Действие первое

 

Сцена 1

   Марья Александровна, Настасья Петровна,
Павел Александрович и Зинаида Афанасьевна.

Марья Александровна: Я так рада, так рада, Павел Александрович, что готова кричать об этом всем и каждому из окошка. Не говорю уж о том милом сюрпризе, который Вы сделали нам, мне и Зине, приехав двумя неделями раньше обещанного - это уж само собой! Я ужасна рада тому, что Вы привезли сюда этого милого князя. Знаете ли, как я люблю этого очаровательного старичка! Но нет, нет! Вы не поймете меня! Вы, молодежь, не  поймете  моего  восторга, как бы я ни уверяла вас! Знаете ли, чем он был для меня в прежнее время, лет… шесть тому назад? Вы не поверите, Павел Александрович: я была его  руководительницей, сестрой, матерью! Он слушался меня как ребенок! Было что-то наивное, нежное и облагороженное в нашей связи; что-то даже как-будто пастушеское... Я уж и не знаю, как назвать!
        Знаете ли, Павел Александрович, что Вы, может быть, спасли его тем, что завезли его ко мне! Я с сокрушением сердца думала о нем эти шесть лет. Вы не поверите: он мне снился даже  во сне.
Но расскажите мне еще раз, как удалось вам все это? Опишите мне подробнейшим образом всю Вашу  встречу. Я ужасно люблю мелочи, даже в  самых важных случаях прежде обращаю внимание на мелочи... 

Павел Александрович: Да  все  то  же,  что  уже  рассказывал,  Марья  Александровна!  Ехал я всю  ночь,  разумеется,  всю ночь не спал, - можете себе представить, как  я  спешил! - одним словом, бранился, кричал, требовал  лошадей, даже буянил из-за лошадей на станциях! Впрочем, это в сторону! Ровно в шесть часов утра приезжаю на последнюю станцию, в Игишево. Издрог, не хочу и греться, кричу: лошадей! Испугал смотрительницу с грудным ребенком: теперь, кажется,  у  нее пропало молоко...
Восход солнца очаровательный. Знаете,  эта  морозная  пыль  алеет, серебрится! Не обращаю ни на что внимания; одним словом,  спешу  напропалую! Лошадей взял с бою: отнял у какого-то коллежского советника и чуть не вызвал его на дуэль.
Говорят мне, что четверть часа тому съехал со станции какой-то князь, едет на своих, ночевал. Я едва слушаю, сажусь,  лечу,  точно  с  цепи сорвался. Ровно  в  девяти верстах от города, на самом повороте в Светозерскую пустынь, вижу, произошло удивительное событие. Огромная дорожная карета лежит на боку,  кучер  и  два лакея стоят перед нею в недоумении, а из кареты, лежащей  на боку, несутся раздирающие душу крики и вопли. Думал проехать мимо: лежи себе на боку;  не здешнего прихода! Но превозмогло человеколюбие, которое, как выражается Гейне, везде суется со своим носом. Останавливаюсь. Я, мой Семен, ямщик  - тоже русская душа, спешим на подмогу и, таким образом, вшестером подымаем наконец экипаж, ставим его на ноги, которых у него, правда, и нет, потому что он на полозьях. Помогли еще мужики с дровами, ехали в город, получили от меня на водку. Думаю: верно, это тот самый князь! Смотрю: боже мой! он самый и есть, князь  Гаврила!  Вот  встреча!  Кричу  ему:  "Князь!  дядюшка!"  Он, конечно, почти не узнал меня с первого взгляда;  впрочем,  тотчас  же  почти узнал... со второго взгляда.
Признаюсь вам, однако же, что едва ли он и теперь понимает - кто я таков, и, кажется, принимает меня за кого-то другого, а не за родственника. Я видел его лет семь назад в Петербурге; ну, разумеется, я тогда был мальчишка. Я-то его запомнил: он меня поразил, - ну, а ему-то где ж меня помнить! Рекомендуюсь; он в восхищении, обнимает меня, а между тем сам весь дрожит от испуга и плачет, ей-богу, плачет: я видел это собственными глазами!
Я его спасаю, уговариваю заехать к общему другу нашему, многоуважаемой Марье Александровне;  он  говорит  про Вас, что Вы очаровательнейшая дама из всех, которых он когда-нибудь знал…

Подходит к роялю и показывает Зине листок бумаги.

Павел Александрович: Впрочем, вот как все это было с музыкальной точки зрения:

Делает знак Зине, та начинает играть.

Павел Александрович: Ехал я сюда в карете,
                Трясся в спешке, ночь не спал;
                А пурги такой на свете
                Я доселе не видал!..

Зинаида Афанасьевна: А пурги такой на свете
                Я доселе не видал!..

Павел Александрович: Снег валится, ветер воет,
                Невозможная метель.
                Вижу: сани пред собою
                Кучер вывалил под ель.

Зинаида Афанасьевна: Вижу сани пред собою
                Кучер вывалил под ель.

Павел Александрович: Мой ямщик помог, верзила,
                Людям я на водку дал;
                А в карете князь Гаврила
                От падения страдал!..

Зинаида Афанасьевна: А в карете князь Гаврила
                От падения страдал!..

Павел Александрович: Дядюшка из Петербурга
                Вспомнил он меня с трудом;
                Был осмотрен он хирургом
                И доставлен в этот дом!

Зинаида Афанасьевна: Был осмотрен он хирургом
                И доставлен в этот дом!


Павел Александрович: … и вот мы здесь, а князь поправляет  теперь наверху свой  туалет,  с  помощью своего камердинера, которого никогда и ни в каком случае не забудет  взять  с  собою,  потому  что  согласится  скорее умереть, чем явиться к дамам без некоторых приготовлений или, лучше  сказать - исправлений... Вот и вся история! Eine allerliebste Geschichte!

Марья Александровна: Но какой он юморист, Зина! Как он это мило все представил! Но, послушайте, Поль, один вопрос: объясните мне хорошенько Ваше родство с князем! Вы называете его… дядей?

Павел Александрович: Ей-богу, не знаю, Марья Александровна, как и чем родня ему: кажется, седьмая вода, может быть, даже и не на киселе, а на чем-нибудь другом. Просто-запросто я называю его дядюшкой; он откликается. Вот Вам и все наше родство, на сегодняшний, по крайней мере, день...

Марья Александровна: Но я все-таки повторю, что только один бог мог Вас надоумить привезти его прямо ко мне! Я трепещу, когда  воображу себе, что бы с ним было, бедняжкой, если б он попал к кому-нибудь другому, а не ко мне? Да его бы здесь расхватали, разобрали по косточкам, съели! Бросились бы на  него, как на рудник, как на россыпь, пожалуй, обокрали бы его? Вы не можете представить себе, какие здесь жадные, низкие и коварные людишки, Павел Александрович!..

Настасья Петровна: Ах, боже мой, да к кому же его и привезти, как не к Вам; Марья Александровна! Ведь не к Анне же Николаевне везти его?

Марья Александровна: Однако ж, что он так долго не выходит? Это даже странно.

Павел Александрович: Дядюшка-то? Да, я думаю, он еще пять часов будет там одеваться! К тому же так как у него совершенно нет памяти, то он, может быть, и забыл, что приехал к вам в гости.

Марья Александровна: Ах, полноте, пожалуйста, что Вы!..

Павел Александрович: Вовсе не что Вы, Марья Александровна, вовсе не что Вы.., а сущая правда! Ведь это полукомпозиция, а не человек. Вы его видели шесть лет назад, а я час тому назад его видел…

Марья Александровна: Боже мой, какой Вы, однако же, ветреник, как я Вас послушаю!  И как не стыдно Вам, молодому человеку, родственнику, говорить так про этого почтенного … старичка!.. Друг мой, mon ami! Я понимаю, что Вы ветреничаете из каких-то там новых идей, о которых беспрерывно толкуете. Но, боже мой! Я и сама  -  Ваших  новых  идей! Я понимаю, что основание Вашего направления благородно и честно. Я чувствую, что в этих новых идеях есть даже что-то возвышенное; но все это не мешает мне видеть и прямую, так сказать, практическую сторону. Я жила на свете, и видела больше Вас, наконец, я мать, а Вы еще молоды! Он старичок, и потому, на Ваши глаза, смешон! Если есть что-нибудь рыцарское и величественное в современном нам обществе, так это именно в высшем сословии. Князь и в кульке князь, князь и в лачуге будет как во дворце! А вот муж Натальи Дмитриевны чуть ли не дворец себе построил, - а все-таки он только муж Натальи Дмитриевны, и больше ничего! Да и сама-то Наталья Дмитриевна, хоть пятьдесят кринолинов на себя налепи, все-таки останется прежней Натальей Дмитриевной и нисколько не прибавит себе. Вы тоже, отчасти, представитель высшего сословия, потому что от него происходите. И я себя считаю не чужою ему, - а дурное то дитя, которое марает свое гнездо! Но, впрочем, Вы сами дойдете до всего этого лучше меня, mon cher Paul. Я уверена, что Вы даже и теперь не искренни, а так только, модничаете. Впрочем, я заболталась. Побудьте здесь, mon cher Paul, я сама схожу наверх и узнаю о князе. Может быть, ему надо чего-нибудь, а то ведь с моими людишками...

Уходит.

Настасья Петровна: Марья Александровна, кажется, очень рады, что князь не достался этой франтихе, Анне Николаевне. А ведь уверяла все,  что родня ему. То-то разрывается, должно быть, теперь от досады!

Выходит, как будто за делом, но остается и подслушивает.

Павел Александрович: Зинаида Афанасьевна, Вы не сердитесь на меня? 

Зинаида Афанасьевна: На Вас? За что же?

