***

Метро
Московское метро – целый мир под землей. Типажи. Судьбы. Эпохи. Жаль, Горький умер до того, как построили метро, написал бы еще одно «на дне» или что-то в этом роде.
Лето. Утро. Арбатско-Покровская – ровно 23 минуты от Щелковской до Площади революции (там мне выходить).

Московское метро по утрам молчаливо и сосредоточено. Утром едут студенты, клерки и прочие занятые утренними делами заспанные граждане. В этот час московское метро скорее спящее, чем читающее. Вот девушка с рюкзаком, спит стоя, схватилась за холодный, еще не согретый другими ладонями поручень, и качается на собственной руке-лиане. Может она пришла под утро из ночного клуба или дискотеки, а может, наоборот, зубрила до утра какие-нибудь логарифмы…. Кто знает… Рядом мальчики, девочки, разноцветные. Забавно милые в своей серьезной несуразности, стремлении противодействовать один Бог знает кому. Вот, смешная: одета «капустой», снизу что-то невнятное. Джинсики какие-то, сверху прозрачная розовая разлетайка на синий лифчик. Еще выше – дреды – счастливое завоевание африканской революции у нас – скрученные сосиски волос забавно подняты кверху, затянуты в пеппидлинныйчулоковый хвост на макушке. Читает что-то умное, с формулами.  При ней сопровождающий юноша, ему лет 18-19. Пуловер. Футболка. Подвернутые до колена джинсы. Борода, баки, разлет волос до плеч и чудный, пружинообразный ободок в волосах – мешают. Нежно держатся за руки. К Бауманской очнулись, повели осоловелыми глазами – пора – вышли. Многие вышли. Здесь выходят, в основном, студенты.
Курская. Тут пересадка. Сходятся три линии и вокзал. Из вагона видно, как бегут по лестницам вверх-вниз, опережая эскалатор, торопясь именно в этот поезд, в мой. Скорее. Торопясь, запрыгивают, раздирая закрывающиеся двери, как будто это последний, как будто не успеют через 30 секунд. Вскакивают под торжественное шипение дверей. Застревают в них своими сумками, зонтиками, пиджаками. Входят, выходят и едут так же быстро, как бежали. Не садясь. Не отдышавшись. Все похожи друг на друга – пол, возраст, лицо значения не имеют – служащие. Бегут, торопятся служить нам. Вот уже, выскочили, понеслись дальше. К своим кабинетам, телефонам, клиентам, шефам. И мне пора. Выхожу наружу из теплого сонного вагона. Дрожит перрон – бегут московские служащие, несутся поезда метро – старые, синие и новые, голубые. Торопятся донести других служащих, которым дальше. А они еще спят или не добежали на других станциях, еще не застряли в его дверях своими зонтами. У эскалатора давка – всем надо войти, вскочить на ступеньку одновременно, но постепенно людская цепь выравнивается, принимает чопорный вид очереди и медленно тянется вверх, посматривая на часы. Некоторые, видимо не остыв еще, бросаются вверх пешком. Их провожают долгими взглядами. Сочувствуют. Завидуют. Разглядывают. Выходим. Утро. Солнце. Лето. Москва.
Лето. Вечер. Арбатско-Покровская. Ровно 23 минуты от Площади революции до Щелковской.
Летним вечером московское метро намного бодрее утреннего. Никто уже не спешит, не соскакивает, рискуя жизнью с эскалаторов, не бросается к двери. Заходят медленно, с достоинством. Даже дети вечернего метро похожи на маленьких старичков. Идут к дерматиновым сидушкам. Садятся. Не шалят. Им нельзя – они другие, московские. Вот собак в метро нет – не пускают, они шумные и боятся поездов. Дети умнее собак и не любят ходить пешком, поэтому не шалят и не боятся. Тишина. Все читают. Сижу как в библиотеке. Напротив меня девушка в черном макияже, ногтях с серебром и веселеньком облачном сарафанчике читает «Дракулу». Рядом с ней тетенька уткнулась в Маринину. Вот дама в костюме перелистывает толстый фолиант с нотами. На обложке стоит: «Песни России». Поет? Принимает поющих? Просто любит песни России? Мужчина с видом профессора – очки в тонкой оправе, перстень, руки в венах, трагически разбитый складкой лоб – читает какой-то отчет. Колонки цифр, мелкие буквы, торжественные заголовки. Может, декан? Девушка уткнулась в КПК. Что читает не видно, но головы не поднимает. Не честно. Мне-то читать уже нечего, все прочтено в дневном метро и лежит теперь в рюкзаке. Красавец-блондин торжественно внес себя в вагон. Хорош неимоверно. Хворостовский отдыхает. Встряхнул чудной русой гривой. Фигура – чудо – мечта любой женщины. Кольцо, томный синий пиджак, трендовые джинсы, туфли… в руках невесть откуда взявшийся нелепый разноцветный пляжный зонт в мешочке. Руки этого зонта стесняются. Суют его куда-то в ноги. Ищут что-то в карманах. Тискают какие-то старые чеки. Блондин явно чувствует себя не на месте. Долго и сосредоточено читает чек. Больше читать нечего. Машина сломалась? Мужчина. Вошел в вагон твердым черным брюшком вперед. Сел. Китайские джинсы, немаркая футболка, ботинки в дырочку, черные. Читает «МК». За ним такой же, но в светлом весь и выпивши. Сел. Подремывает.  