступок.
    Напомним заодно уж о поэте куда более даровитом – об Осипе Мандельштаме, чьи поступки скорее напоминали выходки. Этот принял революции (Февральскую и Октябрьскую) на-Ура, якшался с чекистами, водил хлеб-соль с одним из коммунистических вождей – Николаем Бухариным – и позволил себе уж совсем не поэтическую вольность – эпиграмму–пасквиль на «кремлёвского горца» (1934 год?), ходившую по рукам неосторожных читателей–почитателей. Когда в том же году он переселился в новую двухкомнатную квартиру, то посетивший его благоразумный Пастернак заметил: «Ну, вот теперь и квартира есть – можно писать стихи». Но, похоже, «квартирный вопрос» окончательно испортил и без того истеричный характер Осипа Эмильевича, и он разразился стихотворением «Квартира тиха как бумага…», которое и положило начало всем дальнейшим его бедствиям. Если же быть объективным, то уж до конца: в январе 1937 году Мандельштама написал оду «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…» На мой взгляд, непревзойдён-нейший образчик конструктивистской поэзии и наилучший панегирик Сталину из многих тысяч других верноподданнических опусов, на которые не скупились прикормленные властью поэты и писатели. А в марте того же года Мандельштам даёт вождю чуть ли не клятву в стихотворении «Если бы меня наши враги взяли…». Ни ода, ни клятва не помогли избежать своей участи переменчивому в своих чувствах поэту – сгинул он в лагерях «кремлёвского горца». В период «холодной войны» западные издательства наперебой стали печатать произведения репрессированного поэта и переправлять их в СССР (полагаю, что переправкой занимались далёкие от литературы службы), и стоит ли удивляться, что два вышеназванных стихотворения почему-то (?!) в этих изданиях отсутствовали. Можно скорбеть о погибшем поэте (это делает честь скорбящим), а вот о вздорном человечке – вряд ли…
    Но вернёмся в 1952 год. И хотя количество лиц еврейской на-циональности после «дела врачей» на руководящих постах заметно поубавилось, но в среднем звене технической, научной, экономи-ческой, хозяйственной и культурной сферах их было предостаточно. К 1953 году (год смерти Сталина) 15% всех научных работников составляли евреи, а в Московской писательской организации (самой многочисленной в стране) их было 30%. И не на пустом же месте родился анекдот, по которому встречаются два еврея, и один из них спрашивает другого о месте его работы. «В цыганском театре «Ромэн». – «И много ли там цыган?» - «Немного, я и Рабинович, а остальные все евреи». Заметим, что тогда ещё действовал Уголовный кодекс РСФСР от 1927 года (отменён в 1958 году), и в нём пресловутая 58 статья с не менее пресловутым пунктом 10, написанным расплывчато и туманно, и толковать этот пункт можно было, согласуясь с обстоятельствами места, времени и образа действия, то есть так, как укажут власть предержащие (…Пропаганда и агитация, содержащая призыв к свержению, подрыву или ослаблению Советской власти…с использованием религиозных или национальных предрассудков масс…). По статье 58, пункт 10 карали от трёх лет с конфискацией имущества вплоть до расстрела. Сколько людей отсидело по этой статье, сколько их там сгинуло, сколько расстреляно! Еврейские анекдоты (использование национальных предрассудков масс) рассказывать было смертельно опасно. Но после кончины «вождя всех народов» (всех, а, значит, - и еврейского тоже) на словоохотливых «анекдотчиков» стали смотреть снисходительнее.
Затишье на «еврейском фронте» продолжалось вплоть до 1966 года, до поры, когда у коммунистических идеологов ни возникла идея показать «человеческое лицо» строящегося социализма: было разреше-но «воссоединение семей». Что имелось ввиду? Чтобы там виде ни имелось, но все сразу поняли: евреи, если захотят, могут выехать из СССР под весьма благовидным предлогом (никому и в голову не могла прийти мысль о том, что кто-то из Израиля или США рвётся в Советский Союз для этого самого воссоединения). Технология была проста. Если вы – еврей, а в Израиле проживает двоюродная племянница вашей троюродной бабушки, то пишите заявление на отъезд в Израиль для «воссоединения» с  этой самой двоюродной племянницей вашей троюродной бабушки, без которой вам жизнь – не в жизнь, а уж ей-то и того горше, относите своё заявление в ОВИР и погружайтесь с головой в предотъездные хлопоты (распродаёте какое есть имущество, покупаете чемоданы и баулы, выбираете достойные подарки для двоюродной племянницы вашей троюродной бабушки и для всех её многочисленных родственников (и ваших, получается, тоже)… Человеческое лицо строящегося социализма партийные идеологи вроде бы показали, а вот дальше этого дело не пошло. Чиновник ОВИРа, придравшись к какой-нибудь справочке (не так составлена, не тем или не тогда выдана), вообще, к ничтожнейшей формальности, даже к орфографической ошибке, пишет вам отказ, в лучшем случае с советом зайти через месячишко-другой, когда проситель приведёт все бумаги в полное соответствие с установленными требованиями. Вы стараетесь, пыжитесь, бегаете, высунув язык, по заведённому кругу, собираете наново все необхо-димые справки и документы (находите время и для курсов, где усердно учите иврит), потом вываливаете плоды своих неустанных трудов на стол чиновнику, а тот (человек ушлый и дошлый), говорит вам, что месяц вот в этой справочке написан арабскими цифрами, а следует – римскими, а в другой же должно быть наоборот, так что заходите через месячишко-другой. Всё это именовалось «отказом» или, выражаясь по-русски, «отлупом». Так в ту пору в наш лексикон вошли слова: отказник (кому дали отлуп) и ожидальня (ОВИР).
    И всё-таки, в период «великого застоя», с 1971 года начался второй исход евреев из нашей страны (первый, напомним, был с 1905 по 1914 годы). Динамика его такова: 1971 год – 13 тысяч, 1972 год – 35 тысяч, 1973 год – 20 тысяч, 1974 год – 15 тысяч. Все последующие годы число отъезжающих неуклонно падало. Выезжали в основном евреи Средней Азии, Грузии, Прибалтики, но были евреи и из городских – чаще всего дисседентствующие интеллигенты (одесситы, киевляне, ленинградцы, москвичи). А «холодная война», меж тем, была в самом разгаре. Так называемый «социалистический лагерь» во главе с СССР бескровно «воевал» с Западным миром во главе с США. На войне как на войне, только на этой главным оружием были пропаганда и день-ги. Богатые евреи Западной Европы и США щедро жертвовали деньги Израилю для устройства переселенцев, а правительство США давало Израилю бессрочные многомиллионные кредиты на эти же цели (ясное дело, что никто и никогда эти кредиты возвращать не намерен). Но был здесь и практический расчёт: с выездом из СССР части научно-технической элиты заметно ослабнет и боеспособность «империи зла».
    Но «земля обетованная» для прибывших туда оказалась не со-всем уж и «райской», а точнее совсем не райской. Деньги Запада и США – это, конечно, большой плюс, но палящее солнце, пески, камень да ещё эти надоедливые арабы со своими претензиями на эти же земли, постоянные вооружённые столкновения, террористические акты… И евреи СССР, намеревавшиеся было переселиться в Израиль, призадумались. А призадумавшись… И вот в 1976 и 1977 году половина из них, выехав из Советского Союза, прямиком направилась   в … США. После же 1977 года только десятая часть евреев захотела на свою «историческую родину», все же остальные – в те же США и некоторые страны Западной Европы. Начальный бурный поток миграции постепенно иссякал, пока не превратился в жиденький ручеёк, который едва журчал до странных лет «перестройки» и, наконец, окончательно усох ко дням «либеральной революции» 1991 года.
    Развал Советского Союза, произошедший в результате тайного сговора нескольких руководителей Союзных республик, жаждущих стать президентами «своих», независимых друг от друга государств (другой статут – иной статус), в одночасье изменил судьбы многочисленных народов доселе великой державы. Тогдашний президент СССР (первый и последний), заваривший кашу «перестройки», желавший и невинность сохранить (показать и западным, и доморощенным демократам решимость в проведении либеральных реформ) и удовольствие получить (сохранить абсолютную власть) являл собой неподражаемый пример синтеза слабоволия, бессилия, бесхарактерности и бесхребетности. Типичный подкаблучник («Райкин муж») и безостановочный болтун, очарованный собственным косноязычием, ничего не понимал ни в большой, ни в малой политике. Ему бы вовремя обратиться к достойному опыту по этой части, хотя бы к нашему, отечественному. Ходасевич в «Державине» писал о Екатерине II и журнале «Собеседник» о сходной до мелочей ситуации, сложившейся в России двести лет назад: «Журнал сделался прибежищем смелой общественной критики. Похвалы Екатерине в нём сочетались с острой полемикой по поводу таких предметов, о которых прежде молчали. Екатерина собственными писаниями тому способствовала, пока не пришлось ей полемику прекратить, ибо языки развязались слишком».
    Да, историю переживает народ, но делают её личности. Часто великие и значительные, но нередко же ничтожные и серые. И почти всегда изменение хода истории государств начинается в их столицах. Пронырливые столичные интеллигенты, почуяв благоприятную для себя ситуацию, незамедлительно воспользовались ею. Подобрали им-позантного на вид опального (отодвинутого от государственной кормушки) добра-молодца, изъясняющегося ещё более косноязычно, чем президент СССР, и крепко пьющего (а народ наш обожает опальных, косноязычных, выпивающих), выставили его на всеобщее обозрение и рекомендовали: вот ваш защитник, вот радетель ваших интересов, вот кто прижмёт хвосты зажравшимся партийным чинушам. И без знаточеской экспертизы было очевидно: вручать такому власть в стасорокамиллионной стране – чистое безумие, но этого смелого, непредсказуемого, эксцентричного, глуповатого, но по-мужицки хитрого властолюбца сделали-таки правителем России. Затем произошёл развал Советского Союза. Либеральная революция свершилась (одно благо - бескровно). А умные и пронырливые столичные интеллигенты, захватившие все средства массовой информации (газеты, радио и телевидение), сулили народу гор золотых, жилья прекомфортнейшего, колбасы от пуза, водки – хоть залейся, свобод невиданных. Под шумок же стали писать новые законы. Всё пошло по известному уже сценарию: кто даму обедает, тот её и танцует. По новым законам либеральную революционную даму откормившие её начали оттанцовывать до изнеможения дружным демократическим хором. А что бы так ничего и не понявший народ чего такого не подумал, не поумнел вдруг, не одумался, то ему сунули бумажку под названием «ваучер», мол, получи по новому закону часть причитающейся тебе государственной собственности, владей ею, смело шагай по дороге, ведущей к победе капитализма. Бумажку-то сунули, но толком не объяснили, что с ней дальше делать, зато громогласно объявили, что стоит она, ну, никак не меньше, чем два автомобиля «Волга» (тогда самого дорогого из отечественных). Бумажка-то – вот она, а собственность где, где эти две «Волги»? «Какие «Волги»? – удивились экономисты-реформаторы, - «Волги» - это как бы эквивалент той части государственной собственности, что тебе причитается. Запомни: эквивалент, а ваучер – бумажный эквивалент этого эквивалента. Неужели трудно понять?» - «Погоди, погоди, мил-человек, эквивалент, эквивалент эквивалента, ты мне по-простому скажи: где, чего я могу получить–взять?» - «А всё очень просто, - старательно объясняет экономист-реформатор, - работаешь ты на заводе или фабрике, то, значит, тебе принадлежит часть всего того, что там есть. Соберитесь всем коллективом, выложите свои ваучеры, учредите организацию открытого типа или закрытого, выберите руководство и чувствуйте себя совладельцами своего предприятия, модернизируйте производство, закупите современное высокотехнологическое оборудование, выпускайте конкурентоспособную продукцию, выходите на мировой рынок, зарабатывайте свои миллионы». «Какие миллионы? – ахает вопрошатель после исполненного совета, - зарплату четвёртый месяц не платят, завод (фабрика) в долгах, как в шелках, какая там модернизация, какое высокотехнологическое оборудование, какой ещё, к ляду, мировой рынок?!» «Зарплату вы сами себе не платите, - наставительно прерывает его экономист–реформатор, - сам же голосовал за нашего президента, а, значит, - и за реформы экономические, им проводимые, да ты на цифры, на проценты посмотри последних выборов: они красноречиво говорят, что большинство – за, а что до меньшинства, то всегда найдутся недовольные». «Н-да», - сокрушённо качает головой нищий совладелец фабрики-завода. А тут, откуда ни возьмись появились какие-то энергичные личности, которые предлагают взять обанкротившееся предприятие в свои надёжные руки, выплатить задолженность по зарплате, переналадить производство, обеспечить приличный заработок всем работающим, но им для этого не хватает малого: акций этого предприятия (бывших прежде ваучерами). И стали бывшие совладельцы свои акции продавать. Продавать – дешевле некуда. А куда денешься? Ведь эти энергичные личности вчера за два месяца задолженность по зарплате выплатили, а через неделю обещали погасить и всю остальную… Что было дальше – лучше об этом и не рассказывать. Но бывшим совладельцам-акционерам ещё повезло. Деньги, хоть и малые, они на этих эквивалентах эквивалентов выручили. А вот кому совсем уж не повезло, так это тем, кто не знал, что с этим ваучером делать. Зелёная неработающая молодёжь и пенсионеры – в первую очередь, а во вторую – те, кто ждал совета-подсказки от вершителей экономических реформ. Но те словно в рот воды набрали. Они, спланировавшие эту аферу (не века, но веков), всё рассчитали верно и ждали своего часа. И их час пробил. Сбитый с понталыку народ понёс продавать свои ваучеры. Скупщики их уже ждали, соответствующе подготовившись: наняли безработную публику, навесили той таблички с надписью «куплю ваучеры». И расставили её на всех углах и перекрёстках, возле каждого входа-выхода. Платили за ваучер по цене (думаете двух «Волг»?), нет, по цене двух бутылок водки! С паршивой овцы хоть шерсти клок, а раз бумажку выдали бесплатно, то на халяву и уксус сладок: сам бог велел эту бумажку пропить. Скупщики мешками грузили купленные ваучеры в машины и отвозили их, куда и следовало отвозить – на аукционы по продаже государственного имущества, где платёжным средством и были эти самые ваучеры. Никаких торгов, как принято на аукционах, не было, как и не было настоящей цены на продаваемое. Похоже, что скупщики заранее между собой договорились (не без трений, конечно) и всё было распределено по справедливости: тебе  - суконная фабрика в Иваново, второй канал телевидения в Иркутске и две нефтяные скважины в Сургуте, ну, хорошо, хорошо, плюс газета «Справедливая Россия» в городе…, как там его, тьфу, забыл, короче, получишь «Справедливую Россию» в этом самом городе, а мне – металлургический комбинат в Магнитогорске, золотые прииски на Колыме и парочка рыболовных траулеров во Владивостоке… Ничто было не забыто и никто – тоже (из тех, кто участвовал в дележе). Ну, точь-в-точь как на воровской сходке. Где эти первопроходцы-проходимцы брали деньги на скупку ваучеров – великая тайна есть, которая, как я полагаю, не раскроется и через пятьдесят лет. Предприятия стоимостью десятки, сотни миллионов долларов (по прикидочным оценкам зарубежных специалистов) уходили на этих псевдоаукционах за несколько тысяч, мало – за несколько десятков тысяч бутылок водки, виноват, ваучеров. В итоге: народ как был нищим, так им и остался, а зачинщики  и закопёрщики «либеральной революции» в одночасье стали миллионерами, мультимиллионерами и даже миллиардерами, да не по рублёвому счёту, а по долларовому.
    Достоизвестно, что в предпринимательском мире (как и в мире воровском) национальность предпринимателя (вора) не имеет никакого значения. Лишь бы предпринимали (воровали) успешно. Но как так получилось, что у нас в стране из ста самых богатых людей больше половины оказались евреями? А самым богатым – некто Роман Абрамович –«Иосиф Прекрасный» земли русской (Абрамович – это не отчество, а фамилия), чьё состояние оценивается в 18,7 миллиардов долларов (данные экономического журнала «Форбс»). Признаюсь: ответа на этот вопрос не нахожу.
    Я здорово бы погрешил противу истины, если бы возложил всю вину за произошедшее  в нашей стране на интеллигенцию вообще и на еврейскую в частности. Упаси бог, и в мыслях подобного не было. Ведь  интеллигенция – тусклое отражение народного лика. Народ позволил себя обдурить – и неча на зеркало пенять, коли рожа крива. А валить всё на таких-разэтаких евреев можно только от великого скудоумия. Нелишне припомнить эпиграмму Пушкина на Фадея Булгарина, в которой тот сравнивается с Эжен-Франсуа Видоком, чей жизненный путь отмечен дезертирством, изменой, воровством, полицейской службой.


«Не то беда, что ты поляк:
Костюшко лях, Мицкевич лях!
Пожалуй, будь себе татарин, -
И тут не вижу я стыда,
Будь жид – и это не беда;
Беда, что ты – Видок Фиглярин».


Чтобы было попонятнее, прибавим одну из двух эпиграмм Лермонтова на эту же личность.


«Россию продаёт Фадей
Уже не первый раз, злодей».


    И я здесь говорю не обо всей интеллигенции, но только о малой части её, о людях крутого замеса, подвижного ума, цепкой хватки, неукротимой энергии в достижении поставленной цели, не отягчённых моральными предрассудками, донельзя циничных, что понимали: трепотня про демократию, либерализм, про общечеловеческие ценности и политические свободы – не более, чем сотрясание воздуха, а вот возможности войти во власть и сделать большие деньги появилась наивернейшая. И они этой возможностью незамедлительно воспользовались.
Были, конечно, и интеллигенты другого разлива, люди с чистыми помыслами, горячими сердцами, безупречной репутацией. Но было совсем немного: раз, два и обчёлся.
    Зато в переизбытке оказалось так называемой «творческой» интеллигенции, людей, надо заметить, безнадёжных во всех смыслах этого слова. Они горячо и с большой охотой рассуждали о правах человека (имея в виду, конечно, свои права), но непонимающе и натужено морщили лбы и досадливо кривили губы, когда кто-то вдруг заговаривал и об обязанностях человека. Им хотелось бесцензурно нести всякий вздор (слова, мысли и идеи чаще всего не свои, а заёмные) в газетах, по радио, на телевидении. Малевать наимоднейшее – наиавнгарднейше (вертись в гробах от зависти допотопные мазилы вроде Рафаэля, Рубенса, Веласкеса, Рембрандта), и чтоб публика валом валила на их выставки, а аукционеры «Кристи» и «Сотбис» безостановочно стучали молотками, взвинчивая басно-словные цены на их картины. Поэмы издавать, стихи, романы бес-смертные желали графоманы (извините, что говорю об этом на языке господина Журдена); издавать в десятитысячных, стотысячных (дайте дух перевести), миллионных тиражах, дабы весь просвещённый (и непросвещённый тоже) от Гренландии до Антарктиды заохал, заахал, захлёбываясь от эстетического восторга. А кино, а театр… «Мы, - возглашали заждавшиеся всемирного признания режиссёры, - такого понаделаем! У нас даже затхлые пронафталиненные классики заблагоухают французской парфюмерией. Все шекспировские трагедии мы превратим в комедии ошибок. Гамлет у нас появится на сцене в чём Гертруда родила,  а вместо тени (призрака) его отца – сам Годо, в ожидании которого зрители увидят задохнувшегося в объятьях Дездемоны обессилевшего Отелло; распутных дочек короля Лира, поднаторевших в бесплодных усилиях любви, совращающих дебильную Офелию; Джессику, умирающую от передозировки героина; Шейлока, сгорающего в микроволновой печке Освенцима; Ромео Монтеки, двенадцать летних ночей укрощающего строптивую Джульетту Ка-пулетти, а на тринадцатую всё же укротившуюся; Ричарда III, сгинувшего в сталинских лагерях; увидят, как под голубым небом Дании в свежевырытой могиле на костях бедного Йорика Розенкранц с Гильденстерном будут поочерёдно отстаивать права и свободы сексуальных меньшинств: сначала Розенкранц права Гильденстерна, а затем – Гильдестерн свободы Розенкранца…»
    На этих безнадёжных творческих интеллигентах, потачиках неправедных дел, - сплава безграничного тщеславия и не менее безграничной бездарности - изначально можно было ставить крест, но именно они больше других способствовали процессу разложения общественного сознания.
    Может сложиться впечатление, будто либеральная революция открыла врата к баснословному богатству лишь бывшим интеллигентам и евреям, к тому же обязательно мужчинам. Вот и нет! Внимание феминистки: самой богатой женщиной России стала представительница типичной славянской внешности и православного вероисповедания (тот же журнал «Форбс» оценивает её состояние в один миллиард триста миллионов долларов). Есть, значит, женщины в русских селениях! Назовём и селение: город Москва. Некоторые завистники и недоброжелатели всячески пытаются принизить и преуменьшить предпринимательский талант этой бизнес – леди. Мол, будучи женой многолетнее несменяемого мэра совсем не трудно стать миллиардершей. Мне, признаюсь, противно слышать подобные инсинуации. Мы ведь живём в свободной и демократической стране, а не в ветхозаветной домостроевской Руси, и женщины у нас имеют права и возможности наравне с мужчинами. А если твоя жена захотела заняться строительным бизнесом (торговать петрушкой у входа в метро), как ей это запретишь? Меня же во всей этой истории интересует только одно: зачем её одной (пусть и замужней) женщине столько денег? Миллиард долларов (если кто-то запамятовал, то это – тысяча миллионов всё тех же долларов) – как без него обойтись для исполнения женских причуд (шпильки, булавки, кремы, помады…), но зачем ей сверх этого ещё триста миллионов? Знаете, я теряюсь в недоумённых догадках. А вы?
Я, как и большинство нашего тёмного народа, человек в экономике дремучий, но полагал прежде и доныне полагаю, что приличные деньги (о неприличных здесь говорить не будем) можно заработать долгим, упорным и квалифицированным трудом, умственным или физическим, производя что-то материальное, научное, техническое, интеллектуальное или оказывая всевозможные непроизводственные услуги. Если же кто-то заработал много и быстро «без труда и без науки», то, значит, этот человек либо вор, либо взяточник. И он украл либо у народа, либо у другого вора способом незаконным, полузаконным и даже вполне законным. Но украл. Взяточник же – «вор в государственном законе» (не путать с «вором в законе» уголовного мира) – чиновник или депутат, которому по статусу вменяется в обязанность исполнение надлежащих законов, установлений и положений, поддержание существующего порядка дел, исполнение тех или иных государственных обязанностей и от воли которого зависит разрешение, запрещение, ускорение, замедление, открытие или закрытие чего-то там, и который для поддержания своего статуса мздоимством (чем выше статус, тем больше взятка) платит сам себе (из чужих карманов) за свой риск и ответственность. Но будет о ворах и взяточниках. Вернёмся к евреям.
О Холокосте сказано и написано предостаточно. Продолжают спорить только о числе жертв. Одни это число упорно преуменьшают, другие же – настойчиво преувеличивают. Сути произошедшей катастрофы это не меняет. Когда на войне убивают солдат, то по давно сложившимся понятиям это считается нормальным. Даже когда гибнут мирные жители воюющих стран, то и  этому находят вразумительные оправдания: ослабляется тыловой потенциал, истощается людской резерв противника, но случай с евреями Европы во время Второй мировой войны совершенно особый. Это был геноцид – уничтожение одного народа другим по национальному признаку. Немецким – еврейского. (Уничтожение армян турками в начале двадцатого века, когда погибло около миллиона человек – преступление из того же разряда). Гитлер со своими подручными палачами уничтожил столько-то миллионов евреев – одно утверждение. Вот другое: Гитлер исполнил волю народа, избравшего его в правители демократическим путём. Так кто же виноват: народ или его правитель? Ответить можно разно. И сами вопросы, и ответы на них всегда пристрастны и изначально содержат в себе поли-тический или идеологический подтекст. Александр III Македонский победил Дария  или греки – персов? Александр I – Наполеона I или русские – французов? Сталин – Гитлера или советский народ – народ немецкий? (О вкладе в победу  союзников двух воюющих сторон здесь говорить не будем.) Проходит время – и где теперь эти вожди-правители? Нет их. В истории остались только их имена. А люди, ими водимые? Давно в нетях, и даже имён не оставили. Ныне живут другие люди, ими правят другие водители, те и другие ушедших в небытие продолжающие и своей национальной, государственной или территориальной общностью к ушедшим сопричастные. Какая им слава, проклятия, хвала или порицание не за ими совершённое или содеянное? Какой с нынешних спрос?
Издавна нормами высокой этики установлены пороки и добродетели,  характеризующие нравственные качества человека как личности, то есть такие качества, что не даны ему от природы, но которые он приобретает в процессе становления. Из множества пороков выделим следующие: зависть, жадность, лживость, хамство… А из добродетелей – доброту, честность, щедрость, вежливость… (Можете сами безмерно расширить эти ряды или предельно сократить.) В каждом из приведённых здесь рядов одно свойство или качество непременно подпитывает другое, родственное ему, и порождает другие свойства или качества, пусть и не столь очевидные, но уж точно, что из ряда не выходящие. У человека всегда есть выбор, каким ему быть. Всё зависит от воли, старания, от выбранного идеала для подражания (конкретного, собирательного или воображаемого), но верно одно: как нельзя заставить любить, так нельзя же заставить быть щедрым или жадным. Каждый сам отвечает за свои дела и поступки (перед самим собой, перед другими людьми или, если кому так угодно, перед Богом). Но отвечает здесь и сейчас, а не где-то и когда-то. А приплетать сюда народ, говорить о национальности злодея или святого – это от лукавого. Что же до национализма (квасного, пивного, пепсикольного, кошерного, халяльного и любого другого), то он рано или поздно выказывает свою истинную личину: морду, рожу, харю… Готов и покаяться: когда кем-то совершается какая-нибудь пакость, мерзость, подлость или гнусность, и деяние это так или иначе связывается с национальностью злодея, то я ещё могу найти аргументы (нет, не в оправдание, конечно, но к осторожному снисхождению) в том случае, когда речь идёт о злодее из любого другого народа, кроме русского. А вот для русского я не могу и не хочу искать никаких смягчающих аргументов. Можете считать это проявлением моего шовинизма.
    Американцы, европейцы, да и россияне тоже, перешагнувшие порог третьего тысячелетия, когда численность человеческого рода перевалила отметку в восемь миллиардов (8,5), по инерции и традиции, что ли, излишне много уделяют внимания «еврейской проблеме». Сколько их нынче, евреев? Десятка полтора миллионов. Вот банту, к примеру, одного из африканских народов, никак не меньше, чем сто миллионов, а спроси кого про этих банту, то большинство лишь незнающее пожмёт плечами. Курдов, пожалуй, не меньше, чем евреев, и есть «курдская проблема» (народ без своей государственности, разбросанный по территориям нескольких ближневосточных стран), но кого волнует «курдская проблема» кроме самих курдов? Никого. Полагаю, что со временем многие «проклятые» вопросы и всяческие «проблемы» перестанут быть актуальными, так или иначе, разрешаться. Но как? Пусть оптимисты и пессимисты продолжают радовать себя своими прозрениями, а лучше расскажу замечательный еврейский анекдот. К раввину приходит юноша и спрашивает того: «Равви, в чём смысл жизни?» Тот ему: «Молодой человек, неужели ты хочешь получить какой-то там ответ на такой великолепный вопрос?!»
Но покуда все проблемы не разрешены, а вопросы не закрыты, то тема еврейства, пусть и не столь актуальная, как в прежние времена, всё же заметно вписывается в исторический контекст общей мировой цивилизации, и уж коли так, то хотелось бы обратить внимание на одну любопытную историю, могущую, если и не пролить свет на некоторые аспекты разрешения загадки еврейства, то, в любом случае, не особо затемнить поиска её разгадки. Или, напротив, затемнить её ещё больше.
«Есть одна гипотеза, - поведал мне случайный знакомый, с которым мы разговорились возле букинистического развала (он долго приценивался к «Музыке как предмету логики» издания 1927 года Лосева, а я, меж тем, не торгуясь, задёшево купил «Становление нигилизма» другого горячо любимого мною автора), - скорее даже и не гипотеза, а предположительный домысел, подтверждающий ветхозаветное утверждение об «избранности» еврейского народа. А гипотеза эта имеет первоисточником «Книгу Аарона». Источник давным-давно иссяк и усох, а до того изначальная кристальность его мутилась и илилась последующими искажениями, так что нынешняя, дошедшая до нас версия его в части достоверности совпадает с первоначальной лишь условно и формально, как совпадает посмертная маска с лицом усопшего.
    «Книга Аарона» в своё время хранилась в Александрийской библиотеке. Как известно, просвещённый греческий правитель Птолемей II в 250 году, примерно, до христианского летоисчисления инициировал переводы  древнееврейских религиозных текстов на греческий язык для нужд многочисленных евреев, населявших Александрию и другие города тогдашнего Египта и не знавших своего национального языка. Призванные для этой цели семьдесят два пе-реводчика свою работу выполнили добросовестно: перевели все имеющиеся в Александрийской библиотеке еврейские религиозные тексты. Но дело осложнилось тем обстоятельством, что ортодоксальные иудаисты одни ветхозаветные тексты считали «священными», а другие – «посторонними», или апокрифическими, а среди последних некоторые допускались к прочтению, а некоторые же категорически запрещались, а, значит, подлежали уничтожению, буде где вдруг обнаружены. Переведённые религиозные тексты, собранные в конволют, носят название «Ветхого Завета» и известны под названием «Септуагинта» (по числу переводчиков, правда, для простоты сокращённых до семидесяти). По настоянию ортодоксальных иудаистов, контролировавших переводы и компановку «Септуагинты», не были в неё включены некоторые «допустимые» тексты («Книга Иудифь», «Товит», «Варух» и другие), а вот «Книгу Аарона» они настоятельно потребовали уничтожить. Светски образованным грекам дела не было до тонкостей той или иной религии, но чтобы уничтожать книги! – такого мракобесия они себе позволить не могли и возвернули «Книгу Аарона» вместе с невостребованным переводом на прежнее место хранения, где оба текста, благополучно пережив пожар 47 года, случившийся в Александрийской библиотеке, пролежали до середины II века, до поры, когда многие охристианившиеся греки Египта, дабы увеличить число прозелитов «Правильной веры» за счёт коптов – коренных египтян, ни перевели на сандский диалект коптского языка кроме евангельских сочинений и «Ветхий Завет», создав специально для этого коптский алфавит на основе греческого. Перевели заодно и греческий вариант «Книги Аарона» из соображений скорее политических, нежели религиозных: в этом «постороннем» сочинении, в отличие от других ветхозаветных, древние египтяне – предки нынешних коптов – представлены в куда более благо-приятном свете. Но глава Александрийской христианской общины епископ Марк (по-коптски именовавшися «папа») посчитал «Книгу Аарона» сомнительной в части боговдохновенности, и её вместе с переводом отправили в книгохранилище, а переводчик Таисий передал копию не нужного перевода своему приятелю литератору Онуфрию (судя по именам, копт - копту), который переработал текст сочинения и пустил его по рукам для прочтения под названием «Слово о молочном брате».
Число христиан в Египте росло и росло (за счёт и коптов в немалой степени), росло и противостояние между христианами и язычниками (сначала греческими, а затем и римскими). В 284 году Египет стал независимым, а Александрия – одним из главных центров христианства. И адепты восторжествовавшей религии решили поставить на язычестве крест. Апофеозом этого крестового похода стало разрушение храма Сараписа (химерического божества: что-то от Зевса-Юпитера, что-то от Осириса, что-то от Аписа) в 391 году. Христианским фанатикам удалось завершит то, что оказалось не под силу пожару 47 года: остатки великой Александрийской библиотеки, хранившиеся в этом храме были сожжены дотла. «Книгу Аарона» во всех её вариантах (древнееврейском, греческом и коптском) постигла участь прочих памятников культуры.
    Известный российский учёный, протестантский богослов и палеограф Константин Тишендорф из экспедиций по Ближнему Востоку (1840, 1853, 1858 годы) вывез из Египта множество древних рукописей, так или иначе имевших касательство к темам его богословских штудий и среди прочих - «Слово о молочном брате» Онуфрия. Рукопись пролежала в фондах хранения Петербургской академии наук (Ленинградского отделения Академии наук СССР) до середины шестидесятых годов XX столетия, до поры расцвета «совет-ско-египетской дружбы», пока кому-то в голову не пришла мысль в ознаменование этой самой дружбы вернуть некоторые памятники культуры в Египет, и акт приурочить к визиту в СССР президента Объединённой Арабской Республики Египет Гамаля Обделя Насера. В число «некоторых» попала и рукопись Онуфрия. Предварительно сняли копии, часть рукописей перевели на русский язык и хотели некоторые фрагменты, дополненные переводами и комментариями, опубликовать в серьёзном научном журнале («Вестнике…» чего-то там). Но, то ли к тому времени горячая прежде дружба чуть поостыла, то ли сменился редактор «Вестника…», то ли издатели не успели к сроку, так или иначе вся проделанная работа пошла псу под хвост. Рукописи, понятное дело, как обещали, переправили в Каир… Отец одной моей хорошей знакомой в своё время как раз занимался переводом со старокоптского на русский «Слова о молочном брате». Мне довелось этот перевод прочитать. За давностью лет кое-что поистёрлось в памяти, но, если интересно, изложу, как помнится…  »

«Поздним вечером седьмого дня четвёртого месяца лета на тридевятый год правления Рамзеса III в прохладительной палате храма Амон-Ра было необычно пустынно и тихо. Были отменены все регу-лярные службы и выдворены из храма жрецы-уабы, жрецы-чтецы, пер-вые слуги божьи, вторые слуги божьи, слуги слуг божьих, ученики прозревших, сами прозревшие, опоры матерей, писцы и хранители времени. Всё это было сделано для того, чтобы никто не смог нарушить важной беседы четырёх находившихся в прохладительной палате храма людей.
Самым молодым из них был фараон Рамзес III, которому через полгода предстояло отметить своё шестидесятилетие пребывания во временном «мире живых» (ожидаемое не сбылось: «правитель обоих Египтов» перебрался в «царство мёртвых» за сто восемьдесят два дня до предстоящего юбилея). Двое других были старше своего владыки лет на пятнадцать-двадцать, но на вид и не старше вовсе – эдакие налитые зрелым совершенством мужи. А вот верховный жрец-сем был безогово-рочно стар. Настолько стар, что некоторые уверяли, будто ему, ну, никак не меньше двухсот лет. Да вот незадача: никому из говоривших никогда не приходилось видеть столь долго живущих, а раз так, то полагались скорее на своё необузданное воображение, нежели на подобающее сравнение.
