Несостоявшаяся Ассоль

     За двадцать лет семейной жизни впервые выбрались в отпуск. Привезли детей в Крым, к морю.  На три недели пришвартовались в Севастополе, из них пару дней провели в Ялте. Это – город  детства моего мужа.  Детства с грустным лицом…
      Наш первый адрес – Садовая улица. Почти в сердце Ялты. Вот он – старый, но еще крепкий бревенчатый дом в два этажа. Со двора на второй этаж ведет простая деревянная лестница с перилами. Два окна справа от входа  – это «наши». Третье  глядит в противоположную сторону, на улицу, лицом на главный храм в городе. Здесь, в этой маленькой квартирке, и проводил муж каждое лето.
      Сюда  переехала семья после той страшной трагедии…   Было это очень давно, почти полвека назад.
       ...Каждое лето Иринка, старшая сестра мужа, гостила у дедушки и бабушки. Первые годы – всегда с мамой. Когда стала старше, мама оставляла ее на попечение стариков, а  сама уезжала в Москву.  В том августе Иринке исполнилось семь лет. И всего через несколько дней, всего через несколько...   Дед был в порту. Бабушка вышла во двор. Иринка в белом воздушном платье крутилась по кухне, раздувая юбку. Случайно задела рукой керосинку, на которой готовился обед…  Пока прибежала бабушка, пока доехала скорая помощь… Три дня прожила Иринка – только лишь потому, что сердце работало как часы.  Страшные были ожоги, беспомощная медицина… 
        Давно покоятся на ялтинском кладбище дедушка и бабушка Иринки, на московском – ее родители, мои свекры.  И рассказать о короткой жизни девочки могут сегодня только черно-белые фотографии, которые хранятся в  старом чемодане.  Больше ста снимков, несколько коробок со слайдами. Вот она, совсем, кроха, на руках у сияющей от счастья матери… Лет двух – на руках у отца : суровое лицо военного человека в форме чуть тронула нежная улыбка… В песочнице с соседскими детьми… Обнимает кошку… Держит над головой китайский зонтик… Греется на валуне у моря … Плещется в морской пене у берега… Вот за руку с дедом-великаном в одежде девочки-рыбачки стоит в толпе грязных и оборванных рыбаков… Это – особая фотография. Иринке было шесть лет, когда на Ялтинской киностудии снимали фильм «Алые паруса».  Массовку набирали из местных жителей. Дед мужа – великан, силач, потомственный моряк с черным от солнца лицом, сильными руками и раньше часто попадал в кадр.  В «Алых парусах» пригодилась и внучка… Она стоит, держась за дедову руку, и смотрит вдаль, на море, где плывет  корабль с яркими парусами - мечта, надежда многих юных девушек…  Маленькая несостоявшаяся Ассоль…
     Так получилось, что я не знала своей свекрови. Умерла она, когда  моему мужу  еще не было  двадцати. По его рассказам знаю, каким неутешным, непреходящим было ее горе. Он родился через год после трагедии. Каждое лето мама привозила его в Ялту.  На пляж мальчик попадал редко. С самого утра свекровь с букетом цветов, за руку с ребенком, который тащил в авоське  грузовик, пару машинок, детскую лопатку, отправлялась на  кладбище.  Не могла себе простить, что когда-то  оставила дочурку без своей защиты. Вот потому и сына теперь ни на минуту не отпускала от себя. Именно здесь, около памятника Иринке, под сенью уходящих в небо кипарисов и пышной южной зелени, они проводили весь день, все дни лета. Мама курила папиросу за папиросой  и беспрерывно плакала. Сын катал машинки, охотился за ящерицами. Собирал в припасенные спичечные коробки жучков и паучков.