Павел Александрович: За мой ранний приезд, Зинаида Афанасьевна! Я не вытерпел, я не мог дожидаться еще две недели... Вы мне снились даже во сне. Я прилетел узнать мою участь... Но Вы хмуритесь, Вы сердитесь! Неужели и теперь я не узнаю ничего решительного?

Зинаида Афанасьевна: Я ожидала, что Вы заговорите об этом, и так как это ожидание было для меня очень тяжело, то, чем скорее оно разрешилось, тем лучше… Вы опять требуете, то есть просите, ответа. Извольте, я повторю Вам его, потому что мой ответ все тот же, как и прежде: подождите! Повторяю Вам, я еще не решилась и не могу вам дать обещание быть вашею женою. Этого не требуют насильно, Павел Александрович. Но, чтобы успокоить Вас, прибавляю, что я еще не отказываю Вам окончательно. Заметьте еще: обнадеживая Вас теперь на благоприятное решение, я  делаю это единственно потому, что снисходительна к Вашему нетерпению и  беспокойству. Повторяю, что хочу остаться совершенно свободною в своем решении, и если я Вам скажу,  наконец, что я не согласна, то Вы и не должны обвинять меня, что я  Вас обнадежила. Итак, знайте это.

Павел Александрович: Итак, что же это, что же это! Неужели это надежда! Могу ли я извлечь хоть какую-нибудь надежду  из Ваших слов, Зинаида Афанасьевна?

Зинаида Афанасьевна: Припомните все, что я Вам сказала, и извлекайте все, что Вам угодно. Ваша воля! Но я больше ничего не прибавлю. Я Вам еще не отказываю, а говорю только: ждите. Но, повторяю Вам, я оставляю за собой полное  право  отказать Вам, если мне вздумается. Замечу еще  одно,  Павел  Александрович:  если  Вы приехали раньше положенного для ответа  срока,  чтоб  действовать  окольными путями, надеясь на постороннюю  протекцию,  например,  хоть  на   влияние маменьки, то Вы очень ошиблись в расчете. Я тогда прямо откажу Вам,  слышите ли это? А теперь  -  довольно, и, пожалуйста,  до  известного  времени  не поминайте мне об этом ни слова.

Входит Марья Александровна. За нею, тотчас же, Настасья Петровна.

Марья Александровна: Он, кажется, сейчас сойдет, Зина! Настасья Петровна, скорее, заварите нового чаю!..

Настасья  Петровна: Анна Николаевна уже присылала наведаться. Ее Анютка прибегала на кухню и расспрашивала. То-то злится теперь!..

Марья Александровна: А мне какое дело! Точно я интересуюсь знать, что думает ваша Анна Николаевна? Поверьте, не буду никого подсылать к ней на кухню. И удивляюсь, решительно удивляюсь, почему вы все считаете меня врагом этой бедной Анны Николаевны, да и не Вы одна, а все в городе? Я на Вас пошлюсь, Павел Александрович! Вы знаете нас обеих, - ну из чего я буду врагом ее? За первенство? Но я равнодушна к этому первенству. Пусть ее, пусть будет первая! Я первая готова поехать к ней, поздравить ее с первенством.
И наконец - все это несправедливо. Я заступлюсь за нее, я обязана за нее заступиться! На нее клевещут. За что вы все на нее нападаете? она молода и любит наряды, - за это, что ли? Но, по-моему, уж  лучше наряды, чем что-нибудь другое, вот как Наталья Дмитриевна, которая - такое любит, что и сказать нельзя. За то ли, что Анна Николаевна ездит по гостям и не может посидеть дома? Но боже мой! Она не получила никакого образования, и ей, конечно, тяжело раскрыть, например, книгу или заняться чем-нибудь две минуты сряду. Она кокетничает и делает из окна  глазки  всем,  кто ни пройдет по улице. Но зачем же уверяют ее, что она хорошенькая, когда у ней только белое лицо и больше ничего? Она смешит в танцах, - соглашаюсь! Но зачем же уверяют ее, что она прекрасно полькирует? На ней невозможные наколки и шляпки, -  но чем же виновата она, что ей бог не  дал  вкусу,  а,  напротив,  дал  столько легковерия. Уверьте ее, что хорошо приколоть к  волосам  конфетную  бумажку, она и приколет. Она сплетница, - но это здешняя привычка: кто здесь не сплетничает? К ней ездит Сушилов со своими бакенбардами и утром, и вечером, и чуть ли не ночью. Ах, боже мой! еще бы муж козырял в карты до пяти часов утра! К тому же здесь столько дурных примеров! Наконец, это еще, может быть, и клевета. Словом, я всегда, всегда заступлюсь за нее!..

Музыка.

Но боже мой! вот и князь! Это он, он! Я узнаю его! Я узнаю его из тысячи!  Наконец-то я Вас вижу, mon prince!..

  Сцена 2

                Те же и Князь

Марья Александровна: Но Вы ничего, ничего не переменились!

Усаживает князя в кресло.

Садитесь, садитесь, князь! Шесть лет, целых шесть лет не видались, и ни одного письма, даже ни строчки за все это время! О, как Вы виноваты передо мною, князь! Как я зла была на Вас, mon cher prince!..
Но: чаю, чаю! Ах, боже мой, Настасья Петровна, чаю!

Князь: Благодарю, бла-го-дарю, вин-но-ват! Ви-но-ват! и представьте себе, еще  прошлого  года  не-пре-менно хотел сюда ехать. Да напугали: тут, говорят, хо-ле-ра была.

Марья Александровна: Нет, князь, у нас не было холеры.

Павел Александрович: Здесь был скотский падеж, дядюшка!

Князь: Ну да, скотский па-деж или что-то в этом роде... Я и остался. Ну, как Ваш муж, моя милая Анна Николаевна? Все по своей проку-рорской части?

Марья Александровна: Н-нет, князь, мой муж не про-ку-рор...

Павел Александрович: Бьюсь об заклад, что дядюшка сбился и принимает Вас за Анну Николаевну Антипову!

Князь: Ну да, да, Анну Николаевну, и-и... я все забываю!.  Ну да, Антиповну, именно Антиповну.

Марья Александровна: Н-нет, князь, Вы очень ошиблись. Я вовсе не Анна Николаевна и, признаюсь, никак не ожидала, что Вы меня не узнаете! Вы меня удивили, князь! Я Ваш бывший друг, Марья Александровна Москалева...

Князь: Марья А-лекс-анд-ровна! Представьте себе! А я именно по-ла-гал, что Вы-то и есть… как ее - ну да! - Анна Васильевна... C'est delicieux! Значит, я не туда заехал. А я думал, мой друг, что ты именно ве-зешь меня к этой  Анне Матвеевне. C'est charmant! Впрочем, это со мной часто случается...  что я не туда заезжаю… Но я вообще-то доволен, всегда доволен, что б ни случилось. Так Вы не Настасья Васильевна? Это ин-те-ресно...

Марья Александровна: Марья Александровна, князь, Марья Александровна! О, как Вы виноваты передо мной! Забыть своего лучшего, лучшего друга!

Князь: Ну да, гм..  лучшего  друга...  pardon,  pardon!

Заглядывется на Зину.

Марья Александровна: А это дочь моя, Зина. Вы еще не знакомы, князь. Ее не было в то время, когда Вы были здесь, у нас, помните?

Князь: Это Ваша дочь! Charmante, charmante! Mais quelle beaute!

Входит мальчик с подносом

Марья Александровна: Чаю, князь...

Князь: А-а-а, это Ваш мальчик? Какой хо-ро-шенький мальчик!.. и-и-и, верно, хо- ро-шо.. ведет себя?

Марья Александровна: Но, князь, я слышала  об ужаснейшем происшествии! Признаюсь, я была вне себя от испуга... Не ушиблись ли Вы? Смотрите! этим пренебрегать невозможно...

Князь: Вывалил! Вывалил! Кучер вывалил! Я уже думал, что наступает светопреставление или что-нибудь в этом роде, и так, признаюсь, испугался, что - прости меня, угодник! – небо с овчинку показалось! Не ожидал, не ожидал! Совсем не о-жи-дал! И во всем этом мой кучер Фе-о-фил виноват! Я уж на тебя во всем надеюсь, мой друг: распорядись и разыщи хорошенько. Я у-ве-рен, что он на жизнь мою по-ку-шался.

Павел Александрович: Хорошо, хорошо,  дядюшка! Все разыщу! Только послушайте, дядюшка! Простите-ка его, для сегодняшнего дня, а? Как Вы думаете?

Князь: Ни за что не прощу! Я уверен, что он на жизнь мою поку-шался! Он и еще Лаврентий, которого я дома оставил. Вообразите: нахватался, знаете, каких-то новых идей! Отрицание какое-то в нем явилось... Одним словом: коммунист, в полном смысле слова! Я уж и встречаться с ним боюсь!

Марья Александровна: Ах, какую Вы правду сказали, князь. Вы не поверите, как я сама страдаю от этих негодных людишек! Вообразите: я теперь переменила двух из моих людей, и признаюсь, они так глупы,  что я просто бьюсь с ними с утра до вечера. Вы не поверите, как они глупы, князь!