«Владыка познания человечества» - Рамзес - восседал на одном из двенадцати своих тронов, который загодя, предыдущей ночью, доставили из дворца. Справа от тронного возвышения на потёртом коврике, скрестив ноги и положив иссохшие ладони на острые колени, сидел верховный жрец-сем. Напротив фараона на отдалении десяти, примерно, локтей стояли Моше и Аарон – два выше-упомянутых крепких не по годам старца.
Собственно беседы, как таковой, и не было. Говорил только верховный жрец-сем. Говорил низким, хрипловатым, чуть надтресну-тым голосом. Тихо, монотонно, завораживающе. Усыпляюще, можно было подумать, если посмотреть на фараона, который, откинувшись на спинку трона и прикрыв глаза, время от времени согласно кивал головой. Или только со стороны могло показаться так, а на самом деле, просто, впадая в мгновенную дрёму, не удерживал вдруг головы, но тут же вскидывал её, неохотно выплывая из окутывающей теплоты сновидения. Но, нет, на самом же деле, по едва вздрагивающим ресницам фараона всякий наблюдательный, окажись такой каким-нибудь невероятным образом в прохладительной палате храма Амон-Ра, безошибочно определил бы: фараон слушает верховного жреца-сема  и слушает очень внимательно. Не менее внимательно, чем Моше. Этот же – с широко распахнутыми горящими глазами и чуть приоткрытым ртом. А вот Аарон внимал словам верховного жреца-сема рассеянно и скучающе. Впечатление было обманчиво: Аарон слушал наивнимательнейше.
«Сегодня мы встречаемся последний раз. Завтра наступит день великих перемен, - начал верховный жрец-сем, - завтра, Рамзес, ты ум-рёшь. Умрёшь тихо и безболезненно. Если, конечно, я не ошибся в своих расчётах, а звёзды на небе вдруг, по чьему-то капризу, не поменяют своего обычного местоположения. Но до сих пор мои расчёты были исключительно верны, а что до звёзд… Ничего не поделаешь: смерть - удел каждого рождённого, от величайшего из владык до ничтожнейшего раба-портомоя. Всё затем исполнится по заведённому порядку: в «прекрасном доме» тебя распотрошат, замаринуют, умастят благовонными маслами, обернут в виссоновые пелены, освящённые Таит, положат в золотой саркофаг с возглавием из лазурита и «отверзнут уста». А через сорок дней на «ладье смерти» отправишься в своё последнее плавание по безграничным просторам Дуата в царство безграничной и тёмной вечности. Там, в «зале двух потаённых истин» взвесят твоё сердце. Я уверен: оно будет легче наилегчайшего пёрышка Маат. «Правогласный», - заключит Тот. И всё. У тебя превосходная гробница с двенадцатью ложными входами, но без единого выхода. Правда, пирамида не так велика, как у Хуфу, и она не возвышается на триста локтей от уровня полноводного Нила, но скажи, Рамзес, что может прибавить к истинному величию наидостойнейшего из фараонов тысяча-другая лишних камней? Тем более, что каменоломни страны давно уже порядком поистощились, и камни для твоей пирамиды пришлось доставлять из Ливии и Нубии. Конечно же, можно было их выломать из «Нунх Мерситсегер лоф» (гробниц, от которых отвернулась Мерситсегер – богиня, охраняющая покой умерших. Примеч. переводчика.), из какого-нибудь «бесхоза», как выражаются ученики зодчих, но это было бы недостойно твоего величия, да и моей неусыпной бдительности. Да, кстати, ведь завтра же умру и я. Но на фоне глубочайшего горя, обрушившегося на страну по случаю твоей смерти, мой уход останется почти не замеченным. А позже моя скромная гробничка вряд ли задержит взор какого-нибудь «мрат турф» (бездельного созерцателя, туриста. Примеч. переводчика). Но что пирамиды, даже величественные? Представь себе, что через тысячи лет вторгнутся на священную землю Кме орды заморских дикарей, и их короткотелый предводитель, тыча коротким же перстом в пирамиды, скажет своим тупоголовым ве-домым: «Солдаты! Сорок веков взирают с этих высот на вас, покорители мира!..» И прочий воодушевляющий вздор. Потом они дружно ускачут куда-то, а возле твоей пирамиды останется дымиться свежая кучка навоза, оставленная безмозглой лошадью скудоумного предводителя. Итак, завтра по всей стране, погрузившейся в печаль, полноводно разольётся великая скорбь о почившем фараоне. А в последний путь тебя будут сопровождать лучшие из лучших плакальщиц и среди них – несравненная Хебра. Жаль, Рамзес,  что ты не слышал её плача живым, но что услышишь мёртвым – ручаюсь. Мы отыскали Хебру в сирийском захолустье, и тогда «казначею бога» пришлось выложить за неё прежнему владельцу шесть повозок се-ребра. Много, конечно, но товар стоил того. Пять лет неустанных тренировок при её врождённом таланте – и , доложу я тебе, - полу-чилось нечто! Более искреннего плача мне в жизни не приходилось слышать, а жизнь я прожил долгую. Когда Хебра начинает свой скорбный вой, то птицы окрестных рощ бездыханными падают с вет-вей от переполняющего их горя, а крокодилы выползают на берег Нила и неутешно плачут, плачут, плачут… Кстати, о слезах. Сама Хебра выплакивает их ровно десять хин за одну двенадцатую днев-ного солнечного пути (примерно полведра в час. Примеч. перево-дчика). Я сам специально замерял три раза: десять хин – и не слезин-кой больше или меньше. И откуда что берётся: ведь худышка ху-дышкой! Что ж, всё справедливо:    лучшему из фараонов – наилуч-шую из плакальщиц. Перед тем, как замуруют твою гробницу, новый верховный жрец-сем удавит Хебру и отправит  её вместе с тобой в «царство мёртвых». Я и сам бы собственноручно исполнил эту приятную обязанность, но, увы… Нам, Рамзес, пришла пора умереть, а вот вы, Моше и Аарон, по сути, только начинаете по-настоящему жить. Вы –надежда наших надежд до сего дня только приготовлялись к своему назначению. Приготовлялись с самого твоего рождения, Моше. С самого твоего рождения… восемьдесят лет назад, когда «госпожа страны возлюбленной», «великая супруга» Рамзеса II  занемогла «чёрной немочью», почувствовав истинный вкус смерти, и стремительно переселилась в безвременный мир безмолвия, то, по принятому издавна обычаю, её дочь Фимру заместила свою мать на «ложе утишения скорби и утешения плоти». Заботами Великой коровы – Нут и сына Исиды – Мина – «единственного тельца своей матери», под внимательным приглядом богини соития Баст, семя, посеянное Рамзесом II в лоно Фимру, успешно проросло, взошло и к сроку вызрело. А в пору благодатной жатвы, когда ты, Моше, долго не упорствуя, покинул чрево Фимру и оказался в руках сияющей от радости повитухи, то тотчас же завертелись жернова Замысла. Кстати, повитуха в ту же ночь умерла, похоже, всё от той же радости. По настоятельному совету верховного жреца-сема, по моему то есть, Рамзес II приказал утопить в Ниле всех мальчиков, родившихся в тот день у Хабиру. Мол, уж слишком споро размножается этот пришлый народ, и если их вовремя не остановить, то вскоре нам, кмеем, при-дётся туго. Ну, куда это годится? Как мне помнится, в тот день на свет появилось шестьсот шестьдесят шесть хебрейских мальчиков. Да, их всех утопили, ну и что? Разве это что-нибудь решало по большому счёту? Абсолютно ничего! Ведь мальчики, повзрослев и став мужчина-ми, лишь способствую зачатию, не более того. Зачинают же и рожают женщины. Подумаешь, не стало сколько-то там сотен мальчиков - будущих мужчин! Да хороший бык может за один день покрыть десять коров, если постарается. Смешным, надо сказать, было распоряжение Рамзеса II. Смешным и нелепым. И больше всех над ним смеялись сами хебреи, кроме, конечно, шестисот шестидесяти трёх несчастных отцов и стольких же матерей (в трёх семьях роженицы разрешились двойнями) и в их числе Амрам и Иаховеда, твои, Аарон, родители. Впрочем, на следующий день не было более счастливой супружеской пары, чем они: среди тростника, на самом урезе Нила, в просмолённой корзине купающейся Фимру был найден младенец. Ты, Моше. А твоя, Аарон, сестра Мариамь стала свидетельницей трогательнейшей сцены: восхищённая Фимру прижимает к своей груди найдёныша. Младенец, по её повелению, был незамедлительно доставлен во дворцовые покои, где она стала тютюшкать и обихаживать его словно собственного сына. «Словно» - это предназначалось для хебреев. В кормилицы была приглашена Иаховеда, и тут же был пущен слух, будто чудесно спасшийся младенец – её сын. А слухи в нашей стране нередко непреложнее дос-товернейшего и очевидного факта. Вообще, слухи – вещь чрезвы-чайно действенная. Они способны превращать небывшее в бывшее, а бывшее– в небывшее. Скажу больше: хорошо подготовленный, вовремя и к месту пущенный слух способен вызвать к жизни событие, которое, вроде бы, не должно и не могло произойти никогда. Признаюсь, что в моей практике я частенько прибегал к этому эф-фективному средству, благо у меня всегда под рукой было с десяток честнейших свидетелей, непререкаемых пророков и ясновидящих прорицателей, которые, если с ними не скупиться на оплату и угрозы, всегда готовы свидетельствовать, пророчить и прорицать о чём и когда угодно. Выгода была двойная: во-первых, укрепился слух о её, Иаховеде, материнстве младенца, а, во-вторых, молоко у хебреек в полтора раза жирнее, чем у кмеек. Усердная Иаховеда, вконец одурев-шая от внезапно свалившегося на неё счастья, старалась как могла, но и без её старания добротнейшие груди с великолепной формы сосцами могли бы разом вскормить трёх-четырёх младенцев, но всё доставалось тебе одному, Моше. Когда же ты окреп, подрос, встал на ножки, то товарищем для игр во дворец был взят ты, Аарон. Как-никак, а молочный брат всё-таки. Был «молочным» и, вдобавок, стал «названным». Замечено, что вы, хебреи, придаёте слишком большое значение всяким там родственным связям и отношениям. Да мало ли кто кому кем приходится! Так нет же, вы, хебреи, дотошно и скрупулезно высчитываете степень родства, чтобы  вдруг при браке не случилось непредвиденного кровосмешения. Вас просто в ужас приво-дит наша давняя традиция брать в жёны своих сестёр. Родных, разуме-ется, а не каких- то там молочных или названных. Мол, подобное кро-восмешение приводит к вырождению. Чушь шакалья! Отец-бык по-крывает дочку-тёлку, бычок-сынок – корову-маму, брат – сестрёнку… Порода коров, что уж столько тысяч лет вспаивает наш народ белей-шим и вкуснейшим молоком почему-то не вырождается, а вот люди… Да чем люди хуже-лучше коров? Может быть, хебреи оттого так гово-рят, что испытывают предрассудочную неловкость за деяния своих далёких предков? По их же туманным преданиям наиправеднейший (!) Лот в пьяном угаре не без удовольствия возделывал обеих своих дочерей. Да что Лот! Прародитель всех живущих обрёл себе супругу, когда Бог, сделав «адамово сечение», извлёк ребро, которое со временем оформилось соблазнительными внешними выпуклостями и налилось впуклой притягательной приятностью. Получается, что первомужчина, по сути, греховодничал со своим же ребром. Ладно, пусть так, но появились у Адама и реброзданной Евы сыновья. Каин и Авель. Появились так появились – дело житейское, но если род человеческий пошёл от Адама и Евы, то с какого боку тут Каин с Авелем? Чего уж там Каин с Авелем не поделили – бог весть, но Каин прирезал братца. Потом у Евы родился Сиф. У хебреев, в их преданиях, ничего не сказано про дочерей Адама и Евы – сестёр Авеля, Каина и Сифа, но как же всё-таки расплодился человеческий род? Были сёстры или нет, но, в любом случае, даже у меня недостаёт воображения представить все возможные комбинации свальных утех этой первосемейки.
И после этого хебреи продолжают бубнить о каком-то крово-смешении! Вот ты, Аарон, женился на своей тётке – сестре своей же матери – и что в этом греховного? Правильно, ничего, даже напротив: чем родственней супруги, тем, на самом деле, они отдалённее. Вот твой отец, Моше, Рамзес  II избрал «великой супругой» свою сестру Амрэ, то есть дочь своей тётки, так как его отец – Рамзес I тоже был женат на своей сестре, и, получается, что Амрэ приходилась Рамзесу II как бы и не родной сестрой, а двоюродной. Их же дочь, твоя мать – Фимру, с которой Рамзес II разделил «ложе утишения скорби и утешения плоти», на самом деле, приходилась ему двоюродной племянницей. Вот и ты, Моше, вроде бы и сын Рамзеса II и одновременно внук, но по правильному счёту – всего-навсего двою-родный внучатый племянник. А ведь родство мы проследили лишь в двух поколениях, но если копнуть поглубже, когда и в прежних по-колениях вроде бы братья женились на якобы своих сёстрах, то в конце концов обнаружится, что ты, Моше, Рамзесу II - восемнадцатая вода на соседском киселе. Если же рассуждать строго научно, то лю-бой чужестранец родственнее Рамзесу II, чем его сын от его же дочери. Уж извини, Моше, но выходит, что ты даже и не кмей, а невесть кто, что-то вроде хебрея. А если не лукавить: самый настоящий хебрей. Вот и продолжай быть им.
В ваших, Моше и Аарон, мутных и невнятных хебрейских пре-даниях упоминается некий Авраам – прародитель хабиру. Что ж, пре-дания не лгут, так как записи в наших жреческих хрониках подтвер-ждают факт пребывания этого Авраама на священной земле Кме. Явился он сюда тысячу лет назад невесть откуда вместе со своей женой–сестрой Саррой. Аменехет III, тогдашний фараон, падкий на всякую чужеземную экзотику и охочий до только что раскрывшихся бутонов женских прелестей, не мог недооценить лакомости пятна-дцатилетней красавицы и взял её в наложницы, сделав «истинной знакомицей фараона». Загрустившему было мужу-брату Аврааму взамен подобрали очаровательнейшую кмейку Агарь, а его самого сделали «носителем ночных сандалий фараона» - должность важная и почётная. Вот тогда-то и проклюнулся росток Замысла. Но об этом – потом. У Авраама и Агари родился сын Исмаил. А вскоре Сарра родила от Аменехета III сына Исаака. Авраама и Сарру все именовали хебреями, или хабиру, то есть пришельцами. Но вот появился Исмаил и Исаак. Кем их считать? Хебреями или кмеями? На совете жрецов было принято решение: считать Исаака хебреем и впредь вести родословную его потомков по женской линии, тем самым пресекалась необоснованная возможность в будущем каких-либо династических притязаний на трон. Ну, а отпрысков Исмаила именовать арабами, то есть угодными Ра, но счёт рода вести, начиная с него, по мужской линии. Так было положено начало двум народам. За прошедшую с тех пор тысячу лет истинные события невероятно исказились и обросли такими фантастическими и несуразными подробностями, что только диву даёшься. По вашим хебрейским легендам Сарра зачала от Авраама. А на самом деле – от Аменехета III. Дальше-больше: будто бы зачала от Авраама в возрасте девяноста лет. Виданное ли дело, чтобы девяностолетняя старуха разродилась первенцем? Да и не первенцем – тоже? Да легче поверить в то, что какая-нибудь наицеломудреннейшая из дев вдруг зачала от встречного ветерка – мало ли чудес на свете бывает, но чтобы девяностовосьмилетний дряхлый пенёк небезуспешно возделал девяностолетнюю развалину – это превыше всяких чудес, как говорится, ни в какие ворота не лезет. Сарре было семнадцать, когда она родила Исаака; Аврааму же было двадцать, когда Агарь наградила его сыном. Так свидетельствуют наши жреческие хроники.
Мои предшественники стали перед выбором: какому из этих двух народов доверить осуществление Замысла. И после долгих раз-мышлений решили отдаться на волю случая – бросить жребий. На одной стороне глиняной таблички начертали ущербную луну, а на другой – шестиконечную звезду. Табличку подбросили, но она, упав на камень, разлетелась вдребезги. Тогда позвали Авраама и дали ему жертвенный нож. «Вот, Авраам, внуки твоих и Сарры родителей, - обратился к нему верховный жрец-сем, - кого ты готов принести в жертву Ра - Исаака или Исмаила, чтобы затем с потомством одного их них беспрепятственно покинуть священную землю Кме?» «Готов принести в жертву обоих, - не задумываясь, ответил Авраам, но пусть оба останутся живы. И хотя Исмаил мне ближе по плоти, но Исаак – по духу. Плоть временна и преходяща, дух же вечен и неизменен, а раз так, то готов уйти с потомками Сарры». «Да будет так!» – заключил верховный жрец-сем. Так повествуют наши жреческие хроники. Замысел осуществят хабиру – таково было решение совета жрецов.
Но что за Замысел? Зачем Замысел? Почему Замысел?
Народы, как и каждый человек, неизбежно стареют. Всему от-пущен свой срок. Срок народа кме, увы, истекает. Мои предшественники почувствовали это ещё тысячу лет назад. Народ стареет и, в конце концов умирает. Но если умирает народ, то вместе с ним и умирает всё, что этим народом в течение многих поколений было рождено, вскормлено, выпестовано и взлелеяно. Душа и мудрость народа умирает вместе с ним. Это ведь только на первый взгляд кажется, что каждый живёт сам по себе и для себя. И отдельный человек, и отдельные народы. Кажется так и на второй взгляд, и на третий… но только кажется. На самом же деле все люди стран восхода, полдня, заката и ночи – одна большая семья. А как должно быть во всякой семье? Старшие передают свой опыт и знания младшим и  пусть неохотно, но с чувством исполненного долга умирают. Опыт и знания, в отличие от сокровищ, обогащают многих других, не делая дающих их беднее. Опыт и знания нельзя пощупать, взвесить, увидеть и измерить, но дороже их нет ничего на свете. Взгляните на те же пирамиды. Немудрые видят тысячи уложенных камней, вздымающихся к небу, - и только. А вот отягощённые знаниями зодчие понимают: объём воздуха, вытесненного камнями пирамиды всегда равен трети площади её основания взятой мерой высоты. Что пирамиды Хуфру, Хофра, Менакур, твоей, Рамзес, и даже, извиняюсь, моей маленькой пирамидки. Пирамиды стоят долго. Очень долго. Но, в конце концов, даже они разрушаются. А вот треть площади их основания взятая мерой высоты пребудет вовеки, даже тогда, когда исчезнут все царства и вымрут все народы,  и по земле будут ползать одни скарабеи. Перестанет разливаться Нил, рассыплется в прах Земля, потухнет, сморщится и, наконец, взорвётся Солнце, которое сейчас вытесняет пустоты из безмерного Великого пространства четыре трети полутора миллиардов локтей, взятых трижды на отношение длины любой окружности к её же диаметру. Вот это отношение длины окружности к её диаметру тоже пребудет всегда неизменным, что у любой круглой песчинки, что у чудовищно огромного солнца. Как и неизменно будет несходимость двух равноудалённых прямых, прочерченных на одной плоскости. Это знает каждый жрец и всякий зодчий. Но верховный жрец-сем знает больше каждого жреца и всякого зодчего: где-то в невообразимом далёке они всё-таки сойдутся, пересекутся. А точнее: могут сойтись, пересечься. Но могут и разойтись, устремившись в разные, противоположные стороны. Да что равноудалённые прямые! Одна прямая в этом самом  невообразимом далёке может пересечься сама с собой бесчисленное множество раз, но может и превратиться в точку. Это я всё к чему? Да всё к тому же: знания, обретённые одним народом, не должны пропасть втуне, но должны обогатить всех живущих на земле людей. И этим, по Замыслу, займутся хебреи – народ молодой, понятливый, сметливый, энергичный и плодовитый. Они лучше других понимают пагубность и бессмысленность войн и, напротив, не понимают чувств тех, которые считают свою гибель на поле боя достойным и славным завершением и без того короткой жизни.
Но тогда, тысячу лет назад, во времена Авраама, народ хабиру был ещё в самом младенчестве, и жрецы посчитали так: пусть он по-взрослеет, побродит о свету, наберётся опыта и укрепит свою веру. Веру в себя и в своего бога. Это была нелёгкая задача - подобрать для хабиру правильного бога. Можно было, конечно, пожертвовать одним из наших второстепенных, но скажите, кто безоговорочно поверит в какого-то там завалящего бога? Вот именно, никто. Бог должен был быть всемогущим, превыше других богов и одновременно только богом хабиру.
У нас, у кмеев, такой бог есть, это Ра – бог Солнца – фараон богов. Но когда богов много, то рано или поздно народ неизбежно начинает отдавать предпочтение то одному, то другому, то треть-ему… Даже верховного бога Ра пытается чтить по-разному. Одни- под его истинным именем, другие – под именем Амон, третьи – под именем Атон… Вот сто лет назад фараон Аменехет III и его верховный жрец-сем решили, что для бога богов приличнее имя Атон, и фараон в честь этого даже поменял своё имя на «Эхнатон» Но что это дало? Только внесло ещё большую сумятицу в слабые души верующих, посеяло очередной раздор. Хорошо ещё, что Эхнатон и тогдашний верховный жрец-сем внезапно переселились в царство мёртвых, а новый верховный жрец-сем,  я то есть, постановил почитать  фараона богов как Амон-Ра, тем самым погасив смуту. Но надолго ли? Поздно, слишком поздно учить дряхлеющий народ правильной вере. Прежде – было рано, сейчас уже поздно. И ничего с этим поделать нельзя: очень часто время народов не совпадает со временем достойной их веры. А ведь Ра, Амон и Атон – это один бог. Ра – творец прошлого, настоящего и будущего, существующего и несуществующего, пребывающий в непознаваемом Ничто. Атон – материальная суть этого единого бога, частицы света, исходящего из него, благодать, существующая в вечности. Может быть такое сравнение и неуместно, но скажу: Ра – полноводный Нил от всех своих истоков до самого устья, Амон - бесчисленные частицы – капельки воды, Атон – волны, направление течения. По сути, тогдашние жрецы дали хабиру подобного же триединога бога, только безымянного, а главное – бога, который выделил, избрал и взял их под своё попечительство. За тысячу лет вера хебреев в своего бога окрепла и установилась, но всё же среди народа время от времени поднимается ропот и недовольство: если мы избраны богом, то почему он ничего для нас не делает, отчего мы вынуждены скитаться по чужим землям, неужели ему трудно дать нам благодатный кусочек сотворённой им земли? Что же, требование справедливое и вполне законное, и к тому же полностью согласуется с Замыслом. Завтра вы, Моше и Аарон, вместе со своим народом покине-те священную землю Кме. Твой, Рамзес, преемник – Мернепт будет делать вид, что мешает вашему исходу, но только делать вид: мною ему даны соответствующие инструкции на этот счёт. Я сказал: твой преемник, Рамзес… Вижу, что ты никак не можешь смириться с неизбежным. Понимаю, шестьдесят лет – это, конечно, не тот возраст, когда окончательно устаёшь от жизни, но согласись, проживи ты ещё десяток-другой лет, разве стал бы счастливее? Нет и ещё раз нет! Когда человек почувствовал, что вчерашнее было лучше сегодняшнего, а завтрашнее ничего, кроме дальнейшего разочарования не принесёт, то, значит, пришла пора… и стоит ли лишний раз беседовать со своим уставшим сердцем? А что истекает твой срок – это почувствовал не только ты сам, но и твой народ. Тут мне недавно пришлось разбираться с одним из тех, кто именует себя «поэтами» и пачкают папирусы так называемыми «стихами». Один из «вторых слуг божьих» имел наглость и несчастье наклеить своё стихотворное изделие на стену святилища Амон-Ра. Дословно текста я не помню, но содержание его примерно таково:
Умрёт Рамзес, как все, увы! умрём,
Другой займёт осиротевший трон.
Но в мире ничего не повторится:
Зря будет солнце новое стремиться
В пустой тщете по яркости сравнится
С разбитым и потухшим фонарём.
Папирус, разумеется, тут же содрали, а крамольного стихоплё-та отыскали и бросили в каменный мешок. Своим распоряжением я приказал казнить нечестивца, предварительно ослепив и отрезав ему язык. Другим же распоряжением, но уже от твоего имени, я (но как будто ты) смягчил приговор, заменив казнь пожизненными работами в каменоломнях Хатнута. Пожизненные работы, если учитывать условия хетнутских каменоломен, - совсем не большой срок. Но ты (а на самом деле я) третьим распоряжением пошёл ещё дальше в своём безмерном великодушии: всякий талант, пусть и необузданный, провозгласил ты, заслуживает достойного снисхождения, и поэтому повелеваю срок пожизненных работ сократить наполовину. И народ, который ещё вчера глухо роптал, проклиная жестокосердного верховного жреца-сема (меня, то есть), сегодня открыто и радостно славит добрейшего из фараонов. Так и должно быть: верные слуги беспощадно преследуют и карают, а правитель награждает и милует – в таком согласованном двуединстве залог устойчивости и стабильности всякого царства.
Вы оба основательно подготовлены к тому, чтобы ваш народ осознал необходимость своего царства, в котором не обойтись без фа-раона и верховного жреца-сема. Вот ты, Моше, и станешь фараоном своего народа, а Аарон – верховным жрецом-семом. Вы прошли школу великого мага Янниса и одновременно – школу верховного жреца-сема, мою то есть. Владея искусством магов и обладая знаниями жрецов, вы – не жрецы и не маги. Простой народ восхищается искусством магов и благоговеет перед знаниями жрецов, не понимая, что маги – только творцы иллюзий, а жрецы – творцы действитель-ности. Народу кажется, что в этом мире всё происходит по заведённому порядку. Когда заведённому, кем и зачем – это выше его понимания. В иллюзорной действительности магов всякая несообразная случайность, или чудо рядится в одежды истинности, тогда как обнажённая истинность знания жрецов выступает под маской несообразной случайности. Но только выступает, ибо жрецы, определяя случайность, как вероятную неистинность, пре-дупредительно обрубают все ростки несообразной возможности».
И тут верховный жрец-сем стал нежно гладить по голове не-весть откуда появившегося крокодила. Моше пронзительно посмот-рел в холодные глаза чудовища, и оно словно растаяло в воздухе. А рука жреца, которой он только что гладил семиметрового красавца, вдруг покрылась язвами проказы. Аарон не поверил своим глазам. Не поверил – и язвы моментально исчезли.
«Всё верно, - продолжал верховный жрец-сем, - не было ни крокодила, ни язв. Вас подобным не проймёшь. Другое дело – народ. Он не мыслит своей жизни без чудес. Без них она кажется ему скучной и пресной. Что ж, надо всемерно потакать слабостям своего народа и не посягать на девственную чистоту их не замутнённого знаниями разума. Народ, если потакать его безобидным слабостям, становится мягче воска – и тогда он поверит вам, чтобы вы  ни говорили. В бездумных своих сновидениях наяву он безмятежно и с упоённым восторгом восхищается всякими несуразностями, когда, к примеру, жезл превращается в змею, вода – в вино (но никогда наоборот), пятью хлебами насыщаются пять тысяч алчущих, слепые прозревают, обезноженные ходят, мёртвые воскресают… так что время от времени балуйте свой народ пленительными чудесами и не скупитесь на головокружительные обещательности. Гор золотых не сулите, но и не жадничайте, а главное – взывайте почаще к желудку, а не к голове и сердцу. Мол, в стране, обещанной вам богом, текут молочные реки среди кисельных берегов, пшеница и ячмень вызревают там раньше всех мыслимых сроков да и преизобильнейше, виноград и фиги слаще мёда… даже дёготь там благовоннее ладана. И народ пойдёт за вами. Долго будете его вести, сорок лет, пока не вымрут все сомневающиеся и маловеры и не закончится духовная линька хабиру. А в землю, обещанную богом, в Маовитанию вступят лишь молодые, энергичные , деятельные. А вот вы оба умрёте на самых подступах, но прежде исполните своё назначение. Ты, Моше, дашь народу Закон, а ты, Аарон, внятно и доходчиво разъяснишь его. Для этого тебе, Моше, предстоит встретиться с самим богом. Приватно, подальше от глаз людских, где-нибудь на горе, где бог продиктует тебе начатки и основы Закона – заповеди. Ты помнишь, что он должен тебе продиктовать? Извини, извини, у тебя же великолепная память, вот говоришь ты, правда, тяжело, картаво и косноязычно. Но зато Аарон умеет это и красно, и убедительно, и безостановочно. И говорить, и писать. Наши жрецы сделали большое дело - придумали знаки, которыми на папирусе по-хебрейски можно написать всё что угодно. Вот ты, Аарон, и напишешь историю хабиру. Если без бога ещё так-сяк  можно обойтись народу, то без собственной истории – ни в коем разе. А когда у народа есть своя история и свой же бог, то такой народ практически бессмертен. Да и теоретически – тоже. В историю надо включить все хебрейские предания, сказания и легенды. Все, за исключением, понятное дело, вопиющих несуразностей и откровенных глупостей. Впрочем, некоторые из последних пусть тоже будут – в будущем найдётся чем заняться всяким там толкователям-исследователям. Вот, скажем, такой пассаж: «Когда люди стали умножаться на земле, и родились у них дочери, тогда сыны Божии увидели дочерей человеческих, что они красивы, и брали их себе в жёны, какую кто избрал…» Что за птицы–звери эти сыны Божии - объяснять не надо. Пусть богословы поизощряются в толкованиях, а тёмный народ окончательно запутается в брачных смешениях-сношениях земного и небесного. Да, тёмные и неясные места во всяком богословии не последнее дело, а иногда – и наипервейшее. Вообще-то, в прочном веровании три главных составляющие: богонравие, богословие и богослужение. Из всех трёх богонравие – самая простая, но и самая невозможная для всякого верующего. Здесь нужно иметь чистое сердце и светлую душу. Но часто ли встретишь у людей подобное сочетание? С богословием много проще. Здесь можно обойтись и без светлой души и без чистого сердца, а вот без обширной памяти и гибкого ума – ни в коем  разе. Богословы должны знать о своём боге всё, даже то, что знать невозможно. Народ же, напротив, не должен знать о боге ничего, кроме того, что сам бог знает о каждом всё. Верующий прежде всего должен бояться гнева всезнающего и всевидящего бога. Ну и, конечно, любить его. Понятное дело, что постоянно дрожать от страха и одновременно любить, трудновато, но для истинно верующего не может быть ничего невозможного. И, наконец, богослужение – раствор и цемент, скрепляющий пирамиду веры. Чёткое, неуклонное и своевременное исполнение обрядов и ритуалов, предписанных всё теми же богословами, должно быть для народа самым главным в их добротной вере. Если ты, как предписано, исполнил всё «от» и «до», то будь уверен – бог тебе непременно поможет. Просто обязан помочь. Вот вы и наполните Закон всяческими разрешениями и запретами. Напи-шите, к примеру, что нельзя хебреям есть зайца, хотя он и жуёт жвачно, но, мол, копыта у него не раздвоены. Скажите, разве это не прелесть – жвачность с нераздвоенными копытами? Запретите варить козлёнка в молоке его матери. И народ ваш с удовольствием не будет есть зайца и уж точно никогда не станет варить козлёночка в молочке его матери-козы. О! народ просто обожает подобные богоугодные запреты. А если кто вдруг и согрешит вольно или невольно, то божий надсмотрщик всё скоренько уладит: «и возьмёт священник крови жертвы повинности и возложит на край правого уха очищаемого и на большой палец правой руки его и на большой палец правой ноги его, и возьмёт священник из рога елея о польёт на левую ладонь свою…» И верующие с уважением скажут: ведь сам бог не погнушался установить подробности угодного ему ритуала; дело же священников – не перепутать пальцы рук-ног и последовательность своих елейных манипуляций, и тогда согрешивший станет чище некуда. Не забудьте о запретах на родственные связи. Не на духовные, но плотские. Скажем, такой запрет: наготы сестры своей, родившейся в доме или вне дома, не открывай наготы её. Особенно подчеркните: родившейся в доме или вне дома. «Эх, - скажет несостоявшийся кровосмеситель, вознамерившийся было, по примеру поганых кмеев, усладить взор свой (и не только взор) наготой половозрелой сестрёнки, - не разрешает мне боженька; а вот если бы моя мамаша разродилась моей же сестричкой на пороге дома… Но наверняка найдётся какой-нибудь умник-священник, который разъяснит, что пограничье между «в» и «вне» скорее дополняет оба пространства, нежели их разъединяет…»
Но как, спросите вы, все эти благоглупости вяжутся с Замыс-лом? Да и в чём Замысел? Запреты, разрешения и ритуалы упрочают всякую веру. А без крепкой веры в свою исключительность и богоиз-бранность хабиру никогда не осуществить Замысла, суть которого в том, чтобы донести до других народов опыт и знания кмеев, обогатиться собственным опытом, приобрести новые знания. И речь идёт не только о добротном знании и благом опыте. Неистинное знание и пагубный опыт порой вразумляют и скорее и действеннее. Истина и добродетель – вот две путеводные звезды, которые укажут хабиру правильное направление на пути по осуществлению Замысла. Истина  без добродетели невыносима, добродетель же без истины мертва. А истина в том, что каждый живущий хочет продолжить себя как можно дольше, или, как выразился один из моих способных учеников (способных, но излишне бойких на язык): всякий желает как можно больше наследить на этой земле. Не так, так эдак. Через потомков – способ наивернейший. Наш щедрый Нил кормит даже бездельников. Как рассказывают, в «Стране восхода» две великие реки питают множество желтокожих узкоглазцев. Тигр и Евфрат тоже дают пищу не скупясь. Но много ли на земле таких благодатных мест? Увы! И войны – неизбежное следствие жизни, и с этим ничего не поделаешь. Можно сколько угодно заключать перемирий и «вечных миров», но как только одному народу начинает недоставать еды, а у соседнего народа закрома ломятся от зерна, то тут же разгорается война. Кто виноват? Никто. А вот прав всегда победитель. Только мелкие умы полагают, будто причины войн в том, что правители не могут по-хорошему договориться о границах своих царств. Бред! Голод не признаёт никаких границ, а войны сокращают количество едоков. То, что не под силу болезням, ураганам, наводнениям, извержениям неспокойных гор и землетрясением, под силу только войнам. Но никто не хочет умирать прежде глубокой дряхлости своей. Не хочет, но приходится ради сохранения своего потомства и уничтожения по-томства соседнего народа, который – наихудший в этом мире. Человек продолжает себя в отпрысках кровью, чертами облика, харак-тером, темпераментом, складом ума… Сын или дочь – это прекрасно, внуки – замечательно, правнуки – хорошо… Хорошо-то хорошо, но ведь кровь уже порядочно разбавлена, а что до черт облика, ха-рактера, темперамента, склада ума, то поди отыщи всё это в отдалённом потомке! Впрочем, большинство мало задумывается о гря-дущем. А вот мы, наделённые временным зрением, видя далеко и зорко, знаем, что человек – это не только смертное тело, но и бес-смертная душа. Он подобен свету: одновременно и частица и волна. Нет света без частиц, как нет его и без волны, эти частицы упорядо-чивающие. Но если волна света Ра всегда и везде одна и та же, то волны человека – душа его уникальна и отлична от других человеческих волн-душ. Уникальна, но одновременно содержит в себе все свойства душ ей предшествующих. Мало того, в каждом человеке, кроме его собственной души, пребывают и души всех его преждебывших пращуров. Как так, спросится, ведь потомков больше предков, и получается, что… Но в том и состоит главное свойство  всякой души, что она, не раздробляясь, может пребывать целиком и полностью в каждом из своих потомственных обиталищ, сколько бы много их ни было. И ещё: душам не может быть тесно: они не матери-альны, но духовны, и подобно волнам света существуют во времени, тогда как частицы того же света материальны и пребывают в пространстве, как и тела людей. А время, даже чудовищно продолжи-тельное – лишь мыслимое мгновение вечности,  тень тени в дымке миража. Но хватит о пустяках. Итожу: вам, хебреям, назначено Замыслом рассеяться по всему миру, смешаться с другими народами, принести им свет истины и добродетели, научить их верить в Едино-го Бога, наделившего людей бессмертными душами, воссоединить людей в единую семью, чтобы не было на земле кмеев, ассирийцев, хеттов, ликийцев, эфиопов, дарданцев и многих других народов, в том числе и вас, хебреев. А когда Замысел осуществиться, то все боги ста-нут ненужными и излишними, как и вера в них. Ведь верят всегда в то, чего нет и быть не может. В Тума, Хатхор, Шу, Осириса, Исиду, Тафнут, Гора, Нефтиду, Пта, Анубиса, Ра, Атона, Амона… Всех и не перечислишь, кого нет, не было и никогда не будет. Мы, жрецы, все-гда это знали».