    Мы  тоже после Садовой  первым делом приходим на кладбище.  Разместилось оно на горе. От центральных ворот долго поднимаемся вверх по выложенной булыжником аллее, на первом широком перекрестке останавливаемся – дальше-то куда?
     - Да вот сюда, правее этих кустов, - вспоминает и через двадцать с лишним лет дорогу муж.
     Это огромный пышно цветущий куст шиповника, будто обнявший высокий каменистый угол «верхней», старой части кладбища, подсказал ему путь. Сколько же лет этим цветам, скольких еще они переживут!..
    Пройдя еще метров двести, начинаем карабкаться по еле заметной тропке вверх - вдоль вросших в землю надгробий, мимо  старого заброшенного колодца … И вот - низенькая оградка, за которой две одинаковые мраморные плиты на могилках бабушки и дедушки… Долгую жизнь прожили старики – бабушке было под восемьдесят, а деду и того больше. Почти на два десятилетия пережили они внучку. Пока мы с мужем обтираем от пыли надгробные плиты, аккуратно подводим надписи, наши дети присели у щербатого, помятого временем,  валуна.
     - Цып, цып, цып… - они со смехом пытаются выманить из-под камня ящерицу, протягивая ей на ладошках остатки печенья.
     Смейтесь, смейтесь! Не подведет ее прессующий тысячелетия опыт предков, не доверится она маленьким человечьим мудрецам.
     Минут через сорок – в обратный путь.
     - Мы сейчас пойдем в обход, так короче, – говорит муж.
     Выйдя на кладбищенский «проспект», сворачиваем направо и начинаем спуск по крутому склону … А вот и дыра в заборе. Через нее и пролазили они с мамой, когда вечером возвращались домой. Сразу от этой «калитки» начинается узкая асфальтированная дорожка…  Справа от нее – обычные трехэтажные дома старого города, слева…  Журчит по узкому руслу горная речка.  На противоположном берегу,  над небольшим обрывом – аккуратные деревянные домики за цветущими палисадниками. К каждой калитке перекинут через речку маленький горбатый мосток… Сушатся на заборах ковры и подушки. Лают собаки. Вот стайка ребятишек бежит по мосточку, волоча за собой воздушного змея. Какая-то тайна и безмятежность окутывает эти, как кажется – застывшие во времени, домики, где родились и выросли многие поколения Ассолей и Греев.
     - Скоро будет булочная, - сообщает муж.
    И действительно уже с середины улочки до нас доносится сладкий запах свежеиспеченного хлеба. Еще сотня метров – и эта гриновская, из какой-то неведомой нам жизни, улочка упирается в широкий бульвар современного курортного города. В угловом доме – булочная. Моя свекровь обязательно заходила сюда после кладбища, покупала сыну пирожные, и они шли к дому.
     Зашли и мы. Сделав запасы сока и воды,  начинаем путь к набережной – на пляж. Солнце уже три часа как перешло зенит, можно без боязни поваляться на песке, не дрожа коленками войти в море: вода в это время – что парное молоко. Пока я расстилаю одеяло, дочки моют водой из бутылки жаркие от солнца персики. Муж за руку с сыном направляются к водным велосипедам. Жизнь продолжается…
 