Князь: Ну да, ну да! Но, признаюсь вам, я даже люблю, когда лакей отчасти глуп. К лакею это как-то идет, и даже составляет его достоин-ство, если он чистосердечен и глуп. Разумеется, в иных только слу-ча-ях. Са-но-ви-тости в нем оттого  как-то больше, тор-жественность какая-то в лице у него является; одним словом, благовоспитанности больше,  а я  прежде  всего  требую  от  человека  бла-го-воспитан-ности. 
Вот  у  меня Те-рен-тий есть. Ведь ты помнишь, мой друг, Те-рен-тия? Я, как  взглянул  на него, так и предрек  ему  с  первого  раза:  быть  тебе  в  швейцарах!  Глуп фе-но-менально! смотрит, как баран на воду! Но какая са-но-витость, какая торжественность! Кадык такой, светло-розовый! Ну,  а ведь это в белом галстухе и во всем параде составляет эффект. Я душевно его полюбил. Иной раз смотрю на него и засматриваюсь: решительно диссертацию сочиняет  -  такой важный вид! одним словом, настоящий немецкий философ Кант или, еще вернее, откормленный жирный  индюк.  Совершенный comme il faut  для служащего человека!.. 

Марья Александровна: Но сколько юмору, сколько веселости, сколько в Вас остроумия, князь! Какая драгоценная способность  подметить самую тонкую, самую смешную черту!.. И исчезнуть из общества, запереться  на целых пять лет! С таким талантом! Но вы бы могли писать, князь! Вы бы могли повторить Фонвизина, Грибоедова, Гоголя!..

Князь: Ну да, ну да! Я могу пов-то-рить... и, знаете, я был необыкновенно остроумен в прежнее время. Я даже для сцены во-де-виль написал... Там  было несколько вос-хи-ти-тельных куплетов! Впрочем, его никогда не играли...

Марья Александровна: Ах, как бы это мило было прочесть! И знаешь, Зина, вот теперь бы кстати! У нас же сбираются составить театр,для патриотического пожертвования, князь, в пользу раненых... вот бы ваш водевиль!

Князь: Конечно! Я даже опять готов написать...  впрочем,  я  его  совершенно за-был. Но, помню, там было два-три каламбура таких, что... И вообще, когда я был за гра-ни-цей, я производил настоящий fu-ro-re. Лорда Байрона помню. Мы были на дружеской но-ге. Восхитительно танцевал краковяк на Венском конгрессе…

Павел  Александрович: Лорд Байрон, дядюшка! Помилуйте, дядюшка, что Вы?

Князь: Ну да, лорд Байрон. Впрочем, может быть, это был и не лорд Байрон, а кто-нибудь другой. Именно, не лорд Байрон, а один поляк! Я теперь совершенно припоминаю. Пре-ори-ги-нальный был этот по-ляк: выдал себя за графа, а потом оказалось, что он был какой-то кухмистер. Но только вос-хи-ти-тельно танцевал краковяк и, наконец, сломал себе ногу. Я еще тогда на этот случай стихи сочинил:

     Наш поляк танцевал краковяк...

А там... а там, вот уж дальше и не припомню...

    А как ногу сломал, Танцевать перестал.

Павел  Александрович: Ну, уж верно, так, дядюшка?

Зинаида Афанасьевна (наигрывает на рояле и напевает):

Наш поляк, наш поляк!..

Князь: Кажется, что так, друг мой, или что-нибудь по-добное. Впрочем, может быть, и не так, но только преудачные вышли стишки... Вообще я теперь забыл некоторые происшествия. Это у меня от занятий.

Павел Александрович подходит к Зинаиде Афанасьевне и совещается с ней у рояля.

Марья Александровна: Но скажите, князь, чем же Вы все это время занимались в Вашем уединении?.. Я так часто думала о вас, mon cher prince, что, признаюсь, на этот раз сгораю нетерпением узнать об этом подробнее...

Князь: Чем занимался? Ну, вообще, знаете, много за-ня-тий. Когда - отдыхаешь; а иногда, знаете, хожу, воображаю разные вещи...

Павел Александрович: Дамы и господа! Маленький экспромт..  от дядюшки!

Зинаида Афанасьевна играет и поет вместе с Павлом Александровичем.

Наш поляк, наш поляк
Танцевал краковяк...
Танцевал краковяк -
Так и сяк!

Наш поляк, здоровяк
О дверной, о косяк
Ногу в танце сломал -
Вот так бал!

Ногу в танце сломал,
Танцевать перестал;
И полгода лежал,
Не вставал!

Князь: Ну да, ну да.. Вот именно так я и сочинил!..

Павел Александрович: У Вас, должно быть, чрезвычайно сильное воображение, дядюшка?

Князь: Чрезвычайно сильное, мой милый. Я иногда такое воображу, что даже сам себе потом у-див-ляюсь. Когда я был в Кадуеве... A propos! Ведь ты, кажется, кадуевским вице-губернатором был?

Павел Александрович: Я, дядюшка? Помилуйте, что вы!

Князь: Представь себе, мой друг! А я тебя все принимал за вице-губернатора, да и думаю: что это у него как будто бы вдруг стало совсем другое ли-цо?.. У того, знаешь, было лицо такое о-са-нистое, умное. Не-о-бык-новенно умный был человек и все стихи со-чи-нял на разные случаи. Немного, этак сбоку, на бубнового короля был похож...

Марья Александровна: Нет, князь, клянусь, Вы погубите себя такой жизнию! Затвориться на пять лет в уединение, никого не видать, ничего не слыхать! Но Вы погибший человек, князь! Кого хотите спросите из тех, кто Вам предан, и Вам всякий скажет, что Вы - погибший человек!

Князь: Неужели?

Марья Александровна: Уверяю Вас; я говорю Вам как друг, как сестра ваша! Я говорю  вам потому, что Вы мне дороги, потому что память о прошлом для меня священна! Какая выгода была бы мне лицемерить? Нет, Вам нужно  до  основания  изменить Вашу жизнь, иначе Вы заболеете, Вы истощите себя, Вы умрете...

Князь: Ах, боже мой! Неужели так скоро умру! И представьте себе, Вы угадали: меня чрезвычайно мучит геморой, особенно с некоторого времени...  И когда у меня бывают  припадки, то вообще у-ди-ви-тельные при этом симптомы... я Вам подробнейшим образом их опишу. Во-первых...

Павел Александрович: Дядюшка, это Вы в другой раз расскажете, а теперь... не пора ли нам ехать?

Князь: Ну да! Пожалуй, в другой раз. Это, может быть, и не так интересно слушать. Я теперь соображаю...  Но все-таки это чрезвычайно любопытная болезнь. Есть разные эпизоды... Напомни мне, мой друг, я тебе ужо вечером расскажу один случай в под-роб-ности...

Марья Александровна: Но послушайте, князь, Вам бы попробовать лечиться за границей.

Князь: За границей! Ну да, ну да! Я непременно поеду за  границу.  Я  помню, когда я был за границей в двадцатых годах, там было у-ди-ви-тельно весело. Я чуть-чуть не женился на одной виконтессе, француженке. Я тогда был чрезвычайно влюблен и хотел посвятить ей всю свою жизнь. Но, впрочем, женился не я, а другой и восторжествовал, один немецкий барон; он еще  потом некоторое время в сумасшедшем доме сидел.

Марья Александровна: Но, cher prince, я к тому говорила, что Вам надо серьезно подумать  о своем здоровье. За границей такие медики... и, сверх того,  чего  стоит  уже одна перемена жизни! Вам решительно надо бросить, хоть  на время, ваше Духаново.

Князь: Неп-ре-менно! Я уже давно решился и, знаете, намерен лечиться гид-ро-па-тией.

Марья Александровна: Гидропатией?

Князь: Гидропатией. Я уже лечился раз гид-ро-па-тией. Я был тогда на водах. Там была одна московская барыня, я уж фамилью забыл, но только  чрезвычайно поэтическая женщина, лет семидесяти была. При ней еще находилась  дочь,  лет пятидесяти, вдова, с бельмом на глазу. Та тоже чуть-чуть не стихами говорила. Потом еще с ней несчастный случай вы-шел: свою дворовую девку, осердясь, убила и за то под судом была. Вот и вздумали они меня водой лечить. Я, признаюсь, ничем не был болен; ну, пристали ко мне: "Лечись, да лечись!" Я, из деликатности, и начал пить воду; думаю: и в самом деле легче сде-лается. Пил-пил, пил-пил, выпил целый водопад, и, знаете, эта гидропатия полезная вещь и ужасно много пользы мне принесла, так что если б я, наконец, не забо-лел, то уверяю Вас, что был бы совершенно здоров...

Павел Александрович: Вот  это  совершенно  справедливое заключенье, дядюшка! Скажите, дядюшка, Вы учились логике?

Марья Александровна: Боже мой! Какие Вы вопросы задаете!

Князь: Учился, друг мой, но только очень давно. Я и философии обучался в Германии, весь курс прошел, но только тогда же все совершенно  забыл.  Но... признаюсь Вам... Вы меня так испугали этими болезнями, что я...  весь расстроен. Впрочем, я сейчас ворочусь...

Марья Александровна: Но куда же Вы, князь?

Князь: Я  сейчас,  сейчас...  Я только записать одну новую мысль...  au revoir...

Уходит под музыку.

Павел Александрович: … Каков?

Марья Александровна: Не понимаю, решительно не понимаю, чему вы смеетесь! Смеяться над почтенным старичком, над родственником, подымать на смех каждое его слово, пользуясь ангельской его добротою! Я краснела за Вас, Павел Александрович! Но, скажите, чем он смешон, по-вашему? Я ничего не нашла в нем смешного. Его надо жалеть, а не смеяться над ним. Он даже меня не узнал; Вы были сами свидетелем. Это уже, так сказать, вопиет! Его, решительно, надо спасти! Я предлагаю ему ехать за границу!

Павел Александрович: Знаете ли что? Его надо женить, Марья Александровна!

Марья Александровна: Опять! Но Вы неисправимы после этого, мсье Мозгляков!