Глаза у фараона вдруг округлились, помутнели, закатились и он замертво рухнул с трона.
«Завтра уже наступило. Пришла и мне пора. Кстати, Единого Бога тоже нет, как и бессмертных человеческих душ».
Верховный жрец-сем невидяще посмотрел на стоящих напро-тив  Моше и Аарона, отрешённо улыбнулся и, остановив дыхание, повалился на мраморный пол. Моше и Аарон аккуратно переступили через лежащие тела и скорыми шагами направились к тайному выходу прохладительной палаты храма Амон-Ра».


Kontrapunkt (gegensatz).
Она. Судьба благоволит не всякой…
[«Сестрёнка, родненькая, здравствуй. Жизнь завертела меня, закружила, завихрила, и, поняв, что никогда не примусь за большое и цельное письмо к тебе, решила, что по типу дневничковых замет буду набрасывать на бумагу те или иные впечатления от событий прошед-ших, текущих и, быть может, грядущих, важность и значительность мне покажется стоящими твоего любопытного внимания, хотя понимаю: в калейдоскопе стремительных перемен большое и малое, значительное и пустяшное так причудливо перемешивается и переплетается, что сходу и не распознаешь их величины и значимо-сти. Ладно, напишу, соберу, отошлю тебе, прочтёшь – сама рассу-дишь».
«…За последние три месяца много чего произошло, случи-лось, стряслось, но отмечу только два события, ставшие для меня важными. Наконец-то я допела свой «Гаудеамус» и у меня появилась настоящая подруга…»
«…Подругу зовут Анной. В отличие от прежних подруг-однодневок: школьных, дворовых, студенческих, коими неизменно обрастаешь в пору отрочества и девичества, и которые назначены быть наперстницами в полной превратностей, хитростей и неожи-данностей жизни, моя новая подруга оказалась задушевнейшей, о которой можно только мечтать. Вот некоторые всё талдычат, что искренней женской дружбы быть не может. Может, вот им!..»
«…Поразили меня в ней наполненные бесконечной пустотой глаза. Пустотой и безмятежной отрешённостью. Так смотрят только на окончательно опустившийся занавес, когда пьеса отыграна, публика отхлопала, актёры откланялись; все спешно перемещаются кто куда: одни в гримёрные, другие в гардероб, и только один зритель (Анна) сидит, вперившись взглядом в занавес, смотрит будто в никуда. Про театр – это я так сказала, для прекрашивания. Анна сидела на валком стуле в приёмной одного казённого учреждения в ожидании какой-то пустяковой справки, долженствующей что-то там подтвердить или удостоверить (я оказалась в конторе этой по подобной же надобности). Остальные посетители с обычной и привычной терпеливой безнадёжностью, скрашиваемой суетливым и зорким вниманием к соблюдению правильной очерёдности, сидели кто чинно, кто грузно растекшись, кто скромненько на самом краешке стульчика. Мы с Анной разговорились, обе посетовав на неторопливую нерасторопность служительницы необходимой нам печати, удостоверяющей её же подписи. Получив, в конце концов, нужные нам справки, мы с ней вышли на улицу. Обменялись телефонными номерами и, как это часто бывает при случайных и мало к чему обязывающих знакомствах, созвонились в канун насту-пающего (или уже наступившего?) праздника. Поздравили друг друга.  Я пригласила её к себе «поболтать»…»
«...Мы оказались одногодками, но её житейский опыт не срав-ним с моим. Много богаче событиями. Она поведала мне свою "исто-рию". Я, в свою очередь, тоже немного пооткровенничала. Ну совсем немного. К этому времени Анна отведала и страстной любви и ковар-ной измены и непереносимой разлуки; впала в чернейшую из меланхолий, и ей даже приходили мысли о смерти. Впрочем, как она уточнила, эти мысли уходили быстрее, чем приходили. И вот, в этом неравновесно-отрешённом состоянии, как выпавший из гнезда птенец, в котором пребывала, она нашла подругу, более или менее утолившую её печали. Меня, то есть. Ведь надо же было с кем-нибудь поделиться своей скверной историей, кто мог бы умело и ненавязчиво подреставрировать её разбитое сердце и исцелить страждущую душу. Этой «кем-нибудь» оказалась я. Насчет умения - не знаю, а вот за ненавязчивость - ручаюсь. Короче, первый брак, что делает девичью весну бабьей, вышел у Анны комом...»
«...После Аннушкиной исповеди я больше не читаю классиче-ских любовных романов и не смотрю киномелодрам. Мне вдруг открылась горькая, но ясная до простоты истина: всякая интимная связь или брак счастливыми бывают лишь в ущерб другим возможным счастливым связям и бракам. А счастье это, краткое иль сколь угодно продолжительное, строится на несчастьях, страданиях, несбывшихся надеждах других, тех, кто хотел бы, да не смог заместить одного из счастливцев. Открылась и другая истина: для связи, для брака нужны двое, а вот для любви достаточно и половины этого тандема. Уж как там любовь вписывается в интимные дела - разговор особый (по-разному бывает), но, хочу сказать, что любовь - это из одной оперы, а интимные дела из другой оперетты. И в запутанном лабиринте всех любовных историй прослеживается неизменная путеводная нить, ведущая не к входу - выходу, а во все тупики разом. И пошли к чёрту все "счастливые семьи" Льва Толстого вместе с внутривидовым отбором Чарльза Дарвина!..»
«...Вначале у Анны всё складывалось вроде бы удачно. Её воз-любленный при первом же свидании сорвал почти ответный поцелуй - весомый задаток к грядущему взаимопониманию; перемежал сочные комплименты приятными подарками; настойчиво приглашал её в пус-тующую квартиру знакомого одного хорошего знакомого, где «нам никто не помешает». И доприглашался-таки. Любовник из любителей умолял Анну «на коленках» покинуть свои одежды, стал говорить, что «жить без неё не может», а с ней - напротив, и что «готов излюбить её дотла». А затем, следуя кем-то сдуру придуманному наставлению для неопытных мужчин, поучавшему, будто в театре интимной жизни первый любовник, если он не хочет оказаться в роли второго комика, должен показать себя во всей красе в первом же акте, Сергей набросился на Анну аки тать в нощи. Как я поняла, за угрозами «излюбить дотла» ничего такого существенного и не стояло, и страсть его оказалась, по меньшей мере, сильно преувеличенной, истинный же темперамент проявлялся разве что в богатырском храпе, из-за чего просторное двухспальное ложе в первый же месяц их брака пришлось срочно менять на две односпальные кровати в разных углах комнаты... »
«...Как бы там ни было, но Анна полюбила своего суженого, как может полюбить только наша русская баба-дура: чем больше жалеет, тем больше любит, чем больше любит, тем больше жалеет...»
«…Анна — красавица. Хороша, как картинка. И всё при ней. Сергей же, как вышло на поверку, оказался заурядным хлыщом, коро-лем мелких неудачников, находящимся на самой вершине неуспеха. Все свои житейские промахи он оптом списывал на тупое начальство, на козни завистников, на несложившиеся обстоятельства, на непостоянство фортуны. Этих "на" набиралось в переизбытке и ежевечерне рецитировалось, как молитва, перемежаясь занудливыми воспоминаниями о пророчестве классной руководительницы о том, что «этого парня ждет большое будущее». Этот словоохотливый не-удачник усаживался на своего любимого конька и вёл неустанные разговоры о себе родном, завер- шая их ласкающей его слух сентенцией, что, мол, природа отдыхает на женах гениев. Но и с этим Анна мирилась и жалела Сергея ещё больше. А раз жалела.... Не по-хорошему мил, а по-милому хорош. Любящая женщина многое может принять, понять и простить, со многим смириться, знать, что её любимый не большой до жены охотник, но она никогда ни в чем его не упрекнула...»
«...И что? Да то! Жизнь всё равно застала её врасплох. Этот за-вел себе любовницу! Я редко позволяю себе высказываться о достоинствах той или иной женщины, но нужно быть уж очень снисходительной в оценке и сравнениях, когда противопоставляешь эту серую до серости мышку (мельком её видела) и Анну. Извини, но с такой легче не переспать, чем переспать, или я вообще ничего не понимаю в мужских вкусах. Но самое интересное оказалось то, что соложницей Аннушкиного мужа оказалась одна из её лучших под-руг...»
«...Итак, брачная жизнь Анны вошла в затяжной штопор. В авиационном смысле, а не в ликёро-водочном. Нет, можно, конечно, любить даже такое ничтожество, но всему же есть границы! Ну, вляпа-лась по неосторожности, по неопытности в пакостную душонку, бывает, но чего же дальше тянуть резину? Анна (так сама посчитала) повела себя умно: попыталась спасти положение старым и проверенным способом возбудить ревность. Только возбудить. Бросить свой кружевной платочек в нужном месте и в урочный час. А что до остального, то ни-ни. Ход вроде бы верный. Ведь всякий мужчина непременно портится, если ему оказывать чрезмерное внимание. И пока Сергей, пренебрегая супружескими радостями, основательно осваивался в своей серой мышке-норушке (Анна про-знала про адюльтер случайно), она и виду не подавала, что догадывается о свалившейся на нее беде. А в компаниях, на вечеринках и где придётся в присутствии Сергея то улыбнётся од-ному, то слегка пококетничает с другим, то с душевным вниманием выслушает сердечные излияния третьего и даже почти подаст надежду на исполнение домоганий четвертому, а потом, дома все со смехом выложит Сергею, как бы противопоставляя его, Финиста-ясного сокола всем этим жалким ощипанным воронам. Искусство быть настоящей женщиной, поучала меня Анна, состоит в том, чтобы противоречия сглаживать, а не обострять...»
«...Досглаживалась... Этот всерьез взревновал. Уж чего там ему прибредилось? И чья бы корова мычала! Ревнивец всегда воображает больше, чем знает, а знает меньше, чем ему хотелось бы. И стал выпы-тывать у неё подробности. Подробности чего? удивлялась Анна, мол, нет никаких подробностей; вот если бы я время от времени отказывала тебе в супружеской неверности, или, напротив, в вер-ности, то тогда, действительно могла бы зайти речь о подробностях. Вернее: не могла. Представь: у тебя завязался с кем-нибудь роман, а ты мне каждый вечер начинаешь докладывать о своих переживаниях со всеми, как ты их именуешь, подробностями, или, напротив, делаешь вид, что никакого романа нет, а уж подробностей его - тем более. Короче, вконец его запутала. Или себя...»
«...Если за гриву не удержала, то за хвост и подавно не удер-жишь. В эпилоге их романа Сергей, в голове которого шевелились змеи одна другой ядовитее, стал упрекать Анну в двусмысленности положения, в котором они оба оказались, благодаря легкомысленности её поведения. Двусмысленности, легкомысленно-сти... Совсем сбрендил! И так допек, донял, задездемонил бедненькую, что она решила с ним расстаться. И правильно решила! Лучше раньше, чем никогда. Сергей явно не ожидал такого поворота событий, но впервые за их недолгую совместную жизнь повел себя достойно: не стал выяснять, отчего и почему, и даже предложил ей переспать на посошок, в шутку, конечно. Лицо у Анны стало белее белого. Она молча собрала свои вещи и спровадилась подобру-поздорову. Но так и не выдала себя, что знает о серой мышке!»
«…С Андреем я познакомилась благодаря Анне. Она предло-жила: не хочу ли я составить ей компанию – будет отмечаться тридца-тилетие одного её хорошего знакомого; ожидается много интересных и любопытных людей; да и отвлечься-развлечься нам обеим не повредит. И хотя я не большая любительница коллективных едалищ с винопоем, но вечер оказался свободным – и согласилась.
По торжественному поводу был снят банкетный зал дорогого ресторана. Тут уж папаша юбиляра расстарался на полную катушку. Среди приглашённых наверняка были люди и интересные и любопытные. Было представлено поколение почтенных родителей и их не менее почтенных друзей и знакомых из числа «нужных» и «обязательных», людей сметливых и оборотистых и, на неосторожный взгляд, вполне добродушных, крепко стоящих на ногах у обочины Большой дороги, и которые, было видно по всему, уж своего-то никогда не упустят. И не только своего. Эти были в численном меньшинстве. В основном же была молодёжь от двадцати до тридцати. Соответственно и расселись.
Почтенные «динозавры», отбыв ровно столько, сколько им следовало отбыть по им одним ведомому протоколу, откланялись скромненько и покинули только-только разгоравшееся застолье, «дабы не мешать молодому поколению повеселиться вволю». Тут же роль распорядительницы-хозяйки взяла на себя жена (девушка?) юбиляра. Она сочла нужным обойти всех оставшихся и, в утвержде-ние своего особого здесь положения, сказать каждому две-три ничего не значащих фразы. Подошла и ко мне. Равнодушно профильтровала мой взгляд своим плоским убористым телом, на котором малозаметная грудь вполне компенсировалась выразительными поперечинами рёбер и великолепной рельефности ключицами. Это верно, что в каждой женщине есть своя неповторимая тайна, и что эту тайну надо умело скрывать. Жене (девушке?) юбиляра сокрытие удавалось без особого труда. Она чуть склонила голову на грудную клетку и представилась, отчего сапфировые балаболки, свисавшие с её ушей, ослепили меня сине-голубым пожаром. Ослепило и колье, в котором весенней зелени изумруды ненавязчиво соперничали с чистейшей воды бриллиантами. Представилась ей и я. Нам обеим равно нечего было сказать друг другу, и, в пылу затянувшегося молчания, я пожелала худышке «так держать». Она снисходительно кивнула го-ловой и, ослепляя каменьями, переключилась на другую гостью раз-рушать неопределённую заочность.
Кроме всех прочих за длиннющими в своей протяжённости столами восседали две широко известные в узких кругах знаменито-сти: актёр одного из наисовременнейших театров, который и в жизни играл негодяев, а также кумир студенчества обеих столиц – бард с куафёрской фамилией, чья беспредельная выносливость при общении с особами по вызову-на время-за деньги была у всех на слуху; впрочем, уточняли сплетники, не брезговал он (если задарма и нахаляву) и вполне пристойными дамами.
Актёр, с равным обаянием могущий сказать и сочный компли-мент и сухо нахамить и по случаю оказавшийся моим соседом по столу слева, гармонично вписывался в ославленный молвой образ: основа-тельное красноречие, щелочной прищур глаз, кислая улыбка и солёные шутки. Как на беду, он оказался блестящим рассказчиком анекдотов. Первый анекдот я так и не поняла. Вот он. «Горят два джентельмена в аду. Один другому говорит: «Не правда ли, сегодня чудесная погода, сэр?» Увидев моё непонимающее лицо, актёр специально для меня пояснил: «Специфический английский юмор». Признаюсь, насчёт юмора у меня всегда было плоховато, но следую-щий анекдот всё-таки поняла. «Братья по разуму – идиот, дебил и кретин – решили сообразить на троих. Решили быстро, а вот соображали долго». По нарастающей расслабляющего застолья анекдоты его становились всё рискованнее, скабрезнее и пошлее. И в тех случаях, когда он, завершая очередной шокирующим пассажем, обращался непосредственно ко мне, то приходилось в смущении откашливаться за нас обоих. Из всех последующих анекдотов могу привести лишь начало одного из них. «Только гробовщик взобрался на вдову…» Мой сосед справа – им и оказался Андрей – вдруг заговорил: «Именно в этот день, двадцать четвёртого августа семьдесят девятого года нашей эры по юлианскому календарю скончался Плиний Старший – дядя более известного Плиния Младшего, и случилось это в Помпее при извержении Везувия. Геркуланум постигла та же участь, что и Помпею». Услыхав и про Геркуланум, актёр почти его, Андрея, замечательную память вставанием и предложил выпить за Карла Брюллова, оказавшегося в нужное время и в нужном месте, успев запечатлеть своей неугомонной кистью это знаменательное событие.
Смутно припоминаю, как мимолётно проскакал, кружась как вихрь и пританцовывая как Шива, в красной рубахе, плисовых штанах и зелёных сапожках некто («Курбан Байрамов», - пояснил мне актёр. «Насыр Намазов», - поправил актёра Андрей) под чудовищный кок-тейль из цыганочки, лезгинки,  гопака и еврейской «без двадцати во-семь». Рассмотреть танцора можно было, лишь поворачивая голову на триста шестьдесят градусов. Мне это не удалось – не рассмотрела.
Бард с куафёрской фамилией и козлиной бородкой, после не-долгих уговоров вышел на эстраду, и истово мастурбируя безот-казную гитару, с благородной свирепостью в маловыразительных глазах стал надсаживать горло что-то про всемирный потоп, что непременно случится после дождичка в четверг, про мост, если идти по нему рука об руку вдвоём в разных направлениях, приведёт всенепременнейше прямиком на седьмое небо, и про то, что мутная Нева то впадает в Брахмапутру, то неожиданно выпадает из неё, а слякотная петербургская осень, что вот уже триста лет стоит в Ле-нинграде, - это замутнённые дхармы карм сансары, не излечиваемые даже в Шамбале, а вот его, барда, гитара как тысячи колокольчиков в руках тибетских лам, стоном своим перекликается со звуками трубочки геменьского Крысолова, зовя всех внимающих под стены нового Иерихона. В общем, бред сивой кобылы. Его семнадцати-восемнадцатилетняя ассистентка (сожительница?), рядом притопты-вающая и прихлопывающая, раскидывающая обе свои ноги в рит-мических экзерсисах, казалось, на все четыре стороны света одновременно, с восторженным блеском в ничего не понимающих глазах, зычно повизгивала от восхищения, а как только её кумир, за-канчивая очередной шедевр, переставал паясничать, так тотчас же аквариумы её глаз заполнялись слезами беспросветного обожания, и под проливным дождём неиссякаемой влаги на орошённом благодатью лице оставался лишь крохотный островок курносой суши. И хотя про барда судачили, что он не пропускает ни одной юбки, но эта девица, как ни странно, была в шортах. К несчастью, в зале была прекрасная акустика и несвязное проборматывание барда, в других местах так или иначе сходившее за пение, здесь же… Ну да ладно, шут с ним.
Кстати, об аквариуме ресторана, а точнее о бассейне, в кото-ром вразброд плавало несколько полудохлых карпов, печально взи-равших на слабо уринирующий фонтан. Вы, как пояснил метрдотель, можете по желанию выбрать любого из них, и через полчаса искусные повара, сделав выбранного окончательно дохлым, уже прожаренного через официантов подадут к столу во всём великолепии похоронной сервировки.
Я начала тяготиться происходящим и не досидела до конца торжества. Как мне потом рассказали, оно закончилось, разумеется, дракой. Досталось многим, в том числе: актёру, танцору, барду… Но больше других – юбиляру…»
«…Я познакомилась с Андреем поближе. Расспрашивая меня о впечатлениях от банкета, он поинтересовался, что мне запомнилось больше всего. Я сказала: сапфиры и бриллианты на жене юбиляра, чудовищного размера краб, красный как рак, раскоряченный на огромном блюде саксонского фарфора, и пожилая, нищенского вида дама, торговавшая камелиями у входа в ресторан. «Она ему не жена, а двоюродная сестра; сапфиры – поддельные; бриллианты – не бриллианты, а фианиты; лангусты же бывают и покрупнее – более полуметра; дулёвский фарфор можно спутать с мейсоновским и сак-сонским, если очень того захотеть; что же до старушки, торговавшей бумажными цветами, то она, похоже, перепутала, подумав, что отме-чаются поминки, а не день рождения…»
«…Андрей в любой компании чувствует себя своим: от чопор-но-научной до алкогольно-подзаборной. Причём он ни к кому и ни к чему не приспосабливается, а всё у него выходит естественно. Секрет прост: ненатужная искренность и мягкая доброжелательность. А сколько он всего знает! Родители (особенно мамаша) не слишком одобряют его всеядной неразборчивости в знакомствах, но благоразумно помалкивают. Я это испытала на себе, когда Андрей представлял меня им. У папаши не то от переизбытка чувств, не то от их недостатка не нашлось других слов кроме «очень приятно», и он спешно ретировался в свою комнату по неотложным, надо полагать, делам. Родительница же, удивлённо округлив глаза, долго-долго смотрела на меня испытующе-испепеляюще (будто служитель крематория на случайно забредшую в его заведение Снегурочку), а затем, вздохнув обречённо, обозначила на своём лице несказанную радость. Эх, сестрёнка, я же понимаю, что как была деревней, так, видать, ей и останусь…»
«…Андрей заключил меня в узилище своего неотвратимого обаяния. Я с радостью сдалась ему, а он предложил мне стать его же-ной. Представляешь, как я счастлива?! Мы поженились. А ты как пола-гала? Мне, кстати, уже давно мечталось о семейном гнёздышке (не усмехайся!), чтоб родить любимому парочку-тройку очаровательных детишек… Хочешь – пошути: уж, замуж невтерпёж… Погоди, сама через несколько лет этим заболеешь. Про свадьбу писать не буду. «Выше стропила, плотники…» и всё такое прочее…»
«…Намедни была у врача. Оказалась в очень интересном по-ложении: беременна. Ура!..»
«…За последние два месяца заметно округлилась животом, под куполом которого маленькое сердечко стремится наперегонки угнаться за моим или моё едва поспевает догнать его. Врач сказал, что будет девочка. Жду срока. Радостно и страшновато…»
«…Случилось то, что случилось. Андрей на три дня выехал на дачу поработать над диссертацией. В день предполагаемого возвраще-ния раздался телефонный звонок. Женский голос осведомился, пра-вильно ли набран номер и действительно лия такая-то. Я под-твердила правильность запрашиваемого. После этого голос сказал мне, что  я должна подъехать в больницу номер такой-то по такому-то адресу, так как мой муж находится там в реанимационном отделении. Я мигом в такси и уже через полчаса была в больнице. Около реанимационного отделения две молоденьки медсестрички грустно-озабоченно обсуждали свои личные проблемы. Наконец вышел врач тоже грустно-озабоченный и, справившись  о моей фамилии, сообщил, что они, пытались сделать всё, что в их силах, но… Не стало Андрея. Как мне позже объяснили в милиции, на пятьдесят шестом километре Киевского шоссе он не справился с управлением, и авто-мобиль на полном ходу влетел в кювет. Шёл дождь, и к тому же про-цент алкоголя в его крови весьма и весьма превышал все допустимые нормы. Спутница Андрея скончалась на месте. Спутницей оказалась Анна…»
«…Если бы ты её видела! Родное, прелестное существо! Приходится трудновато, но справляюсь. Родители Андрея помогают, как могут. Дочку назвали Аннушкой…»
«…Сегодня исполнилась годовщина гибели Андрея и Анны. Вспомнила о них чисто по-русски: о мёртвых или ничего или ничего хорошего. Память моя о них (вовсе не светлая) загажена всевозможны-ми воображаемыми подробностями их совместного предательства. И всё-таки в душе я пожелала им спокойной вечной ночи. Бог с ними (если, конечно, он есть). Иногда мне кажется, что он непременно есть, а иной раз уверена: нет, нет и нет. Уж прими мой неустойчивый атеизм на веру. Ангелочек мой спит безмятежно. Сумерничаю. Зажгла две свечки, выключила свет. На улице темь и дождь. Свечи медленно оплакивают своё убывание…»]
Он. Не знаешь, где найдёшь, где потеряешь…
[Тебя, моё счастье, я нашёл по газетному объявлению.
«Рыжая красотка с точёной фигурой сэкономит ваши деньги и время. Обслужит дёшево и быстро. Дешевле – только бесплатно, а быстрее – только у кошки. Тел. 995-30-41».
«Весёлая и эффектная мадмуазель исполнит все ваши самые смелые и неожиданные эротические фантазии. Интим не предлагать. Тел. 778-22-67».
«Длинноногая шатенка на любой вкус. Участники Первой Мировой войны обслуживаются вне очереди. Тел. 782-41-61».
«Хористки церковной капеллы имени Марии Магдалины дос-тавят райское наслаждение глубоко верующему господину как пооди-ночке, так и хором. Мусульман, иудаистов, буддистов и атеистов просят не беспокоить по тел. 789-16-76».
«Топ-модель международного класса продефилирует в Вашей спальне неглиже за сто долларов в час. Оплата в евро по текущему курсу. Тел. 646-63-31».
«Серьёзная студентка Института Восточной культуры даст за-интересованному мужчине за одну ночь 1001 практический урок по методикам Ватсаяны, Кальянамаллы, Нафзави и Камал-паши. Тел. 505-64-45».
«Юная и очаровательная девушка возложит на себя все забо-ты о финансовом благополучии пожилого состоятельного мужчины. Тел. 234-82-83».
«Леди забальзаковского возраста – врач-психоаналитик с ог-ромным опытом (непрерывный практический стаж 45 лет) примет с распростёртыми объятиями в гинекологическом кресле любознатель-ного молодого человека. Первые шестьсот сеансов-приёмов бесплатно. Звонить и записываться по тел. 229-33-35».
«Жрица любви в пятом поколении возляжет на алтарь незем-ных утех вместе с добропорядочным клиентом. Тел. 968-37-38».
«Венера в мехах возьмёт  Захер Мазоха в свои руки в ежовых рукавицах и погрузит его в бездну жестокой и изнурительной стра-сти. Тел. 8-919-770-80-41».
«Принимаю круглосуточно без перерыва на обед. Инвалидам 1 и 2 группы скидка 10%. Тел. 8-906-061-38-52».
«Восемнадцатилетняя девушка отдаст свою честь молодому бравому офицеру с последующей регистрацией брака. Писать по адресу: Рязанская область, Курдюмовский район, деревня Слепоку-рово, Растеряевой Маше».
Всего было около ста объявлений, но меня заинтересовало только одно, твоё.]


Intermedium.
«Настоящего профессионала видно сразу. Во всяком случае меня, Джимми О'Нила. И не из-за моего добротного роста в семь фу-тов без двенадцати дюймов. И не из-за хорошей фигуры в двести фунтов убойного. веса. Я подвижен и скор. И не люблю долго сидеть на одном месте. Ни сидеть, ни стоять, ни лежать. Некоторые по сово-купности называют эти качества непоседливостью. Может это и так. Говорят, что всё дело тут в моей ирландской крови. Не знаю, не знаю... Разве что в фамилии. Как рассказывала мне моя матушка, отец вашего покорного слуги, пока он не сбежал в Мексику после одной не слишком удачной комбинации из чертовски сложного замка банковского сейфа и набора превосходных отмычек, в которую неожиданно вмешались трое полицейских, нарушивших установившуюся было гармонию, так вот отец считал себя испанцем. Хотя моя бабка, отцова мать было чистокровной квартеронкой, а дед - русским каторжником. Что же до родителей моей матушки, то поручиться могу только за бабку. Она из индианок племени сиу. А вот на роль деда по этой линии в своё время претендовало по меньшей мере пять молодцов, упорно добивавшиеся благосклонности индейской красавицы. Двое из них были французы, один - итальянец, ещё один - янки из Чикаго, а пятый - негр, чемпион Техаса по боксу в тяжёлом весе. Так и осталось неясным, кто из них первым склонил мою покладистую бабку на сеновале, что за вигвамом, но когда вдруг обнаружилось, что месяца через четыре ей придётся осчастливить одного из них наследником, то всех пятерых как ветром сдуло.
Ну, а фамилию О'Нил я взял себе из лихости. Мне в ней понравился восторженный египетский душок, что ли... Понятно, что, имея за душой столько всякой крови, другой бы на моём месте открыл безубыточный донорский пункт или организовал лично для себя Пятый Интернационал. Но я стал профессиональным звероловом. У меня прямо-таки страсть к путешествиям, приключениям, опасностям. Прибавьте к моим физическим кондициям живой и сметливый ум, широкий размах, неукротимую волю, удивительное чутьё на удачу... Нет, ничего не прибавляйте. Всё это у меня уже есть. Прибавьте разве чуть-чуть нескромности.
Отбоя от клиентов у меня нет. Звонят и спрашивают: «О'Нил?»- «Он самый». - «Мне вас рекомендовал такой-то. Как бы вы отнеслись к предложению отловить для меня пятиметрового нильского крокодила?» - «Как ваша фамилия? Понятно, Джонсон. Заказ принят».
И вешаю трубку. Мозг мой работает так же скоро, как и моё тело. По тембру голоса, тону, интонациям и обертонам я сразу понял: звонила новая восходящая голливудская звезда, которой щедрый про-дюсер успел подарить кроме двух главных ролей в будущих фильмах ещё и роскошную виллу на берегу Тихого океана с двумя бассейнами, в одном из которых будут плескаться приглашённые в гости акулы киношного бизнеса, а во втором - пятиметровый о'нильский крокодил.
Через минуту снова звонок: «Нас, кажется, прервали, мистер О'Нил. Я бы хотела...».
«Большую часть из того, что хотели, миссис… виноват, мисс Джонсон, я надеюсь, вы уже получили. Вам для полноты счастья не хватает только пятиметрового нильского крокодила. Задаток не ну-жен. Когда привезу товар, тогда и рассчитаетесь. Лишнего я не беру. Крокодил будет что надо. Но если окажется чуток подлиннее, то лишнее отрежете сами. Итак, Калифорния, Голливуд, Лонг-бич, вилла мисс Джонсон, правильно?»
«Да. Но откуда вы...» - «Поберегите свой прелестный голосок для предстоящих съемок. И побольше живости в интимных сценах нового фильма. Публика это любит. Желаю удачи и до свидания».
Так я делаю дела. Звонят, скажем, из какого-нибудь зоопарка. Им, оказывается, позарез нужен белый двугорбый верблюд. Уточняю: важна горбатость или масть? Могу достать одногорбого, двугорбого и даже трехгорбого, если такой существует в природе. А если нужно удовлетворить потребность в масти, то и это могу. Белый медведь не подойдет? Как насчёт белого носорога? А белая ворона? Понял: белый двугорбый верблюд. Оплата по доставке. Аванса не беру. Считайте, что через месяц-полтора двугорбый белый красавец будет с удовольствием плеваться в ваших счастливых посетителей.
Желание заказчика - для меня закон. Если он просит белого горбуна, то получит кипенно-белого. А бурый медведь - будет по-настоящему бурым. Красный волк - краснее советского бойскаутского галстука. Синий кит - непременно синим, а не, извиняюсь, голубым. И если кто-то не мыслит своей жизни без пятнадцатиметровой анаконды, то, будьте уверены, О'Нил никогда не станет по-жульнически вытягивать четырнадцатиметровую змеюку до нужного размера; он добудет именно пятнадцатиметровую и даже с некоторым запасом. На случай, если та в дороге похудеет в длину.
Иногда с этими клиентами просто беда. Заказала мне одна японская фирма добыть что-нибудь поприличнее для их нового океа-нариума. И когда я им приволок на буксире (нанял русский крейсер за тридцать тысяч долларов) довольно-таки приличного кита длиною метров в тридцать и в тонн сто двадцать весом, то японцы, увидав этого молодца, от ужаса зажмурились даже больше, чем это возможно при их природной зажмуренности: в океанариуме могла поместиться лишь любая из двух на выбор половин этого прекрасного животного.
Вообще-то, это только со стороны кажется, что поимка зверей - дело простое. А ведь так бывает, что месяц-другой рыщешь, ищешь, выслеживаешь, приуготовляешь как надо, но вдруг нелепая случай-ность - и всё летит коту под хвост. Как-то вылавливал я леопарда. Вы-следил прекрасный экземпляр, скормил ему с десяток антилоп, настроил западни, развесил сети, приготовил клетку... Ему, бедолаге, оставалось лишь в урочный час и в нужном месте... Вот в этом самом месте я его и поджидал. В самый же ответственный момент гремучая змея впилась мне в локоть. Здесь главное (запомните, вдруг пригодится в жизни) - не запаниковать и быстро отсосать яд из раны. Что я и сделал: отсосал яд и сплюнул на счастье через левое плечо за ближайший куст. И надо же было такому случиться, что попал прямо в притаившегося и изготовившегося к прыжку леопарда. Тот, понятное дело, тут же околел. Пришлось ловить другого. Поймал, конечно. Вот я так и вижу, что вы недоверчиво качаете головой. Мол, так не бывает. Во всяком случае, такого не могло быть с О'Нилом. Увы, бывает. Даже О'Нил совершает порой непростительные промахи.
