Юкка. Гл. 5. Юкка. 3

Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
          http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
          http://www.proza.ru/2010/01/15/114
          http://www.proza.ru/2010/01/16/328
          http://proza.ru/2010/01/17/130
          http://proza.ru/2010/01/17/1543
          http://proza.ru/2010/01/19/104
          http://www.proza.ru/2010/01/20/116
          http://www.proza.ru/2010/01/22/64
          http://www.proza.ru/2010/01/22/1542
          http://www.proza.ru/2010/01/24/89
          http://www.proza.ru/2010/01/25/69
          http://www.proza.ru/2010/01/27/232
          http://www.proza.ru/2010/01/28/174
          http://www.proza.ru/2010/01/28/1193
          http://www.proza.ru/2010/01/29/1212
          http://www.proza.ru/2010/01/30/1370
          http://www.proza.ru/2010/01/31/1461
          http://www.proza.ru/2010/02/01/1182
          http://www.proza.ru/2010/02/03/492


3
Лариса не стала посылать ему, как в прежние разы, смс-ку из вагона: «едем электричкой такой-то, прибытие во столько-то». В эту последнюю свою отлучку она вообще ни разу не выходила на связь с мужем; только с Даней обменивалась предельно короткими сообщалками, с его стороны чаще всего принимавшими двухбуквенную форму – «ОК». Мальчик хочет свободы. Пусть. Иначе как стать мужчиной? Пусть потренируется на мелочах. А то «мальчик побольше», тоже крайне дорожа своей свободой в вещах, которые почитает для себя важными, житейскими мелочами заниматься не был никогда приучен – будучи плавно передан с рук на руки от матери к жене. Результат странен и противоречив: смесь тщательно лелеемой независимости и полного бытового безразличия. «Не царское это дело» – хлопотать о поклейке обоев или починке прохудившейся дачной калитки… А неизбежное следствие – зависимость от того, кто этот «низкий быт» тебе обеспечивает. Ну, а теперь – пусть вкусит полной свободы и сам ею распорядится, пусть решает, в чьи руки передать заботы о своём бренном теле. Пару раз он звонил ей на трубку – Лариса не ответила. Во второй раз он справился с кнопками и умудрился оставить ей сообщение на автоответчике. Лариса услышала записанный треск эфира и слабый, потерянный голос, окликающий пустоту: «Котёнка, где ты?» Сердце дрогнуло жалостью, но удалось взять себя в руки и смолчать, только Дане бросила сообщалку: «у меня всё ОК». Надо стиснуть зубы, надо привыкать быть «непарной», надо привыкать рассчитывать лишь на себя. Расслабилась за столько лет, разнежилась, как спокойная и довольная кошка на ласковом солнышке. Без него она не-счастлива и не-спокойна. Пока. Будем учиться. Да и с ним – возможно ли теперь блаженное спокойствие? Не Комаровская, так другая «любовь» объявится.

А может, он уже всё для себя решил за эти дни, и съехал к ней, и Даня всё уже знает… Вернувшись, она увидит своё опустелое семейное гнездо – обжитую годами комнатку, рассчитанную в мельчайших мелочах на двоих, на его неизменное присутствие – а теперь разорённую, освобождённую, очищенную для новой одинокой жизни… Зачем тогда звонить? Ещё услышишь на дальнем плане ЕЁ ненавистный голос, выговаривающий что-нибудь вроде «Володя, иди обедать, мясо по-французски готово…» Зачем унижаться? Дорожную сумку она и сама как-нибудь дотащит до родного порога, без его привета и помощи.

Трубка заверещала на подходе к метро. Она смотрела на дисплей в нерешительности.
- Володя звонит? – спросила Тамара. – Да ответь ты, не мучай мужика. Успеешь ещё своей независимостью накушаться, если он отчалить надумал. Характер ты уже показала. Не надо демонстраций. Поступай, как хочется.
«Как хочется»? А хочется услышать и увидеть его, и быть с ним… Она ответила.
- Что же ты не позвонила? – обрадовался Володин голос. – Я встречу тебя у выхода из метро!
Отпустило. Казнь отложена.
- Ну что, всё тип-топ? Лариска, я понеслась, Танька дома заждалась, а ты не будь дурой, не опускай руки! – чмокнув на прощание в щёчку, напутствовала её Тамара.
Ничего ещё не «тип-топ», всё плохое ещё может статься, а вот поди ж ты – на душу снизошёл покой и благодать, словно не встретить у метро пообещал, а носить всю жизнь на руках…

Его высокая фигура уже маячила у стеклянных дверей, и с ленты эскалатора она попала прямо в его руки. Глаза тревожные, робко заглядывает ей в лицо. Ну что ты, что ты – как побитый щенок? Не ударю – ты бы не ударил…