Павел Александрович: Нет, Марья Александровна, нет! В этот раз я говорю совершенно серьезно! Почему ж не женить? Это тоже идея! C'est une idee comme une autre! Чем может это повредить ему, скажите, пожалуйста?  Он, напротив, в таком положении, что подобная мера может только спасти его! По закону, он еще может жениться. Представьте себе, что он выберет девушку или, еще лучше, вдову: милую, добрую, умную, нежную и, главное, бедную, которая будет ухаживать за ним, как дочь, и поймет, что он ее облагодетельствовал, назвав своею женою. А что же ему лучше, как не родное, как не искреннее и благородное существо,  которое  беспрерывно будет подле него? Разумеется, она должна быть хорошенькая, потому что дядюшка до сих пор еще любит хорошеньких. Вы заметили, как он заглядывался на Зинаиду Афанасьевну?

Настасья  Петровна: Да где же Вы найдете такую невесту?

Павел Александрович: Вот так сказали;  да хоть бы Вы, если только угодно! Позвольте спросить: чем Вы не невеста князю? Во-первых - Вы хорошенькая,  во-вторых - вдова, в третьих - благородная,  в-четвертых  -  бедная  (потому что Вы действительно небогатая),  в-пятых - Вы очень благоразумная дама, следственно, будете любить его, держать его в хлопочках, повезете его за границу, будете кормить его манной кашкой и конфектами, все это ровно до той минуты, когда он оставит сей бренный мир, что будет ровно через год, а может быть, и через два месяца с половиною. Тогда Вы - княгиня, вдова, богачка и, в награду за Вашу решимость, выходите замуж за маркиза или за генерал-интенданта! C'est joli, не правда ли?

Настасья Петровна: Фу ты, боже мой! Да я бы, мне кажется, влюбилась в него, голубчика, из одной благодарности, если б он только делал мне предложение! Только все это - вздор!

Павел Александрович: Вздор? Хотите, это будет не вздор? Попросите-ка меня хорошенько и потом палец мне отрежьте, если же сегодня же не будете его невестою! Да нет ничего легче уговорить или сманить на что-нибудь дядюшку! Он на все говорит: "Ну да, ну да!" - сами слышали. Пожалуй, обманем и женим; да ведь для его же пользы, помилосердуйте!..  Хоть бы Вы принарядились на всякий случай, Настасья Петровна!

Настасья Петровна: Да уж я и без Вас знаю, что сегодня совсем замарашка. Совсем опустилась, давно не мечтаю. Вот и выехала такая мадам Грибусье... А что, в самом деле, я кухаркой кажусь?

Марья Александровна: Все это, положим, очень хорошо, но все это вздор и нелепость, а главное, совершенно некстати…

Павел Александрович: Но почему же, добрейшая Марья Александровна, почему же это вздор и некстати?

Марья Александровна: По многим причинам, а главное, потому, что Вы у меня в доме, что князь - мой гость и что я никому не позволю забыть уважение к моему дому. Я принимаю ваши слова не иначе как за шутку,  Павел  Александрович. Но слава богу! Вот и князь!

Музыка. Входит князь.

Князь: Вот и я! Удивительно,  cher ami, сколько у меня сегодня разных идей. А другой раз,  может  быть, ты и не поверишь тому, как будто их совсем не бывает. Так и сижу целый день.

Павел Александрович: Это, дядюшка, вероятно, от сегодняшнего падения. Это потрясло Ваши нервы, и вот...

Князь: Я и сам, мой друг, этому же приписываю и нахожу этот случай даже по-лез-ным; так что я решился простить моего  Фео-фи-ла. Знаешь что? Мне кажется, он не покушался на мою жизнь; как ты думаешь? Притом же он и без того был недавно наказан, когда ему бороду сбрили.

Павел Александрович: Бороду сбрили, дядюшка! Но у него борода с немецкое государство?

Князь: Ну да, с  немецкое  государство.  Вообще,  мой  друг,  ты  совершенно справедлив в своих за-клю-че-ниях. Но это искусственная. И представьте себе, какой случай: вдруг присылают мне прейс-курант. Получены вновь из-за границы превосходнейшие кучерские и господские бо-ро-ды,  равномерно  бакенбарды, эспаньолки, усы и прочее, и все это лучшего ка-чес-тва и по самым умеренным ценам. Дай, думаю, выпишу бо-ро-ду, хоть поглядеть, что такое? Вот и выписал я бороду  кучерскую  -  действительно, борода заглядение! Но оказывается, что у Феофила своя собственная чуть не в два раза больше. Разумеется, возникло недоумение: сбрить ли свою или присланную назад отослать, а носить натуральную? Я думал-думал и решил, что уж лучше носить искусственную.

Павел Александрович: Вероятно, потому, что искусство выше натуры, дядюшка!

Князь: Именно потому. И сколько ему страданий стоило, когда ему бороду сбрили! Как будто со всей своей карьерой, с бородой расставался...  Но не пора ли нам ехать, мой милый?

Павел Александрович: Я готов, дядюшка.
Марья Александровна: Но я надеюсь, князь, что Вы только к одному губернатору! Вы теперь мой, князь, и принадлежите моему семейству на целый день. Я, конечно, ничего вам не буду говорить про здешнее общество. Может быть, Вы пожелаете быть у Анны Николаевны, и я не вправе разочаровывать: к тому же я вполне уверена, что время покажет свое. Но помните одно, что я Ваша хозяйка, сестра, мамка, нянька на весь  этот  день, и, признаюсь, я трепещу за Вас, князь! Вы не знаете, нет, Вы не знаете вполне этих людей, по крайней мере, до времени!..

Павел Александрович: Положитесь на меня, Марья Александровна. Все, как я вам  обещал,  так будет.

Марья Александровна: Уж вы, ветреник! Положись на Вас! Я Вас жду к обеду, князь. Мы обедаем рано. И как я жалею, что на этот случай муж мой в деревне! Как бы рад он был Вас увидеть! Он так Вас уважает, так душевно Вас любит!

Князь: Ваш муж? А у Вас есть и муж?

Марья Александровна: Ах, боже мой! Как Вы забывчивы, князь! Но Вы совершенно, совершенно забыли все прежнее! Мой муж, Афанасий Матвеич, неужели Вы его не помните? Он теперь в деревне, но Вы тысячу раз  его видели прежде. Помните, князь: Афа-на-сий Мат-ве-ич?..

Князь: Афанасий Матвеич! В деревне, представьте себе, mais c'est  delicieux! Так у Вас есть и муж? Какой странный, однако же, случай! Это точь-в-точь как есть один водевиль: муж в дверь, а жена в ... позвольте, вот и забыл! Только куда-то и жена тоже поехала, кажется в Тулу или в Ярославль, одним словом, выходит как-то очень смешно.

Павел Александрович: Муж в дверь, а жена в Тверь, дядюшка.

Князь: Ну-ну! да-да! благодарю тебя, друг мой, именно в Тверь, charmant, charmant! так что оно и складно выходит. Ты всегда в рифму попадаешь, мой милый! То-то я помню: в Ярославль или в Кострому, но только куда-то и жена тоже поехала! Charmant, charmant! Впрочем, я немного забыл, о чем начал говорить... да! Итак, мы едем, друг мой.  Au  revoir,  madame,  adieu,  ma charmante demoiselle.

Уходят под музыку.

Марья Александровна: Обедать, обедать, князь! Не забудьте возвратиться скорее!


                Сцена 3

               Марья Александровна, Зинаида Афанасьевна и Настасья Петровна

Марья Александровна: Вы бы, Настасья Петровна, взглянули на кухне. У меня есть  предчувствие, что этот изверг Никитка непременно испортит обед! Я уверена, что он уже пьян...

     Настасья Петровна делает вид, что уходит, но остается и подслушивает.
   
Марья Александровна: Зина!..  Зина, я намерена поговорить с тобой о чрезвычайно важном деле. Я хочу тебя спросить, Зина, как показался тебе, сегодня, этот Мозгляков?

Зинаида Афанасьевна: Вы уже давно знаете, как я о нем думаю.

Марья Александровна: Да, mon enfant; но мне кажется, он становится  как-то уж слишком навязчивым с своими... исканиями.

Зинаида Афанасьевна: Он говорит, что влюблен в меня, и навязчивость его извинительна.

Марья Александровна: Странно! Ты прежде не извиняла его так... охотно. Напротив, всегда на него нападала, когда я заговорю об нем.

Зинаида Афанасьевна: Странно и то, что вы всегда защищали и непременно хотели, чтоб я вышла за него замуж, а теперь первая на него нападаете.

Марья Александровна: Почти. Я не запираюсь, Зина: я желала тебя видеть за Мозгляковым. Мне тяжело было видеть твою беспрерывную тоску,  твои страдания, которые я в состоянии понять (что бы ты ни думала обо мне!) и которые отравляют мой сон по ночам. Я уверилась, наконец, что одна только значительная перемена в твоей жизни может спасти тебя! И перемена эта должна быть -  замужество.  Мы небогаты и не можем ехать, например, за границу. Здешние ослы удивляются, что тебе двадцать три года и ты не замужем, и сочиняют об этом истории. Но неужели ж я тебя выдам за здешнего советника или за Ивана Ивановича,  нашего стряпчего? Есть ли для тебя здесь мужья? Мозгляков, конечно, пуст, но он все-таки лучше их всех. Он порядочной фамилии, у него есть родство, у него есть полтораста душ; это все-таки лучше, чем жить крючками да взятками да бог знает какими приключениями; потому я и бросила на него мои взгляды.  Но, клянусь тебе, я никогда не имела настоящей к нему симпатии. Я уверена, что сам всевышний предупреждал меня. И если бы бог послал, хоть теперь, что-нибудь лучше - о! как хорошо тогда, что ты еще не дала ему слова! Ты ведь сегодня ничего не сказала ему наверное, Зина?