Я всегда работаю с помощником. До последнего, Тома, у меня их было поочерёдно четверо. Один из них до сих пор жив. И всё из-за своей изнеженности. Как-то в непроходимой сельве на одном из притоков Амазонки мы добывали, безо всякого преувеличения, гигантского ленивца. Помощник мой должен был что-то там вы-смотреть, выяснить, а потом доложить мне, что и как. Но для этого ему нужно было перебраться на другой берег речушки. Он разулся, сунул ногу в воду: не холодна ли... Сунул - и стая пираний моментально обглодала ему ступню до щиколотки. Пришлось мне влить ему в глотку пинту спирта и острым, как бритва, мачете отхирургировать начисто обглоданную ступню. Очнувшись, он всё сокрушался: какая, мол, была хорошая нога. Я потом специально из Африки привез порядочный обрубок «железного дерева», из кото-рого ему сделали великолепный протез. О такой не то что пираньи - крокодилы зубы обломают.
Как я уже сказал, последним помощником у меня был Том. У него хорошее прошлое. Мы с ним вместе служили в морской пехоте. И Том был лучшим в полку. После меня, разумеется. Таким он и остался. Очень неплохо проявил себя, когда мы занимались бешеным слоном в одной индийской деревушке. Слон топтал не только местных жителей (с этим ещё так-сяк мирились), но и их скудные посевы. У них там странные, на наш взгляд, понятия: убить даже самую мелкую мошку считается за величайший грех. Ахимса называется, пояснил мне Том. Замечу, Том неравнодушен к книгам и забивает свою голову всякой ненужной ерундой. По мне что ахимса, что ахинса, но со слоном нужно было что- то делать. Но что? Надо было так всё уст-роить, чтобы и не убивать его, но чтобы и он прекратил свои безумные бесчинства. Можно было, конечно, усыпить его и отправить в ближайшую психиатрическую лечебницу для сумасшедших слонов. Но, боюсь, что ближайшая, если она есть, находится никак не ближе, чем на какой-нибудь неведомой планете в созвездии Золотого Тельца или Старой Девы. И тогда позвали О'Нила. Гонорар за работу предложили не то чтоб очень, но помочь людям было надо. Все шло по задуманному мною плану: я бежал впереди разъяренного слона, а он, понятное дело, позади меня. Вы видели, как мчится курьерский поезд? Я, значит, как реактивная дрезина впереди, а он, с распушён-ными по ветру ушами, поднятым промеж грозных бивней хоботом с безумным ревом, как этот самый курьерский поезд, сзади, и вот-вот настигнет. Я со своей дрезиной ловко отпрыгиваю в сторону, а летя-щий на всех парах слон несется прямо на стоящего перед ним Тома. Том стоял в какой-то странной позе: его правая рука, обращенная к слону, была поднята на уровне груди ладонью вверх, а левая тоже ладонью вверх, но на уровне живота. Ну что такое три метра для хорошо разогнавшегося слона и к тому же, вдобавок, безумного? Для актера держать паузу - не последнее дело в их актерской профессии. Для профессионального зверолова - может даже и первое. Том держал паузу профессионально. И когда слон на полном ходу врезался своей безумной башкой в баобаб, перед которым мгновение назад стоял Том, то всё было кончено. Слону было от силы лет сорок. Баобабу же ну никак не меньше четырех тысяч лет. И как это часто бывает в жизни: опыт взял верх над молодостью. Жители деревушки долго горевали о покончившем самоубийством слоне, но гонорар в пятьдесят мешков риса нам всё-таки выдали.
Этот рис мы тут же продали им же за вдвое меньшую цену. «Не баобаб, - поправил меня начитанный Том, - это дерево называется «бо», или «бодхи» - Ficus religiosa. Под ним, может статься, восседал сам Будда, когда придумывал эту самую ахимсу».
Я спросил у Тома: «А что ты, если не секрет, выделывал рука-ми?»
«Мудру бесстрашия. Когда-то злокозненный Девадатта ре-шил погубить Будду и выпустил на него бешеного слона, Будда сложил руки в «мудре бесстрашия»: из пальцев его правой руки изошло пять разноцветных лучей, и слон моментально успокоился».
«Наш слон, похоже, успокоился ещё моментальнее».
После морского пехотинства наши с Томом дороги разошлись. Он отправился искать свою удачу в Иностранном легионе. Воевал в Латинской Америке, в Юго-Восточной Азии, на севере и юге Африки... В общем, помотался по белу свету. Людей посмотрел и себя показал. А потом ему захотелось спокойной жизни. И он поступил в полицию. Хороший морской пехотинец и хороший «солдат удачи» не мог стать плохим полицейским. И Том им не стал. Всё делал на совесть. А всякое дело доводил до конца. Но категорически отказывался брать взятки. Это последнее и не понравилось его шефу. И тот, вовремя поняв свою ошибку, решил сплавить Тома из полиции: поручил ему взять живым или мертвым одного из главарей местной наркомафии дона Антонио.
«Наркомания - это, конечно, болезнь, - разглагольствовал томов шеф, - но пусть ею занимаются медики. Но наркоторговля, что раковой опухолью разъедает здоровые ткани нашего цивилизованного организма, - болезнь, которую должны лечить мы, полицейские. И здесь действенно только одно средство - свинцовые примочки. Я полагаюсь на твой опыт, Том».
Но весь, фокус заключался в том, что никто и никогда этого дона и в глаза не видел. Сидит где-то в своём тёмном углу эдакий паук, на вид - и мухи не обидит, сидит, дергает свои мафиозные пау-тинки, а тысячи несчастных наркоманов, уколовшись, получив, так сказать временную передышку между земными муками и вечными, дохнут в конце концов как те же самые мухи после первого предзим-него мороза. Но, поди, поймай такого! Безнадежное дело, или «мерт-вяк», как называют подобные задания полицейские. Так что шеф рассчитал всё правильно.
Но и у Тома котелок варит не хуже. Он не стал искать дона Антонио, в полицейском досье которого сиротливо лежал один чис-тый листок: ни фотографии, ни отпечатков пальцев, ни даже справки о прививке от кори. Но Том отыскал одного торговца оружием. Не крупного, а так - среднеоптового. Зажав торговца в углу довольно-таки уютного кабинета фирмы «Льюис и К°. Детские игрушки», Том, ухватив того большим и указательным пальцами за кадык, стал доходчиво объяснять: «Видишь ли, я лично не против того, чтобы ты продавал свои стреляющие погремушки. Я скорее даже за. По мне, тот не мужчина, что не держал ничего тяжелее и опаснее собственной пиписки. Будь моя воля, то я раздавал бы пистолеты мальчишкам бесплатно в день их совершеннолетия. Но дядя Сэм, пока он мне платит за работу, а не наоборот, смотрит на это дело иначе. А я сейчас на службе у этого самого дяди. Представь себе, что у тебя как будто есть выбор: ты мне говоришь, где и когда я смогу лично вручить свою визитную карточку дону Антонио, а я, в свою очередь, делаю вид, что ничего не знаю о десяти ящиках с револьверами, о пяти - со скорострельными автоматами, о четырех - с огнеметами и о пятнадцати ящиках с патронами, что лежат на твоём складе возле порта, как свернешь с автострады, то через сто пятьдесят метров первый поворот направо, а ещё через пятьдесят - налево. Ведь этот дон Антонио тоже балуется оружием. Но и наркотиками... А вот этого я решительно не одобряю, так же как и мой дядя. Наркотики делают из настоящих мужчин ненастоящих женщин. Ну, куда это годится? Только не надейся, что ты не хочешь сказать мне ничего существенного. Видишь (Том поудобнее взялся за кадык), как у меня пальцы дрожат от предвкушения? И если я тебя сейчас случайно удавлю, то в выигрыше останется всё тот же дон Антонио: чем меньше конкурентов, тем выше доходы. И он будет продолжать штамповать ненастоящих женщин. Итак, считаю до одного...»
Торговец оружием поступил благоразумно. Он и сам ни разу не видел дона Антонио и не знал, где тот плетет свою паутину. Но ему доподлинно было известно, что в тихом китайском ресторанчике восьмого августа в восемь вечера главари всех мафиозных кланов тихоокеанского побережья соберутся обсудить свои скучные текущие дела. И среди них будет дон Антонио.
От восьмого августа до двадцатого июля, если считать задом наоборот, было больше двух недель. И Том поспешил в указанный китайский ресторанчик.
Владельца ресторанчика звали, разумеется, Ли. Заведеньице на вид было не слишком презентабельным, но кормили здесь, похоже, хорошо. Был общий большой зал и другой, на втором этаже, поменьше. Даже не зал, а просторная комната. Здесь Ли потчевал почетных и дорогих гостей. Том вежливо порасспросил Ли о бизнесе, о трудностях, о семейных делах. Ли вежливо улыбался. Том немного поудивлялся китайской расторопности: управляться с таким большим хозяйством семьёй в три человека... Улыбка Ли стала чуть шире.
«Ах, да, - вспомнил Том, - ведь тебе же помогают две племянницы и их двоюродный дядя. Без них, думаю, было бы совсем тяжело. Но это - не моё дело. Это дело иммиграционной службы. Жаль будет, если завтра эти бессердечники из иммиграционной конторы вышлют твою святую троицу на берега их родной Янцзы или Хуанхе. А что до меня, то пусть хоть сегодня весь миллиард китайцев нелегально переберёгся в наш паршивый городишко».
Улыбка Ли стала шире некуда: казалось, что уголки его губ дотянулись до мочек ушей. Тогда Том спросил насчет страховки. Оказалось, что Ли взносы выплачивает аккуратно. Том похвалил его за благоразумие и предусмотрительность. Мало ли что может случиться. Да и к тому же, если вызвать из Китая ещё парочку-другую племянниц, то тогда будет совсем тесновато. Придется подыскивать другое помещение, попросторнее. И правильно. Всякое дело надо расширять. Нельзя останавливаться на достигнутом.
«И я хочу тебе помочь, Ли, ускорить процесс. Пойдем-ка в твой заветный зальчик».
Зальчик Тому понравился. Понравился и добротный дубовый стол персон на двенадцать с роскошными, как ляжки турецких манекенщиц, ножками. Том объяснил продолжавшему улыбаться Ли, что через восемнадцать дней здесь будут ужинать важные гости. Ну очень важные. И он, Том, должен заранее позаботиться об их безопасности. У Тома золотые руки. Он аккуратно вмонтировал в турецкие ляжки (в каждую ляжку по порции) взрывчатку, всё тщательно заделал и вручил не перестающему улыбаться Ли пульт, похожий на переключатель телепрограмм.
«Восьмого августа в восемь пятнадцать вечера напротив ресторанчика произойдет автомобильная авария. Вы, китайцы, не сможете пропустить такого зрелища и всей семьей выскочите на улицу. Ну, и племянницы с их двоюродным дядей, разумеется. Потом ты нажмешь на эту кнопку, а затем - на эту. Смотри, не перепутай. Всё самое ценное, включая страховку, заранее перепрячь в надежное место».
У Тома широкий взгляд на вещи. Вместо того чтобы высматривать, выискивать и вынюхивать, кто из двенадцати собравшихся мафиози дон Антонио, а кто - нет, Том взорвал их, для верности, всех разом вместе с многочисленными телохранителями. Обезумевший от горя Ли всё рвался в горящий ресторанчик и орал во все своё китайское горло: «Мои тарелки! Мои тарелки!! Где я ещё найду такие тарелки?!»
Тома уволили из полиции за превышение служебных полномочий. И не удивительно. После этого взрыва по меньшей мере половина городских чиновников лишилась половины же побочных доходов. Ну, а о полицейском управлении и говорить нечего...
И тогда Том позвонил мне. Он, конечно, не без слабостей. Первая из них – женщины. Вторая – книги. Если он не занят женщинами, боями местного значения, массовым геноцидом мафиози, то, значит, читает какую-нибудь книгу. Я говорю «какую-нибудь», так как никогда не угадаешь, куда уведет его неразборчивая любознательность. Книга может оказаться и учебником по квантовой механике, и «Сонетами» Камоэнса, и «Античной эстетикой» - галереей знаменитых фиговых листочков, и «Самоучителем игры на органе», и «Социальными аспектами прибавочной стоимости», и египетской «Книгой мертвых», написанной, по уверению Тома, живым и доступным языком. Том всегда возит с собой два ящика с книгами и не расстаётся с ними ни при каких обстоятельствах. Меняются только книги. Ящики же остаются прежними.
«Как-то, - рассказывал мне Том, - сижу я в сыром окопе и как обычно читаю. И вдруг раздается команда «в атаку». Я засунул Гиббона за пояс, схватил автомат, выпрыгнул из окопа и... и две снайперские пули пожаловали по мою душу из «зеленки» вьетнамских джунглей. Одна из них, слава богу, просвистела мимо где-то в километре от моего сердца, а вот вторая... вторая угодила мне точно в живот. И если бы не Гиббон...»
«Как ты назвал этого зверя, которого ты заткнул за пояс?» — с профессиональным интересом спросил я.
«Гиббон. Эдуард Гиббон. И если бы не его седьмой том «За-ката и падения Римской империи», то,  хотелось бы верить, не одна женщина уронила бы скупую слезу на моей безвестной могиле. Восемьсот страниц убористого текста плюс две ледериновые обложки - это, доложу я тебе, не хуже любого бронежилета. А может даже и получше».
Когда я брал Тома в помощники, то перво-наперво объяснил ему, что если прежде его благополучие напрямую зависело от количе-ства понаделанных им трупов, то теперь всё будет наоборот. Наш кли-ент платит только за живой товар. И ещё, добавил я, в нашей работе есть одно маленькое неудобство: может случиться так, что меся-чишко-другой тебе придётся обходиться без женщины, так сказать, попоститься. Ну, а что до книг – тут уж сам смотри. Том понимающе кивнул головой. Я знал, что мы с ним сработаемся.
Когда я оказался в Кембридже, куда пригнал рефрижератор с двумя «императорскими пингвинами» для кафедры «сравнительной зоологии», чтобы пожать руку профессору Паркеру и заодно получить причитающийся мне гонорар, то совершенно неожиданно получил новый заказ.
«Если вас, мистер 0'Нил, не слишком это затруднит, то помогите моему ассистенту», - профессор указал пальцем на тощенького очкатого студентика, стоявшего подле все время нашего с профессором разговора.
Что бы там ни говорили, но американцы - вырождающаяся нация. Первые переселенцы - лихие ковбои, отважные авантюристы, отчаянные грабители (из тех, кто выжил) быстренько сколотили свой первоначальный капитал, понастроили домов, городов, университе-тов, придумали для себя лучшую в мире конституцию и... А потом всё пошло на спад. Их дети, внуки, правнуки постепенно теряли вкус к настоящей жизни. И теперь потомки первых переселенцев протирают свои штаны в креслах сенатов, конгрессов, офисов, банковских контор - те, что поумнее, а те, что поглупее, -делают то же самое, но на университетских скамьях. И вот этот очкарик являл собой образцовый экземпляр типичного вырождения.
- Мистер О'Нил, я надеюсь, без труда выполнит твою, Сим-менс, просьбу. Извините, я спешу. Вы уж тут без меня...
- Видите ли, мистер... э...
- О'Нил. Запомни, парень. О'Нил!
- Простите, мистер О'Нил. Я хотел просить вашего содейст-вия...
- Короче, ассистент. Я и без твоих пояснений все сразу понял. Тебе нужно то, что может добыть только О'Нил. Считай, что это у тебя уже в кармане. Как я понимаю: кровожаден, бросается на людей...
- Да, но откуда вы, мистер О'Нил, это знаете?
- Оттуда. Слишком много слов. Для меня время - больше чем деньги. И я не люблю это «большее» тратить на пустые разговоры».
И протянул ему свой блокнот.
- Вот тут напиши, чего тебе надо.
Тот написал. Я заглянул в блокнот, прочитал: «Cimex lektularius».
- Это по-каковски?—я ткнул пальцем в его писанину.
- По-латыни.
Я вырвал листок, скомкал его и бросил мимо урны. «Ты бы ещё по-русски написал. Напиши всё как надо по-английски. И поразборчивей. Укажи количество экземпляров. Желательно пропи-сью. И свою фамилию».
Ассистент тут же исправил ошибку. Я, не глядя на его караку-ли, захлопнул блокнот и сказал то, что всегда говорю своим клиентам: «Значит так. Задатка не беру, но когда доставлю товар - распла-чиваться не торгуясь. О'Нил дорожит своей репутацией и лишнего никогда не возьмет. Боюсь, парень, тебе это удовольствие обойдется не в один доллар».
«В два?» - ассистент поправил сползающие на нос очки. Я люб-лю хороший юмор и умею ценить его в людях.
Ну, кто бы мог подумать, что у этого тощего очкарика, в сидя-щем, как на сломанной вешалке, пиджачке, ещё не окончательно засушили мозги на кафедрах этих Гарвардов-Кембриджев? И мы вместе с ним стали смеяться. И, признаюсь, я давно так искренне не смеялся. С тех пор, пожалуй, когда смотрел передачу с Бенни Хиллом: тот хотел погладить задок проходящей мимо красотки, но пока щурился, пока целился, пока жмурился от предвкушения удовольствия, та уже прошла, и Хилл погладил зад оказавшегося перед ним здоровенного детины...
Отсмеявшись, я похлопал остряка по плечу, отчего пиджачная вешалка перекосилась, и на всякий случай уточнил (бизнес есть бизнес, и лишний риск мне ни к чему): «Напомни, чем там торгует твой папаша: бриллиантами, бензином, биржевыми акциями, неф-тью, золотом?»
«Бензином», - простодушно ответил ассистент.
«Понятно. Ты заказываешь музыку, О'Нил её играет, а за удо-вольствие платит твой папаша-миллиардер».
Ассистент смущенно заулыбался.
«Хорошо, хорошо. Не миллиардер. Миллионер. Я ведь не из налоговой полиции, и мне дела нет до того, кто, как, сколько и на чём зарабатывает свои деньги. Будем считать так: за удовольствие будет платить твой бедный папаша-миллионер».
И мы снова стали с ним дружно смеяться.
«Только я хотел вас предупредить, мистер О'Нил, - прервал свой смех сынок бензинового воротилы, - что ни в Кембридже, ни, боюсь, и в Бостоне вы не найдете...»
«Стоп! - прервал я болтуна, - мы с тобой не на научной конференции. Не рассказывай О'Нилу, где что искать».
Кстати, о конференциях. Я был на одной из них. Пригласили меня в качестве почетного гостя. Посидел, послушал. Вначале я и половины из того, что на ней говорилось, не понимал. А когда повнимательней прислушался, то перестал понимать и другую половину.
И этот недоучившийся сравнительный зоолог будет учить О'Нила, где ему искать нужный товар! Разумеется, что и не могло быть кровожадного зверюги, нападающего на людей, в Кембридже. Ни в Кембридже, ни в Бостоне, ни в штате Массачусетс. Конечно же, ученым иногда можно верить, особенно недоучившимся. И хотя все они как один слабаки, когда дело доходит до настоящей потасовки, но, всё-таки, не стало бы государство тратить деньги налогопла-тельщиков на совсем уж бесполезных людей...
У меня свой научный метод. Логический о'нилизм. Метод, ко-торый меня никогда не подводил. Прошу чуточку внимания. Ис-комого нет в Кембридже. Значит нет и в штате Массачусетс. Штат Массачусетс граничит со штатами Вермонт, Нью-Хемпшир, Нью-Йорк, Род-Айленд, Коннектикут. И, если бы эти звери водились в указанных штатах, то обязательно перебрались бы в Массачусетс и, разумеется, в Кембридж. Следовательно... Правильно! Штаты, граничащие с Массачусетсом, граничат с другими штатами, те, в свою очередь... и так мы добираемся до Техаса. Техас граничит с Мексикой (это - куда смылся мой непутевый папаша). Дальше не нужно объяснять? И не буду. Продолжая логическую цепочку о'нилизма, нетрудно понять, что ни в Северной, ни в Южной Америке вам этого зверя не изловить. Теперь посмотрим на Европу. Общий рынок, блок НАТО и поголовная долларизация давно уже превратили её, по сути, в пятьдесят, первый штат нашей родины. А в США, как мы выяснили, нужных тварей нет. Я вижу, что вы быстро усваиваете мой метод. Азия - продолжение Европы. Отпадает, значит, и Азия. Австралия отпадает по определению. Там только одни сумчатые, и им некогда нападать на людей; у них и без того дел по горло: присматривать за тем, чтобы кто-нибудь не залез к ним в сумку и не ограбил. В Антарктиде, где я недавно был, при полном безлюдье, если когда что и водилось, то давно вымерло от голода. Остается...
«Том! На днях мы отправляемся в Африку. Поступил неплохой заказ».
Вот чем мне нравится Том, так это тем, что никогда не задает лишних вопросов.
Я снял со счета приличную часть своих сбережений: подобные экспедиции требуют изрядных затрат. Зафрахтовал пароходик под панамским флагом, погрузил на него железные клетки, ловчие сети, капканы, канаты, веревки, оружие, консервы, радиостанцию и всё такое прочее. Кроме того купил десять слитков серебра и столько же - золота, пятьдесят ящиков виски. Опыт подсказывал: ничто никогда не бывает лишним. У Тома багаж был поскуднее: запасной комплект носильных вещей, да два ящика с литературой-макулатурой - это чтобы самопросвещаться со скуки.
Высадились мы где-то в районе экватора. Ясное дело, что искомое можно было поймать в любом месте Африки (вы не забыли уроки логического о'нилизма?), но район экватора мне показался самым удобным. Для того чтобы перебраться из южной части Африки в северную и наоборот, зверям в любом случае придется пересекать экватор, и вот на этой тонюсенькой полосочке, которая на любой карте уже любой речушки, и будет их поджидать О'Нил. Я на всякий случай открыл блокнот, чтобы потом чего не перепутать. Открыл. Прочитал. «Цимекс лектулариус. 1 (одну) особь. Для Симменса». И всё это действительно было написано по-английски. И даже разборчиво. Да вот только проку от этого мне было мало.
Я не буду утомлять вас рассказом о том, как мы выгружались на берег, как нас встречали дикари местного племени, как по узким протокам на протекающих челнах мы добрались до просторной по-ляны с тридцатью, примерно хижинами на ней, про обычные в подобных случаях китайские церемонии...
Вождь и шаман - интеллигенция местного племени - воссе-дали отдельно от других дикарей. Мы с Томом - напротив. При кон-тактах с нецивилизованными народами следует строго придержи-ваться двух правил: улыбаться и кивать головой. Чем вождь с шаманом и занимались в течение примерно получаса. Затем вождь сосредоточенно почесал проплешину на своей груди и произнес: «Бакшиш!»
В любом уголке земного шара это сакраментальное и непере-водимое ни на один язык, кроме персидского, слово везде означает одно и то же, но, вместе с тем, имеет тысячи смысловых оттенков: от униженной просьбы ничтожного подаяния до откровенного вымогательства, смахивающего на грабеж.
Я полез в свою дорожную сумку и достал из нее два слитка зо-лота. Один протянул вождю, а другой - шаману. А Том в это время выставил на середину поляны два ящика с виски. Вождь, попробовав слиток на зуб, сунул его (не зуб, а слиток) куда-то между сиденьем и седалищем. Забрал у шамана второй слиток и, не пробуя, отправил вслед за первым. Я тут же извлек два слитка серебра и протянул их только-только начинавшему расстраиваться шаману. Вождь даже не взглянул на серебро. Гармония была установлена. Гармония же между остальными членами племени и двумя ящиками с виски к тому времени уже была полнейшая.
Потом нас кормили. Запомните ещё одно правило: никогда не отказывайтесь от угощения, будь это, даже, скажем, сушеная са-ранча, свежие гусеницы или жареные червяки. Иначе вы сами можете оказаться этим самым угощением.
Наконец, вождь, одновременно посмотрев одним глазом на меня, а другим - на Тома, что-то спросил.
За переводчика у меня Том. У него необычайные способности к языкам. Любой из них постигает максимум за две недели. Но для этого ему нужна женщина. С очень хорошенькой женщиной он может выучить язык и за неделю. Но пока у него не было возможно-сти за счет местного языка расширить сферу своего полиглотства. Но вождя он понял. Понял и я. Похоже, тот интересовался нашим самым заветным желанием. Я открыл блокнот, ещё раз взглянул на напи-санное и сказал: «Цимекс».
И на всякий случай развёл руки как можно шире, чтобы мне не подсунули всякую мелкоту.
Вождь и шаман недоумённо переглянулись. Затем вождь в за-думчивости почесал своими заскорузлыми пальцами затылок шамана и твердо произнес: «Бакшиш!»
Пришлось мне повторять манипуляцию со слитками, а Тому - с ящиками виски.
И тогда умиротворенный вождь сложил три перста в щепоть, поднес их к своим вытянутым в трубочку губам, сочно причмокнул и воскликнул: «Цимес!»
И тут же из соседней хижины вышла женщина. Эбеновая кра-савица, одетая лишь в свою собственную кожу, была столь изо-бильных форм, что я теперь готов признаться, что недооценил раз-маха своих рук. Сказать откровенно, я не враг пышной красоты, ско-рее даже друг, но здесь, кажется, Создатель несколько перестарался. Том даже привстал от восхищения: «Каллипига!»
«Том, прошу впредь не употреблять при мне латыни. У меня от нее последнее время что-то вроде несварения. И подташнивает...»
«Идиосинкразия, - просветил меня Том, - а Каллипига - это по-гречески. Означает: «прекраснозадая». Сиракузская Афродита».
«Том, я понимаю, что нельзя отказываться от угощения, но не мог бы ты объяснить вождю, что когда я за рулем, то не пью. Ну, сделай что-нибудь, Том. Выручай».
И Том выручил. Пододвинувшись поближе к вождю, и указы-вая то на меня, то на африканскую Афродиту, то на себя, то опять на Афродиту, мимикой, жестами, энергичными телодвижениями похо-же-таки объяснил тому, что  Великий Белый Вождь (я, то есть) должен думать, думать  и думать... а вот он, Том, готов делать вместо него пусть черновую, но приятную работу. Вождь посмотрел на меня с участливым сожалением, а на Тома - с уважением и одобрительно кивнул.
«С этой я выучу местный язык за три дня!» — пообещал Том.
Я залез в отведенную нам хижину и действительно крепко за-думался. А думать было над чем. Впервые О'Нил так опростоволо-сился. Вырисовывалась ситуация как в древнеамериканской сказке: пойди туда - не зная куда, принеси то - не зная что. Эх... Я ещё раз раскрыл блокнот и с отвращением закрыл его.
Похоже, что Том действительно выучил местный язык за три дня, так как с четвертого он стал ночевать в хижине, распаковал оба ящика с книгами и по привычке взялся забивать свою голову всякой чепухой.
Хижина была, конечно, не пятизвёздочная, но просторная и прохладная. Правда, донимали клопы, но мне в своей жизни приходи-лось обитать и в куда менее комфортабельных апартаментах. Я лежал и думал. Том лежал и читал. Надо отдать ему должное: он ни разу не спросил, когда же мы отправимся вылавливать нашу добычу, безгра-нично доверяя моему профессионализму. Значит, полагал он, ещё не пришло время.
А время, которое не пришло, всё уходило и уходило. Как ухо-дили и запасы золотых и серебряных слитков. Я уже не говорю о ящи-ках с виски. Через неделю нашего пребывания на экваторе, когда количество слитков уменьшилось до одного каждого сорта, а все пятьдесят ящиков с виски - до нуля, я уж было решился сказать Тому всё, что о себе думаю, но вдруг тот вскочил со своего лежбища, по-дошел ко мне и с восхищением произнес: «Ты, Джимми, действительно, лучший из лучших!»
Это было уже выше моих сил. Но я смолчал.
«Да! Вот это я понимаю! - продолжал Том. - Тебе нет равных! Так всё хитро задумать!»
Тут уж я всерьёз забеспокоился.
А Том в волнении вернулся на своё место, взял огромную кни-гу, которую только что читал, и положил её передо мной. «Большой биологический словарь». Думаю, что потолще того самого Гиббона. На раскрытой странице были изображены всевозможные твари.  И под каждой тварью надпись. По-латыни. Я её сразу узнал, эту латинскую надпись. «Cimex lektularius». А в скобках: «клоп постель-ный».
Тома было не удержать: «Значит, целую неделю мы откармли-вали  здесь клопов, чтобы потом выбрать самого здорового, самого упитанного, самого лучшего».
«Положим, - возразил я ему, - ты откармливал их всего четыре дня. Но мыслишь ты правильно: нельзя срывать яблоко прежде, чем оно созреет. Наилучшего тебе придётся ловить в моей постели».
«Но их же здесь тьма-тьмущая! Как найти самого…»
«Вспомни, Том, когда я брал тебя в помощники, то предупреж-дал: наша работа - не из лёгких».
И Том отыскал наилучшего. Я сунул клопа в спичечный коро-бок, а коробок в карман.
«Ты меня извини, Джимми, но я всё-таки не могу взять в толк: мы припёрлись чёрт знает куда, прилично поиздержались из-за какого-то там клопа. Неужели найдётся дурак, который будет платить деньги за эту, как выразился Франциск Ассизский, «жемчужинку Божью?»
«Поиздержался я. Это – во-первых. А во-вторых, если хочешь знать, этих цимеков нет ни в Кембридже, ни в Бостоне, ни в Массачу-сетсе…»
Короче, мне пришлось посвятить Тома в тайны логического о`нилизма.
«Ну, а в-третьих, тут недавно один чудак из тог же Кем-бриджа отловил какую-то хромосому, такую маленькую, что её даже в микроскоп еле видно, и отхватил за неё около миллиона Нобелевской премии. Вот так-то. Дело не в размере, Том, а в редкости и качестве товара. И может так статься, что наш клоп окажется представителем неизвестного доселе вида. Представляешь ли ты восторг этого паркеровского ассистента, сынка бензинового воротилы? Интересно, сколько нынче стоит на мировом рынке баррель нефти… Ведь бен-зин, насколько я понимаю, из нефти делают, правильно, Том?»
Том подтвердил мою догадку и не к месту добавил: «Было бы справедливо назвать этот новый вид «цимекс лектулариус Кал-липигус» как ты считаешь?»
«Будь по-твоему. Я намекну ассистенту».
«И вот что ещё, Джимми, я тут подумал-подумал и решил: ос-танусь я, пожалуй, здесь, женюсь на Каллипиге, детишек разведу. Хва-тит, помотался я по белому свету, людей посмотрел, себя показал…»
Я не стал отговаривать Тома. На его месте я поступил бы так же. На его, а не на своём.
Когда я погружался на пароходик, то меня провожали все со-племенники африканской Афродиты с её неожиданным мужем. Дис-позиция картины была такова: левую часть берега заполнила сама она, а правую – эти самые соплеменники, а в их гуще стоял Том и что-то объяснял им на их тарабарском языке, которого, я полагаю, они сами никогда толком не понимали.
По приезде в Штаты я первым делом позвонил в Кембридж: «Привет, Паркер! Это – О’Нил. Ну, как там поживают мои «царские пингвины»? Живы, говоришь? А что с ними сделается! Если не эконо-мить на мороженой рыбе, то они сто лет проживут. Чего и вам желаю. Да не рыбы мороженой желаю, а ста лет жизни, как и твоему ассистенту Цимексу…тьфу, Симменсу».
«Симменс, к сожалению, ушёл из университета. А жаль. Такие задатки, такие способности! У него, понимаете ли, умер отец. Остались мать и две сестрёнки. Теперь он вместо отца работает на бензоколонке. Увы, ведь как-то надо зарабатывать на хлеб. У меня где-то записан его телефон. Дать?»
«Нет, нет. Не надо. Хотел бы, конечно, задать ему один во-прос, но, похоже, надобность уже отпала. Пока».
Достал из кармана спичечный коробок с каллипигивским Ци-мексом и, прицелившись, бросил его в урну, что возле телефонной будки. Бросил – и промахнулся. Надеюсь, что это был последний про-мах в моей жизни.
Решение Тома стало для меня тяжёлым ударом. Ударом ниже пояса, как говорят боксёры, или, если вам угодно, ударом выше колен; намного выше, чем хотелось бы. Но если Том, подобно хорошему актёру, мог профессионально держать паузу (помните случай с шизофреничным слоном?), то Джимми О’Нил не менее профес-сионально умеет держать удар. Я только почесал ушибленное место и срочно позвонил в банк узнать о своих наличных возможностей. Возможностей оказалось негусто: последняя экспедиция ничего, кроме сокрушительных убытков, мне не принесла. Но тут как раз поступило три интересных заказа. Первый – на какого-то там допотопного ящера, что мутит воду в озере Лох-Несс (надо будет справиться по карте, где это самое озеро мутится). Второй – на шерстистого бегемота (известный парижский модельер-кутюрьер, позвонивший мне, по секрету сказал, что в следующем году пуловеры из шерсти этого бегемота будут не просто криком моды, но настоящим истошным её воплем). Третий заказ… Вот этот третий поначалу меня немного смутил. Какой-то чудак (из тех, у которых вечные проблемы с лишними деньгами) попросил меня изловить для него «снежного человека». «Извините, - говорю, - но О’Нил не ловит людей. Вам лучше обратиться в уголовную полицию, а не то – в частное розы-скное агентство». «Вы меня не так поняли, - перебил меня чудак с лишними деньгами, - я прошу Вас изловить так называемого «снежного человека», или йети, который, может быть, и не человек вовсе, а некий реликтовый гоминид. Хочу заметить, что вот уже пятьдесят, что ли, лет о нём ходят всякие невероятные слухи и домыслы, находят неясные отпечатки следов, пытаются сфотографировать или снять на кинокамеру – всё тщетно. Но я наслышан о Вашей репутации…» «Всё понял. Не надо лишних слов. Сколько вам нужно этих «снежных людей»? Хотя бы одного? Так и запишем. А пол вы какой предпочитаете? Да не вообще, а в данном конкретном случае? Что значит, могу ли я? Запомните, мистер Смит, О’Нил может всё, кроме того, чего не может. И ещё: размер важен? Поясняю: изловлю я эту снежную бабу с нормальным, скажем, русским мосфильмовским стандартом: 130-100-160, а вы привыкли к стандарту голливудскому - 90-60-90, что тогда? Понял, удовле-творитесь любым. Хорошо, можете надеяться на скорую встречу со снегурочной Каллипигой и получить неизъяснимое удовольствие с ней. Каллипига – значит «прекраснозадая». Похоже мистер Смит, у вас нелады с зарубежными языками, особенно с древнегреческим. Всё. Цену я назначу сам. Только запомните: торговаться со мной не стоит. Только время зря потеряете. Уж поверьте, лишнего никогда не возьму».