Готовится. Должно быть жена ждет с выговором… Свернулся угрем невообразимо. Головой на вертикальный поручень – лучше подушки дома. И никого не задел. Опыт. Слушает остановки. Моргает замедленно, пьяненько – не пропустить. Семеновская. Невнятная станция. Вошла пара. Он из середины семидесятых – усы, брови, баки. Герой-любовник прошлого. Она – седой кукиш волос на маленькой головке, маленькая, глаза грустные. Отстраненная от него и всех нас. И, неожиданно – гламурно-розовый костюм. На остром личике приклеена привычная гримаса улыбки.  Свидание? Или супруги едут с дружеской вечеринки? Милые люди, давно не виделись и вот, встретились, посидели. Все слава Богу, кажется. Но тут она ненароком, собираясь, заскочила в хозяйскую кухню – искала сумочку – там они… ничего такого, друзьям обняться не грех, но что-то гнетет, мучит, пригибает к нечистому вагонному полу, кривит гримасу из губ. И тут он: «что с тобой, заболела?» - не привык. 30 лет и всегда улыбалась. А теперь вот – нет. Собралась. Улыбнулась: «так, задумалась что-то…». Партизанская. Вышли. Вместо них – шумная компания подростков. Гуляют. Подвыпили и едут теперь куда-то еще. Расселись. Притихли. Воткнули наушники. Слушают, сопят. Эти не читают. Может, не умеют. Слушают. Один устал: «не могу больше, выйдем». Измайловская. Потолклись у дверей. За ними парк, прохлада, лето, свобода. Не вышли. Поздно. «Секонд-хэнды» закрыты. Едем. Парнишка лет восемнадцати. Опять джемпер, волосы до плеч, баки и ободок. Еще чехлы, а там что-то музыкальное должно быть. Синтезатор и что-то еще. В мягком. Сел, положил голову на то, что в мягком. Уснул. Другой, с огромным прямоугольным чем-то. Что там у него? Картины?
-что там у вас?
-вам-то что? – вышел. А и правда, мне-то что? Едем. Девушка. Розовая кофточка. Черные короткие волосы аккуратно поставлены, выровнены гелем в стройные ряды игл. Лицо мрачно-сердитое: «чего уставились?» Вышла недовольно. На Измайловской. Пошла в деревья, подергивая плечами. И из вагона завидно – парк, лето, птицы. Едем дальше. Первомайская. Предпоследняя. Выходят двое. Женщины среднего возраста. Одинаковые светлые брюки, одинаковые пыльники, сумки. Обе – реклама собственной продукции – чем торгуют, то и носят. Только обувь другая. У одной босоножки, а у другой невероятные серебряные туфельки. Давят на голые пальцы. Склеивают их. Осталась, видно, Золушка ни с чем – сумели-таки обмануть доверчивого принца. Ну и правильно, нечего на фетиши полагаться. Темнеет. Еще две минуты до конечной. Дочитываются последние строчки. Шуршат складываемые газеты, свистят замки сумочек. Нетерпеливые подтягиваются ближе к дверям. Сейчас снова побегут по лестницам – домой. Молодой китаец. Он долго терпел. Может, стеснялся. Почти тайком вытянул из своей маленькой сумки пачку фотографий. Смотрит внимательно. Что-то бормочет по-своему. Бережно перекладывает сверху вниз. Разглядывает. Чуть не плачет. Соскучился. Но нет, не успел потерять лицо. Поезд устало притормаживает. Последняя станция – Щелковская. «Поезд дальше не идет. Просьба освободить вагоны». Китаец аккуратно складывает фотографии – верхнюю переворачивает картинкой внутрь. Кладет снова в сумку. До следующего дня в метро. До завтра. Выходим. Освобождаем вагоны. Молодой машинист в форменной пилотке набекрень стоит на ступеньке своего паровоза. Ждет, когда же мы все очистим. Очистили. Довольный зашел внутрь – умчался по пижоньи, с шумом и грохотом. Идем наверх. Неспешно поднимаемся по ступеням. Усталость. Скоро ночь. На электронных часах 23-00. столько же, сколько мне ехать от станции метро «Площадь революции» до станции метро «Щёлковская». Мы, те, кто вышел на конечной, чувствуем себя единым целым. Мы сплотились. Мы объединились одной целью – приехали домой. Целых 20 ступенек вверх мы понимаем друг друга без слов. И.. все, конец. Наше братство кончилось. Нас разделила чудная московская летняя ночь. С шаурмой, нищими и печеной картошкой. Она поет и шумит ночным разноголосьем. Она тянет свои пахнущие чесноком, горелым мясом и застарелой мочой руки к нам. Зовет остаться. Вкусить. Впитать. Отдать и излить. Замедляет наши шаги. Завораживает. И вдруг, разочаровавшись, пугает пьяным криком. Нагоняющими шагами сзади. Ночь завистлива. Я вхожу в свой подъезд, а она остается караулить снаружи, все больше чернея и покрываясь росистым потом. Бедняга, ей не суждено дождаться меня, изойдет на туман и росу под утро. Вечером же народится новая ночь и все начнется сначала. С 23-х минут в московском метро.