Зинаида Афанасьевна: К чему так кривляться, маменька, когда все дело в двух словах?

Марья Александровна: Кривляться, Зина, кривляться! и ты могла сказать такое слово  матери? Но что я! Ты давно уже не веришь своей матери! Ты давно уже считаешь меня своим врагом, а не матерью.

Зинаида Афанасьевна: Э, полноте, маменька! Нам ли с Вами за слово спорить! Разве мы не понимаем друг друга? Было, кажется, время понять!

Марья Александровна: Но ты оскорбляешь меня, дитя мое! Ты не веришь, что я готова решительно на все, чтоб устроить судьбу твою!

Зинаида Афанасьевна: Уж не хотите ли Вы меня выдать за этого князя, чтоб устроить судьбу мою?

Марья Александровна: Я ни слова не говорила об этом, но к слову скажу, что если б случилось тебе выйти за князя, то это было счастьем твоим, а не безумием...

Зинаида Афанасьевна: А я нахожу, что это просто вздор! Вздор! Вздор! Я нахожу еще, маменька, что у вас слишком много поэтических вдохновений, Вы женщина-поэт, в полном смысле этого слова; Вас здесь и называют так. У Вас беспрерывно проекты. Невозможность и вздорность их Вас не останавливают. Я предчувствовала, когда еще князь здесь сидел, что у Вас это на уме. Когда дурачился Мозгляков и уверял, что надо женить этого старика, я прочла все мысли на Вашем лице. Я готова биться об заклад, что Вы об этом думаете и теперь с этим же ко мне подъезжаете. Но так как Ваши беспрерывные проекты насчет меня начинают мне до смерти надоедать, начинают мучить меня, то прошу Вас не говорить мне об этом ни слова, слышите ли, маменька, ни слова, и я бы желала, чтоб Вы это запомнили!...

Марья Александровна: Ты дитя, Зина, раздраженное,  больное  дитя! Ты говоришь со мной непочтительно и оскорбляешь меня. Ни одна мать не вынесла  бы того, что я выношу от тебя ежедневно! Но ты раздражена, ты больна, ты страдаешь, а я мать и прежде всего христианка. Я должна терпеть и прощать. Но одно слово, Зина: если б я и действительно мечтала об этом союзе,  почему именно ты считаешь все это вздором? По-моему, Мозгляков никогда не говорил умнее давешнего, когда доказывал, что князю необходима женитьба,  конечно, не на этой чумичке Настасье. Тут уж он заврался.

Зинаида Афанасьевна: Послушайте, маменька! скажите прямо: Вы это спрашиваете  только  так, из любопытства, или с намерением?

Марья Александровна: Я спрашиваю только: почему это кажется тебе таким вздором?

Зинаида Афанасьевна: Ах, досада! Ведь достанется же такая судьба! Вот почему, если это вам до сих пор неизвестно: не говоря уже о всех других нелепостях - воспользоваться тем, что старикашка выжил из ума, обмануть его, выйти за него, за калеку, чтоб вытащить у него его деньги и потом каждый день, каждый час желать его смерти, по-моему, это не только вздор, но сверх того, так низко, так низко, что я не поздравляю вас с такими мыслями, маменька!

Марья Александровна: Зина! А помнишь ли, что было два года назад?

Зинаида Афанасьевна: Маменька! Вы торжественно обещали мне никогда не напоминать об этом.

Марья Александровна: А теперь торжественно прошу тебя, дитя мое, чтоб ты позволила мне один только раз нарушить это обещание, которое я никогда до сих пор не нарушала. Зина! пришло время полного объяснения между нами. Эти два года молчания были ужасны! Так не  может  продолжаться!..  Я готова на коленях молить тебя, чтоб ты мне позволила  говорить.  Слышишь, Зина: родная мать умоляет тебя на коленях! Вместе с этим даю тебе торжественное  слово мое  -  слово несчастной матери, обожающей свою дочь, что никогда, ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах, даже если б шло о спасении жизни моей, я уже не буду более говорить об этом. Это будет в последний раз, но теперь - это необходимо!

Зинаида Афанасьевна: Говорите.

Марья Александровна: Благодарю тебя, Зина. Два года назад к покойному Мите, твоему маленькому брату, ходил учитель.

Зинаида Афанасьевна: Но зачем Вы так торжественно начинаете, маменька! К чему все это красноречие, все эти подробности, которые совершенно не нужны, которые тяжелы, и которые нам обеим слишком известны?

Марья Александровна: К тому, дитя мое, что я, твоя мать, принуждена теперь оправдываться перед тобою! К тому, что я хочу представить тебе это же все дело совершенно с другой точки зрения, а не с той, ошибочной, точки, с которой  ты  привыкла смотреть на него. К тому, наконец, чтоб ты лучше поняла заключение,  которое я намерена из всего этого вывесть. Не думай, дитя мое,  что  я  хочу  играть твоим сердцем! Нет, Зина, ты найдешь во мне настоящую мать  и,  может  быть, обливаясь слезами, у ног моих, у ног низкой женщины, как ты  сейчас  назвала меня, сама будешь просить примирения, которое ты так долго, так надменно  до сих пор отвергала. Вот почему я хочу  высказать  все,  Зина,  все  с  самого начала; иначе я молчу!

Зинаида Афанасьевна: Говорите.

Марья Александровна: Я продолжаю, Зина: этот учитель уездного училища, почти еще  мальчик, производит на тебя совершенно непонятное для меня впечатление. Я слишком надеялась на твое благоразумие, на твою благородную гордость и, главное, на его ничтожество (потому что надо же все  говорить), чтобы хоть что-нибудь подозревать между вами. И вдруг ты приходишь ко мне и решительно объявляешь, что намерена выйти за него замуж! Зина! Это  был кинжал в мое сердце! Я вскрикнула и лишилась чувств. Но... ты все это помнишь! Разумеется, я сочла за нужное употребить  всю свою власть, которую ты называла тиранством. Подумай:  мальчик,  сын  дьячка,  получающий  двенадцать  целковых  в  месяц жалованья, кропатель дрянных стишонков,  которые,  из  жалости,  печатают  в "Библиотеке для чтения",  и  умеющий  только  толковать  об  этом  проклятом Шекспире, - этот мальчик - твой муж, муж Зинаиды Москалевой! Но это достойно Флориана и его пастушков!  Прости  меня,  Зина,  но  одно  уже  воспоминание выводит меня из себя! Я отказала ему, но никакая власть не может  остановить тебя. Твой отец, разумеется, только хлопал глазами и даже не понял, что я начала ему объяснять. Ты продолжаешь с этим мальчиком сношения, даже свидания, но что всего ужаснее, ты решаешься с ним переписываться. По городу начинают уже распространяться слухи. Меня начинают колоть намеками; уже обрадовались, уже затрубили во все рога, и вдруг  все мои предсказания сбываются самым торжественным образом. Вы за что-то ссоритесь; он оказывается самым недостойным тебя... мальчишкой (я никак  не  могу  назвать его человеком!) и грозит тебе распространить по городу твои письма. При этой угрозе, полная негодования, ты выходишь из себя и даешь пощечину. Да,  Зина, мне известно и это обстоятельство! Мне все, все известно! Несчастный, в  тот же день, показывает одно из твоих писем негодяю Заушину,  и  через  час  это письмо уже находится у Натальи Дмитриевны, у смертельного врага моего. В тот же вечер этот сумасшедший, в раскаянии, делает нелепую попытку чем-то отравить себя.  Одним  словом,  скандал  выходит  ужаснейший! Эта чумичка Настасья прибегает ко мне испуганная, с страшным известием:  уже  целый  час письмо в руках у Натальи Дмитриевны; через два часа весь город будет знать о твоем позоре! Я пересилила себя, я не упала в обморок, - но  какими  ударами ты поразила мое сердце, Зина. Эта бесстыдная, этот изверг  Настасья  требует двести рублей серебром и за это клянется достать обратно письмо. Я сама, в легких башмаках, по снегу, бегу к Бумштейну и закладываю мой фермуар - память праведницы, моей матери! Через два часа письмо в моих руках. Настасья украла его. Она взломала шкатулку, и - честь твоя спасена,  -  доказательств нет! Но в какой тревоге ты заставила меня прожить тот  ужасный  день! На другой же день я заметила, в первый раз в жизни, несколько седых волос  на голове моей. Зина! ты сама рассудила теперь о поступке этого мальчика. Ты сама теперь соглашаешься, и, может быть, с горькою улыбкою, что было бы верхом неблагоразумия доверить ему судьбу свою. Но с тех пор ты  терзаешься, ты мучишься, дитя мое; ты не можешь забыть его или, лучше сказать, не его, - он всегда был недостоин тебя, - а призрак своего  прошедшего  счастья. Этот несчастный теперь на смертном одре; говорят, он в чахотке, а ты,  -  ангел доброты! - ты не хочешь при жизни его выходить замуж, чтоб не растерзать его сердца, потому что он до сих пор еще мучится ревностию, хотя я уверена,  что он никогда не любил  тебя настоящим, возвышенным образом! Я знаю, что, услышав про искания Мозглякова, он шпионил, подсылал, выспрашивал. Ты щадишь его, дитя мое, я угадала тебя, и, бог видит,  какими горькими слезами обливала я подушку мою!..

Зинаида Афанасьевна: Да оставьте все это, маменька! Очень понадобилась тут Ваша подушка. Нельзя без декламаций да вывертов!