Эх, подумалось мне, с Томом мы эту снежную бабу отыскали бы в два счёта. Но, увы… Где искать – я уже решил. Конечно же, в Рос-сии. Там вечная мерзлота, крепкие сибирские морозы и даже в июле снега по колено. С этим всё ясно. Но без помощника тут никак не обойтись. Впрочем, я ещё не решил какой их трёх заказов выполню первым. Завтра же дам объявление в газете. Если вы крепкий и сильный мужчина, выносливы, неприхотливы, не слишком трусливы, не особо жалуете книжную премудрость и можете месячишко-другой обходиться без женщины, то, прочитав объявление, звоните О’Нилу.


Kontrapunkt (gegensatz).
[Давно уже пытаюсь разобраться: что в большей, а что в мень-шей степени и мере определяет строй и порядок (равно как нестрой-ность и беспорядок) жизни каждого из нас – среда или природная дан-ность; чему мы больше обязаны при становлении личности – окруже-нию и воспитанию или генетическим особенностям своего организма; когда, где и как пересекаются эти разнополярные стихии нашего бы-тия, да и пересекаются ли? Конечно же, среда, окружение и воспитание безусловно во многом формируют постоянно становящуюся личность (здесь и я готов лить воду на мельницу убе-дительной словомольни всех мастей социальных психологов), но, полагаю, что и природные особенности (генетическая наследственность) не столь пластичны и податливы, как это видится с высот кафедр этих самых психологов. Ну чем другим, как не наследственностью можно объяснить романтическую элегичность поэзии двух современников: француза Шенье и русского Жуковского, у которых матерями были турчанки, держа в уме гаремное прошлое их прабабок? Понимаете, о чём я: жён у турецкого султана было – не счесть по пальцам его многочисленных евнухов, а он сам, пусть до седьмого пота возделывающий обитательниц гарема, увы, один, и, надо полагать, что страстная и томная неудовлетворённость некоторых из них (прабабок Шенье и Жуковского в числе этих некоторых) через поколения прорвалась этой самой романтической элегичностью у их потомков.
Не знаю, к месту ли, но коли речь зашла о турчанках и об их вкладе в судьбы иноземных для них личностей, то как тут не вспом-нить о славном генерале от инфантерии Скобелеве, нашем нацио-нальном герое, одержавшем блистательные победы над Вессель-пашой (Плевна, Шипка, Шейново, Ахал-теке), умершем от разрыва сердца на очередной турчанке, которых исправно поставляла со-крушителю Вессель-паши мадам Жюли – содержательница борделя для высокопоставленных особ. То, что не удалось храброму паше, без труда удалось юной турчане: последняя приятная победа для Михаила Дмитриевича обернулась смертельным поражением. Вот ведь как бывает: припоминаешь сладость побед, одержанных на турецком фронте, находишь паллиативное замещение в борделе мадам Жюли, кончаешь же трагически. Скобелев, надо заметить, не единственный из известных миру людей, кто на ложе приятных наслаждений не соразмерил своих желаний и возможностей. Французский президент Феликс Фор испустил свой дух на парижской кокотке. А задолго до него Тигеллин – правая рука кровавого Нерона – бесславно почил на римской гетере. Было бы несправедливым наговором на служительниц небесплатных утех искать фатальные причины трагических исходов достославных мужей в их спе-цифическом искусстве. Вот вам весомое опровержение: племянник Платона, греческий философ Спевсипп, после смерти дяди возглавив-ший академию, будучи бессребреником, брал плату за «науку мудро-сти» натурой. И, видать, перебрал: скончался на одной из способней-ших своих учениц –либо на Ласфении, либо на Аксиофее. На которой из них – история философии целомудренно умалчивает. Но зато та же история всё той же филисофии доносит нам об одном из семи крёстных отцов греческой философии Фалесе, которому приписывается наставительная максима «познай самого себя», и который, будто бы, рассматривая в родном милетском небе звёзды, провалился в колодец с водой (должно быть, не очень глубокий). Оказавшаяся поблизости рабыня - фрикиянка, встала на краю колодца и простодушно пожурила философа: «Всё, что на небе, видишь, а что под ногами - нет».Фалес поднял голову и увидел допреж невиданное. Вызволившись из колодца и поблагодарив услужливую служанку, он тут же, не отходя от злополучного колодца, бросился познавать «влажную субстанцию» своей избавительницы. И допознавался… Наутро огорчённые ученики Фалеса стали допытываться у растерянной фракиянки о последних словах учителя. Та сказала, что точно не помнит всех последних слов, а вот предпоследние  помнит и очень даже хорошо. «…Давай попробуем ещё разок… Эх, это дело надо повторить… Теперь и дураку ясно: основа жизни – влажная, как это её…влажная (недавняя рабыня - фракиянка, толком не знавшая и обиходного тогда греческого, так что уж говорить о греческом, на котором изъяснялись загадочные философы, никак не могла выговорить слова «субстанция» и оттого стыдливо замолчала). Расторопные ученики Фалеса решили так: учитель сказал, что основа жизни – вода. Так и плещется с той поры эта фалесовская вода из одного философского учебника в другой.
Уж коли мы завели речь о среде, об окружении и о влиянии (нередко решающем) на судьбы погружённых в эту среду (включая сюда и «влажную субстанцию»), то нам далеко ходить не надо. Ми-хаил Васильевич Ломоносов отказал в профессуре Кенигсбергской Академии великому Канту в 1758 году (Восточная Пруссия в то время, как и теперь, входила в состав России), мотивируя отказ тем, что, мол, и без того чрезвычайное засилие немцев в отечественной науке. Любопытный факт: женой Ломоносова была немка. И вот ещё: министр просвещения адмирал Шишков – пурист и ревнитель русского языка (вспомним Пушкина: «Шишков, прости, не знаю как перевести…») ратовал против употребления в русской речи иностранных слов, «особливо голландских». Вы, наверное, и сами догадались, что женой Александра Семёновича была голландка? Вот ведь как бывает: ищете врагов среди иностранцев, а находите их в собственной постели. А вы говорите: «шерше ля фам» (прошу, Шишков, извинительного пардону).
Мне всегда казались надуманными, неуместными и даже по-дозрительными всяческие разговоры о национальном духе и ха-рактере. Конечно же, в подобных разговорах прослеживается определённая логика, и часто очевидна точность наблюдений, но всякий собирательный образ редко дотягивает до образа кон-кретного, равно как и любой конкретный образ не вмещает всей полноты образа собирательного. Я здесь остерегусь говорить о бессмертном русском начале, равно как и его неизбежном фатальном конце, и тем более пытаться хоть что-то прояснить в мутном вопросе загадочности славянско-русской души, чем смело и с видимым удовольствием занимаются там, на Западе, всякие там, прости господи, слависты и русисты. Нет, и ещё раз нет! Мне такое не по силам. По силам лишь удивляться свойствам западной души: искать себе занятия, смысла в которых нет изначально. И, тем не менее… Уж сколько сказано-пересказано у них про эту самую русскую душу. И не только о мистическом или религиозном её смысле и составе. А уж про душу русской женщины… (Впрочем, и не только про душу…) Мол, лучше и загадочнее русской женщины может быть только другая женщина, но непременно русская – так или примерно так определяются в своём восторженном экстазе многие из менее слабой половины человечества за рубежом нашего неохватного отечества, размышляя примерно так: если всякая душа – интеграл неопределённый, то душа русской женщины – двойной неопределённый криволинейный интеграл. (Полагающие так, понятное дело, и таблицы умножения толком не знают.) В их сумбурном и бестолковом воображении русская женщина со всеми её выбрыками и вывертами предстаёт какой-то неизъяснимой дьявольской ангелицей, что может, оставив свой столичный особняк на пригляд вороватой прислуги, отправиться лютым декабрём на тройке с бубенцами в дремучую глубинку Сибири (штат на востоке России) вслед за своим муженьком-остолопом, который вместо того, чтобы прожигать жизнь в петербургских салонах, клубах и ресторациях, вместе с такими же, как и он сам, разговорчивыми заговорщиками сослан добывать руду для нужд развивающейся российской металлургии; или, как Настасья Филипповна, бросить сгоряча сто тысяч баксов в горящую печку; или, по примеру Анны Аркадьевны, от тоски-кручины сигануть под колёса мимоспешащей электрички; и даже, вроде некрасовской Катюши, готова всю ночь без продыха мять обеими лопатками колосящуюся рожь (за дешёвенький бирюзовый перстенёк) под нахрапистым коммивояжером. Ну, что тут скажешь? Пусть их.
Сказал уже: мне не по силам разгадывать загадки чьих-то там ни было душ, тем более – русских. Могу лишь в качестве оправдания своей несостоятельности и некомпетентности привести здесь несколько русских сказок, кратко адаптированных для взрослых детей. Итак, сказки.
Материнское счастье. У матери было три сына. Двое умных, а третий - самый любимый.
Про сестрицу Алёнушку и братца Иванушку. Говорила сест-рица Алёнушка братцу Иванушке человеческим голосом: «Не пей, братец Иванушка, не пей!»
Не про репку. Тянет дедка за бабку, бабка за внучку, внучка - за Жучку, Жучка - за кошку, кошка - за мышку, мышка - за дедку, дедка за бабку и т. д.
Про Змея Горыныча. Взмахнул он палицей - и снёс Змею Горынычу все три его головы. А на месте трёх голов выросло девять. Взмахнул он палицей в, другой раз - и снёс девять голов. А вместо них  двадцать семь выросло. Тогда взмахнул он палицей третий раз – и за-кинул её за ракитовый куст.
Про Кощея Бессмертного. Жил-был Кощей о трёх головах. Две головы у него были смертными, а одна бессмертная. Так вот, две смертные головы и снёс ему русский богатырь. И с тех пор Кощей стал абсолютно бессмертным.
Опасный возраст. Объелся престарелый царь молодильных яб-лок - и обгадил все пелёнки в своём царстве.
Царская загадка. «Если отгадаешь мою загадку, то отдам тебе в жёны свою дочь и полцарства в придачу. А не отгадаешь - только дочь».
Про живую и мёртвую воду. Побрызгали на царя мёртвой во-дой - он и умер. Побрызгали живой - и вырос на его месте лопух.
Красная Шапочка. Встретил однажды Серый Волк Красную Шапочку. И с тех пор как увидит красное - за версту обходит.
Сказка со счастливым концом. Жили-были старик со стару-хой. Плохо жили. Но умерли в один день.
Беззаботный Емеля. Попалась Емеле в проруби щука. «От-пусти меня, Емеля!» - взмолилась та. Емеля и отпустил. С той поры ему никто и никогда не попадался.
Про рыбака и... Закинул дед рваный невод в море и вытянул оттуда разбитое корыто.
Про Василису Прекрасную. Жила-была Василиса Прекрасная. Долго жила. Прошло время, и теперь её зовут Бабой-Ягой.
Колобок. Проглотился колобок. Побыл недолго в лисе. Выпал сзади. И покатился дальше.
Я редко встречал людей интересных мне; ещё реже – неинте-ресных, но, во всяком случае, старался не слишком сближаться ни с теми, ни с другими. И, может быть, много от этого потерял, но, дума-ется, будь я пообщительнее и поприветливее – потерял бы куда больше. Впрочем, кто знает? Так или иначе, но случается, что среди череды лиц, сквозисто промелькивающих на слабых разводах моей поизносившейся памяти, всплывает то или иное, особо отличающееся от прочих подобных, и тогда волей-неволей понуждаешь себя воскрешать воспоминательно те или иные подробности встреч с ними. Вадим, безусловно, был из тех, о которых не скоро забудешь. И вот, припоминая его, я, быть может, беру на душу невольный грех, но если не припомню, то, может так статься, согрешу ещё более. Покаюсь наперёд: за давностью лет что-то мною основательно забыто, что-то подёрнулось паутиной нереальности, так что придётся мне потихоньку подворовывать у своей услужливой фантазии, заполняя зияющие провалы памяти домыслами, неясностями и неточностями – тусклыми проплешинами парши в лоснящейся шерсти достовер-ности.
Для разгона повествования о Вадиме начать придётся изда-лека: к тому понуждает необходимость увязки обстоятельств времени и места.
Началом следует положить открытие в 1955 году кимберлито-вой трубки «Мир» в далёкой от цивилизованных мест Якутии. Где кимберлитовые трубки, там и алмазы. Алмазы, коли найдены, кто-то должен добывать. Наспех построили в глухой тайге городок Мирный. Нужна была электроэнергия. В 1963 году реку Вилюй перекрыли пло-тиной и соорудили гидроэлектростанцию, а для её обслуживания – посёлок Чернышевский (по имени известного в XIX веке добролюба и наивного демократа, отбывавшего в своё время заслуженную ссылку в тамошних местах). После перекрытия Вилюя плотиной через два года окончательно сформировалась причудливая амёба Вилюйского водо-хранилища площадью примерно в 2000 квадратных километров. Ска-зывали, сто предприимчивые японцы предлагали спилить назначен-ный к затоплению лес – около 10 миллионов кубометров, переработать его, построить узкоколейку до Восточно-Сибирской железной дороги и вывезти древесину в свою родную Японию. Им, значит, древесина, а нам – очищенное ложе будущего водохранилища, узкоколейка со всей инфраструктурой в непроходимой тайге и плюс какой-то там процент от обработанной древесины. Вроде бы экологически идеальный для нас и экономически выгодный для обеих сторон вариант. Сделали, конечно же, всё по-русски: ни себе, ни людям. Затопили всё как есть. И гниёт по сию пору лес под водой, и гоняют по водохранилищу волны и ветер бесчисленные брёвна – головную боль местных катеристов, рыбаков и охотников: сколько их напоролось на эти брёвна, сколько погибло – никто не считал, но каждый год гибнут десятками. Но стране были нужны алмазы. Догоним и перегоним Южно-Африканскую республику по добыче и переработке сверкающих драгоценностей. На поверку, якутские адаманты оказались поплоше южно-африканских родственников. Те же вроде щи, но пожиже и попостнее. А «Де Бирс» - мировой монополист по добыче и  переработке  алмазов -  не слишком-то спешил сдавать свои позиции даже в недавние наши социалистические времена, а уж в нынешние (не поймёшь какие) – тем более. Всё стало намного хуже: эта компания теперь диктует нам сколько, когда и почём продавать на международном рынке наши же алмазы. И попробуй возрази! Вообще выгонят с мирового торжища. Дожили до светлых денёчков, нечего сказать. Ну, да бог с ними, с акулами капитализма.
И вот я, будущий инженер-гидролог, был послан на это самое Вилюйское водохранилище для прохождения преддипломной практики. В Чернышевском, на так называемой Озёрной станции, мне было поручено произвести гидрологические паводковые работы на одной из небольших рек, впадающих в Вилюй, которые в конечном счёте и должны впоследствии стать темой предстоящей дипломной работы. Мне предстояло натянуть металлический трос от берега до берега, пронивелировать ещё по ледоставу поперечный профиль русла, а затем, после ледохода, на прицепленной к тросу лодке измерять ежедневно скорости течения через каждые пять метров профиля, чтобы определить количество воды, поступающей в водохранилище от растаявшего под весенним солнцем снега. «Одному тебе всей работы не потянуть, - уверил меня начальник Озёрной станции, - а лишних людей у меня сейчас нет, так что походи по посёлку, поспрошай знающих людей, авось-либо кто подскажет, где найти подходящего человека. Вот тебе тысяча рублей, закупишь продуктов на три месяца, а с тем, кого найдёшь, расплатишься из остатка. Сотни полторы в месяц – красная цена любому помощнику. Всё, давай шевелись: через два дня вертолёт».
Походил по посёлку, поспрошал знающих людей, и эти знаю-щие посоветовали сходить к Ригалете, указали и адрес: «У неё там бичи навалом кучкуются».
Слово «бич», если кто не знает, привозное, от английского «пляж». Так на дальнем-дальнем Западе кличут списанных на берег матросов и прочую безработную портовую публику. У нас в централь-ных, западных и южных областях этот народ именуют «бомжами» (аб-бревиатура административного определения человека без определен-ного места жительства). Если в европейской части страны эту публику можно было заставить регулярно работать или, на худой конец, заса-дить на «химию» - облегченный вариант лагерей, то с бичами восточ-ных областей такой номер не проходил. Дальше Магадана не сошлют, больше вышки, не дадут - вот любимая присказка бывалых бичей. На Севере содержание на государственном коште заключенных обхо-дится раза в три дороже, чем на Западе, а отдача от бичей (в смысле трудовых подвигов) - практически нулевая. И государство снисходительно прикрывало глаза на вольное мотание туда-сюда этих аутсайдеров общества. Бичи непритязательны и удовлетворяются малым: найти где переспать, чем закусить, а перед этим - что выпить. День прожит - и ладно, а до завтра ещё дожить надо. Обычно они собираются небольшой компанией, забираются на ночлег под трубы теплотрасс, под лавки железнодорожных вокзалов, в подъезды домов или куда придётся - это зимой, а летом ночуют чаще всего на свежем воздухе. Утром - на добычу. Кому помочь погрузить, донести, дров напилить-наколоть, справить любую другую нехитрую работу - бичи всегда на подхвате. Если увидят где что плохо лежит - утянут. А к вечеру собираются своей компанией, покупают водку и пропивают всё за день заработанное и украденное. Когда пропьют - снова за свой привычный промысел. Как только спадают сильные морозы, бичи начинают потихоньку оттаивать и протрезвляться (насколько это возможно). Наступает сезон настоящих, заработков.. Строителям, золотоискателям, археологам, геологам, гидрологам нужна дешёвая и малоквалифицированная рабочая сила. Нанимают бичей на месяц, два, три и, загружая в какой найдётся транспорт, доставляют в тайгу.
Там особо не попьёшь, да и уйти оттуда, когда захочешь, трудновато– кругом тайга. Работают – кто сколько выдержит. А по возвращении к приёмным пенатам (трубам теплосетей, вокзальным лавкам, подъездам, сердобольным доброхотам) в считанные дни пропивают всё заработанное. Срабатывает корпоративная солидар-ность: сегодня я пою тебя, завтра – ты меня, а до послезавтра – ой, как далеко. Бичи мало пекутся о своём здоровье, и редкий из них дожи-вает до пятидесяти, но если кто и доживает, то сам тому безмерно удивляется. Люди без дома, без семьи, без особых страстей, желаний и привязанностей, они как птицы божьи: не жнут, не сеют, но сыты иногда бывают, а пьяны – даже и не иногда, но много чаще.
На мой робкий стук в дверь неказистого бревенчатого доми-ка, приютившегося на окраине посёлка, я услышал раздражённое «ща!», а через минуту на пороге появилась довольно-таки симпатичная женщина среднего, что ли, возраста или, сказать точнее, весьма среднего. Надо было полагать, что это была та самая нужная мне дама с оперным именем (прозвищем?) Ригалета (с одним «т», а вместо гласной «о» - «а»). Середина апреля в Якутии совсем не сравнима с бархатным сезоном где-то там, на морских южных берегах, так что дама была экипирована по сезону всепогодному, местному: обрезанные по щиколотки валенки, телогрейку, накинутую на видавшие виды (виды, но, похоже, на стирку) вроде бы как бархатное платье неповторимого мутно-розового цвета.
«Чего надо?»
Я, как мог, внятно объяснил причину моего визита.
«Понятно. А ко мне, значит, как к начальнику отдела кадров? Правильно. В самую серёдку попал, не промахнулся. Могу подсобить. Тебе мужик в помощники нужен? А то могу и помощницу подобрать. Есть у меня одна на примете. Муж от неё вот уж как полгода сбежал. Баба молодая, пригожая, непоизношенная. Стирку там, готовку, убор-ку, да и свои прямые женские обязанности исполнит на совесть: все, кто её пробовал, остались довольны. Хорошо, хорошо, не нужна баба, так не нужна. Подберу тебе стоящего мужика. У меня их пруд пруди, один другого трудолюбивее. Ты, я смотрю, неместный. Командировочный что ли? Так я и поняла. Заходи вечером, часиков в восемь, когда все будут в сборе. Только без водки не приходи. На сухую у нас тут никакие серьёзные дела не делаются. Понял? Вот и ладно».
Ровно в восемь вечера я снова постучался в заветную дверь. Глухой мужской голос то ли приглашал меня войти, то ли, напротив, посылал по всем известному адресу. Я вошёл.
- Здравствуйте! - окинул взглядом компанию из шести чело-век, сидящих за столом и играющих в карты.
- Здорово, коль не шутишь? - откликнулся один из них, не поднимая головы. Похоже, вежливость здесь была в диковинку.
- А коли шучу? - неожиданно вырвалось у меня.
- Тогда не будь. Шутникам желать здоровья – только время те-рять. У них здоровья всегда переизбыток.
- Кончай трёп! – строго одёрнула говорившего сидящая в торце стола Ригалета. – Человек по делу пришёл, а не ля-ля разводить. Так ведь?
В подтверждение своих деловых намерений я вытащил из па-кета две бутылки водки и поставил их на стол. Игра тотчас же прекра-тилась, а вся компания заметно оживилась. Ригалета встала, составила бутылки на пол, собрала карты и какой-то тряпкой (может быть, и не половой) тщательно протёрла скатерть.
- Чем бы закусить? – озадачилась она.- Эй, Гришка посмотри в подсобке, там, кажись, со вчерашнего полбанки солёных огурцов оста-лось. А хлеб я сейчас нарежу.
Гришка (тот, кто не пожелал мне здоровья) сорвался с лавки и устремился в подсобку, а Ригалета, обтерев о подол платья здоровен-ный нож, на всё той же клеёнчатой скатерти стала резать параллелепипед серого хлеба. Появился и гранёный стакан. Вслед за ними и упомянутая банка с огурцами.
- У нас здесь не как в ресторане, - степенно заговорила Ригале-та, - но зато ничего лишнего, уютно и комфортно.
Мысленно разделив литр на семь равных доз, она, откупорив бутылки, налила в стакан сколько считала нужным и протянула его мне: «Да ты садись, чего стоишь? По нашим правилам гостю – первому. В знак почёта и уважения».
- Вы извините, но я не пью, заколебался вдруг, посмотрев на  сомнительной чистоты стакан, - то есть иногда всё-таки…
- Обижаешь, приятель, - поднял голову один из сидящих, - если брезгуешь с нами, то…
- Нет, нет! С вашего позволения я только пригублю. Мне сего-дня надо ещё кое-что уладить и утрясти… - и я поспешно, зажмурив глаза, чуть отхлебнул из стакана. Совсем чуть-чуть.
- Нам больше достанется, - обрадовано произнёс лысоватый мужичонка.
Ригалета тут же долила стакан и залпом осушила содержимое. Засунула руку в пятилитровую банку, выудила солёный огурец и хру-стко стала закусывать. Хлеб только понюхала и отложила в сторону. Затем налила следующую дозу и протянула рядом сидящему. Через пять минут с винопоем и закусочным процессом всё было закончено.
За эти пять минут я смог внимательно рассмотреть сидящих за столом и заодно их обиталище. На полу, по стене,  лежало впритык друг к другу сколько-то там матрацев, а поверх них – груда засаленных ватных одеял. О простынях и пододеяльниках не упоминаю (ибо оных не углядел), да и, похоже, от такой роскоши эта публика отвыкла задолго до их нынешнего положения. Две скамьи по бокам описанного уже стола с клеёнчатой скатертью, в торце его, на дои-сторическом кресле с прорванной в бесчисленных местах обивкой и торчащей из этих мест грязноватой ватой, восседала сама хозяйка и благодетельница в несменяемых валенках-обрезанниках, но уже не в телогрейке поверх несказанного бархатного платья, а в украшенном многоцветными блёстками кургузом жакете, понятное дело, изрядно поношенном, но выгодно открывавшем взору добротные холмы вы-дающихся грудей. Небольшая кирпичная печка, груда поленьев, наваленных возле. Два окошка, занавешенные грязноватыми поло-винками простыней (всё-таки простыни здесь, похоже, водились и, вероятно, использовались по своему прямому назначению в бог весть каком далёком прошлом).
- За знакомство, для разгона можно бы и повторить проце-дуру, - обратился ко мне тот, кого Ригалета назвала Гришкой. – Если дашь денег, то я мигом слетаю в магазин.
- Охолонись, погоди ноги драть, дай чувству встать. Гость по делу пришёл и своего слова ещё не сказал, - остановила Ригалета полётственный разгон неугомонного выпивохи.
Я сказал своё слово. Работа на три месяца. Селимся в охотничь-ей избушке. Берём на всякий случай палатку, железную печь с трубой, два спальника, двуручную пилу, топоры, дюралевую лодку с мотором и всё необходимое для проведения гидрологических работ. Продукты закупаем в посёлке. Оплата по окончании командировки. Полторы сотни в месяц.
- Не-е… - первым откликнулся тот, кто собирался мигом сле-тать за водкой, - у меня на такие дела руки не стоят. Извини-подвинься.
- Да у тебя уже давно ничего ни на что не стоит, - подтвердил немощь сотоварища его сосед по столу.
- Зато ты у нас на всё горазд, сам-то в последнее время ничего тяжелее стакана не поднимал.
- Это так, - подтвердила Ригалета, - Сеня у нас отпетый ради-кулитчик. А ты, Чургун, что скажешь?
Тот, кого назвали Чургуном, прокряхтел натужено: «Мне бы работу поинтеллигентнее: смету там составить, отчёт написать, что-нибудь по бухгалтерской части или за кого письмецо написать люби-мым родственникам. Могу жалобу, анонимку, прошение о помилова-нии… Почерк у меня как у отца Пафнутия, который у Достоевского, что ли, где-то там руку свою приложил».
Кандидатуру Гришки, как помощника, я отмёл с самого нача-ла: этот кому хочешь такого наработает!
- Эй, мужики, - решительно встала из-за стола Ригалета, - не нравится мне ваше настроение. Человеку ведь надо помочь. Он прихо-дит ко мне, а я пообещала, что подберу ему подходящий кадр. А вы что? Давайте-ка не подмачивайте мою репутацию, а то она у меня и без того давно уже вся мокрая.
- Может, Колобок сгодится? Ему ведь всё равно, куда катиться.
Один из претендентов в помощники поднял на лысоватого глаза и важно произнёс: «Может, для кого я и Колобок, а для тебя, курвец недоделанный, - Вадим Николаевич. А будешь в другой раз залупаться, то откручу твою головёнку как перегоревшую лампочку! Понял?»
- Кончайте базар! – жестом остановила Ригалета поднявшегося из-за стола лысоватого, - и попрошу выбирать выражения, как-никак среди вас дама. Здесь всё-таки приличный дом, а не какой-нибудь шалман-притон. А не то выгоню всех к ****е Фене на улицу мандавошек вымораживать!
Колобок (он же – Вадим Николаевич) стал подробно расспра-шивать меня о предстоящей работе. Я не менее подробно старался удовлетворить его непраздное любопытство. Узнав, что я впервые со-бираюсь в тайгу, он сокрушённо покачал головой, а затем твёрдо ска-зал: «Ладно, еду с тобой. Возьму пару сетёнок, ружьишко. А ты про накомарник не забудь да, если в твоей конторе есть, возьми мазючку от тех же комаров, лучше всего деметилфтолат».
На следующий день мы с ним закупили продукты, подготови-ли какое следует оборудование, включая дюралевую лодку с под-весным мотором, а через два дня всё это загрузили в вертолёт «Ми-8» и…
Не знаю, но убеждён, что внешний облик кое-что всё-таки го-ворит о человеке, пусть невнятно, сбивчиво и противоречиво, но ино-гда и абсолютно верно. И хотя внешность даёт некоторое представле-ние о характере, привычках, склонностях и пристрастиях, но чаще всего обманчивое. А вот когда поговоришь с иным час-другой, то по интонациям речи, жестикуляции, по словарному запасу, по форме построения фраз, по логичности и алогичности вопросов или ответов (ведь беседа, по большей своей части, есть процесс вопрошания и ответствования), то через некоторое время вроде бы начинаешь понимать или представлять, с кем имеешь дело. Или вообще перестаёшь что-либо понимать и тем более представлять. Специально для изощрённых в своей профессии физиономистов, полагающих, будто внешний облик – зеркало личности: возьмите фотографии двух замечательных русских людей – Григория Распутина и Фёдора Конюхова, сравните их лики и отыщите десять различий, а найдя оные (или не найдя) дайте характеристики их личностей. Ну, скажут, кто такой Григорий Распутин и что он был за личность, это нам и без фотографии известно, а вот о Фёдоре Конюхове мало что слыхали…Тугоухость достойная сочувствия! Наш современник и великий русский подвижник-путешественник, человек, в одиночку добравшийся до Северного полюса, то же повторив на собачьей упряжке, поднявшийся на высочайшую вершину мира (опять же один-одинёшенек), совершивший два кругосветных путешествия под парусом (понятное дело, без спутников-попутчиков), на вёслах пе-ресёкший Атлантический океан, и ещё что-то там преодолевший и куда-то там доплывший, дошедший, взобравшийся. Меня иногда удивляет (правда, совсем немного и только иногда) желание некоторых молодых людей брать примером для подражания какого-нибудь геройствующего на экране актёришку, откормленного политика или изворотливого бизнесменишку, тогда как… Нет, я не призываю молодых людей повторять пути Распутина и Конюхова, но хотя бы знать и помнить, что покуда русская земля способна рождать не только «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов», то на такой земле жить и не стыдно, и не зазорно. А что до физиономий, то будь у меня фотография Вадима, и положи я её рядом с изобра-жениями Распутина и Конюхова, то вряд ли отыскал бы сколько-то там отличий: каждый из них мог бы сойти за двойника любого дру-гого или стать тройником обоих (позволим здесь себе этот корявый неологизм). И сходство обнаружится не столько в чертах лиц и форме черепов (сходств, пожалуй, не так много), сколько в выражениях их физиономий, которые ясно говорят о несгибаемом и неломающемся внутреннем стержне личности, о необыкновенном свойстве духа, или «душка», как безошибочно характеризуют подобное свойство тюремные завсегдатаи. Дух, или душок этот может и не благостно ароматен, чаще даже невыносимо тяжёл и удушливо смраден, но… «здесь русский дух, здесь Русью пахнет». И всё-таки немного о внешности Вадима. Роста около метра восьмидесяти, добротного, но экономного телосложения; нет, не кожа да кости, но кожа, обтягивающая мышцы-жилы, - этакий подсушенный Геракл. Русые волосы, сальными патлами свисающие до плеч. Продубленное солнцем, морозом и ветрами лицо в бороде и усах; жёсткие, в шрамах корявые руки; безоблачной голубизны глаза, пытливо глядящие из-под густых бровей… Вижу, что не получается у меня портрета. Ну не получается!
…Вертолёт приземлился (приснежился?) на небольшой по-ляне возле охотничьей избушки метрах в пятидесяти от речки. Итак, я впервые оказался в глухой тайге в двухстах, примерно, километрах, от ближайшего посёлка (того же Чернышевского). Быстренько раз-грузились, и, пока я оглядывался и присматривался, вертолёт уже скрылся за ближайшими сопками.
Вадим оказался бывалым охотником-профессионалом и вскоре рассказал мне о процессе и механизмах охотничьего промысла.
Профессиональный охотник заключает с охотпромхозом договор, по которому он обязуется добыть столько-то соболей, белок и горностаев. Белки и горностаи - это для галочки. Главный же объект промысла - соболи. Охотнику выдаются: денежный аванс, оружие, патроны, капканы... Он закупает продукты, одежду и необходимое снаряжение. Чаще всего закупает по самому минимуму; большая же часть аванса пропивается. Выделяется участок в тайге: от сих до сих, от того места до этого. Угодья по европейским меркам преогромнейшее: пятьдесят километров на пятьдесят - это так себе участок, бывают и побольше. Обычно пользуются построенными ранее зимовьями. Ставятся они в километрах пятнадцати-двадцати друг от друга. Это диктуется коротким световым днём якутской зимы и лютыми морозами. Надо ведь не просто прогуляться от зимовья до зимовья. Пока собаки распутают соболиные следы, пока загонят зверюшку где-нибудь в трёх-четырёх километрах от путика, пока подберёшься по приличному снегу к добыче - пройдёт несколько часов; а ещё нужно поправить капканы, приманку свежую разложить... Не успеешь оглянуться, а уже стемнело, да и силы на морозе теряются быстро. Скорее бы в зимовье: собак накормить, самому подкрепиться, да ото-греться всласть.
Если вам рисуется зимовье в виде добротной избушки из точёных брёвен с застеклёнными окнами да с жаркой кирпичной печ-кой, то смирите своё воображение. Два охотника (обычно охотятся парами) ставят зимовье дней в пять. Мыслимое ли дело, скажите, построить избушку в пять дней?! И мыслимое и вполне реальное.
Обычно возле речки или озерка выбирается небольшой пригорок с песчаной или глинистой почвой и подходящим для строи-тельства лесом. Предпочитают сосновый, но если такового нет по-близости, то и лиственничный сгодиться. Лиственница покрепче сосны, да и обрабатывается тяжелее, зато зимовье из неё и теплее, и стоит дольше, и червь её не так жрёт. Но охотники всё же предпочи-тают сосну. Какую ни есть: кондовую ли, мендовую ли. И строить из нее легче, да и живут постоянно как временно: на мой век хватит. На пригорке роют небольшой котлован глубиной сантиметров семьдесят таким образом, чтобы он сходил на нет в месте, где намечено быть двери избушки. Потом валится лес. Штук пятьдесят деревьев. Из них кряжуют шестьдесят, примерно, брёвен. Брёвна обычно не ошкуривают, а только обрубают сучки, да выравнивают при нужде, исправляя природную кривизну. И вот первые четыре бревна укладываются в котлован. Их соединяют так называемым «угловым замком с остатком» - самым распространенным способом поставки рус-ских изб. Надирается сфагновый мох - благо его в тайге всегда пере-избыток. На первое звено накладывается этот самый мох, а поверх ложатся следующие четыре бревна, снова мох... И вот все двенадцать звеньев на своих местах. На крышу укладываются брёвна потоньше, и вырезается на нужном месте квадратное отверстие под трубу печки. Прибивается лист железа с круглым отверстием под ту же трубу. На крышу стелется рубероид (если есть), а если нет, то заранее подготовленное корьё лиственницы или берёзы, а поверх всего насыпается песок или глина. Тем же песком (глиной) присыпают завалинку. Прорезают дверь и окно. Саму дверь делают из тех же брёвен расколотых повдоль. Обивают её сохатиной или оленьей шкурой; край шкуры прибивают к проёму и - вход-выход готов. С окошком возни ещё меньше: пропиливают два бревна шириной в полметра, снаружи и внутри прибивают куски полиэтиленовой плёнки (стёкла в тайге - роскошь). Света окошко пропускает немного, но сам на себя среди бела дня не наткнёшься. Ставят жестяную печурку с жестяной же трубой. Сооружают и нары. Вот и всё. А пол, с просите? Вы охотиться собираетесь или танцевать? Вот именно. Остатки сваленного леса распиливают на чурбаки и .укладывают возле избушки. Получается, разумеется, не европейский полас, но когда снаружи градусов пятьдесят мороза... Печурка минут через пятнадцать-двадцать так прогревает зимовье, что впору кондиционер включать. Правда, приходиться время от времени подбрасывать дровишки, а ночью раза два-три вставать; чтоб к нарам не примёрзнуть, но сунешь пару-тройку полешек в печурку - и снова тепло.