- Ну как ты? Всё закончилось? Больше не надо будет ехать? Я рад. Я ужасно рад! Наконец-то ты будешь дома. Ты рада, что всё закончилось?
Рада ли она? Что – «закончилось»? Эта несчастная командировка? какие пустяки… Эта командировка… Но не будь её, не будь этой их разлуки – что было бы? Могло ли ничего не случиться?
- Как поживает Комаровская?
Они шли тёмным парком; высокие фонари путались в сумятице полуоблетевших ветвей, в бессилии растолкать плотную сырую мглу, и она не видела его лица.
- Ты знаешь, а она уволилась.
Глупый ответ… нелепый! Ведь не на работе же он с ней встречался, не «служебный роман» с ней затеял. Какая разница, где она зарабатывает кусок хлеба? Может, он ещё доложит все её резоны для смены службы, все обстоятельства обсудит, назовёт оклад, а она, Лариса переживать станет за дорогую Аллочку и рассуждать – не сделала ли она, Аллочка, ошибки, сменив работу?
- Ей давно предлагали… в «конкурирующую фирму». Я случайно узнал, от дам из её отдела.
- Отчего же ТАК? Случайно?
- Мы больше не виделись. – Он замедлил шаг.
- Почему же? – Лариса низко наклонила голову, словно разглядывая резные кленовые листья под ногами. Он остановился совсем и повернулся к ней.
- Мне кажется, я ошибался. Это было… наваждение.
Лариса молчала.
- И ОНА ошибалась, – добавил Володя.
Лариса невнятно фыркнула. Плевать на её «ошибки»! Может, ещё и пожалеть её?
- В чём же? – изо всех сил спокойно, нейтрально спросила Лариса. Нельзя отпугнуть его негодованием.
- Она ждала от меня того, что я… не могу ей дать.
Да, он мастер говорить загадками. Этакими неопределённо-возвышенными загадками. Что это он собирался ей «дать»? Или она ждала, что он «даст»? Что и кому он может дать, кроме сумбура своей нелепой натуры? Чего она «ждала»? Денег, что ли? У него их отродясь не водилось и не заведётся никогда. И не о сексе речь, во всяком случае: импотенцией он не страдает. Поклонения себе? С рыцарскими вздохами, серенадами под хрущёвским балконом и лепестками роз? Вот тут она могла «круто обломаться», как сказал бы Даня. Володя искал, кто ему бы поклонялся и его бы обожал! Впрочем, зачем ей расспрашивать и выяснять, что там у них произошло…

Володя вспомнил последний звонок Аллы, её напряжённый, нарочито безразличный, чуть ли не официальный тон – она предлагала ему принять участие в «стихочтениях» какого-то то ли салона, то ли ЛИТО. Он знал, чувствовал, что достаточно будет одного его неверного слова, одной интонации сомнения и колебания, как туго её спелёнутый, «приличный» голос лопнет и раскроется, как цветок, излучая ему тепло и радость, окунуться в которые было бы так сладостно… Но он уже понял, всё понял – эта тропа неверна, это чужая, не его тропа, и незачем давать ей ложную надежду. Надо быть честным. Он отказался.
- Не будем говорить об этом, –  сказал он медленно. –  Не хочу вспоминать. Лариса, мне стыдно… и больно… это была глупость… Я хотел бы забыть.
Лариса молча двинулась дальше, он последовал было за ней, но опять остановился.
- Лариса, я счастлив, что ты меня не оттолкнула. Я боялся истерик, скандала. Я думал, что ты меня прогонишь…
Ага, на манер твоей матушки, хотелось воскликнуть Ларисе.
- Но ты оказалась… молодец. Я это очень ценю.
Что за дурацкие слова он подбирает. «Молодец». Не молодец она, не молодец! Ей плюнули в лицо, а она утёрлась… Это – «молодец»? Он взял её за руку:
- Прости меня.
Она вынула свою руку из его руки.
- Как простить? Всё забыть, что ли? Как и не было? Я не могу. Забыть. Найдётся другая… комаровская. Какая-нибудь таракановская-жуковская… клоповская.

Он глубоко вздохнул, снисходительно улыбнувшись, и потянулся поцеловать её, но она увернулась. Как он простенько всё хочет зачеркнуть. «Прости» – и она со слезами благодарности падает в его объятия? «Вернись, я всё прощу…» Неужели он не понимает, кому это говорит? С полой, пустой оболочкой говорит – внутри всё выгорело, опалено огнём. Он, как всегда, живёт только собой. Нет, не нужна она ему. Ему нужен только он сам. А она так, подпорка. Постамент, на который он взбирается, чтобы говорить с миром.
Она пошла дальше, он, погрустнев, последовал за ней.
- Что Даня? Как вы справлялись без меня? чем питались?
Володя обрадовался такому повороту разговора, стал оживлённо рассказывать, как Данины приятели полночи записывали в его комнате какой-то рэп… или хип-хоп? Как после долгих препирательств они установили «график помывки посуды». Как питались чебуреками и пиццами. Как Даня сподобился пропылесосить свою комнату, а он, Володя, перемыл на зиму все окна – «и у нас, и у Дани, и на кухне…» Он явно гордился своими небывалыми бытовыми подвигами и ждал одобрения. Идиллия. Воздушное судно приземлилось на запасном аэродроме. Ликуй, супруга. Всё как всегда, и даже лучше прежнего…