Марья Александровна: Ты не веришь мне, Зина! Не смотри на меня враждебно, дитя мое! Я  не осушала глаз эти два года, но скрывала от тебя мои слезы, и, клянусь тебе, я во многом изменилась сама в это время! Я давно поняла твои чувства и, каюсь, только теперь узнала всю силу твоей тоски. Можно ли обвинять меня, друг мой, что я смотрела на эту привязанность  как  на  романтизм,  навеянный  этим проклятым Шекспиром, который как нарочно сует свой нос  везде,  где  его  не спрашивают. Какая мать осудит меня за мой тогдашний испуг, за принятые меры, за строгость суда моего? Но теперь, теперь, видя твои двухлетние  страдания, я понимаю и ценю твои чувства. Поверь, что я поняла тебя, может быть, гораздо лучше, чем ты сама себя понимаешь. Я уверена, что ты любишь не его, этого неестественного  мальчика, а золотые  мечты свои, свое потерянное счастье, свои возвышенные идеалы. Я сама любила, и, может быть, сильнее, чем ты. Я сама страдала; у меня тоже были свои возвышенные идеалы. И потому  кто может обвинить меня теперь, и прежде всего можешь ли ты обвинить меня за то, что я нахожу союз с князем самым спасительным, самым необходимым для тебя делом в теперешнем твоем положении?
Зинаида Афанасьевна: Так неужели вы серьезно положили выдать меня за этого князя?  Стало быть, это уже не одни мечты, не проекты, а твердое ваше намерение? Стало быть, я угадала? И... и...  каким образом это замужество спасет меня и необходимо в настоящем моем положении?  И...  и...  каким образом все это вяжется с тем, что вы теперь наговорили,  -  со всей  этой  историей?..  Я решительно не понимаю вас, маменька!
Марья Александровна: А я удивляюсь, mon ange, как можно не понимать всего этого! Во-первых,  -  уж одно то, что ты переходишь в другое общество, в другой мир! Ты оставляешь навсегда этот отвратительный городишка, полный для тебя ужасных воспоминаний, где нет у тебя ни привета, ни друга, где оклеветали тебя,  где все эти сороки ненавидят тебя за твою красоту. Ты можешь даже ехать этой же весной за границу, в Италию, в Швейцарию, в Испанию, Зина, в Испанию,  где Альгамбра, где Гвадалквивир, а не здешняя  скверная речонка  с неприличным названием...

Зинаида Афанасьевна: Но, позвольте, маменька, Вы говорите так, как будто я уже замужем или по крайней мере князь сделал мне предложение?

Марья Александровна: Не беспокойся об этом, мой ангел, я знаю, что я говорю. Но – позволь мне продолжать. Я уже сказала первое, теперь второе: я понимаю, дитя мое, с каким отвращением ты отдала бы руку этому Мозглякову...

Зинаида Афанасьевна: Я и без Ваших слов знаю, что никогда не буду его женою!

Марья Александровна: И если б ты знала, как я понимаю твое отвращение, друг мой! Ужасно поклясться перед алтарем божиим в любви  к  тому,  кого  не  можешь  любить! Ужасно принадлежать тому, кого даже не уважаешь! А он потребует твоей любви; он для того и женится, я  это  знаю  по  взглядам  его  на  тебя,  когда  ты отвернешься. Каково ж притворяться! Я сама двадцать пять лет это  испытываю. Твой отец погубил меня. Он, можно сказать,  высосал  всю  мою  молодость,  и сколько раз ты видела слезы мои!..

Зинаида Афанасьевна: Папенька в деревне, не трогайте его, пожалуйста.

Марья Александровна: Знаю, ты всегдашняя его заступница. Ах, Зина! У меня все  сердце замирало, когда я, из расчета, желала твоего брака с Мозгляковым. А с князем тебе притворяться нечего. Само собою разумеется, что ты не можешь его любить... любовью, да и он сам не способен потребовать такой любви...

Зинаида Афанасьевна: Боже мой, какой вздор! Но уверяю Вас, что Вы ошиблись в самом начале, в самом первом, главном! Знайте, что я не хочу собою  жертвовать  неизвестно для чего! Знайте, что я вовсе не хочу  замуж,  ни  за  кого,  и  останусь  в девках! Вы два года ели меня за то,  что  я  не  выхожу  замуж.  Ну  что  ж? Придется с этим вам примириться. Не хочу, да и только! Так и будет!

Марья Александровна: Но, душечка, Зиночка, не горячись, ради бога, не выслушав! И что у тебя за головка горячая, право! Позволь мне посмотреть с моей точки  зрения, и ты тотчас же со мной согласишься. Князь проживет год, много два, и, по-моему, лучше уж быть молодой вдовой, чем перезрелой девой, не говоря уж о том, что ты, по смерти его, - княгиня, свободна,  богата,  независима!  Друг мой, ты, может быть, с презрением смотришь на все эти расчеты, - расчеты  на смерть его! Но - я мать, а какая мать осудит  меня за мою дальновидность? Наконец, если ты, ангел доброты, жалеешь до сих пор этого мальчика,  жалеешь до такой степени, что не хочешь даже  выйти  замуж  при  его  жизни  (как  я догадываюсь), то подумай, что, выйдя за князя, ты заставишь его  воскреснуть духом, обрадоваться! Если в нем есть хоть  капля  здравого смысла, то он, конечно, поймет, что ревность к князю неуместна, смешна;  поймет, что ты вышла по расчету, по необходимости. Наконец, он поймет... то есть я  просто хочу сказать, что, по смерти князя, ты можешь опять выйти замуж, за кого хочешь...

Зинаида Афанасьевна: Попросту выходит: выйти замуж за князя, обобрать его и рассчитывать потом на его смерть, чтоб выйти потом за любовника. Хитро Вы подводите Ваши итоги! Вы хотите соблазнить меня, предлагая мне... Я понимаю Вас, маменька, вполне понимаю! Вы никак не можете воздержаться от  выставки благородных чувств, даже в гадком деле. Сказали бы лучше прямо и просто: "Зина, это подлость, но она выгодна, и потому согласись на нее!" Это, по крайней мере, было бы откровеннее.

Марья Александровна: Но зачем же, дитя мое, смотреть непременно с этой точки зрения,  с точки зрения обмана, коварства, корыстолюбия? Ты считаешь мои расчеты за низость, за обман? Но, ради всего  святого,  где же тут обман, какая тут низость? Взгляни на себя в зеркало: ты так  прекрасна, что за  тебя можно отдать королевство! И вдруг ты,  - ты, красавица, жертвуешь старику свои лучшие годы! Ты, как прекрасная звезда, осветишь закат его жизни; ты, как зеленый плющ, обовьешься около его старости, ты, а не эта крапива, которая околдует его и с  жадностию будет сосать его соки!

Раздается легкий скрип из того места где спряталась Настасья Петровна.

Неужели ж его деньги, его княжество стоят дороже тебя? Где же  тут  обман  и низость? Ты сама не знаешь, что говоришь, Зина!

Зинаида Афанасьевна: Верно, стоят, коли надо выходить за калеку! Обман  - всегда  обман, маменька, какие бы ни были цели.

Марья Александровна: Напротив, друг мой, напротив! на это можно взглянуть даже с высокой, даже с христианской точки зрения, дитя мое! Ты сама однажды, в каком-то исступлении, сказала мне, что хочешь быть сестрою  милосердия. Твое сердце страдало, ожесточилось. Ты говорила (я знаю это), что оно уже  не может любить. Если ты не веришь в любовь, то обрати свои чувства на другой, более возвышенный предмет, обрати искренно, как дитя, со всею верою и святостию, - и бог благословит тебя.
Этот старик тоже страдал, он несчастен, его гонят; я уже несколько лет его знаю и всегда питала к нему непонятную симпатию, род любви, как будто что-то  предчувствовала.  Будь же его другом, будь его дочерью, будь, пожалуй, хоть игрушкой его, - если  уж  все  говорить! - но согрей его сердце, и ты сделаешь это для бога, для добродетели! Он смешон - не смотри на это. Он получеловек - пожалей его; ты  христианка! Принудь себя; такие подвиги нудятся.
На наш взгляд, тяжело  перевязывать  раны в больнице; отвратительно дышать зараженным лазаретным воздухом. Но есть ангелы божии, исполняющие это и благословляющие бога за свое назначение. Вот лекарство твоему оскорбленному сердцу, занятие, подвиг - и ты залечишь раны свои. Где же тут эгоизм, где тут подлость? Но ты мне не веришь! Ты, может быть, думаешь, что я притворяюсь, говоря о долге, о подвигах. Ты  не  можешь понять, как я, женщина светская, суетная, могу иметь сердце, чувства, правила? Что ж? не верь, оскорбляй свою мать, но согласись, что слова ее разумны, спасительны. Вообрази, пожалуй, что говорю не я, а другой; закрой глаза, обернись в угол, представь, что тебе говорит какой-нибудь невидимый голос.. Тебя, главное, смущает, что все это будет за деньги, как будто это какая-нибудь продажа или купля? Так откажись, наконец, от денег, если деньги так для тебя ненавистны! Оставь себе необходимое и все раздай бедным. Помоги хоть, например, ему, этому несчастному, на смертном одре.

Зинаида Афанасьевна: Он не примет никакой помощи.

Марья Александровна: Он не примет, но мать его примет. Она примет тихонько от него. Ты  продала же свои серьги, теткин подарок, и помогла ей полгода назад; я это знаю. Я знаю, что  старуха стирает белье на людей, чтоб кормить своего несчастного сына.

Зинаида Афанасьевна: Ему скоро не нужна будет помощь!

Марья Александровна: Знаю и это, на что ты намекаешь. Знаю, про что ты говоришь. Говорят, он в чахотке и скоро умрет. Но кто  же  это  говорит?  Я  на  днях нарочно спрашивала о нем Каллиста Станиславича; я интересовалась о нем, потому что у меня есть сердце, Зина. Каллист Станиславич  отвечал мне, что болезнь, конечно, опасна, но что он до сих  пор уверен, что бедный не в чахотке, а так только, довольно сильное грудное расстройство. Спроси хоть сама. Он наверное говорил мне, что при других обстоятельствах, особенно  при изменении климата и впечатлений, больной мог бы выздороветь.