Вот подобная избушка-зимовье и назначалась на предстоящие три месяца нашим домом и кровом.
Я не буду утомляться рассказом о подробностях приготови-тельных работ к предстоящему паводку. Если кратко, то долбили лёд, промеряя поперечный профиль русла, на берегу закапывали сваи, предварительно прокострив замерзшую землю: при паводке на не-большой речке уровень воды повышается вдвое-втрое по сравнению с меженным, а по ширине она полнеет вдвое, и по этим сваям предстояло следить за динамикой роста-падения этого самого уровня. Натянули трос от берега до берега – всё те же землеройные и плотничьи усилия пилой, топором, ломом, лопатой. Произвели ни-велировку поперечника русла. Ежедневные двенадцатичасовые усилия вполне оправдали ожидания: к паводку мы готовы. Полагаю, что без Вадима, с другим помощником, всё могло сложиться иначе. Работал он умело, истово, с какой-то одержимой радостью.
У всякого, кому доводилось хотя бы поверхностно знако-миться с начатками философии, на слуху должно было остаться словосочетание «стихийные материалисты». Продукт же мыследеятельности этих философов - «стихийный материализм» - предстаёт учением о первоэлементах, являющихся началом и основным составом окружающего мира. Каждый из древних фи-лософов (все сплошь — греки), придавал той или иной стихии; (элементу) решающее значение бытия. Фалес считал такой стихией воду, или влажную субстанцию.
Анаксимандр считал основой всего воздух. Гераклит - огонь. Эмпедокл положил в начало сразу четыре стихии: огонь, воздух, воду и землю. Левкипп - основатель «атомной физики» - считал основой всему атомы. («Физика, по-древнегречески, - не что иное, как «при-рода».) Среди всех этих более или менее знакомых элементов был ещё какой-то загадочный апейрон, но что это за зверь такой, даже сами древние греки толком сказать не могли. Короче: каждый из философов, подобно некрасовским мужикам, спорящим «кому на Руси жить хорошо», отстаивал свою правоту.
Издержками культуры и идеологии наших краёв в двадцатом веке оба эти слова (стихийный материализм), употребляемые как по-рознь, так и в одной упряжке, наполнились смыслом и оттенками изначально в них не заложенными. «Материализм» у одних непре-менно отзывался бородатостью Фейербаха, Маркса, Энгельса (достаточно взглянуть на портретную шерстистость их ликов), а у других, далёких в своей недалёкости от всяческих «измов», перед очами всплывал пройдошливый торговец с укороченным аршином в руках, измеряющий штуку натуральнейшей материи, и чьё алчное стяжательство заранее предполагает отсутствие какого-либо идеализма и прочей неразбавленной духовности, но лишь – вопиющий материализм. Нет идеалов, души, совести – вот что такое истинный материализм в представлении неискушённого российского простака.
Со «стихией» же у нас вообще вышла полная смысловая бес-толковость. Занесло в гиперборейские края византийскими ветрами греческое слово «стихион», где его поджидал во всей многообразной антонимности русский омоним «тишь» (тишина, стихия, тишай-ший…). И если греческая стихия властвует, бушует и буйствует, то у нас, напротив, смиряется. Тишь да гладь и божья благодать.
Итак: Фалес говорил о воде, а Гераклит – об огне. Этими двумя стихиями и удовлетворимся. Всё течёт (panta rei). Гераклитова максима равно приложима к обеим стихиям. Да и как всё течёт! Что в одну речку нельзя войти дважды, знает всякий, кто даже не догадыва-ется о том, что нельзя войти в неё и однажды (сам Зенон как-то попробовал – и ничего из этого не вышло). А что уж говорить об огне! В него и однажды войти – себе дороже станет, а уж дважды… Спросить бы у птицы Феникс, каково это: сжигаясь – воскресать через каждые полторы тысячи лет, да, к сожалению, не водится эта прекраснопёрая и огнеупорная птица в наших краях, а с ворон и галок какой спрос? Эфесский мудрец утверждал: «Этот космос, единый из всего не создан никем из богов и людей, но есть и будет вечно живым огнём, в полную меру воспламеняющимся и в полную меру погашающимся». Ну чем не теория «пульсирующей вселенной», до которой через две с половиной тысячи лет после «тёмного» мыслителя додумались гораздые на новины физики?
Если у вас достанет воображения, а у меня – описательных средств, то попытаемся совместно нарисовать картину фалесовой сти-хии, разлившейся по тверди восточносибирской части евроазиатского материка, взяв за исходную точку (безо всяких претензий на значи-тельность) речку Чуркую со стоящей на её левом берегу избушкой-зимовьем. Ни учёная гидрологическая братия, ни местная охотничья так и не смогла просветить меня, что же это слово означает. Смелое предположение моего напарника, что этимология названия восходит к сорту уток чирков, которых на речке нестреляная пропасть, я, после некоторых колебаний, отверг как сомнительное: вскоре появилось столько всякой утиной живности (те же чирки, кряквы, широконосики, чернеть, гагары и другой всевозможной), и на речке их стало не меньшая пропасть.
Если встать лицом к Полярной звезде, то за спиной, в километрах ста, отыщется исток Чуркуо, а впереди, через двадцать километров, речка устьем растворяется в Вилюе, который, в свою очередь, в этом же самом месте вливается в причудливый ганглий Вилюйского водохранилища, чтобы затем после четырёхсот, что ли, километров, через электрические жернова гидростанции выйти на обширнейшие просторы Якутии до встречи с любимейшей Леной, выйти, встретиться, слиться с ней, чтобы потом совместно пересечь ободок Полярного круга и, поёживаясь, впасть в Северный Ледовитый океан. И если великая Лена в речных снах своих изредка поворачивает вспять, то, наверняка, однажды, разбегаясь на сотни рек и речушек с бесчисленными капиллярами питающих их склеротичных ручьёв, видела себя новорождённой речкой с непонятным названием Чуркуо.
Несколько лет спустя после описываемого здесь я из праздного любопытства развернул карту нынешней России (у меня в школе по географии всегда была твёрдая «тройка») и обнаружил, что территория Отечества простирается примерно от двадцать восьмого до ста восьмидесятого градуса восточной долготы, прихватывая ещё и десять градусов долготы западной. И, таким образом, сто девятый градус восточной долготы, где и протекает Чуркуо, разделяет Россию пополам. А если по этому же градусу располовинить меридианную её протяжённость, то обнаружится, что шестьдесят третий градус северной широты, пересекающий охотничью избушку, находится как раз посерёдке нашей пространной Родины. Островами, островками и анклавом (Кенигсбергские края) пренебрежём. В противном случае, определяя, скажем, центр Дании с учётом её гренландских земель, придём к парадоксальному выводу: центр этот окажется точнёхонько в Рейкьявике - столице совсем другой страны - Исландии. Это я к чему? А к тому, что сам того не зная, три месяца прожил в самом центре России.
Живущие возле реки волей - неволей проникаются циклич-ной регулярностью изменчивости её состояния. Северные таёжные реки, в отличие от рек среднерусских и, тем более европейских, в этой своей цикличной изменчивости характерны двумя особенностями: продолжительной зимней спячкой и недолгой открытостью вод. А скоротечность весеннего пробуждения у них вполне уравновешивается внезапностью предзимнего засыпания. Северные реки спят глубоко и долго, а просыпаются спешно и второпях. Ещё десять дней назад полутораметровый лёд сковывал едва журчащую под ним речушку, а уже сегодня несётся он в мутном бурном потоке, дробясь, крошась и ломаясь. А предзимний ледостав подкрадывается как тать в нощи: проснешься утром - по берегам полоски тонкого ломкого льда, а к вечеру, если вдруг захолодает и заветрит, - вся речка как гигантское серое зеркало. Обколешь лёд вокруг лодки, вытащишь её на берег - и, перевёрнутая кверху дном, будет лежать она до весны (точнее: до последней декады мая).
Зимой река - и не река вроде, а змеистая белая прогалина среди заиндевевшей тайги с многочисленными отвершиями едва угадываемых ручьёв. Будь я любопытным картографом, да имея в помощь хотя бы пару услужливых крыл, то, взлетев над рекой, самолично бы удостоверился в неизменности закона Бэра, по кото-рому, у рек текущих на север больше размываются правые берега, тогда как у текущих на юг - левые (размываются - оттого и пологие). Но не картограф, не любопытен, бескрыл... И оттого, может быть, всякий раз, когда идёшь на лыжах по зимней реке или едешь на лодке - по летней, не перестаёшь удивляться причудливому рельефу обоих берегов и их переменчивому разнообразию.
Единственная неприятность, которая поджидает успокоенных мертвенной неподвижностью зимней реки - это наледи - опасные ло-вушки для неосторожных и неопытных. На малых реках наледи не так страшны, как на больших и, тем более, на водохранилищах. Река давно стала. Лёд, с крепчающими морозами, становится всё толще и
и толще. Потихоньку подсыпает снежку. Кое-где начинают перемер-зать перекаты и стесняется привычный ток воды: она перед перека-тами выходит поверх льда. Выходит и, в свою очередь, покрывается тонким льдом. А снежок всё подсыпает и подсыпает... Ничего не подозревающий охотник, переходя реку, вступает на вторичный лёд, идёт по нему, а он вдруг хрустко ломается, и охотник проваливается в воду до главного, матёрого льда. Хорошо, если наледь неглубока: полметра, скажем, а если метр..., да, к тому же, мороз за сорок...
Маршал Ней трагическим декабрём 1812 года доносил Напо-леону: «Большая часть артиллерии приведена в негодность вследствие падежа лошадей и вследствие того, что у большинства канониров отморожены руки и ноги... Дорога усеяна замершими людьми... солдат бросает ружьё, потому что не может больше держать его; и офицеры, и солдаты думают только о том, как бы защитить себя от ужасного холода, который держится всё время на 22-23 градусах...» Если перевести с реомюровской шкалы на цельсовскую, то, выходит, мороз был 27-29 градусов. А в ночь на 8 декабря французам было уж совсем не жарко: 31 градус по Реомюру означал 39 градусов по привычному нам Цельсию. Мороз морозом, но если ухнул в наледь, то замерзаешь во много раз быстрее. Охотник наш - не французский солдат - ружьё не бросит, а, выбравшись из наледи на берег, стащит с ног промокшие валенки (унты, торбоса, ичиги или что он там носит), снимет с себя шерстяной свитер, расшарпает его надвое и тут же обмотает начинающие коченеть ноги: замёрзнут - глазом не успеешь моргнуть. Теперь только одно дело: запалить костёр. Действовать нужно быстро, умело, но без паники. Здесь разгрести снег до самой земли, там надрать со стволов мшины, наломать мелких сухих веток, присмотреть сухостойное дерево, топор в руки - и рубить, рубить, рубить пока достанет сил. А силы на морозе уходят быстро. Понятное дело, что топор и спички у всякого охотника должны быть всегда и везде, а уж зимой без них выходить из дома хотя бы и по малой нужде - большое упущение, иногда даже и смертельное. Разжечь костёр при сорокаградусном морозе тоже надо уметь. Но вот огонь занялся - можно отогреть коченеющие руки. Погрелся чуток - ищи ещё сухостой и руби, руби, руби... Когда костёр войдёт в силу, а силы охотника вот-вот окончательно уйдут, то можно и присесть на валежину или кучу елового лапника, отогреться всласть, подкре-питься из неприкосновенного запаса, вскипятить в котелке воды, взбодрить себя несколькими глотками сладкого, круто заваренного чая. На морозе, пусть и у костра, долго не просидишь: спереди тебя чуть ли не подпаливает, а сзади холод змеями вползает под одежду: тут только успевай поворачиваться. Отогреваешь лыжи, сдираешь с них лёд, протираешь тряпицей, сушишь. Подгоняешь крепления под новую обувь (бывший свитер) и скоро-скоро домой или до ближай-шего зимовья.
Хуже, если попадёшь в наледь на водохранилище, да ещё в километрах двух-трёх от берега. Лёд здесь нарастает быстро и к ян-варю достигает толщины двух метров. Вода же в водохранилище в течение зимы потихоньку сбрасывается через турбины гидростанции и уровень падает, падает... Лёд у берегов держится крепко, а чуть дальше - провисает и рушится до порядочно упавшего уровня воды. Обрушенное заливается, покрывается вторичным льдом, запорашивается снегом... Попал в такую наледь - себе не позавидуешь. Пока выберешься из воды, пока доберёшься до берега, пока запалишь костёр...
В январе  погиб на водохранилище охотник. Погиб так погиб, с кем не бывает. Так двое его сыновей, одному из которых было двадцать лет, а другому - шестнадцать, поехали на снегоходе «Буран» в охотничье зимовье отца забрать оставшееся барахло. Но на подъезде к зимовью «Буран» въехал в наледь. И наледь была так себе: сантиметров в тридцать. Им бы бросить снегоход, да без раздумий поспешить в зимовье, а они попытались снегоход завести и вывезти; да только время зря потеряли. Наша отечественная техника и в идеальных условиях беспричинно отказывает, а уж в неидеальных-то... Ребята растерялись, замешкались, но до зимовья добрались-таки. С полмесяца просидели в нём (благо дров и продуктов было в достат-ке), пока их не хватились. Хватились, вывезли в посёлок. Пришлось одному из них ампутировать обе ноги до колен, а другому - и того выше...
Но, в общем-то, если остерегаться наледей, то зимняя речка: что она есть, что её нет.
В конце апреля - начале мая долгое и упорное солнышко круто берётся за своё привычное дело: на пригорках появляются проталины, колдобины наполняются талой водой, наводнившиеся ручейки начинают свою говорливую журчащую жизнь. И буквально на глазах река преображается: появляются закраины, лёд темнеет и испещряется трещинами, кое-где отрывается от берегов. Река пол-нится, разбрюхает,  начинается подвижка льда. И вдруг - ледоход. Мне довелось наблюдать это природное явление на Иртыше под Семипалатинском, и, конечно же, ледоход на маленькой якутской речушке не идёт ни в какое сравнение с ледоходом на могучем Ир-тыше, но всё одно: завораживающая картина разбушевавшейся стихии что здесь, что там неизменно порождала упоительный восторг и неизбывное восхищение. Грохот сталкивающихся и громоздящихся друг на друга льдин, несущиеся среди и поверх ледяного хаоса, вырванные с корнем или срезанные словно соломинки, вековые дере-вья... и вдруг всё встало. Значит: где-то в низовье на излуке или в теснине образовался затор. Вздыбленные льдины в великолепном беспорядке застыли и только бурлящая и кипящая под ними вода то здесь, то там вырывается неожиданными всплесками и фонтанами. Но затор, в конце концов, прорывается и снова - ледоход стремительный, гудящий, громыхающий. Но вот сплошная масса льда постепенно редеет, и среди искрящегося крошева проносятся лишь отдельные запоздалые льдины, а мутный поток несёт мешанину из древесной мелочи, кустов, корья, прошлогодней листвы и мириада палых лист-венничных иголок.
А затем началась рутина паводковой страды: два раза в день производили замеры расхода воды. К упомянутому уже металлическо-му тросу на карабинчике прицепляли лодку и через каждые пять мет-ров измеряли скорость течения реки. У берегов и у дна эта скорость поменьше, а на стрежне и на поверхности, соответственно, побольше. С лодки на лебёдке опускался чугунный груз, формой на-поминающий компактную авиационную бомбу, на котором крепилась гидрологическая вертушка, по скорости вращения лопастей которой определялась скорость течения, что и фиксиро-валось на назначенном к тому пульте. А уже потом, на берегу, в избушке, за столом, несложным арифметическим расчётом и определялся расход воды: за секунду - столько-то кубометров, за час - умножаем на 360, за сутки - сами считайте.
Появилась на речке нестреляная пропасть уток, и пошла  вверх по течению отзимовавшая в водохранилище рыба. И наш дотоле спартанский стол (каши да консервы) заметно разнообразился. Вода постепенно шла на убыль, а речка постепенно же входила в меженное русло. Свободного времени стало побольше. Обычно ве-чером, почайпив, мы с Вадимом усаживались у костра и беседовали то о том, то о сём, чаще же - ни о чём. И всё же я тогда многое узнал об охоте, об охотничьей жизни, да и вообще о жизни, а если точнее, то о некоторых её сторонах, прежде мне неведомых.
Последние пять лет Вадим промышлял охотой. Обычно мест-ный охотник заключает с местным же охотхозяйством договор, по которому обязуется добыть столько-то соболей, белок и горностаев, а к концу сезона сдать всю пушнину по очень смешным ценам. Охотники, которые на промысел отправлялись парами, получали капканы, оружие и патроны, на авансированные деньги закупали необходимые продукты – и в тайгу. Аванс, по большей части, про-пивался в посёлке, так что из продуктов закупалось лишь необходимейшее: соль, сахар, немного крупы, муки и… Рассуждали почти всегда так: на месте наловим рыбы, повезёт - убьём сохатого (лося), настреляем глухарей, тетеревов, куропаток, зайцев на петли наловим. Обычно всё так и сбывалось, редкий охотник умирал от голода. «Мне с напарниками всегда не везло, - посокрушался как-то Вадим. – Вот Семён, один из моих напарников, умер через две недели после начала охоты. Как доходчиво объяснил мне врач, который и вывозил его из тайги, что какой-то там тромб засорил аортный карбюратор сердца, вот движок и заглох. Вскрытие потом подтверди-ло: точно тромб и точно засорил».
С другим напарником Вадим не сдружился с самого начала. Спорили и ссорились они по любому, даже ничтожнейшему поводу. Как я понял, каждый из них, стараясь доказать свою правоту и право первенства, делал всё что мог во вред напарнику и, так уж получалось, самому себе. Первым не выдержал Вадим. («Я не люблю, когда что-либо не по мне. Понимаю, что характер у меня говённый, но, если судить беспристрастно, у Кыштыма он был раза в два хужее».) Надавал Вадим напарнику тумаков (если быть ближе к тексту его рассказа, «навешал ****юлей»), отобрал ружьё («от такого любой пакости только и жди»), дал ему компас и послал куда подальше с глаз долой. Куда подальше – это до ближайшей деревни Накано. Двести километров от зимовья до деревни – путь совсем не близкий даже по шоссейным меркам, а уж по таёжным, по бездорожью всякому покажется впятеро длиннее. По весне, когда Вадим вернулся в деревню, на вопрос «где Кыштым?» отвечал, что ещё в первых числах ноября тот ушёл домой, зубы у него разболелись. Кыштым был из местных и родственники подняли на ноги милицию. Та допросила Вадима с пристрастием, да толку-то что? Все решили так: либо Кыштым по дороге повредился – сломал, например, ногу -  и замёрз, либо его волки сгрызли, либо медведь-шатун повстречался и… Заблудиться же он не мог ни в коем разе даже без компаса, тут другого мнения и не могло быть. Опечаленные родственники Кыштыма, потерявшие добытчика и кормильца, косо поглядывающие на  Вадима, распускали злобный навет, будто «этот пришлый уголовник» наверняка съел их опору и надежду (ведь ни лося, ни оленя горе-напарники в ту осень не добыли, а на одной рыбе да на зайцах с бо-ровой дичью ой, как непросто выжить двум здоровенным мужикам). Вадиму, в конце концов, надоело непрестанное недоброжелательство, и он поспешил перебраться в другое, «более цивилизованное место».
С третьим же напарником Афанасием приключился несчаст-ный случай. В тот год была начата широкая кампания по изъятию незарегистрированного нарезного оружия. Вообще-то, у местных охотников этого добра водилось в переизбытке. Всякого и разного. А малокалиберная винтовка была у каждого пацана – ему её дарили его родственники на двенадцатый день рождения. Впрочем, «мелкашку» никто и не считал за серьёзное оружие. Другое дело - карабин. Без карабина трудновато добыть лося или оленя, а если вдруг повстречается медведь… Вертолёт с инспекцией коршуном свалился к ним на стоянку. Вадим с напарником подумали, что это либо геологи, либо вертолётчики пожаловали разжиться рыбой-мясом, либо купить пару-другую соболиных шкурок за бесценок, а оказались… Выскочили из вертолёта, глазами шнырь-шнырь (опыта тамошним милицейским инспекторам не занимать), поискали, пошарили, где и следовало. Нашли карабин, патроны к нему. Пока менты радовались своей удаче, Афанасий выхватил у одного из них карабин – и пустился бежать. А куда сбежишь? «Стой, стрелять буду!» Но напарник Вадима выстрелил первым. И промахнулся. А вот милиционер – нет. В убойное место угодил. «Я потом долго о нём горевал. Не об Афанасии, а о карабине. Карабин-то ведь мой был». Получалось, что Вадим, по сути, охотился один. И довольно-таки успешно. По завершении сезона перебирался в какой-нибудь посёлок или городишко, где находил более или менее покладистую женщину и пропивал с ней заработанные деньги. Но однажды этот привычный порядок дал сбой.
Той весной вертолёт как обычно забрал Вадима с угодий. Тут же, в вертолёте, охотпромхозовец (ну и словцо!) пересчитал добытую пушнину, оценил её, переведя эквивалентно на деньги, и оные вручил Вадиму. Понятное дело, что заплатил не столько, сколько по-настоящему стоила пушнина, но спорить-торговаться Вадим не стал: себе в другой раз дороже станет. А деньги – вот они, довольно-таки приличные и в своих, надёжных руках. Эх, подумал он, сейчас выгру-жусь в Накано и наконец-то расслаблюсь на полную катушку. Вертолёт сделал ещё несколько посадок, забирая других промысловиков и, наконец, под вечер приземлился в посёлке. Там вертолёт уже ждали: сбежался народ.. Вадим спустился на землю и вальяжно: «У кого буду дневать-ночевать?» Встречавшие наперебой предлагали каждый своё жилище. Вадим ткнул пальцем в грудь од-ного из них: «У тебя». Уже в избе спросил у хозяина: «Водка в деревне есть?» - «О, водка есть! Водки навалом. Денег нет». - «Ну, этого добра у меня как грязи», - успокоил хозяина Вадим. Ящик водки был тут же доставлен удачливому охотнику. «И оленя прирежь, - приказал Вадим, - закусывать будем». Хозяин поспешил исполнять пожелание. Он знал: всё окупиться сторицей. Вадим угощал щедро. В избу по одному заходили незнакомые мужчины и женщины, каждый выпивал по полному стакану, благодарил и немедленно исчезал. Ящик водки был прикончен в тот же вечер. Из женщин свои услуги предлагали почти все: незамужние, разведённые, замужние. Вадим выбрал двух. Хозяин с женой и отпрысками перебрались в избу соседа. Обе гейши как могли и умели развлекали Вадима. Утро начиналось с приказа Вадима: «Эй, как там тебя? Тащи ящик водки!» И деньги – из рук в руки. Сам он из избы не выходил, разве что по очень большой нужде. «Вот что мне нравится в Накано, так это то, что всегда есть водка и хорошие бабы», - разглагольствовал, развалившись на лавке, разомлевший Вадим. Очередные любители выпить за чужой счёт согласно кивали головами, как бы подтверждая его высокое мнение о расторопности накановского завмага и прекрасностях накановских же женщин: «Не нальёшь ли ещё выпить?» Вадим щедро наливал. Как скоро можно пропить большие деньги? А у Вадима по тем временам их было о-го-го сколько! Гораздо быстрее, чем некоторым кажется. Вся деревня неделю ходила пьяная. А ровно через семь дней, когда Вадим в очередной раз произнёс сакраментальную фразу: «Эй, как там тебя? Тащи ещё ящик водки!», то этот, как там его, протянув руку за деньга-ми, выдержал ровно столько, сколько требовали приличия и вежли-вость, и  затем опустил её. Вадим обнаружил в своём кармане лишь одну потёртую пятёрку. Обе гейши тут же испарились, а хозяин избы вместе с домочадцами занял исходную позицию и настойчиво попро-сил Вадима не злоупотреблять гостеприимством. «Никогда больше моей ноги не будет в поганом Накано!» - пообещал чем-то расстроенный Вадим. «Правильно говоришь, - с готовностью подтвердил мнение Вадима хозяин избы, в следующий раз опять у нас останавливайся. В Накано водка бывает с перебоями, да и бабы у нас попригожее». - «Это ты о чём? Где это - у вас?» - «Да у нас, в Буданко». - «Так, значит, я в Буданко?» - «Вот так я, по разгильдяйству вертолётчиков, целую неделю поил не ту деревню», - посетовал Вадим, рассказывая об этом случае.
Понятное дело, что не всех добытых соболей охотники сда-вали государству, часть (иногда большую) оставляли себе. С рук пушнину можно было сбыть раза в два-три дороже. Занятие пусть и противозаконное и уголовно наказуемое, но, безусловно, экономиче-ски выгодное. Оно и понятно: если на пушных аукционах за соболиную шкурку платили от трёхсот до шестисот долларов, а у нас охотнику – едва ли сто рублей, то, как не пересчитывай курс разных валют (по официально принятому или, по так называемому, «коммер-ческому», что был в те времена намного выше официального), всё одно получалось: риск вполне оправдывался. Более или менее щедрого покупателя можно было отыскать только в селениях покрупнее, чем в Буданко или Накано, где-нибудь в Мирном, Ербагачёне, Нюрбе, Туре, Ленске… И вот в одно межсезонье в Мирном Вадим на этом и попался. Задержали его сколько-то там часов-рублей-бутылок спустя после прибытия в столицу алмазного края. Милиционеру от Вадима досталось, но подоспевшие на помощь другие служители порядка тоже в долгу не остались. Приволокли его в отделение, обыскали и обнаружили в рюкзачке пять соболиных шкурок. Это была удача: пять лет лагерей – это как пить дать. Утром избитого и почти протрезвевшего заводят Вадима в кабинет милицей-ского начальника, и тот подсовывает ему заранее подготовленный протокол.
Дело ведь ясное. В таких случаях подписывают не глядя. Нач-нёшь отнекиваться, ломаться да кобениться - поморят голодом, побьют изрядно - и всё равно подпишешь. Ведь виноват же. «Заметил, что мы здесь в протоколе ничего про сопротивление при задержании не написали?» - добродушно заметил милицейский начальник. Лишние разборки ему были ни к чему, ведь и без того всё было яснее ясного: пять лет, больше всё равно не дадут. Рядовой случай. Вадим внимательно прочитал протокол, взял ручку и в одном месте внёс правку.
«Ишь, грамотей нашёлся, - ухмыльнулся начальник, - погоди у тебя на зоне быстренько все эти падежи и склонения из головы выбьют. Подписывай». И Вадим подписал. Начальник взял протокол и всё-таки поинтересовался правкой. Тут же чуть ли не кулаками набросился на Вадима: «Ты чего, сучий потрох, дуру гонишь?» - «Ничего не гоню. У вас, гражданин-начальник-капитан было напи-сано «пять соболиных шкурок», а я поправил: «десять». Ведь их было десять». - «Какие десять?! - и капитан, открыв сейф, выудил из него пять шкурок, - вот они, разуй глаза!» - «А было десять, - спокойно ему Вадим, - доложи недостающие пять, и отправляй дело в суд»... «Решил я, значит, - рассказывал мне потом Вадим, - попытать счастья нагадить этому мусору». Капитан ожидал чего угодно, но только не этого. Нет, наглостью его удивить было невозможно, контингент тамошних мест был горазд на всякие штучки-дрючки, но чтоб так борзеть! Ситуация была ясна обоим. Вадима забрали ночью, избили для порядка, отобрали шкурки, бросили в клоповник. Утро вечера мудренее. Это так. Но не в этом случае. Кто был свидетелем изъятия? Те же милиционеры. Они - не свидетели. Можно, конечно, было приволочь двух бессловесных бичей-алкоголиков, но ночью лишний раз себя утруждать.... Вадим рассудил здраво: что за пять соболей, что за десять срок дадут одинаковый. Капитан это тоже знал, но понимал, что этот на суде будет упорствовать и говорить «десять» вместо «пять». Вадима всё равно посадят, но тень на работников милиции он бросит чернейшую, тем более что все кругом знали: они тоже не без греха. Начнутся суды да пересуды. Одно дело - подозрение, а уж совсем иное - публичное обвинение при всём честном народе. Милицейские звёздочки и звания застопорятся, да всякие ревизии и проверки начнутся. Когда, скажем, подсудимого обвиняют в краже пяти чего-то там, а он настаивает на том, что украл десять - как ему не поверить? Судебная практика, бывает, сталкивается с такими «чис-тосердечниками», надеющимися на смягчение приговора. Ситуация. И капитан попёр буром: выхватил пистолет, схватил Вадима за грудки: «Я тебя, паскуда, пристрелю!» - «Не пристрелишь, гражданин-начальник-капитан. Тебя потом затаскают - не расхлебаешь заваренное. Ты лучше пять шкурок, которые у родного государства хочешь украсть, доложи и сажай меня на здоровье. Эх, давно я не сидел... Тюрьма и зона по сравнению с моими зимовьями - курорты. Тайга же для меня всё равно что беспредельная одиночная камера. Эх, с этой охотой я и на курорты никак не выберусь». «Дела мои висели на волоске, - делился со мной Видим, - паспорт-то у меня был липовый. Ксиву эту мне устроил один хороший спец за пять бутылок водки. Фамилия, имя, отчество, дата рождения и всё такое прочее, и даже морда - от моей не отличишь. Но если б начали копать поглубже...» Капитан не долго пребывал в раздумье. Разорвал прото-кол. Пять соболиных шкурок сунул себе за пазуху. Позвал двух сержантов. Те избили Вадима, не жалея кулаков своих («отмудохали за милую душу», по выражению Вадима)  и бросили в кусты метрах в ста от побоища. Надо отдать должное их милосердию: возле поставили едва початую бутылку водки.
Когда Вадим из нашего с ним разговора узнал, что в Москве меня дожидается невеста, и что осенью мы собираемся с ней пожениться, то вдруг достал свой рюкзачок, вытащил из него целлофановый пакет и извлёк из пакета три соболиные шкурки. Потряс ими, расправляя, и сказал: «Остатки былой роскоши. Жалко было продавать – уж больно хороши. Держу на самый крайний случай. Впрочем, у меня все случаи – крайние. Всё равно ведь пропью рано или поздно. Знаешь что, возьми их от меня в подарок – хорошая шапка для твоей невесты получится». И протянул шкурки мне. «Понимаешь, Вадим, я не могу их взять. Хороши они или не очень. Сегодня я возьму в подарок этих соболей, а завтра ты начнёшь по-хлопывать меня по плечу. А я, признаюсь, очень этого не люблю». – «Ну ты даёшь!» - Вадим искренне расхохотался, засунул шкурки обратно в пакет, а пакет – в рюкзачок. Сразу же припомнился рассказ О’Генри «Русские соболя» и исторический факт дарения Василию Голицыну его царствующей любовницей царевной Софьей боярской шапки из соболей стоимостью в триста душ. Не соболиных душ, разумеется, а человеческих.
«У меня тоже была невеста, да только вот не дождалась... - Ва-дим сокрушённо покачал головой, - меня как раз посадили на пять лет. Настей звали. Собирались пожениться. Не то чтобы такой-разсякой роман у нас с ней был, но нравилась мне, да и я вроде бы был ей люб. Встречались редко: я только что из армии вернулся – у меня своя мужская компания и свои дела и интересы; она же больше с подругами якшалась. Городок у нас небольшой, и клуб – единст-венное место, куда все ходили поразвлечься. По средам кино показы-вали, а в субботу и воскресенье какая-нибудь лекция и прочая мутотень, ну а после – танцы. Я-то не любитель этих приплясов-выкрутасов в обнимку, а Настя вместе с подругами на танцы ходила. Дело девичье, молодое: как не потанцевать. И вот однажды в субботу вечером часов в одиннадцать приходит ко мне – лица на ней нет. «Что случилось?» - спрашиваю. Молчит. А потом в рёв. Допытался я. В клубе она потанцевала с одним, с другим… Потом её пригласил один из братьев Елисеевых. Елисеевы- близнецы. Борис и Глеб. Ребята здоровые, видные. В женихах ходили, за двадцать им было, короче, сверстники мне. Так похожи – на пьяную голову не различишь, чего уж говорить – на трезвую. И одевались они одинаково, для пущего куража. Думаю, что они и сами толком не знали, кто из них Глеб, а кто Борис. Так вот, пригласил Настю то ли Борис, то ли Глеб. Она станцевала с ним. Пригласил ещё раз. Согласилась. А когда пригласил в третий – отказалась. У нас же всё на виду: если с кем станцуешь три раза подряд, то разговоров потом не оберёшься: начнут судить да рядить, мол, неспроста всё это, видать у этой парочки дело далеко зашло, дальше – некуда. Но Настя, как и её подруги, всегда держала себя строго, блюла не ею заведённые правила приличия. Танцы кончились, и она – домой. Подругу, с которой она пришла, кто-то вызвался провожать, так что Настя отправилась одна. Идти от клуба до дома всего-ничего, пусть и темень, но не боялись девки: насчёт того, чтобы кто кого когда обидел – такого у нас не водилось. На полпути догоняет её то ли Глеб, то ли Борис и начинает уговаривать-приговаривать. Она, конечно, отшучиваться-отнекиваться, но целовать и лапать себя не давала. Но, сам знаешь, с этими бабами никогда не поймёшь, когда отбивается всерьёз, когда для приличия, когда для разжигания пущего азарта: хочет-не хочет – сам чёрт не разберёт. Отнекивалась она, отбрыкивалась, отбивалась, а этот Борис-Глеб в кусты её заволок, рот зажал и … Снасильничал, значит. «Кто? – спрашиваю, - Борис или Глеб?» - «Не знаю. Что же мне делать? Может, в милицию пойти?» - «А что милиция? Она что, время обратно может прокрутить? И на кого ты укажешь, на Бориса или Глеба? А как докажешь, что не по своей охоте? Стряслась беда – поздно кричать и руками размахивать. Молчи, слышишь? Никому ни слова. Ни матери, ни подругам». – «А как же ты? Как я тебе в глаза смотреть буду? И что с нами будет? Как жить дальше?» - «Я – вот он, никуда не денусь. Только больше об этом ни слова. Обещаешь? Вот и ладно».
