Кусок социалистической собственности

 Это случилось в пятидесятые годы, когда моя мама была ещё маленькой, а точнее, в пионерском возрасте. Однажды летом пошли они с подругой в лес по ягоды. Шли в сторону Алексеевского озера. Кто бывал в окрестностях Рудянки, наверняка, помнит  это озеро, небольшое, но страшно глубокое. Непролазная грязь сторожит единственную тропинку, по которой можно выйти на его берег. Дно озера черно и илисто, и где-то в глубине золотистые караси лениво шевелят хвостами. Недалеко от озера тянутся в разные стороны грязные, малопроезжие дорожки: одна в Рудянку, другая в Белоречку, а третья – в небольшой посёлок Андреевское и дальше в Кировград. Мало кто ими теперь пользуется. Другие есть пути, более удобные.
       А в пятидесятые годы, когда мама была маленькой, по этим дорожкам ходили поезда.  И грузовые, и пассажирские. Здесь была узкоколейная железная дорога, которая соединяла Рудянку, Белоречку и Кировград с медными рудниками в Лёвихе. Был в Рудянке и второй вокзал – узкоколейный. Большой деревянный дом, сложенный из толстых, почерневших брёвен. Оба вокзала были недалеко друг от друга. Ходили между вокзалами  гуськом разные люди с сумками, перепрыгивая через рельсы и торопясь с электрички на «кукушку».
         Это был век узкоколеек. Широченной сетью раскинуты были они по всему Уралу. Соединяли между собой посёлки и рудники, заводы и пионерские лагеря, тюрьмы и лесоразработки, карьеры, торфяные поля и пристани на малых сплавных речках. Годов с шестидесятых стали эти дороги потихоньку разбирать. Сначала разобрали дорогу от Кировграда до Рудянки. Годах в девяностых сломали и остальное, от Кировграда до Лёвихи. Долго стоял пустой, заколоченный вокзал, возвышаясь над старинной заводской плотиной, на которой уже не было рельсов.  Потом сломали и его. Теперь, наверное, только одна узкоколейка осталась на всю Свердловскую область – в Алапаевске. И ещё одна детская – в Екатеринбурге, в парке Маяковского. Зарастают травой былые дороги, и только один неугомонный Болашенко ездит по старым развалинам, фотографирует и описывает то, что от них осталось.
       Там же, возле озера, был в те времена известковый завод, а при нём карьер, где взрывами ломали известняк и мрамор, а потом пережигали на известь. От этого завода осталась, и по сей день стоит огромная мощная печь-труба, сложенная из дикого камня. От дороги к карьеру тянулись подъездные пути.
        Итак, пошли мама с подругой в лес по ягоды, и дошли уже почти до самого озера, как в траве у железной дороги увидели какой-то ящик.  Он был фанерный, с большой наклейкой спереди. Ящик этот явно свалился с поезда или его кто-то скинул. На наклейке было написано «Щербет молочный». Слово «щербет» ни маме моей, ни её подруге ничего ровным счётом не говорило. Не слышали, не видели, не встречали они никогда раньше ни слова этого, ни самого продукта. Что, кстати, и неудивительно. Даже я, человек более позднего поколения, познакомился с ним только в армии, когда мне было восемнадцать. Почему-то в наших краях щербет был редкостью.
        Надо сказать, что все ребятишки в то время были пионерами, тимуровцами. И мама с подругой тоже. Тогда в Рудянке тимуровцы-то настоящие были, как в книге. Мама рассказывала, как они воду носили и дрова кололи для немощных старушек. И, увидев этот ящик, этот большой кусок социалистической собственности, валяющийся без присмотра, они просто не могли пройти мимо. Ящик необходимо было доставить властям. Представляете: лежит ящик, тяжёлый, на нём наклейка с непонятным названием «щербет». На слово «молочный» девочки внимания не обратили. Там, в ящике, должно быть, что-то важное. Может быть, даже взрывчатка.
         Они так и подумали. А что? Карьер рядом, взрывают там постоянно, вот везли взрывчатку и один ящик потеряли. А раз взрывчатка, её надо доставить обязательно. А иначе, какие же они пионерки? Можно, кстати, было открыть ящик и посмотреть, что в нём. Ну, открыли бы они его, и что увидели? Лежит завёрнутый в вощёную бумагу кусок чего-то. То ли жёлтый, то ли рыжий, то ли розовый – в общем непонятный.  Ну, взрывчатка, да и только! Правда, запах. Запах бы им сразу всё сказал. Запах щербета – сладкий, чудесный, ванильный, молочный. Так взрывчатка явно пахнуть не может.
        Но не стали девочки ящик открывать. Даже мысли у них такой не было.  Не было и инструментов. Кто ж с инструментами в лес по ягоды ходит? Взяли они его за углы и потащили в Рудянку. Тащить «смертоносный груз» им пришлось два километра. Долго несли пионерки заветный ящик, часто останавливаясь для отдыха среди ёлок и пышных папоротников. Усталые и потные, искусанные комарами, влезли они на горку.
         Внизу лежала Рудянка. Сбегали к нешироким улицам древние деревянные домики. Чуть дальше стояли две школы – каменная и деревянная, краснели облупленным кирпичом развалины церкви. Ещё дальше торчали в небе заводская труба и угловатая водонапорная башня, на которой какой-то неведомый влюблённый рыцарь написал огромными буквами имя своей дамы сердца. Метровые, угловатые, неряшливые буквы «Оля» были написаны на высоте метров пятнадцати. Они и сейчас, спустя годы, красуются там как вечный памятник чьей-то пламенной любви.
          Блестела голубая гладь пруда. А за прудом, уж совсем далеко виднелись какие-то, почти неразличимые строения. Там была вечная, хлопотливая и бессонная стройка. Там была «зона». К тому времени «зоне» уже присвоили статус города, но его название – Новоуральск – знали немногие. Оно упоминалось только в секретных документах, да в партбилетах у немногочисленных городских коммунистов.
        Я сейчас удивляюсь и поражаюсь смелости мамы и её подруги. Нести по лесу тяжеленный ящик со взрывчаткой (а для них это была взрывчатка), ежеминутно рискуя запнуться за какой-нибудь корень,  уронить его и взорваться. Кто из современных детей, да и из взрослых, решился бы на такое?
       В общем, принесли они этот ящик в милицию. И дядя милиционер, встав из-за стола, горячо поблагодарил девочек и сказал им своё взрослое, официальное, социалистическое спасибо. За то, что они, подвергаясь большой опасности, всё же выполнили свой долг. И не сказал им этот дядя, что за «взрывчатка» лежала в ящике. Он-то знал, что такое щербет молочный, да не хотел детей расстраивать.
       А ящик тот, скорее всего, был ворованный. Сидел вор в поезде на платформе и, подъезжая к Рудянке, решил один ящик скинуть, а потом забрать. Только не удалось мерзкому ворюге сделать своё чёрное дело. Бдительные пионерки помешали.
        «Вот ведь зараза! – подумал я про этого милиционера – Взял бы, да и отрезал девочкам по куску щербета, как награду за самоотверженность, за риск». А потом подумал, что зря я его заразой-то обозвал. Не мог он вот так просто социалистической собственностью распоряжаться. Ибо неприкосновенна она. И узнай начальство, что от неё откусили, то и самому бы милиционеру не поздоровилось.
          А мама потом от кого-то узнала, что щербет – это лакомство, и долго ей было обидно, что такую вкуснятину в руках несла, да так и не попробовала.