Музыка.

Он сказал  мне, что в Испании, - и это я еще прежде слышала, даже читала, - что в Испании есть какой-то необыкновенный остров, кажется Малага, где не только  грудные,  но даже настоящие чахоточные совсем выздоравливали от одного климата, и что туда нарочно ездят лечиться, разумеется, только одни вельможи или даже, пожалуй, и купцы, но только очень богатые. Эта волшебная Альгамбра, эти мирты, эти лимоны, эти испанцы на своих мулах! - одно это произведет уже необыкновенное впечатление на натуру поэтическую. Ты думаешь, что он не примет твоей помощи, твоих денег, для этого путешествия? Так обмани его, если тебе жаль! Обман простителен для спасения человеческой  жизни. Обнадежь его, обещай ему, наконец, любовь свою; скажи, что выйдешь за него замуж, когда овдовеешь. Все на свете можно сказать благородным образом. Твоя мать не будет учить  тебя неблагородному, Зина; ты сделаешь это для спасения жизни его, и потому – все позволительно! Ты воскресишь его надеждою; он сам начнет обращать внимание на свое здоровье, лечиться, слушаться медиков. Он будет стараться воскреснуть для счастья. Если он выздоровеет, ты, хоть и не выйдешь за него, - но все-таки он выздоровел, все-таки ты спасла, воскресила его! Наконец, можно и на него взглянуть с состраданием! Может быть, судьба научила и изменила его к лучшему, и, если только он будет достоин тебя, пожалуй,  и выйди за него, когда овдовеешь. Ты будешь  богата, независима. Ты можешь, вылечив его, доставить ему положение в свете, карьеру. Брак твой с ним будет тогда извинительнее, чем теперь, когда он невозможен. Что ожидает вас обоих, если б вы теперь решились на такое безумство? Всеобщее презрение,  нищета, дранье за уши мальчишек, потому что это сопряжено с его должностью, взаимное чтение Шекспира, вечное пребывание в Мордасове и, наконец, его близкая, неминуемая смерть. Тогда как, воскресив его, ты воскресишь его для полезной жизни, для добродетели; простив ему, ты заставишь его обожать себя. Он терзается своим гнусным поступком, а ты, открыв ему новую жизнь, простив ему, дашь ему надежду и примиришь его с самим собою. Он может вступить в службу, войти в чины. Наконец, если даже он и не выздоровеет, то умрет счастливый, примиренный с собою, на руках твоих, потому что ты сама можешь быть при нем в эти минуты, уверенный в любви  твоей,  прощенный  тобою,  под сенью мирт, лимонов, под лазуревым, экзотическим небом! О Зина! все это в руках твоих! Все выгоды на твоей стороне - и все это  чрез замужество с князем.

Музыка заканчивается.

Зинаида Афанасьевна: Послушайте, маменька. Послушайте, маменька...

      Колокольчик.

Марья Александровна: Ах, боже мой! Черт несет эту  сороку,  полковницу! Да ведь я ж ее почти выгнала две недели назад! Но... но невозможно теперь не принять ее! Невозможно! Она, наверно, с вестями, иначе не посмела бы и явиться. Это важно, Зина! Мне надо знать... Ничем теперь не надо пренебрегать!

Зинаида Афанасьевна: Хорошо, маменька, я жду Вас…

        Зина уходит.


                Сцена 4

                Марья Александровна и Софья Петровна Карпухина
    
Марья Александровна: Но как я Вам благодарна за Ваш визит! Как это Вам вздумалось вспомнить обо мне, бесценная Софья Петровна? Какой о-ча-ро-ва-тельный сюрприз!

Софья Петровна: Я к Вам только на минутку, mon ange. Я  ведь напрасно и села. Я заехала только рассказать, какие чудеса у нас делаются. Просто весь город с ума сошел от этого князя! Наши пройдохи  -  vous comprenez! - его ловят, ищут, тащат его нарасхват, шампанским поят, Вы не поверите! Да как это Вы решились его отпустить от себя? Знаете ли, что он теперь у Натальи Дмитриевны?

Марья Александровна: У Натальи Дмитриевны! Да ведь он к губернатору только поехал, а потом, может быть, к Анне Николаевне, и то ненадолго!

Софья Петровна: Ну да, ненадолго; вот и ловите его теперь! Он губернатора дома не застал, потом к Анне Николаевне поехал, дал слово обедать у ней, а Наташка, которая теперь от нее не выходит, затащила его к себе до обеда завтракать. Вот Вам и князь!

Марья Александровна: А что ж... Мозгляков? Ведь он обещался...

Софья Петровна: Дался Вам этот Мозгляков! хваленый-то Ваш... Да и он с ними туда же! Посмотрите, если его в картишки там засадят  -  опять  проиграется, как прошлый год проигрался! Да и князя тоже засадят; облупят как липку. А какие она вещи про Вас распускает, Наташка-то! Вслух кричит, что Вы завлекаете князя, ну там... для известных целей, vous comprenez? Сама ему толкует об этом. Он, конечно, ничего не понимает, сидит, как мокрый кот,  да на всякое слово: "ну да! ну да!" А сама-то, сама-то! вывела свою Соньку -  вообразите: пятнадцать лет, а все еще в коротеньком платье водит! Все это только до колен, как можете себе представить... Послали за этой сироткой Машкой, та тоже в коротеньком платье, только еще выше колен, я в лорнет смотрела... На голову им надели какие-то красные шапочки с перьями, - уж не знаю, что это изображает! - и под фортепьяно заставила обеих пигалиц перед  князем плясать казачка! Ну, Вы знаете слабость этого князя? Он так и растаял: "фо-ормы", говорит, "фо-о-ормы!" В лорнетку на них смотрит, а они-то отличаются, две сороки! раскраснелись, ноги вывертывают, такой монплезир пошел, что люли, да и только! Тьфу! Это – танец?! Я сама танцевала с шалью, при выпуске из благородного пансиона мадам Жарни - так я благородный эффект произвела! Мне сенаторы аплодировали! Там княжеские и графские дочери воспитывались!  А ведь это просто канкан! Я сгорела со стыда, сгорела, сгорела!  Я  просто  не высидела!...

Марья Александровна: Но... разве Вы сами были у Натальи Дмитриевны? Ведь Вы...

Софья Петровна: Ну да… - тьфу, ты - ну да! – Да, она меня оскорбила на прошлой неделе. Я это прямо всем говорю. Mais, ma chere, мне захотелось хоть в щелочку посмотреть на этого князя, я и приехала. А то где ж бы я его увидала? Поехала бы я к ней, кабы не этот скверный князишка! Представьте себе: всем шоколад подают, а мне нет, и все время со мной хоть бы слово. Ведь это она нарочно... Кадушка этакая! Вот я ж ей теперь! Но прощайте,  mon ange, я теперь спешу, спешу... Мне надо непременно застать Акулину Панфиловну и ей рассказать...  Только Вы теперь так и проститесь с князем! Он уж у Вас больше не будет. Знаете, памяти-то у него нет, так Анна Николаевна непременно к себе его перетащит! Они все боятся, чтобы Вы не того... понимаете? насчет Зины...

Марья Александровна: Quelle horreur!

Софья Петровна: Уж это я Вам говорю! Весь город об этом кричит. Анна Николаевна непременно хочет оставить его обедать, а потом и совсем. Это она Вам в пику делает, mon ange. Я к ней на двор в щелочку заглянула. Такая там суетня: обед готовят, ножами стучат... за шампанским послали. Спешите, спешите и перехватите его на дороге, когда он к ней поедет. Ведь он к Вам первой обещался обедать! Он Ваш гость, а не ее! Чтоб над Вами смеялась эта пройдоха, эта каверзница, эта сопля! Да она подошвы моей не стоит, хоть и прокурорша! Я сама полковница! Я в благородном  пансионе мадам Жарни воспитывалась... тьфу! Mais adieu, mon ange! У меня свои сани, а то бы я с Вами вместе поехала...

Софья Петровна уходит.

Сцена 5

                Марья Александровна и Зинаида Афанасьевна

Зинаида Афанасьевна: Маменька, сейчас Вы истратили со мною много Вашего красноречия,  слишком  много. Но Вы не ослепили меня. Я не дитя. Убеждать себя, что делаю подвиг сестры милосердия, не имея ни малейшего призвания, оправдывать свои низости, которые делаешь для одного эгоизма, благородными целями - все это такое иезуитство, которое не могло обмануть меня. Слышите: это не могло меня обмануть, и я хочу, чтоб Вы это непременно знали!

Марья  Александровна: Но, mon ange!..

Зинаида Афанасьевна: Молчите, маменька! Имейте терпение выслушать меня до конца. Несмотря на полное сознание того, что все это только одно иезуитство; несмотря на полное мое убеждение в совершенном неблагородстве такого поступка, я принимаю Ваше предложение вполне, слышите: вполне, и объявляю Вам, что готова выйти за князя и даже готова помогать всем Вашим усилиям, чтобы заставить его на мне жениться. Для чего я это делаю? - Вам не надо знать. Довольно и того, что я решилась. Я решилась на все: я буду подавать ему сапоги, я буду его служанкой, я буду плясать для его удовольствия, чтоб загладить перед ним мою низость; я употреблю все на свете, чтоб он не раскаивался в том, что женился на мне! Но, взамен моего решения, я требую, чтоб Вы откровенно сказали мне: каким образом Вы все это устроите? Если Вы начали так настойчиво говорить об этом, то -  я Вас знаю  -  Вы не могли начать, не имея в голове какого-нибудь определенного плана. Будьте откровенны хоть раз в жизни; откровенность - непременное условие! Я не могу решиться, не зная положительно, как Вы все это сделаете?