Сам-то я из Ирбита. Не слыхал о таком? Это в Свердловской области. Там завод машиностроительный, мотоциклы выпускает. Пол-страны на ирбитских мотоциклах гоняет. Неужели не слыхал о таких? Я сам на этом заводе работал. Там мы с дружками и наладили настоя-щее дело: воровали со склада, где шины хранились. Лежало их там – не счесть. Вообще-то с завода тащили всё что есть. Можно было, если знаешь, у кого спросить, из ворованного новенький мотоцикл собрать. И выходило в два раза дешевле государственного. В заборе, что окружал территорию завода, дыр, через которые утекало всена-родное добро, хватало. Так вот мы с дружками вскрыли крышу шинного склада, а через прореху крючком на верёвке вытянем пару штук, лист железа на крыше задвинем на прежнее место и до сле-дующего раза. Склады и территорию, конечно, охраняли. Сторожа вечно пьяные – какие они охранники? А милиционер, что по периметру снаружи обходил, только время проводил: пока он по одной стороне идёт, с трёх других сторон вытаскивают, что плохо лежало. Дыры в заборе регулярно заделывали, а толку что: на следующую ночь появлялись другие, пошире прежних. Да и через ограду, если, что не слишком тяжёлое или громоздкое многие перекидывали.
Вот на следующий день, как с Настей это дело стряслось, в ночь с воскресенья на понедельник, я решил разжиться парочкой шин – намедни заказ на них получил. Пошёл один, без дружков. Всё было как обычно: пролез в заборную дыру, взобрался на крышу склада, отодвинул лист железа, выудил пару шин, сбросил вниз. А когда стал протаскивать их через дыру – точно угодил на милиционера. Он как раз оказался в нужном месте и в нужное время. А я, выходит, не оказался. Нет, если уж не повезёт, так не повезёт: на родной сестре триппер схватишь. Милиционер, по моим расчётам, должен быть совсем на другой стороне периметра, но то ли он что-то там со временем напутал, то ли я… Он посмотрел на меня осовело, потом одной рукой за рацию, а другой – в кобуру. Я схватил одну шину и со всего маху как дам ему. Щёку в кровь разодрал и нос расквасил. Он стрелять в воздух… Короче, повязал меня и в ментовку. Если бы просто прихватили, то могли и простить, ведь поймали в первый раз, а вот что кровь служителю порядка пустил – это уже посерьёзнее. А тут ещё я на следствии брякнул, что давно уже тяну со склада. Когда шины пересчитали, то вышла у них большая недостача, не хватало раз в пять больше, чем мы с дружками успели оприходовать. Видать, кладовщики и начальство тоже не сидели сложа руки. Всё в итоге списали на меня. Я и согласился. «Один, - спрашивают, - воровал, или друзья помогали?» - «В гробу я видал всяких друзей. Я сам себе и друг, и товарищ, и брат». Пока я в предвариловке парился да ждал суда, то весь город только и говорил что о Елисеевых, о братьях этих, о Борисе и Глебе. Мать их, как рассказывали, хватилась сыновей в понедельник. Смотрит: на двери сарая замок висит. Значит, подумала, загуляли где-то парни. На работе их не оказалось. И к вечеру не появились. У нас молодёжь летом всё больше в сараях спит-ночует: и домашних не беспокоишь, да и вольготнее как-то. Во вторник их всё нет как нет. Мать в милицию. Там её успокоили: небось рванули на мотоциклах в какую-нибудь деревню и запили-загуляли. Протрезвеют – вернутся, куда они денутся. А в среду, когда с двери сарая сбили замок – посмот-реть на месте ли мотоциклы, то оказалось, что на месте. И Борис с Гле-бом – тоже. Но мёртвые. Зарубленные топором. Потом этот топор по всему Ирбиту искали. Не нашли. Да какой же дурак такой весомый вещдок будет держать там, где его всякий может увидеть-найти? Не-бось, лежит он и по сей день на дне Ницы (так речка у нас там называ-ется) и всплывать не собирается. Спросили-допросили всех, кого могли: с кем они до этого ругались-дрались, кто зуб на них имел, на кого – они, всех на уши подняли. Так концов и не нашли. А дело братьев Елисеевых навсегда повисло «мертвяком» на милицейской шее. Самое интересное, что замок, на который был замкнут сарай, оказался их же, елисеевский. Но что мне чужие беды? Я сам сижу в СИЗО, жду суда, с адвокатшей, которую мне назначили, обсуждаю дальнейшие перспективы. Адвокатша оказалась молоденькой, только что институт закончила, и моё дело было для неё первым. Как, впрочем, и для меня оно было первым. Я так и называл её: подельницей. Она всё поучала меня что говорить на суде: напирать на трудное детство, на сиротство (мать моя к тому времени уж как пять лет умерла – пила она крепко – а отца я сроду не видел, с кем она меня заделала, полагаю, что мать и сама толком не знала), раскаиваться искренне и даже в самом конце моего последнего слова пустить слезу. Но, так или иначе, мне всё равно дадут в лучшем случае четыре года, в худшем – пять – успокоила меня подельница. Я, конечно, подгото-вился  лучшему. И со своей стороны посоветовал адвокатше: «Тебя не сношают, вот и не подмахивай. Раз всё заранее решено, то нечего и пузыри пускать напрасно. Четыре, так четыре, пять, так пять». Мне дали пять лет, или «пятерик», как говорят на зоне. Настя после приговора плакала. Переписывались мы с ней месяца два, а потом – как отрезало: я пишу, а мне – ни ответа, ни привета. Дружки мои прежние в письме сообщили: повесилась твоя Настя, по слухам, беременна была на каком-то там месяце. Не дождалась меня моя невеста… Отсидел я тот срок от звонка до звонка. Там и кличкой («кликухой») оброс. Стал Колобком. Вору без клички жить западло. Нравится она тебе или нет, но она даётся на всю оставшуюся жизнь, до самого последнего выдо-ха».
Как я понял, Вадима сажали четыре раза. На мои расспросы о лагерной жизни отвечал неохотно и скупо. «Как там живётся? Ся-дешь, если не повезёт, - узнаешь, что там почём. Если здесь, на воле, человек человеку – волк, то на зоне – гремучая змея подколодная. И хотя тамошние воровские законы в некоторостях поправильнее государственных, выживают же зубатейшие и наиядовитейшие. Но всякий окончательно волчеет и змееет. Если закваска крепка и держишь себя достойно, то протянешь срок без натуги и напряга, а если жидок и слаб – опустишься быстренько и пропадёшь пропадом навсегда. Они, эти лагеря, неправильно называются исправительно-трудовыми. Работать, конечно, заставляют, это так, но насчёт исправления… Смех, да и только. Не исправляются там, а готовятся к вольной жизни, проанализировав свои прежние ошибки, ошибки своих соседельцев да набираются богатейшего опыта ненавидеть как ближнего, так и дальнего своего, мастерства хапнуть чужого без особого риска, выращивания в себе желания поиметь что получше, повкуснее, поудобнее, покрасивее… тюрьмы и лагеря, можно сказать, - своеобразные университеты и академии науки выживания в мире, где само выживание и есть главный смысл и цель. Конечно же, на воле кое-что можно и честно руками и мозгами заполучить, причём не сразу, но со временем; чаще же всего бывает так: и шестерёнки мозговые у человека хорошо смазаны, и руки не из задницы растут, старается, мучается он, бьётся как рыба об лёд, а всё едино: лучшее проплывает мимо него. Если разобраться, на воле всё как на зоне, разве что баланда покалорийнее да бабы всегда под боком, а так – никакой разницы.
Будь у меня сила и власть, то переменил бы нынешний поря-док преступления-наказния. Провинился, скажем, человек, поймали его, вину доказали – всыпать ему столько-то плетей и пусть живёт как жил. Тут даже Уголовный кодекс переделывать не нужно. За мелкое дело, понятно, и плетей поменьше, а за крупное – побольше. От два-дцати до двухсот – в этом интервале весь Уголовный кодекс разместится. А вдобавок к плетям тем, кто напроказил на прежние лет десять, лоб клеймить калёным железом, как скот клеймят. Если же дело тянет на пятнадцать лет, то и лоб клеймить и нос отрезать. Человек уж так устроен, что и болт боится, и лицо своё страшится не потерять. А если кто, отведав плетей, с клеймённым лбом и отрезанным носом ещё раз попробует попытать свою судьбу насчёт счастья, то одна ему дорога – на осиновый кол. Горбатого только кол исправит. Так же, как и убийцу. Ведь прежде на Руси и плети, и клеймение, и обрезание носа, как и колотерапия приносили свои благодатные плоды. Что же до насильников, то здесь рецепт совсем прост: попотчевать плетьми по полной программе и резать яйца к чёртовой матери. Нет мудей – нет и проблем. Порки, клеймение и оба обрезания надо делать прилюдно, на площадях и по телевизору показывать. Исправлять и воспитывать преступников – труд пустой. Они своё наказание получат, если попадутся, исправлять и воспиты-вать надо тех, кто ещё решительно не соблазнился на преступление. Страх – лучший воспитатель. Ты говоришь, судебные ошибки? Надо, конечно же, следственно-судебную практику поменять. Дело милиции – следить за порядком и ловить преступников, а вот до-искиваться до истины должна прокуратура. Если нарушение доказано, то судье только и остаётся, что ткнуть пальцем в нужную статью – и делу конец. Адвокат должен быть государственным служащим, а не вольной птицей, распевающей сладкоголосые песни. Его обязанность не в том, чтобы подзащитный избежал справедливого наказания, а в том, чтобы найти огрехи следствия, коли такие будут; и только после того, как следователь и адвокат подпишут необходимые бумаги, то их миссия завершена. Дело остаётся за судьёй. При особо сложных и запутанных случаях решение принимает коллегия из трёх, скажем, судей. И ещё, за деятельностью следственных органов, адвокатуры и судей должен следить специальный надзорный орган, состоящий из людей лучших, знающих, безупречных. И, если выявится, что кто-то из поднадзорных по глупости или жадности совершил должностной проступок, то судить того и излечивать как всех прочих преступников. Я ведь понимаю, что по-моему никогда не будет. Средневековье – завопят на Западе, варварство – завоют во всех других частях света, дикость – подпоют им наши же правозащитники и гуманисты. А раз у меня нет власти и силы (бодливой корове бог рога не даёт), то, полагаю, будет как было и есть. И всё-таки, в дополнение, пофантазирую ещё. Лагерей и зон не станет. Тюрьмы превратятся в следственные изоляторы, но не с общими камерами, а одиночными. В каждой камере повесил бы на крюке верёвку с петлёй. Покуда ведётся следствие, и сидящий знает и понимает меру своей вины, как и меру наказания, то, не дожидаясь этого наказания, может принять собственное решение. Но как только судья принял законное решение, то верёвка убирается. У человека был выбор: завершить свою неудачную жизнь или испытать удовольствие от порки, от клеймения, обрезания носа, отрезания яиц и перспективы напыренному покорячиться на колу».
Прошёл июнь, надвинулся июль. Командировка наша подхо-дила к концу. Я заранее расплатился  с Вадимом: через десять дней должен был подойти катер, и все основные работы мы с Вадимом ус-пешно выполнили. Полагаю, что без него, с другим помощником вряд ли  сошлось бы гладко. И мне захотелось хоть как-то отблагодарить его. У меня был охотничий златоустовской выделки нож, дос-тавшийся в своё время от деда. Старинный, с соответствующими клеймами и искусной чернью на самом ноже и ножнах. «Хороший резак, - похвалил Вадим, - вещь в хозяйстве необходимейшая». – «Как и хороший топор?» - не к месту встрял я.  «Как и хороший топор, - согласился он, - всякой хорошей вещи всегда можно найти должное применение». И вот этот нож я протягиваю Вадиму: «Возьми на какую хочешь память». – «Не могу его взять Хорош он или не очень. Сегодня я возьму в подарок этот нож, а завтра ты начнёшь похлопывать меня по плечу. А я, признаюсь, очень этого не люблю». И мы дружно расхохотались. Но нож он всё-таки взял.
За два дня до прибытия катера я отправился вверх по реке к ручью, где по заведённому порядку необходимо было сделать кое-какие замеры. Когда вернулся, то не обнаружил Вадима, как и лодки. Он, решил я, должно быть, спустился в низовье поохотиться. Так уже бывало не раз.  Заглянул в избушку. На столе лежала записка: «Из-вини, если что не так, но я покатился дальше». И подпись: «Колобок». Кроме своего рюкзачка, ружья и сетей он прихватил литровую флягу спирта, который я (по совету бывалых таёжников) держал на всякий экстренный случай. На столе, рядом с запиской лежал упомянутый уже златоустовский нож, четыреста пятьдесят рублей и целлофановый пакет с тремя соболями. Когда подошёл катер, то на мои расспросы, не видели ли они лодки с Вадимом, мне ответствова-ли, что видели много лодок – как-никак, а начался сезон рыбной ловли – и рыбаки-профессионалы мотаются туда-сюда в поисках уловных мест, может и твой Вадим проскочил мимо катера, кто знает? Позже, через неделю, лодку обнаружил один из рыбаков: вытащена на берег водохранилища и без капли бензина в топливном баке. Куда делся Вадим – бог весть. Моё временное начальство уведомило местное милицейское начальство о происшествии, но то только рукой махнуло: некогда нам за всяким бичом по тайге гоняться, тем более, что лодка ваша в целости и сохранности.
В конце августа, когда я вернулся в родные края, там меня ожидал не слишком приятный сюрприз: что-то в чувствах и настроениях моей невесты переменилось, и она объявила, что полюбила другого и что через две недели выходит замуж. Не за меня, понятное дело. Выходит, так выходит. Я пожелал ей долгого грядущего счастья, а на прощание попросил принять свадебный пода-рок – те самые три соболиные шкурки (отличная получится шапка!) Подарок не от меня, а от моего таёжного напарника по имени Вадим. Она немного удивилась моему бестолковому  пояснению, но подарок приняла с благодарностью.]


Intermedium
Реквием по поручику Яго
Кого ни спроси, про что трагедия Шекспира «Отелло», почти каждый скажет: про мавра Отелло, который, по навету неправедного Яго, в ревности прикончил свою жену Дездемону. Формально это так. Но только формально. Хотя, и не совсем так.
(Позволю себе небольшое оправдательное пояснение. Цити-руемый ниже шекспировский текст, как вы, наверное, сразу заметите, вовсе не подлинный, а переводной. Как уверяют знатоки, староанглийский, на котором писал и говорил Шекспир, отличается от современного английского так же, как современный русский от церковнославянского, который и по сию пору обиходен в Русской Православной Церкви. И оттого нынешнему прихожанину оной трудно бывает иногда (а чаще всего - и не иногда) понять то или иное произносимое там. Вот пример. «Исполнена бо ревностью ярость мужа ея, не пощадит в день суда, не изменит ни единой враждою, ниже разрешится многими дарми» (Притч. VI, 34-35). Попробуйте пере-вести. У меня получилось вот что: «Возненавидит тебя муж, твоими же стараниями ставший рогоносцем, да так, что не откупишься от него ни приличными деньгами, ни искренними извинениями за нанесённый моральный ущерб». Сам вижу: никуда не годится. И, всё же, как бы там ни было, полагаю, что никакими переводами невозможно извратить и испортить ни смысла, ни духа как Библейских текстов, так и шекспировских. На том и порешим.)
Специалисты утверждают, что сюжет (а вернее: канву сюжета) Бард для своей трагедии позаимствовал из новеллы Джиральди Чини-то, написанной тем в 1566 году. Известно даже неспециалистам, что Шекспир из чего угодно мог сделать конфетку. И он её в очередной раз сделал. И кто бы теперь знал о каком-то там Джиральди Чинито, кабы не гениальное кондитерское мастерство стратфордского умельца? Вот именно.
Уже после смерти Шекспира постановщики этой трагедии вставили в текст ремарку «закалывает её». Отелло, значит, - Дездемо-ну. А вот это они сделали напрасно. Не подумавши, обгадили великолепные шекспировские строки.
Я крови проливать её не стану
И кожи не коснусь белей, чем снег
И глаже алебастра. И, однако,
Она умрёт, чтоб больше не грешить.
Задую свет. Сперва свечу задую,
Потом её.
Напомним: это Яго присоветовал Отелло придушить свою благоверную в постели, которую она, якобы, осквернила. Как вы, будь на месте мавра, притушили бы свет жизни неверной, не проливая крови и не касаясь кожи белей, чем снег и глаже алебастра? Ну, соображайте: спальня, постель, подушка, Дездемона... Правильно! «Смерть наступила в результате асфиксии, последующей после бло-кирования пуховой подушкой верхних дыхательных путей и пре-кращения доступа воздуха в лёгкие. Следов физического воздействия на теле жертвы не обнаружено», - так, или примерно так написал бы в своём скорбном отчёте судебно-медицинский эксперт. Но зрителям подавай чёрные ручищи разъярённого мавра сомкнувшиеся на лебединой шейке юной Дездемоны. Отчего бы не потрафить взыскательной публике? Вот вам ручищи. Но ведь и их зрителям показалось мало. Зрители жаждали крови. Крови хотите? Пожалуйста, и появляется кинжал, которым Отелло окончательно и додездемонил свою душеньку.
Теперь по существу. Трагедия эта о ревности - о «зеленоглазой ведьме» (так в «Отелло») или о «чудовище с зелёными глазами» (это уже в «Венецианском купце»).
В экспозиции трагедии Шекспир настойчиво внушает нам, что весь сыр-бор разгорелся из-за того, что генерал Отелло назначил своим помощником, то есть лейтенантом, какого-то там Кассио, обойдя в звание поручика Яго, и этот последний, оставшись на бобах, решил изрядно насолить своему шефу.
Яго.
Я на глазах Отелло
Спасал Родос и Кипр и воевал
В языческих и христианских странах.
Но выбран он. Он - мавров лейтенант,
А я поручиком их мавританства.
На время окунёмся поглубже в середину шестнадцатого века. Венецианская республика в ту пору была одним из центров мировой торговли, которая приносила баснословные богатства жителям её. (Ну, положим, не всем жителям, но олигархической верхушке уж точно.) А богатство, как известно, легче добыть, чем сохранить (это не значит, что добыть его совсем уж легко; попробуйте; я вот попробовал - не получилось). Нужно было охранять границы, торговые пути, порты, суда. Когда есть деньги, то найти охотников, пусть для опасной, но прибыльной работы по сохранению чужих состояний, не так уж и трудно. Охотники всегда найдутся. И венецианский сенат находил их в среде храбрых и отважных ландскнехтов, наёмников (что-то вроде современных «солдат удачи» Иностранного легиона). Мавр Отелло был одним из них. И флорентиец Кассио. И Яго, которого Лодовико называет «спартанской собакой» (грек?). Наймиты готовы служить если не верой, то правдой гарантированного жалования.
Но почему генерал Отелло предпочёл сделать своим помощ-ником Кассио, а не Ято? И прав ли он был, отдав предпочтение перво-му? Ведь, как-никак, а за Яго хлопотали «три личности с влияньем» (вероятно сенаторы).
Яго
Этот пост
Которого, ей-богу я достоин.
Но он ведь думает лишь о себе:
Они ему одно, он им другое,
Не выслушал, пустился поучать,
Наплёл, наплёл и отпустил с отказом.
«Увы, - он говорит им, - господа,
Уже себе я выбрал офицера».
А кто он? Математик-граматей
Микеле Кассио какой-то. Флорентинец,
 Опутанный красоткой. Бабий хвост.
Ни разу не водивший войск в атаку.
Он знает строй не лучше старых дев.
Сведущим в нынешней иерархии офицерских чинов дистан-ция от лейтенанта до генерала кажется ого-го! какой. В российской армии, к примеру, это выглядит так: младший лейтенант, лейтенант, старший лейтенант, капитан, майор, подполковник, полковник и, наконец, генерал-майор, а после него ещё и генерал-лейтенант, генерал- полковник, генерал армии... (хорошо ещё, что нет какого-нибудь предподполковника). Не то было в Венецианской республике тех времён: от лейтенанта до генерала всего один шаг (если, конечно, прежде не убьют). Современная история знает только об одном головокружительном взлёте - что там лейтенанта - подпоручика на вершину генеральства. И подобное случилось в России - крае фантастической несуразности и несообразности. Правда, история эта литературная, и в ней её герою-подпоручику Киже волей автора было отказано даже в вымолвленном существовании.
Заметим, что в тех, давних, шекспировских времён армиях по-ручик - это вроде бы уже и не солдат, но ещё и не полноценный офи-цер, где-то серединка на половинку.
И вот Отелло, выбирает себе в заместители Кассио, а не Яго. Что так? Тут две правды. Одна правда венецианской Синьории. Дру-гая - генерала Отелло. Отправляя своего главнокомандующего на военные компании с докучавшими Венеции турками, сенаторы резонно полагали, что никто не застрахован ни от вражеского ядра, ни от разорвавшейся бомбы, ни от меча и прочих замечательных средств против бессмертия (всякая тварь смертна кроме, как уверяют христианские богословы, «червя неумирающего», что будет жрать вечно грешников в христианском же Аду). Так вот, случись что с Отелло, то командование экспедиционным корпусом должен принять на себя его заместитель, и не абы какой, но человек решительный, смелый и закалённый в боях. Вот, хотя бы, тот же Яго. Но и у генерала Отелло была своя правда и весьма веские резоны: командовать и бес-страшием подавать пример подчинённым, мол, моя забота, а вот всякие там фортификационные сооружения и прочие технические премудрости - этим озаботится мой заместитель Кассио, даром что математик-граматей. Было у Отелло и, другое соображение, так сказать, для внутреннего пользования и обычно не озвучиваемое: держать в заместителях человека умного, смелого и честолюбивого (а Яго именно и был таким) - себе дороже станет. Сегодня я - генерал, а он мой заместитель (слово-то какое подозрительное), а завтра, гля-дишь (ох уж эта переменчивая Фортуна!) уже он генерал, а я отставник, стригущий где-то там, на северо-западе Африки, свой при-усадебный, мавританский газон. Нет, уж увольте! Потенциального конкурента нужно держать подальше от заметливых сенаторов, но поближе к себе и, не спуская с него глаз. Давайте-ка сразу же всё рас-ставим по своим местам и не будем противопоставлять негодяя Яго якобы благородному Отелло, и спешить обелять обманутого мавра. Ведь кто как ни Отелло поручил (а по сути, приказал) поручику убить Кассио, своего, будто бы заместителя по постельным утехам с Дездемоной. Вы скажете: чего не сделаешь в ослеплении ревностью! Но, погодите, о ревности мы ещё поговорим.
«Вы, господа, - обращается тренер Отелло к  боссам венециан-ского  футбольного клуба, - слишком много от меня хотите. Если пом-ните, то, когда я заключал с вами трёхлетний контракт, просил вас не вмешиваться в мои, чисто тренерские дела, и, со своей стороны, обязался не вникать в ваши, околофутбольные. Я ведь что обещал? Правильно, вывести клуб в высший дивизион. Пока всё складывается как нельзя лучше. Если не случится ничего экстраординарного, то к концу сезона все мы будем потирать руки от удовольствия. А на следующий год, уже в высшей лиге, глядишь, и подберёмся к месту, гарантирующему выступление в кубке УЕФА. На третий же год... Не будем загадывать. Завоевание скудетто я не обещаю, но кто знает, кто знает... А, припомните, в каком состоянии я принял клуб. Ваша трансфертная политика и безграмотность моего предшественника привели к тому, что от некогда вполне приличного клуба осталось только одно название, да и то сильно подмоченное. Вы посмотрите, с кем мне приходится работать! Оба вратаря не то что мышей не ловят, они даже здоровенного мячика, что проскакивает у них между ног, толком рассмотреть не могут. Этих уже поздно чему-либо учить, разве что азбуке Брайля... А защитники! О них даже говорить не хочется. Не хочется говорить и о полузащитниках, а если и хочется, то в выражениях далеко выходящих за рамки нормативной лексики. Есть у нас, правда, пара неплохих нападающих. Но что нападающие? Они, ведь, игроки зависимые, без точных прострельных передач и проникающих пасов все их усилия напрасны. Вот они и бегают из офсайда в офсайд. И, тем не менее, у меня кое-что получается даже с этими игроками, а иногда даже и не только кое-что. Многим не нравится поставленный мной защитный вариант игры, но давайте, господа, по одёжке протягивать ножки. Вот вы тут все жаловались на проблемы со спонсорством и на финансовые трудности. Я вас хорошо понимаю. Были бы приличные деньги, то можно было бы прикупить классного вратаря, троечку крепких защитников, пяток сносных полу-защитников, одного забивного нападающего. Но денег-то нет. Оценим ситуацию трезво. На те деньги, что вы предлагаете, можно приобрести либо надёжного опорного хавбека, либо толкового плеймейкера. Конечно же, рекомендуемый вами к покупке нападающий Яго, безусловно, хорош, спору нет. У него приличная скорость, зоркое видение поля, нацеленность на ворота, постав-ленный удар, великолепная обводка (кого хочешь вокруг пальца об-ведет), опыт международных встреч (два года в английской премьер-лиге), да и возраст подходящий - двадцать восемь лет - самая пора осеннего расцвета для нападающего. Всё это так, но зачем нам ещё один нападающий? В тот же офсайд бегать? Пока я тренер, мне и решать кто сейчас необходимее для команды. Настаиваю на покупке опорного хава Кассио. Он, конечно, звёзд с неба не хватает, но зато наделён аналитическим, если не сказать математическим мышлением, а, значит, может просчитать все возможные комбинации соперника, подобное же качество - это хлеб опорного хавбека. Вы и без меня  хорошо знаете, что нынче повсеместно пошло поветрие на тренеров-иностранцев. И  вашего покорного слугу приглашали, между прочим, и в мадридский «Реал» и в лондонский «Арсенал», и, не поверите, даже в московский «Спартак», а я, тем не менее, всем другим клубам предпочёл ваш, захудалый венецианский. И не только потому, что в вашем городишке до умопомрачения красивые девушки, а скорее из желания на склоне своей тренерской карьеры воплотить в жизнь свои давние творческие планы. Вам выбирать: или покупаем Кассио, или ... Кстати, меня всё время настойчиво зовут в турецкий «Галатасарай» и деньги приличные предлагают. Тем более, что опыт работы с этими обрезанцами у меня уже был: тренировал я одного из них однажды в Алеппо...»
В общем, «наплёл, наплёл и отпустил с отказом».
Несколько слов об опорном хавбеке - лейтенанте Кассио. Тот ещё фрукт! Вы только послушайте, как этот вертопрах отзывается о своей любовнице Бианке. Можно что угодно думать о той или иной женщине, но говорить о ней следует как о мёртвых: или хорошее, или ничего - так, во всяком случае, принято в более или менее приличном  обществе. Да, Бианка - обыкновенная потаскушка, пусть так, но её искренняя и безоглядная привязанность к своему неблагодарному любовнику благороднейший  пример добротных женских чувств. Венецианские сенаторы, возражавшие против кандидатуры Кассио и понимавшие, что он не чета великолепному Яго, были безусловно правы. Может он и умел решать дифференциальные уравнения, мог сходу взять какой-нибудь неопределённый интеграл, и, даже, на память знал, сколько будет дважды два, но, помилуйте, какой из него заместитель командующего! Ведь случись что с Отелло... Случилось. И вот этот хлюст с кругозором дождевого червя становится правителем Кипра. Да такому не то что Кипром, а даже управление самой захудалой свинофермой в каком-нибудь кибуце нельзя было поручать. А что в итоге? Всё то же. Вот такой же математик-граматей (об имени его история сконфужено умалчивает) в 1571 году  профукал туркам Кипр.
Можно как угодно воспринимать реальности жизни. Всякой жизни, в том числе и человеческой. Но если отрешиться от всех околонаучных и вненаучных теорий, гипотез и верований, то приходится признать: в великом и необыкновенном процессе Эволюции изменчивость и отбор - главные ее движители. На знамени жизни начертано: нет Бога  кроме Эволюции и Дарвин - пророк Её! Об изменчивости, процессе длительном и  охватывающем жизни десятка- сотен- тысяч поколений, мы говорить не будем. А вот об отборе ска-жем. К тому есть и предлог, и повод. Ведь именно об отборе боль-шинство сколько-нибудь значимых художественных произведений, и все, без исключения, творения гениального Шекспира.
По большому счёту, существование каждого из нас имеет одно сдвоенное назначение: выжить и произвести потомство. И не надо, господа эстеты, презрительно кривить губы и досадливо мор-щиться. А уж коли это так, то примем неизбежное со смирением. Насчёт выжить - это понятно: прокормиться среди желающих того же. Кому-то удаётся прокормиться без особого труда, другим - с затратой неимоверных сил,  некоторым, увы, не удаётся. Проще всего эта задача решается в стаде или стае. Стайно-стадное сообщество может быть предельно малым (семья) или весьма значительным (го-сударство), и успех выживания отдельной особи зависит от многих привходящих и сопутствующих факторов, условий и обстоятельств: географических, климатических, экологических, экономических, культурных, национальных и прочих, и прочих. Внутривидовой от-бор это конкурентная борьба одних стай-стад против других, им  подобных, за кормовую базу или территорию. У людей эта борьба именуется войной. Но прокормиться и выжить - задача тактическая. Стратегическая же задача - произвести потомство и довести его до репродуктивного (половозрелого) возраста с надеждой, что оно продолжит во времени выживание и продление именно своего рода. Средства осуществления обеих задач иногда различны, иногда сходны, но всегда, или почти всегда, взаимно-обусловленны и одновременно-параллельны. На том стоит мир жизни.  Всё  остальное - от лукавого.
Чтобы произвести потомство необходимо подобрать подходя-щего для этой цели партнёра. И тут в действие и право вступает поло-вой отбор. Основная эволюционная проблема для самцов - привлечь самок при наличии конкуренции со стороны других  самцов. Эволю-ционная же проблема для самок - выбрать в качестве полового партнё-ра такого самца, который обеспечит потомство наилучшими шансами на выживание и размножение. Биологи утверждают, что половой отбор для эволюции куда более значим, чем отбор естественный (то есть межвидовая конкуренция). Окончательный выбор полового партнёра делают самки, а не самцы, как наивно заблуждаются некоторые. Самки, выбирающие более привлекательных самцов, полагают, что и в их потомстве будут более привлекательные для самок самцы. Ей не нужно было бы некоторое время оставаться недоступной, если бы она сразу же смогла оценить достоинства самца. Однако, всё, о чём она может судить сперваначалу, так это внешний вид избранника. И самка, кокетничая и флиртуя, принуждает самца к ухаживанию, то есть старается повернуть дело таким образом, чтобы его интересы совпали с её интересами, даёт ему возможность показать себя лучше других подготовленным к борьбе за существование и проявить своё преимущество перед другими самцами.
У человеческих самок (у некоторых приматов тоже) в процессе эволюции выработался особый механизм для поддержания привязан-ности самца. Это цикл лунных пауз (menstruus). Самки с таким циклом рецептивны (сексуально приимчивы) большую часть времени, в отли-чии от самок с эстральным циклом, при котором соитие самцов проис-ходит один, два, реже - больше за год. Постоянная готовность человеческих самок к  интимной связи позволяет и помогает им поддерживать неугасаемый интерес самцов. Кроме того, у человеческих самок момент овуляции замаскирован, что понуждает самцов постоянно и по мере сил сближаться с объектом своего интереса, дабы обеспечить оплодотворение. К тому же, он должен оберегать свою самку от посягательств других самцов, если хочет быть уверенным (а хочет он этого всегда), что именно он станет отцом будущего детёныша. Человеческая же самка всегда уверена в своём материнстве. А вот у самцов такой уверенности нет. Упомянутый уже лунный цикл пауз позволяет человеческой самке удерживать возле себя самца и после рождения детёныша. Ведь может появиться и второй, и третий... Детёнышей нужно кормить, охранять, воспитывать, подготовлять к трудностям и превратностям жизни. Доб-росовестный и верный самец - наилучшая гарантия благополучия се-мьи. И человеческая самка делает всё возможное (и невозможное), что-бы во внутривидовом отборе он предпочитал именно её, а не других самок. И в ход идут различные ухищрения для поддержания интереса и расположения самца. Это и нарядные одежды, выгодно подчёрки-вающие соблазнительные для взора округлости и впуклости тела, ук-рашения, причёски, разнообразные косметические средства для под-держания или улучшения состояния кожи-идентификатора и внешнего показателя здорового организма, пахучие вещества, до которых так падки некоторые человеческие самцы и многие другие средства.
Мы, может быть, выскажем крамольное, с точки зрения орто-доксальной биологии, предположение, попахивающее ахинеей, и более или менее учёнейшие мужи (и жёны, жёны тоже), услыхав его, только недоумённо пожмут плечами, но, всё же, выскажем. Эволюция - процесс вполне понятный в своей данности и яви, но непостижимый в динамической сути. Подумаешь, подумаешь - и вдруг начинаешь сомневаться в  несомненном - в дарвинизме. А коли засомневался в несомненном, то и ламаркизм не  покажется таким уж невероятным. И пошло-поехало. Убедительными начинают казаться доводы антропоцентристов с их целеполаганием, а после этого и до Бога-творца рукой  подать. Но, останавливаем себя в фантазийном разбеге и возвращаемся на грешную землю с дарвинским эволюционизмом. Возвратившись, выскажем-таки наше предположение: человечество претерпело, в отличие от других видов, эволюционный взрыв благодаря предварительной девственности и циклу лунных пауз женских своих особей. Нет, нет, мы не забыли ни про прямохождение, ни про освободившиеся для труда руки, ни про необычайно развившийся головной мозг - вместилище мысли и духа, только за-дадимся вопросом: не menstuum ли и gimen наших прекрасных дам положил всему этому начало? На досуге сами попробуйте проследить цепочку причинно-следственных связей произошедших с чело-вечеством изменений.