Дома Володя с таинственным видом полез в сервант:
- Ларусик, а я тебя ждал и готовился! Думал: чем встретить мою котёнушку? Смотри – мартини! Белый! Ты ведь любишь мартини? Давай выпьем! За твой приезд, за окончание!..
Кажется, он всё ещё намеревается сыграть задуманную им сцену благостного примирения и воссоединения «в слезах счастья». Готов бурно праздновать, и зовёт её разделить этот неумеренный, неуместный, довольно непристойный энтузиазм…
- Ну давай пьянствовать, – согласилась она вяло. – Вода или сок у нас есть? Сыр? Яблоки? Да и поесть чего-нибудь…
Володя захлопотал, забегал в радостном возбуждении; Лариса смотрела на всё это мрачно, в ней нарастало сопротивление: насилует он её этой своей радостью… Бледно-жёлтый мартини, наполнивший рюмки, выглядел отравой. «Анализ мочи» – сердито подумала она про себя. Дичь какая-то: мартини и сардельки, на кухонном столе… Что праздновать? Зачем?
- У меня есть тост, – торжественно заявил Володя, поднимая рюмку. – За то, чтобы ни о чём не жалеть. Ибо всё не зря!
- Нет. – Лариса поставила рюмку обратно. – Не стану я пить под такой тост.
Он озадаченно поглядел на неё, спросил осторожно:
- Почему?
Она прекрасно понимает, что он хотел сказать таким тостом: «Эта история проверила нас на прочность, и ты с блеском выдержала проверку. Браво! Благодарен! Ценю! Молодец, жена!» – и по плечу одобрительно похлопать. Так держать! И впредь! И в будущем! Сколько бы я ни отвлекался на других женщин!
- Твой эгоизм восхитителен… Ты сбил меня с ног, проехал по мне поездом, локомотивом пронёсся… ноги эти самые отрезал. Я теперь калека! А ты говоришь: не надо ни о чём жалеть, я вот не жалею! А я – жалею. Жалею о том, что произошло. Лучше бы этого не было. Лучше бы не было той боли, которую ты мне причинил… Отрезал мне ноги, и говорит: «не зря!» Так и должно быть! Позволь с тобой не согласиться. ЗРЯ ты мне ноги отрезал. Жаль мне их, ножки мои! Я хотела бы с ними оставаться.
Володя смотрел на неё, широко раскрыв глаза. «Уставился, – раздражённо подумала Лариса. – Кажется, такой взгляд на вещи не приходил ему в голову. Соображает. Уму непостижима такая нечувствительность ко всему, кроме себя».
- Хорошо, – сказал он примирительно. Лариса перевела в уме: «Ты меня не убедила, но не будем пока ссориться. Пока это не в моих интересах». – Давай тогда выпьем – за нас.
- За каждого из нас, – уточнила Лариса и поскорее выпила свою рюмку: хватит этих бесполезных объяснений.