Марья  Александровна: Зиночка! Зиночка! Ты плоть и кровь моя!

Зинаида Афанасьевна: Ах, боже мой! Я не прошу Ваших объятий, маменька, мне не надо ваших восторгов! Я требую от Вас ответа на мой вопрос и больше ничего.

Марья  Александровна: Но, Зина, ведь я люблю тебя! Я обожаю тебя, а ты меня отталкиваешь... ведь я для твоего же счастья стараюсь...

Зинаида Афанасьевна: Ну, не сердитесь, маменька, я в таком волнении.

Марья  Александровна: Не  сержусь,  не  сержусь,  мой  ангельчик! Ведь я и сама понимаю, что ты в волнении. Вот видишь, друг мой, ты требуешь откровенности...  Изволь, я буду откровенна, вполне откровенна, уверяю тебя! Только бы ты-то мне верила. И, во-первых, скажу тебе, что вполне определенного плана,  то есть во всех подробностях, у меня еще нет, Зиночка, да и не может быть; ты, как  умная головка, поймешь - почему. Я даже предвижу некоторые затруднения...  Вот и сейчас эта сорока натрещала мне всякой всячины... Ах, боже мой! спешить  бы надо!.. Видишь, я вполне откровенна! Но, клянусь тебе, я достигну цели! Уверенность моя вовсе не поэзия, как ты давеча говорила, мой ангел; она основана на деле. Она основана на совершенном слабоумии князя, - а ведь это такая канва, по которой вышивай что угодно. Главное, чтоб не помешали! Да этим ли дурам перехитрить меня, уж это мое дело! А для этого - всего нужнее как можно скорей начинать, даже чтоб сегодня и кончить все главное, если только возможно.

Зинаида Афанасьевна: Хорошо, маменька, только выслушайте еще одну... откровенность: знаете ли, почему я так интересуюсь о Вашем плане и не доверяю ему? Потому что на себя не надеюсь. Я сказала уже, что  решилась на эту низость; но если подробности вашего плана будут уже слишком отвратительны, слишком грязны, то объявляю Вам, что я не выдержу и все брошу. Знаю,  что это новая  низость: решиться на подлость и бояться грязи, в которой она плавает, но что делать? Это непременно так будет!..

Марья  Александровна: Но, Зиночка, какая же тут особенная подлость, mon ange? Тут только один выгодный брак, а ведь это все делают! Только надобно с этой точки  взглянуть,  и  все  очень благородно покажется...

Зинаида Афанасьевна: Ах, маменька, ради бога, не хитрите со мной! Вы видите, я на все, на все согласна! Ну чего ж вам еще? Пожалуйста, не бойтесь, если я называю вещи их именами. Может быть, это теперь единственное мое утешение!

Марья  Александровна: Ну, ну, хорошо, мой ангельчик, можно быть несогласными в мыслях и все-таки взаимно уважать друг друга. Только если ты  беспокоишься  о подробностях и боишься, что они будут грязны, то предоставь все эти  хлопоты мне; клянусь, что на тебя не брызнет ни капельки грязи. Я ли захочу тебя компрометировать перед всеми? Положись только на меня, и все  превосходно, преблагородно уладится, главное - преблагородно! Скандалу не будет никакого, а если и будет какой-нибудь маленький, необходименький скандальчик, - так... как-нибудь! - так ведь мы уж будем тогда далеко! ведь уж здесь не останемся! Пусть их кричат во все горло, наплевать на них! Сами же будут завидовать. Да и стоит того, чтоб о них заботиться! Я даже удивляюсь тебе, Зиночка, но ты не сердись на меня, как это ты, с твоей гордостью, их боишься?

Зинаида Афанасьевна: Ах, маменька, я вовсе не их боюсь! Вы совершенно меня не понимаете!

Марья Александровна: Ну, ну, душка, не сердись! Я только к тому, что они сами каждый божий день пакости строят, а тут ты всего-то какой-нибудь один разочек в жизни... да и что я, дура! Вовсе не пакость! Какая тут пакость? Напротив, это даже преблагородно. Я решительно докажу тебе это, Зиночка.  Во-первых,  повторяю, все оттого, с какой точки зрения смотреть...

Зинаида Афанасьевна: Да полноте, маменька, с Вашими доказательствами!

Марья  Александровна: Ну, душка, не буду, не буду! Я опять завралась...

Зинаида Афанасьевна: Я даже не понимаю, как Вы возьметесь за дело. Я уверена, что Вы наткнетесь на один только стыд. Я презираю их мнение, но для Вас это будет позором.

Марья  Александровна: О, если только это тебя беспокоит, мой ангел, пожалуйста, не беспокойся! Прошу тебя, умоляю тебя! Только бы мы согласились, а обо мне  не беспокойся. Ох, если б ты только знала, из каких я передряг суха выходила? Такие ли дела мне случалось обделывать! Ну, да позволь хоть  только попробовать! Во всяком случае прежде всего нужно как можно скорее быть наедине с князем. Это самое первое! А все остальное будет зависеть от этого! Но уж я предчувствую и остальное. Они все восстанут, но... это ничего! Я их сама отделаю! Пугает меня еще Мозгляков...

Зинаида Афанасьевна: Мозгляков?

Марья  Александровна: Ну да, Мозгляков; только ты не бойся, Зиночка! клянусь тебе, я его до того доведу, что он же будет нам помогать! Ты еще не знаешь меня, Зиночка! ты еще не знаешь, какая я в деле! Ах! Зиночка, душенька! давеча, как я услышала об этом князе, у меня уж и загорелась мысль в голове!  Меня как будто разом всю осветило. И кто ж, и кто ж мог ожидать, что он к нам приедет? Да ведь в тысячу лет не будет такой оказии! Зиночка! ангельчик! Не в том бесчестие, что ты выйдешь за старика и калеку, а в том, если выйдешь за такого, которого терпеть не можешь, а между тем действительно будешь женой его! А ведь князю ты не будешь настоящей женой. Это ведь и не брак! Это просто домашний контракт! Ведь ему ж, дураку, будет выгода, ему  ж, дураку, дают такое неоцененное счастье! Ах, какая ты  сегодня красавица, Зиночка! раскрасавица, а не красавица! Да я бы, если б была мужчиной, я бы тебе полцарства достала, если б ты захотела! Ослы они все! Ну, как не поцеловать эту ручку? (Целует) Ведь это мое тело, моя плоть, моя кровь! Да хоть  насильно женить его, дурака! А как заживем-то мы с тобой, Зиночка! Ведь ты не разлучишься со мной, Зиночка? Ведь ты не прогонишь свою мать, как в счастье  попадешь? Мы хоть и ссорились, мой ангельчик, а все-таки у тебя не было такого друга, как я; все-таки...

Зинаида Афанасьевна: Маменька! если уж Вы решились, то, может быть, Вам пора... что-нибудь и делать. Вы здесь только время теряете!

Марья  Александровна: Пора, пора, Зиночка, пора! ах! я заболталась! Они там хотят совсем сманить князя. Сейчас же сажусь и еду! Подъеду, вызову Мозглякова, а там...  Да я его силой увезу, если надо! Прощай, Зиночка, прощай, голубчик, не тужи, не сомневайся, не грусти, главное - не грусти! Все прекрасно,  преблагородно обделается! Главное, с какой точки смотреть... ну, прощай, прощай!..

Зина уходит.

Марья  Александровна: Нет, не вам перехитрить меня! Зина согласна, значит, половина дела сделана, и тут - оборваться! вздор!  Ай да Зина! Согласилась-таки наконец! Значит, и на твою головку действуют иные расчетцы! Перспективу-то я выставила ей заманчивую! Тронула! Но только ужас как она хороша сегодня! Да я бы, с ее красотой, пол-Европы перевернула по-своему! Ну, да подождем... Шекспир-то слетит, когда княгиней сделается да кой с чем познакомится. Что она знает? Мордасов да своего учителя! Гм... Только какая же она будет княгиня! Люблю я в ней эту  гордость,  смелость, недоступная какая! взглянет - королева взглянула. Ну как, ну как не понимать своей выгоды? Поняла ж, наконец! Поймет и остальное... Я ведь все-таки буду при ней! Согласится же, наконец, со мной во всех пунктах! А без меня не обойдется! Я  сама буду княгиня; меня и в Петербурге узнают. Прощай, городишка! Умрет этот князь, умрет этот мальчишка, и тогда я ее за владетельного принца выдам! Одного боюсь: не слишком ли я ей доверилась? Не слишком ли откровенничала, не слишком ли я расчувствовалась? Пугает она меня, ох, пугает!

Марья Александровна быстро уходит.
    Раздается скрип.

Настасья Петровна: Постой же! (Выбирается из чуланчика) А я было и бантик розовый хотела приколоть для этого князишки! И поверила же, дура, что он на мне женится! Вот тебе и бантик! А, Марья Александровна! Я у Вас чумичка, я нищая, я взятки по двести целковых беру. Еще бы с тебя упустить, не взять, франтиха ты этакая! Я взяла благородным образом; я взяла на сопряженные с делом расходы...  Может, мне самой пришлось бы взятку дать! Тебе какое дело, что я не побрезгала, своими руками замок взломала? Для тебя же работала, белоручка ты этакая! Тебе бы только по канве вышивать! Погоди ж, я тебе покажу канву. Я покажу Вам обеим, какова я чумичка! Узнаете Настасью Петровну и всю ее кротость!!..

Музыка.

                Конец первого действия.