      На Хованское кладбище мы приезжаем, как правило, всей семьей, через несколько недель после Пасхи.  За небольшой оградкой – две могилы: в одной покоятся отец и брат мужа, в другой - мать и сестра…  В начале семидесятых здесь первым похоронили брата Бориса – было ему всего тридцать, погиб под колесами машины. А через год сюда перевезли прах Иринки.
     Кладбище тогда было совсем молодым. И хотя «участки» располагались близко друг к другу, по принятым меркам, место между могилками все-таки было.    Пустой была земля – ни деревца, ни травинки, одна глина… 
     Живые обихаживали  могилки любимых по своему вкусу: у кого-то внутри ограды небольшой столик на высокой подпорке, у кого-то скамеечка… На нашем участке  небольшая лавочка.  Помнится, когда я приехала сюда в первый раз, лет двадцать назад, мы с мужем, обновив цветник, долго сидели на ней, пригретые нежным весенним солнцем – муж вспоминал, я слушала…
     Сегодня здесь и не присядешь. Густой крепкий лес народился на узких кладбищенских дорожках. Вот и нашу лавчонку вывернул-таки из земли корнем высоченный клен. Каждый раз  удивляюсь происшедшим переменам. Здесь, среди вечного молчания усопших, как книгу можно читать жизнь  живых. Вот, справа от нас, где покоятся давно жена и муж, уж лет пять как никто не бывал.  Зарос сорняком цветник. Почти до земли накренился крошечный столик. То ли уехали дети из родных краев, то ли самих уж нет… Слева одинокая могилка с простым деревянным крестом за эти годы  так густо заросла травой, что не видать уже ни оградки, ни креста, ни имени на нем – одинок, видать, был человек. Еще левее, на месте некогда скромного  участочка, вымахал огромный памятник. Вокруг мраморного надгробия – пышный, богатый цветник, за которым ухаживают работники кладбища. Тесно. Тесно становится не только живым, но и мертвым. Некогда широченные аллеи, на которых могли разминуться две легковушки, потеряли в просторе – новые захоронения аккуратными рядами легли на бывшей дороге.
     Муж говорит, что в первые годы, когда деревья еще не выросли, наш участок был виден издали, почти от центральных ворот. Выше других  надгробий поднимался памятник Иринке: босоногая девчушка в летнем платье, с огромных бантом во вьющихся волосах прижимает к груди букет полевых цветов… Меня всегда удивляло, что и этот букет, и в особенности  огромная бабочка, сидящая на нем, великоваты для хрупкой детской фигурки, словно скульптор чуть-чуть ошибся в пропорциях.  А может, это не ошибка, может в этом и скрыта мысль мастера: слишком тяжелы оказались для девочки цветы земной жизни…  Ялтинский скульптор, создавший памятник по фотографиям Иринки, больше никогда не взялся за резец… 
     И в те годы, когда он был виден издали, и сегодня, осененный ветвями огромных деревьев, памятник привлекает внимание прохожих. Совсем чужие люди подходят к нашей Иринке, кладут на постамент цветы и освященные дары. Потому свекровь и приезжала обязательно после пасхальных дней – убрать все съестное, чтобы птицы небесные  не испачкали памятник. Вот и муж, следуя старой традиции, берет пакет, и мы собираем с согнутой в локотке руки крашеные яйца, конфеты, кусочки куличей…
      Сделав необходимую уборку,  стоим молча – каждый со своими мыслями. Много чувств теснится у меня в душе: и боль за несостоявшуюся жизнь Ирины, и горечь за рано ушедшего Бориса, и сострадание к свекрам...  Иногда думается – не уйди свекровь так рано, в шестьдесят лет, могла бы увидеть, как вырос и возмужал ее младший сын, какое большое семейство завел. Возможно, нежность к внукам хоть немного растопила бы горе, которое никогда не покидало ее душу...
     Со свекром мне довелось прожить  несколько лет. И его не утешило время. До последнего своего дня он вспоминал дочку, все рассказывая и рассказывая, какой терпеливой, смышленой была девочка, и какой удивительной говоруньей, рассказчицей с малых лет. Только внучки смягчали его всегда печальный, всегда  «в себя» взор, особенно  - младшенькая, которая и овалом лица, и изгибом бровей, и светлыми кудрями напоминала Иринку.  Несколько месяцев жизни оставалось ему, когда она родилась. Каждый вечер, укачав маленькую, я убегала в детский сад за старшей. Не смея попросить восьмидесятилетнего, тяжело больного старика присмотреть за младенцем, я, закрывая за собой входную дверь, все-таки надеялась на что-то. И каждый раз, возвращаясь домой, заставала свекра около детской кроватки.  Он сидел, положив руки на перила, напевая колыбельную…
     - Она плакала, - тихо, чтобы не разбудить внучку, словно извинялся он.   
     - Спасибо, – отвечала я шепотом.
     -  Удивительное дитя, - медленно поднимаясь, говорил старик.

     А ведь их всех могло бы и не быть – ни моего мужа, ни наших детей.
     Свекры были в зрелом возрасте, когда их свела жизнь: ему – за сорок, ей за тридцать. У  него на руках был девятилетний Борис от предыдущего брака. Для нее первым ребенком стала Иринка. Появление дочки на свет было чудом. Одно-единственное «за» – желание иметь ребенка -  боролось со многими «против»: и возраст свекрови в 35 лет не очень подходил для первых родов, и разный резус-фактор у мужа и жены, и подорванное войной здоровье у обоих.  Это сегодня есть  дамы,  предпочитающие рожать первенца лет в сорок – уровень медицины позволяет. И все равно уже после тридцати таких рожениц называют «старая первородящая». А тогда, в  середине прошлого века, женщину в столь «солидном» возрасте могли только отговаривать от материнства… 
     Рождение Иринки сделало семью, как говорится, «полной» - и сын есть, и дочь. Жили, как и все тогда, тесно – в одной небольшой комнате в коммуналке.  Вряд ли бы свекровь стала рисковать своим здоровьем, вряд ли бы решилась еще на одну беременность, если бы не это… Это раздирающую душу горе – именно оно заставило свекровь страстно желать дитя. И родить. Несмотря на возраст в сорок два года, отчаянное сопротивление мужа, несмотря на все медицинские «против» и пугающие предупреждения врачей.         
     Вот он стоит рядом – мой муж. Импульсивный, вспыльчивый, непредсказуемый, но добрый и нежный  человек. Поотдаль, сбившись кучкой, наши дети – смысл жизни.   Моя жизнь не состоялась бы, не будь рядом моих любимых.

          Сказав своим родным «до свидания», мы отправляемся домой. Выходим из  кладбищенских ворот – чуть впереди дети переговариваются звонкими голосами, мы с мужем тихо обсуждаем что-то житейское…
      Только эти распахнутые ворота…  Как же тонка грань между жизнью и вечностью, между нашим смехом и нашим безмолвием! Или и нет этой грани…  А есть просто жизнь, до краев наполненная и болью, и радостью…