На следующий день, разбирая дорожную сумку, она увидела между стеллажей, на пухлой пачке газет, тот самый выпуск «Красной строки», за которым он ходил к Комаровской.
- Что же он у тебя в таком небрежении валяется? Как-никак твоя первая публикация…
- Думаю, что и последняя, – он забрал у неё альманах и сунул на книжную полку.
- Отчего же? Ты раздумал печататься?
Он сморщился, как от зубной боли:
- Раздумал…
Ну, это уж перехлёст! Раз с Комаровской расстался, так и стихов не надо? Стихи-то здесь при чём? Лариса смотрела на него неодобрительно. Володя походил по кухне, засунув руки в карманы.
- Понимаешь… то есть что «понимаешь»… я сам не понимаю. Я только чувствую совершенно отчётливо, что вся эта возня с напечатанием, переговоры с какими-то тузами от литературы… суета сует! Тщета.
- Но ведь ты сам это затеял?
- Затеял…
- Чего же ты хотел, когда затевал?
- Не знаю, – он пожал плечами. – Хотел, чтобы они как-то… просто были, что ли…
- Были… – усмехнулась Лариса. – Они и так – есть. Без печати.
- Мне хотелось, чтобы их кто-то прочёл.
- Значит, всё-таки грезил о публичности и признании?
- Может быть… что-то подобное мне представлялось.
- Чтобы тебя приглашали «в телевизор» на разные ток-шоу, и какой-нибудь развязный охламон дико выкликал: «А сейча-а-ас… в студи-и-и… известный и всеми любимый паэ-э-эт… Владимир Никитин!! встречайте, встречайте! аплодисменты!!» Чтоб на улице шушукались девицы: вон, вон, смотри, Никитин стоит! пойдём автограф возьмём!
Володя смотрел на неё хмуро: она решила иронизировать?
- Да нет, Володя, я не издеваюсь. Я констатирую грустную для поэтов реальность: время всенародной славы и любви к поэтам миновало лет сорок назад. Это тогда, в шестидесятые, Вознесенский или Ахмадулина собирали громадные аудитории. Сегодня «всенародную славу» даёт только частое появление в «ящике», хоть в рекламе таблеток от поноса… Самые гениальные стихи не дадут тебе популярности и признания – их просто перестали читать. Спроси на улице сто человек: какие современные поэты вам известны? Никакие. В крайнем случае назовут дельцов от эстрады, которые шлягеры для умственно отсталых тинейджеров штампуют. А старики – всё тех же шестидесятников, кто ещё в живых остался.
- Да не нужно мне этой «популярности». Зачем мне признание и любовь тупого быдла? Стихи изначально – не для всех. Даже гениальные. Или тем более – гениальные.
- Совершенно с тобой согласна. Ищи тех, кто может и захочет тебя услышать. Есть же в городе какие-то ЛИТО, какие-то клубы, где стихотворцы сбиваются в стаи и слушают друг друга…
- Нет, это мне уже предлагали. Нет! ты сама знаешь, я читаю своё отвратительно. Ты сама говорила.
- Хорошо. Для скромников, желающих анонимности и при этом отклика, изобретён Интернет. Есть же какие-то сайты по интересам, для любителей поэзии. Выкладывай туда плоды своего творчества – у тебя будет куча отзывов. Правда, поэзией ныне интересуются в основном те, кто сам пишет. А они все болезненно самолюбивые и конкурентов не любят. Как и писатели – писателей, художники – других художников. Сожрать готовы. Собственно, так спокон веку было. Вон старик Толстой всё Чехова шпынял, а Тургенев про «Войну и мир» нецензурно выражался…
- Да и это мне не нужно… никакие отклики, никаких поэтов.
- Про кого же ты говоришь: чтобы прочли?
- Ну вот… ты чтобы прочла… Ещё пара-тройка друзей.
- А знаешь, Володя, я ведь прочла. Брала туда с собой твои стихи, и читала. Всю ночь читала.
- Всю ночь? – Он присел перед ней, взял её за руки. – Это уж слишком… неужели понравилось?
- Пожалуй, да. Я от них в какой-то транс впала. И окрылилась, и упала духом.
- Почему – «упала духом»?
- Они всё-таки не для меня. Мужские очень. То, что тебя мучает и томит, мне как-то чуждо. Если бы раньше… лет на двадцать! Это тогда я страстей искала, чего-то неясного, огромного, противоречивого, приоткрывающего лазейку во что-то надмирное, нездешнее… А сейчас – только покоя. Укатали сивку крутые горки. Обыденности хочу, простоты, а не сложности… Сложность тревожна, а у меня нет сил на тревоги. Мне прочность нужна, надёжность, «устоялость»… Но что – я… Нашлось бы кому тебя слушать. Не стоит отказываться от публикаций.
- Да публикации эти… всё равно что в полный амбар горсть зерна швырнуть. Или в море помочиться…
- Ну и сравнения у тебя! – коротко рассмеялась Лариса. – Но ты прав. Я об этом подумала, там, в командировке. Канут бесследно, растворятся, как и не было. Да ещё накланяешься, выбивая местечко в журнальчике… Я хотела тебе предложить… почему бы тебе не собрать воедино то, что ты хотел бы не оставить без следа, что считаешь сам удачным, набрать на компьютере – они УЖЕ будут СУЩЕСТВОВАТЬ… да ты это и начал делать… И издать свой сборник – за свои деньги, чтоб никому не кланяться, ни к кому не подлаживаться, никому в рот не смотреть. Вот твои стихи и БУДУТ. Пусть минимальным, крошечным тиражом – а зачем тебе тысячные тиражи? Подаришь близким, друзьям, коллегам… А если хочешь в вечности остаться – разошли в большие и специальные библиотеки, туда, где их не спишут через пять лет, а станут хранить… Вот и всё.
- Котёнушка, а ты у меня умничка… Ты одна понимаешь меня, как никто.

Ох уж это пресловутое мужское «понимаешь – не понимаешь», неприязненно подумала Лариса. Я и раньше тебя понимала, но это не помешало тебе счесть себя «одиноким» и искать понимания в другом месте…

(Продолжение см. http://www.proza.ru/2010/02/05/171)