И, хотя, человек, как говорят, sapiens, но даже спустя много лет после того, как основная задача выполнена (родились и повзрос-лели детёныши), он по инстинктивной инерции продолжает, более или менее, регулярно исполнять свои супружеские обязанности. Чаще менее, чем более, но всё-таки... Что ж, данный природой сексуальный голод необходимо так или иначе утолять. Как уверяют те же биологи, моногамны из млекопитающих всего несколько видов, и среди них волк, лисица, барсук, бобр и некоторые человекообразные обезьяны. А вот человек где-то на перепутье, но более склонен к полигамии. Ничего не поделаешь, так уж по природе. Но постоянно усложнявшаяся со временем социальная структура общества вызвала необходимость введения упорядоченности брачных отношений. И упорядоченность эта, по преимуществу, обязывает людей к единобрачию. Брак, узакониваясь, становится чем-то вроде армейской присяги. Одни свято блюдут честь своего знамени, другие же... Вы влюбляетесь, в вас влюбляются... Вы изменяете, вам изменяют... В небольшом племени, деревне или общине, где всё на виду, особо не согрешишь, зато в городе, да ещё большом… Какой выбор! Какие возможности! Здесь всякая, вроде бы и предосудительная связь (в одно касание или более основательная) не кажется и слишком греховной. Если и было что, то кто знает? Кто видел? Всё шито-крыто. И оттого, как бы ни складывались супружеские отношения, но всегда есть неуверенность в надёжности партнёра по ложу. Некоторые называют эту неуверенность ревностью. Но ревность человеческих самцов и самок разной природы. Самец, подозревающий свою половину в неверности, не может быть уверенным в том, что прижитые с ней детёныши его. И, таким образом, ревность самца направлена от на-стоящего в прошлое. Самка же, подозревающая своего благоверного в ветрености, боится потерять достигнутое: семью, статус в обществе, материальное благополучие и прочие сопутствующие удобства, отчего вероятность выживания и дальнейшего благополучия её потомства (уж точно её!) снизится в конкурентной внутривидовой борьбе. Так что ревность её векторно направлена от настоящего в будущее. По природе своей мужчина хочет обладать всеми женщи-нами мира, а женщина – одним единственным, но таким! По природе-то так, а вот в жизни всё сбывается по-другому. Нормальная женщина (о ненормальных здесь печь не идёт) может в поисках своего идеала перебирать сколь угодно долго и часто мужчину за мужчиной, но ведь идеального-то нет (по определению - несуществующего) всё равно не найдёт, и тогда в своих поисках неизбежно останавливается и смиряется на одном из многих. Природная женская интуиция убеждает её, что права мудрость народной поговорки: мужика на мужика менять – только время терять. А дальше уж всё зависит от мудрости. Она, мудрая, может рассуждать примерно так: конечно же, мой не идеален, но коли выбор сделан, то пусть он будет лучшим из лучших; если я постараюсь сделать го счастливым, то и сама стану счастлива; я должна себе самой принести присягу (вроде армейской) на преданность и верность ему, единственному, нарушив которую, я изменю сама себе; а такая измена – грех, который ещё можно попы-таться оправдать, но простить – никогда; значит – не хотела, не старалась сделать себя счастливой; и некого тут винить, никого, кроме себя, дуры петой. Тож и нормальный мужчина, со временем осоз-навший, что при всём старании ему не удастся насладиться всеми женщинами мира, задерживается на одной из них, здраво полагая, что особой разницы меж ними нет, но коли выбор сделан… (вернитесь взглядом на несколько строк выше и перечитайте присягу уже от мужского лица). Повторяю: мы здесь рассуждаем о нормальных муж-чинах и женщинах. Что же до ненормальных… Нимфоманки и донжуанствующие должны представлять интерес лишь для сексопа-тологов, психоаналитиков и психиатров. Подозреваю, что ни одна нимфоманка не может осчастливить нормального мужчину, ни, тем более, осчастливить себя. Да и донжуанствующие мужчины, удовле-творяющие скорее спортивное, что ли, тщеславие, а не физиологическую нужду, пытающиеся преодолеть путы комплекса неполноценности, тоже не сможет обрести счастья, равно как и ос-частливить хотя бы одну женщину.
Но, вернёмся к началу начал - ухаживанию и средствам дости-жения конечного успеха. Слово Пушкину.
Иной имел мою Аглаю
За свой мундир и чёрный ус,
Другой за деньги - понимаю,
Другой за то, что был француз.
Клеон - умом её стращая,
Дамис - за то, что сладко пел.
Скажи теперь, мой друг Аглая,
За что твой муж тебя имел?
Ухаживание - процесс возможности проявить себя перед сам-кой. Он может быть прямым и косвенным. Косвенное ухаживание со-стоит из действий, отсекающих других претендентов на самку и пока-зывающих своё перед ними превосходство. Прямое же ухаживание - это проявление лучших своих качеств в приватной обстановке. Почти  всегда прямое и косвенное ухаживание тесно переплетены. Ухаживают по-разному. Распушают свой павлиний хвост, проходят гоголем, поют нечеловеческим (скажем, соловьиным) голосом, показывают свои физические стати и достоинства, виртуозно бренчат на музыкальных инструментах (от балалайки до органа), хвастают приличной родословной, привирают о былых подвигах и победах, намекают на солидный счёт в швейцарском банке, поражают нетленной поэмой, совершенной картиной, бессмертной фугой, вечной истиной... Цитируемый выше Пушкин довольно-таки точно обозначил пути и средства к сердцу женщины (учитывая, понятное дело, специфику времени, круга интересов и социального положения той же Аглаи Антоновны Давыдовой). Умри, Денис, - точнее не скажешь! (Умри, Дамис, - слаще не споёшь!) И что бы там ни говорили иные творцы по поводу мотивов создания того или иного произведения (с негодованием отвергая, разумеется, влияние и действие вульгарного полового отбора), всё одно: явно или сублимировано это влияние прослеживается. Даром ли, что все девять муз женской породы и приятно раздваиваются в нижней части своих соблазнительных тел! У всякого творца всегда ищите десятую музу. Тот же Пушкин недаром сетовал: «От воздержанья муза чахнет, я редко, редко с ней грешу».
Так чем же взял Дездемону Отелло? «Она полюбила меня за те бедствия, которые я пережил». Варианты: «Она меня за муки полюбила»; «Я ей своим бесстрашьем полюбился») Что ж, сочувствие к перенесённым с бесстрашием бедам, может, и сыграло свою роль. В глазах Дездемоны, Отелло, сумевший пройти множество тяжких испытаний и выживший- таки, вполне достойный кандидат на продолжение их совместного рода. У некоторых биологов есть любопытнейшая гипотеза на причину наличия неоправданно огромнейших рогов у самцов лосей, которые в меньшей степени являются действенной защитой от хищников, но в большей - демонстративным украшением (вот и Отелло  говорит: «Рога - отличье чудищ и зверей») созерцая которое, безрогая лосиха думает примерно так: уж коли этот тип с лёгкостью носит на голове такое громоздкое и несуразное сооружение, которое в обыденной жизни является только помехой, то, значит, он и все остальные тяготы сможет перенести без труда. Рога рогами, но не будем забывать и о том, что Отелло не какой-то  там безродный бродяга  («я - царской крови») и, как-никак, генерал.
Ну а чем взяла Дездемона Отелло? Проявленное сострадание, конечно же, могло тронуть сердце сурового мавра. Но только ли оно? А как же «богатство, честь и красота», о которых упоминает Родриго? «Она умна, здорова, - подтверждает её отец, - скромница,  тихоня, красавица и ангел доброты». Да и сам мавр отмечает: «Красива, остроумна, хлебосольна, умеет общество занять, поёт и пляшет».
Кассио.
Женат, да как удачно!
На писаной красавице. Мечта,
Венец творенья, ангел, совершенство,
Не передать ни кистью, ни пером.
Ну что ещё надо, чтобы усладить варварский вкус Отелло? Да и не только его. Прибавьте ко всем перечисленным достоинствам и качествам юный возраст Дездемоны (похоже, что она только-только оперилась; в ту пору итальянские девушки выходили замуж рано, лет в тринадцать-четырнадцать), примите в расчёт полупреклонные лета мавра, а, значит, и изрядную разницу в возрасте («Он мог меня помягче пожурить: в сравненье с ним ведь я ещё ребёнок»), и вы поймёте, чем же взяла Дездемона Отелло.
Но мавр был обречён изначально. Подбросил бы коварный Яго платочек, расшитый цветами клубнички (виноват, землянички), или всё и без платочка рано или поздно пошло своим чередом, всё одно: не избежать было Отелло «украшенья чудищ и зверей». Тысячу раз был прав проницательный Яго.
«Заметь, с какой силой она полюбила мавра. А, спрашивается, за что? За одно бахвальство и небылицы. Что же ты думаешь, она век будет сыта его болтовнёй? Глаз нуждается в пище. Какая радость смотреть на дьявола? Когда кровь устанет от нежностей, сызнова воспалить её могут привлекательная внешность, общность возраста, сходное воспитание. Ничего этого нет у мавра. Её запросы будут оставаться неудовлетворёнными. Рано или поздно она это почувствует. Мавр набьёт ей оскомину. Сама природа толканет её к другому».
Напомним: события трагедии происходят в середине шестна-дцатого века в Венеции. А это было время начала конца Возрождения. Возрождение - это общее  название культурной эпохи Европы 15-16 веков; в более узком смысле, эстетическом, этот период именуют Ренессансом, а применительно к Италии самый конец Ренессанса получил название Чинквиченто. О Возрождении столько сказано-пересказано, столько написано-перенаписано, что мы здесь воздержимся от повторений общеизвестного и отсылаем любопытствующих к трудам и исследованиям по той эпохе. Напомним только, что один список выдающихся деятелей Возрождения не уместился бы и на двух страницах, даже если писать мелким и убористым почерком. Но вот кратко и более или менее внятно сказать об особенностях и сущности того необыкновенного времени мы просто обязаны: иначе многое в трагедии «Отелло» может быть понято и истолковано превратно.
После тысячелетнего средневекового застоя культурной жизни Европы, обусловленного жёсткой церковной схоластикой, творчески активная возрожденческая личность обратилась к забытой было сокровищнице человеческой мысли и духа - к  античной философии. Перестав чувствовать себя «рабом божьим», творческая личность, ошеломлённая открывшимися перед ней горизонтами, осознала в себе если не божескую, то, во всяком случае, титаническую потенцию. Вот как это осознание характеризует выдающийся фило-соф эпохи Возрождения кардинал Николай Кузанский: «Человек есть второй бог. Как бог - творец реальных сущностей и природных форм, так человек – творец мыслимых сущностей и форм искусства». Истинный возрожденец - это в некотором роде сосоздатель, перешагнувший рубеж терпеливого ученичества и почувствовавший в себе силу и дерзость к необременённому догмами творчеству. «Боже, не путайся у меня под ногами!» - так или примерно так должна была звучать ежедневная  молитва истинного возрожденца.
Обратившись к античности, возрожденцы воскресили все сколько-нибудь значимые и значительные философские учения: пифагорейство, платонизм, скептицизм, эпикурейство, кинизм, неоплатонизм. Но, воскресив, многое приняли и поняли эти учения на свой вкус и лад. Скажем, что высочайшие умственные конструкции неоплатоников Плотина и Прокла с непредсказуемыми сплетениями узловатых мыслей, из которых каждая последующая путаней предыдущей, мало кого увлекли, а вот эпикурейство и кинизм увлекли даже очень многих. И, опять же, в эпикурействе наиболее привлекательным показались не умеренность и выверенность, как средства достижения безмятежной невозмутимости (атараксии) - этому, во всяком случае, учил Эпикур - основатель учения, а поздняя, побочная ветвь, эпикурейства гедонизм - (киренская школа), прокламирующая наслаждение как высший смысл существования. Ну а кинизм (тот самый пресловутый цинизм), который в давние античные времена среди многих, существовавших почти одновременно учений был где-то на задворках и почти не имел последователей, в эпоху Возрождения нашёл их в предостаточном количестве.
Если Флоренция стала духовным центром Ренессанса, Рим - творческим, то  Венеция, будучи средоточием торговых и международных связей, - центром настоящих, текущих, жизненных ценностей. Высокая мысль - это хорошо. Великое искусство - ну что может быть прекраснее? Но кипящая и бурлящая вокруг жизнь - это куда замечательнее! Чему там учили эпикурейцы? Чувствованию тончайших ощущений и переживаний. А гедонисты? Полноте всевозможных наслаждений. А киники? О примате природных (понимай: животных) законов над законами установленными обществом. И венецианцы на-ура приняли понравившиеся им учения. А приняв, бросились их осуществлять. Как свидетельствует история, в середине 16 века в Венеции промышляло 11000 служительниц не-бесплатного ложа (для сравнения: в Риме - 9500, во Флоренции - 10000). А ведь всё население тогдашней Венеции вряд ли превышало 100-150 тысяч человек, и это включая лиц весьма преклонного возраста и детей. Вот и считайте... Кстати о детях. Венецианец Корнацио в своей новелле пишет: «Прежде чем стать епископом я  был исповедником, и все девушки старше десяти лет признавались мне, что у них уже было по меньшей мере два любовника». Полагаем, что поинтересуйся у него насчет девственниц, то он мог бы вполне уверенно констатировать: при крещении попадались. Так что, когда в наше время некоторые озабоченно говорят о какой-то сексуальной революции, будто бы захлестнувшей мир, то ничего, кроме саркастической улыбки, подоб-ные заявления вызвать не могут у знатоков нравов периода Чинквиченто. Об улыбке... Процитирую мною бесконечно чтимого Алексея Фёдоровича Лосева, который так говорит о знаменитой «мелкорыстной и бесовской улыбочке» знаменитой «Моны Лизы» Леонардо да Винчи. «Хорошо, если просто говорят о влечении к себе этой улыбки. Ведь стоит только всмотреться в глаза Джоконды, то можно без труда заметить, что она, собственно говоря, совсем не улыбается. Это не улыбка, но хищная физиономия с холодными глазами и с отчётливым знанием беспомощности той жертвы, которой Джоконда хочет овладеть и в которой кроме слабости она рассчитывает ещё на бессилие перед овладевшим ею скверным чувством». Да, насколько же пресными и целомудренными показались бы тогдашним венецианцам эротически-акробатические  экзерсисы индийской Камы-сутры, которые некоторым нашим современникам кажутся чуть ли не вершинами сексуального разврата. Для полноты картины добавим ещё один штрих. Специальным указом тогдашняя венецианская Синьория запретила городским шлюхам переодеваться в мужские одежды «дабы не поощрять в добропорядочных гражданах разжигания низменных и азартных страстей». Вы поняли, что здесь к чему? Я - нет, но, всё равно, любопытный указец...
И хотя сам Шекспир жил на излёте эпохи Возрождения, и в са-мой Англии нравы были отнюдь не пуританские, он, всё же, в своей трагедии не преминул отметить распущенность нравов венецианских.
Яго.
С одной стороны, бывалая, хитрая венецианка, а с другой -
неотёсанный кочевник. И я поверю в прочность их чувств!
А ведь это он о Дездемоне: «бывалая, хитрая венецианка», об «ан-геле, венце творенья, совершенстве».
Вот ещё:
Я вдоволь изучил венецианок!
Лишь небу праведному видно то,
 Чего мужья их не подозревают.
Стыда в них нет, лишь след бы замести.
…………………………………………..
А что супруга ваша
Другая, полагаете? Она
Отца ввела пред свадьбой в заблужденье.
Сгорала к вам любовью, а сама
Прикидывалась, что терпеть не может.
Только не ждите, что я, грешным делом, засучив рукава, бро-шусь защищать честь невиннейшей из Дездемон. Упаси, боже! Конечно же, повторюсь, о дамах можно говорить как о мёртвых: или хорошее, или ничего, а уж о мёртвых дамах - тем более, но, примем во  внимание, что речь идёт о даме, так сказать, литературной, то есть придуманной, и, к тому же, сбежавшей ночью из дома с мавром («арабским жеребцом», по выражению Яго), тайно с тем повенчавшись и, в конце концов, доведшей этим своим курбетом родного отца до смер-ти. Уж и не знаем, что там шептала на ушко своему исповеднику десятилетняя Дездемона (тайна исповеди!) и, допустим, к тому сроку её прекрасное рыльце ещё не было в пушку, и она оказалась единст-венной белой вороной в стае чёрных венецианских лебёдушек, но настораживает следующее:
Дездемона.
Что он сказал?
Отелло.
Что был с тобой в сношенье.
Дездемона.
Как! В незаконном?
Отелло.
Да.
Я тут два раза пытался понять о чём они, собственно, толкуют, и, признаюсь, обе попытки оказались неудачными. Может переводчик чего напутал? Эх, подосадовал, жаль не знаю староанглийского. Неза-конное сношение - значит в нарушение узаконенного брака. А что до добрачных сношений... Нет, сами ещё раз перечитайте их диалог. Впрочем, мы уже давно поняли: венецианки - это прекрасные жемчу-жинки, нанизанные на гнилую нить царивших тогда нравов. Даром что ли, известный на весь просвещённый мир «пояс верности» - хитрое приспособление, которое надевал и замыкал ключом на теле своей «законной» отбывающий в отлучку супруг, иначе именовался «венецианской решёткой»?
Повторим вслед за Яго: брачный союз Отелло и Дездемоны всё равно не кончился бы добром. Папаша Дездемоны, сенатор Бра-банцио предупреждал:
Смотри построже, мавр, за ней вперёд:
Отца ввела в обман, тебе солжёт.
Приглядимся-ка повнимательней к безгрешной покуда Дезде-моне. (Грешки молодости или, точнее, исходного детства в расчёт брать не будем.) После всех бурных сцен с взбесившимся Отелло, перед самой своей кончиной, о которой она, ясное дело и не догады-валась, у неё происходит любопытнейший разговор с Эмилией.
Дездемона.
Неплох собою этот Лодовико.
Эмилия.
Красавец!
Дездемона.
Неплохо говорит.
Ну, а что предсказывал Яго! Похоже, её чувства к супругу угас-ли скорее, чем успели по- настоящему разгореться. Мавр уже набил ей оскомину, а в Дездемоне наконец-то проснулась настоящая венециан-ка. Вспомним, чем взял её Отелло? Правильно, разговорами. Вот и Ло-довико, похоже, по этой части мастак, да и, к тому же, красавец. Дай только срок... Впрочем, Шекспир руками Отелло остановил время всех её сроков.
Да, трагедия Шекспира о ревности. Но кто же всё-таки глав-ный герой её? Уж точно не Отелло - личность пусть броская и вулканическая, но до скуки серая. Главный герой,  безусловно, - Яго. Ведь именно его неукротимая ревность сгубила и Отелло, и Дездемону, и Эмилию, и его самого.
Если гений - это несостоявшийся дебил, то нам, в этом смысле людям вполне состоявшимся, порой нелегко понять, почему в привыч-ном мире добра и зла только творческому гению удаётся вырваться из теснин устоявшихся представлений об этих двух нравственных категориях, уравнять их и обнаружить их закономерную совместимость в душе как первого святого, так и последнего негодяя. И, к тому же, только гениям масштаба Шекспира своим творчеством удаётся показать нам, сирым, что принимаемые за данности реалии жизни никогда не дотягивают в достоверности до своей высокохудо-жественной копии.
Двойственность, или, если попышнее выразиться, амбивалентность человеческой натуры особенно ярко проявлялась именно у возрожденцев. Тому способствовала нравственная, духовная и культурная атмосфера. Мы здесь говорим не только о выдающихся личностях, которыми та эпоха была изобильна, но и о менее деятельном и ярком большинстве. Но прошлое обычно характеризуется всё-таки выдающимися. И именно они отчётливо характеризуют двойственную натуру возрожденческой личности, которую, безо всякой натяжки можно характеризовать как божественно-дьявольскую. Несколько примеров. Лоренцо Медичи восстанавливает во Флоренции «Платоновскую академию» и одновременно лихоимствует, грабит и организовывает убийства неугодных ему. Бенвенуто Челини - непревзойдённый ювелир и прекрасный скульптор, чьи работы  считали за честь иметь герцоги, короли и папы, во всю бретерствует, склочничает, истязает и убивает. Николло Маккиавели (автор «Государя» и «Истории Флоренции») на досуге пописывает низкопробные похабные комедии. Сатирика Аре-тино по праву называли «бичом королей», его волчьи сатиры, обли-чающие сильных мира сего, отличались такой беспощадностью, с которой можно сравнить лишь его личную порочность, жадность и беспринципность. Не мною замечено, что нападки некоторых возрожденцев-гуманистов на нравы знати и клириков расцвечивались такими  непристойными подробностями, что невольно закрадывается сомнение в искренности их праведного гнева. Поручик Яго был истинным возрожденцем крутого замеса, и его мощной, мятущейся, дюжинной и неукротимой натуре было тесно в рамках общепринятых законов и морали. И оттого он может показаться чересчур циничным, излишне жестоким и донельзя аморальным. Но не будем мерить всех на свой аршин, тем более, что возрожденческий аршин был куда длиннее нашего, нынешнего.
Несколько слов об Эмили - жене поручика Яго.
Яго.
При вас она, естественно, тиха.
И к чёрту посылает только в мыслях.
………………………………………
Вы все в гостях картинки.
Трещотки дома, кошки у плиты,
Сварливые невинности с когтями,
Чертовки в мученическом венце.
С постели вы встаёте для безделья,
А делом занимаетесь в постели.
Бойкая, темпераментная, языкатая и, наверняка, красивая Эмилия - настоящее дитя своего  времени и города. Послушаем её раз-говор с Дездемоной об измене.
Дездемона.
Могла бы ты в обмен на целый мир
Так поступить?
Эмилия.
А вы бы поступили?
Дездемона.
Как перед богом, я бы не смогла!
Эмилия.
Я тоже не могла бы перед богом,
Но где-нибудь в потёмках - отчего ж?
Что ж, вполне здоровый и прагматичный взгляд на вещи. По-слушаем ещё здравомыслящую даму.
Эмилия.
Что кисло или сладко для мужчин,
То и для женщин кисло или сладко.
Когда он нас меняет на других
Что движет им? Погоня за запретным?
По-видимому. Жажда перемен?
Да, это тоже. Или слабоволье?
Конечно да. А разве нет у нас
Потребности в запретном или новом?
И разве волей мы сильнее их?
Будь вы мужчиной, женились бы на такой? В любом случае примите наши поздравления. Яго женился. А ведь умный, всё пони-мающий, не питающий никаких романтических иллюзий. Но, лю-бовь... Джордано Бруно, схваченный злокозненной инквизицией (где бы вы думали?), правильно, в Венеции в 1592 году и ею же впоследствии заживо зажаренный, писал в трактате «О ироническом энтузиазме»: «Всякая любовь происходит от созерцания; умопостигательная любовь от созерцания умственным путём, чувственная - от созерцания чувственным путём». Вот и Яго это понимает.
Каждый из нас - сад, а садовник в нём воля...
Если бы не было разума, нас заела бы чувственность,
На то и ум, чтобы обуздывать нелепости.
Понимать он, может, и понимает, но обуздать свою природ-ную чувственность, свою неразумную любовь к не менее всё пони-мающей, чувственной, но и не менее вероломной Эмилии он так и не смог. Ну а что же Эмилия? Как обычно должна поступать приличная жена, если её муж попал в переплёт? Спокон веков ей потребно было безо всяких покрывать и прикрывать его грехи (если, конечно, это грехи не любовные), всегда брать его сторону, даже лжесвидетельствовать при крайней необходимости - и никто её за это не осудит. Идеальная же жена - идти за мужем и в огонь, и в воду, а не только в брачную  постель. А что Эмилия? То, что она при всех честит своего муженька на все корки - это  ладно, но она ведь выдаёт его с головой, тем самым обрекая на неминуемую гибель. Ей честь мёртвой уже Дездемоны оказалась дороже бесчестья живого покуда мужа. А ведь виновницей всех обрушившихся в трагедии бед была именно она. Давайте разберёмся.
Многие читатели-зрители трагедии «Отелло» полагают, будто Яго устроил всю заварушку из-за того, что генерал Отелло об-делил его лейтенантством, которого поручик безусловно заслуживал. Ерунда! Это событие стало только предлогом и поводом, последней каплей, переполнившей чашу терпения главного героя трагедии. По прямолинейной математической логике подпившего межеумка Кас-сио, когда речь зашла о спасении души и Яго предположил, что он всё-таки спасётся, то этот самый Кассио уточнил: «Нет, позвольте. Виноват. Сначала я. Помощник генерала должен спастись раньше поручика». И вот, по этой самой логике, получается, что ревность поручика Яго никак не может быть яростнее ревности генерала Отелло. Ох, нам, в таком раскладе, даже не хочется представлять ревности маршала и, тем более, - генералиссимуса!
Яго
Я часто говорил тебе и повторю:
я ненавижу мавра.
У меня с ним свои счёты, не хуже твоих.
До поры до времени поручик держал себя в узде, но пробил час - и он предъявил Отелло счёт.
Яго.
Я ненавижу мавра. Сообщают,
Что будто б лазил он к моей жене.
Едва ли это так, но предположим,
Раз подозренье есть, то, значит, так.
Вот, оказывается, где собака зарыта!
Яго.
Я готов на всё.
Чтоб насолить Отелло. Допущенье,
Что дьявол обнимал мою жену
Мне внутренности ядом разжигает.
Пусть за жену отдаст он долг женой.
………………………………………
Всем будет на орехи. Лейтенант
В долгу передо мной наверно тоже:
По женской части оба хороши…
Итак, Кассио тоже предъявлен счёт. Зная о венецианской мо-рали, видавшей виды, Эмилии можно без труда предположить, что дрожайшая половина Яго не упускала случаев ни с Отелло, ни с Кассио, ни с Лодовико, ни с Монтано, ни с Грациано... Эх жаль, что в трагедии так мало действующих лиц мужского пола! (Отца Дездемоны, как и дряхлого, полагаем, дожа в расчёт принимать не станем.) Но полюбуемся ещё раз на Кассио во всей его красе.
Кассио.
Привет поручик!
Привет сударыня! (Целует Эмилию.)
Я захожу
Далёко в знаках вежливости, Яго,
Но это - лишь воспитанности дань.
Интересно, в какой такой школе воспитывался Кассио, что высшим знаком  вежливости -  влепить поцелуй женщине при её муже - считает за галантность. Разве что в школе с математическим ук-лоном...
Яго умело и тщательно приуготовляет для Отелло геенну ог-ненную ревности, в которой сам уже давно горит.
Яго.
Мужайтесь, генерал. Вы не один.
Любой женатый - в вашем положенье.
Мильоны спят на проходных дворах,
Которые зовутся брачным ложем.
Вам легче: вы без розовых очков.
Какое издевательство природы
С развратницами нас соединять
И заставлять нас верить в их невинность!
Но если это так, то я желаю знать
Про свой позор и что с женой мне делать.
Счёт предъявлен, и Отелло придётся по нему заплатить. Если для простоватого, с душой нараспашку мавра измена Дездемоны (дей-ствительная или мнимая - не в этом суть) стала громом среди ясного неба, то для умнейшего Яго измены Эмилии (скорее действительные, чем мнимые) всегда были сопутствующей данностью партитуры их супружеской жизни. Но, повторим, любовь... Так любить - значит жертвовать ради любимой всем, ничего не ожидая взамен. Так любит мать своё дитя. Так любит собака своего двуногого друга. Зная за супругой пропасть недостатков и бездну слабостей, Яго, тем не менее, любил Эмилию безмерно. И оттого ревность его тоже была безмерна. Но измена - единственный грех человека, за который муки претерпевает другой.
Яго.
Бедняк, довольный жизнью,
Владеет состояньем. Но богач,
Который ждёт всё время разоренья,
Раздет до нитки.
Шекспир заглянул в душу сотворённого им героя и в смуще-нии отвёл глаза: слишком многое открылось ему, чего не следовало бы покрывать достопочтенной публике. И он поступил так, как и следовало поступить творческому гению: наделил своего любимого героя качествами, присущими ординарным негодяям.
Хотя мавр и заплатил по счёту, но это не могло принести об-легчения Яго. И то, что он прирезал Эмилию - тоже. Убивая её, он убивал свою несчастную любовь. После этого его жизнь потеряла и смысл, и разбег.
У Шекспира всем сколько-нибудь значимым героям приготов-лен трагический конец и похороны с вечной гарантией. Но, да не сбу-дутся пожелания любимой Яго жены:
Пускай его поганая душонка
Гниёт века по полкрупинки в день.
Мы желаем другого. Reguim aeternam dona Jago, Domine.
 Вечный покой даруй Яго, Господи.


Stretta.
***
Лишь только увидал - сомлел и разом
Сражён я был красы твоей проказой.
                ***
Мне оказал внимание и честь,
Когда тебя, мой друг, я повстречала.
Ведь радостей дотоле я не знала
И счастлива, что ты на свете есть.
***
Красу твою я взорами ворую
И большего, признаюсь, не взыскую.
                ***
Ты был горазд в искусстве обольщенья-
Наиприятнейшем из всех других искусств.
Не ведала и толики сомненья
Пока ты грабил клад моих высоких чувств.
***
Меня влечёшь, скрываясь и маня,
Не обретя, теряю ежечасно.
Ты всюду, где и не было тебя,
А где ты есть - искать, увы, напрасно.
***
Корабль дал течку (то есть, течь),
В каюте так штормило,
Не то чтоб встать, но даже лечь
На ум не приходило.
И мы тогда отдались в плен
Друг другу, не сходя с колен.
***
Что ты живёшь, а я мечтаю -
Упрёка в том не принимаю.
Ведь жизнью ты живёшь одной,
А я, живя, тобой, - двойной.
***
Грех и святость в единой упряжке -
Неприступный ты мой идеал,
Как монахинь роскошные ляжки,
На которых никто не лежал.
***
Боже, прости же меня за нетвердие праведной веры,
Так и за то, что я храм твой покинула скоро
И обретаюсь отныне я в капище томной Венеры,
Службу исправно служа, ни о чём о другом не
                смышляя.
***
Святой молиться Богу - грех,
А святостью ты превосходишь всех.
***
Словами мы готовы умертвлять
Своей любви живую благодать.
***
Что ты творишь - сама того не знаешь:
Любя мертвишь, любя и воскресаешь.
Сгорело тело, обратившись в прах,
Душа, истлев, вся изошла в мечтах.
Твоей любовью был испепелён
И ею же, как Феникс, возрождён.
***
Какая ночь! Как твой прекрасен лик!
Я таю, таю... Убывают свечи...
Но умолчит болтливый мой язык,
Чтоб чувств не оглупить бессвязной речью.
***
В топологических пределах
Одежд легко облекших тело
Руками долго я бродил,
Искал - и всё не находил...
Но вот, в развилке стройных ног
Искомое я отыскать вдруг смог -
Залог всех радостей и бед -
Прелестной биссектрисы след,
Что в уголок интимный тянется
У равнобедренной красавицы.
***
При каждом нашем, милый мой, свиданье
Ты - искуситель, маг и чародей
Пресветлый ангел, тёмный Асмодей.
Меня врачуешь нежным волхованьем.
***
Во мне заговорил вдруг врач и ментор.
Так выслушать внимательно изволь:
Больное чувство исцелит лишь боль.
(Similia similibus corentur.)
***
Всё вроде б как обычно, как всегда,
Но, кажется, что и не так при этом.
Ощерилась угрозами беда,
Звезда любви встревожена рассветом.
***
Иначит жизнь мечты наоборот,
Мельчают в ней и счастье, и несчастье:
Неугомонность мелочных забот
Рождает приблизительные страсти.
***
Во мне не замечая перемен,
Ты, друг мой, как всегда спокоен,
Доброжелателен, любезен, ровен:
Нелюбящий не ведает измен.
***
Пристрастны мы не ко своим грехам.
Мне кажется, Вы дважды сели в лужу:
Когда со мною изменила мужу,
А после с ним, но мне уже, мадам.
***
Вот ключ от сердца моего,
Храни или забрось его.
Но что услышал я в ответ?
«Мне в вашем сердце места нет».
***
Единственное, что я твёрдо знаю:
Огонь твой согревает не меня.
Зачем же, объясни, не понимаю,
Себя ты отдаёшь мне не любя?
***
Книга нежных чувств моих толста.
Каждая страница в ней пуста.
***
Меня твоё проклятье не доймёт
В изменами отягощённый год.
***
Дни любви прокатились угарные,
Не задев ни тебя, ни меня.
Наши судьбы - шары бильярдные
На зелёном сукне Бытия.
***
Пред кладбищенской ветхой оградой
Жизни буйный бушует пожар



Примечания

Fuga (лат.) - бег, бегство, быстрое течение - однообразное, однотемное произведение; вариационное, где темы представляют развитие одного и того же образа.
Dux (лат.) - вождь, тема; основная мысль фуги.
Comes (лат.) - спутник; имитация темы в тональности доминанты или субдоминанты в экспозиции (в изложении основной темы).
Gegensatz - противосложение, в широком смысле - контрапункт или одновременное сочетание нескольких самостоятельных линий согласованных по сходству или контрасту.
Intermedium (лат.) — эпизоды в фуге между проведениями темы.
Stretta (от итал. stringere) - сжимать, сокращать - изложение полифонической темы в виде простой, сокращённой имитации.



Представленное произведение Александра Голота «Фуга» никак не укладывается в рамки привычных для современного читателя жанров (романов, повестей, циклов рассказов, очерков, хроник, воспоминаний и пр.).
Само название «Фуга» определило стиль и композиционный строй этого литературного опуса, то есть автор построил его по канонам соимённых музыкальных творений.
Известно, что фуга- это полифоническая форма, содержащая имитационное экспонирование индивидуализаторов темы и её дальнейшее проведение в разных голосах и различных контрапунктических условиях.
Согласно канонам музыкальной фуги, в представленной литературной фуге заявлена тема (dux), тема вечная и неисчерпаемая, тема отношений между мужчинами и женщинами со всеми превходящими в эти отношения коллизиями, радостями, горестями, непредсказуемыми поворотами в судьбах любящих, любимых, ненавидимых. Опять же, согласно канонам, литературная фуга представлена спутниками, или имитациями темы (comes), контрапунктами (противосложениями)—сочетаниями нескольких самостоятельных линий, согласованных по сходству или контрасту. Есть в произведении несколько интермедий, органически раскрывающих тему. И, наконец, заканчивается «Фуга» стреттой—сокращённой имитацией заявленной темы.
Написанная в традициях русской литературы ясным, сочным и выразительным языком, проза «Фуги» порой разбавляется её ритмичными вариантами белого стиха, а финальная часть—стретта— полностью выражена в поэтической форме.

        Полагаем, что при прочтении «Фуги» читатель, оценит не только оригинальность, композиционную новизну и строй представляемого произведения, но и содержательную его часть.