Облава

                1989-й  год. В магазинах – пусто. Дают талоны на продукты, но на мясо талонов нет и надо стоять в очереди не меньше четырех часов. Не шучу. Сама стояла в такой очереди. После первого часа начинаешь проникаться симпатией  к тем, кто стоит впереди и после тебя в этой безумной толпе. Еще через два часа знаешь всю биографию близких тебе людей, близких потому,  что все стоят  вплотную друг к другу и выйти из очереди опасно, тут же ряды сомкнуться и больше не пустят тебя никогда.
Многие жалуются и стонут, но есть и такие отчаянные, которые подшучивают и рассказывают анекдоты про Горбачева.
                Денег не хватает, потому что на работе платят гроши. Но зато на каждом шагу кто-то что-то продает. Возле метро вдруг волшебным образом буквально за одну ночь выросли ларьки, сбитые из  железных листов. В них продают всякую всячину, которая поразительно отличается от того, что совсем недавно продавалось в наших галантерейных магазинах: квадратные пластмассовые серьги с непонятными рисунками и блестяшками, китайские розовые кроссовки на белой подошве, коробки латышской пастилы, которая буквально тает во рту в отличие от советской … и много чего еще.
              Денег нет, но хочется купить хоть маленькую капельку чудесных и непохожих ни на что вкусностей и красивостей.
              Девчонки мы фантазийные, придумали шить на кукол Барби одежку и посылать по почте желающим. Про то, что мы шьем и продаем, теперь можно подать объявление в газету, всё удовольствие стоит рубль. Честные продавцы и честные покупатели ведут оживленную переписку. Дочке очень нравится получать конверты с рублями, но шить и кроить не хочется. Ребенок восьми лет, что вы с неё возьмете.
              Я узнала, что в Апраксином дворе все, кому ни лень  продают и одежду ненужную, и обувь не очень старую, и гвозди, и пластинки  и еще всякую всячину в надежде, что кто-нибудь купит именно эти гвозди, которых так не хватает в доме.
              Внимательно рассмотрев с дочкой наши архивы, мы нашли почти новый белый ранец, который мои болгары подарили Даше  на 1 сентября, потом красивые сапожки, чайник фарфоровый, розовую  куртку, к сожалению, уже тесную для нас, опять же платьица для Барби,  и поехали на метро в Апрашку.
             И в самом деле прямо от ворот на Садовой, извиваясь по всей немаленькой длине узких переулков, стояли люди, старые и молодые, мужчины, женщины, дети. У каждого из них прямо на земле или на коробках  горкой лежали немудреные вещи. Книги, учебники, часы, простыни, юбки и всё, что человек мог принести из дома и смиренно предложить таким же бедолагам, как они. Наивные старушки принесли ботинки времен первой мировой войны и огромные белые лифчики, которые вполне могли бы стать и панамками, если их разделить пополам. Никто, однако, не смеялся над этим. Общая, внезапно обрушившаяся нищета, в душах людей рождала сочувствие. Юмор отошел так далеко, что о нем и не вспоминали.
Мы с дочкой встали недалеко от ворот. Женщина, продававшая пуховые платки подвинулась, видя что я пришла с ребенком. Я с благодарностью улыбнулась. Потом, молча, положила картонку, предусмотрительно взятую из дома, и тоже аккуратной горкой сложила наши сокровища.

             Белый болгарский  ранец купили сразу же, не успели мы глазом моргнуть. Сапожки ушли минут через пятнадцать. Барбины платья никого не заинтересовали. Симпатичная розовая куртка, которую Даша успела относить  два сезона, продалась еще минут через десять.
            Приятное шуршание полученных денежек, заполнивших тощий кошелек,  улучшило наше настроение. Мы с Дашей весело переглядывались и уже планировали, как мы потратим такие неожиданные рублики.
            Вдруг ряды заколыхались. Кто-то стал судорожно собирать пожитки, кто-то смотрел за поворот и прислушивался к шуму с той стороны. Недалеко от нас мужчина лет пятидесяти вдруг истошно заорал: «ОМОН! Облава!»
И, как в кино про расстрел  июньской демонстрации на Невском в 1917 году, все бросились врассыпную, началась страшная паника.
            Мы с Дашей успели схватить какие-то вещички, оставив на земле маленькие кукольные платья,  и тоже побежали к воротам. Страх был таким ужасным, что мы буквально перелетели через Садовую и с бледными лицами оказались у решетки сада напротив Апраксиного двора. Даша заплакала. У меня самой сердце скакало так, что, наверное, его прыжки были видны сквозь платье.
           Мы видели, как к воротам подъехали  «козлики», вышли милиционеры, потом привели к машинам несчастных, кого успели схватить,  и затолкали в машину.
Я смотрела на это и не могла поверить, что это происходит в нашей жизни. Только в кино мы видели, как полиция дубинками  избивает ни в чем неповинных людей, которые вышли на улицу, потому что уже сил не хватает терпеть такую тяжелую  капиталистическую  жизнь.
            И вдруг ЭТО у нас?
            Даша, вся в слезах, сказала: «Мама, давай больше не будем ничего продавать».
           Я могла только поцеловать её. Слов у меня не было.
      Больше мы в Апрашку не ездили.
            Хотя  людей, которые продолжали носить из дому вещи и продавать их, было немало. Я их встречала каждый раз, когда ездила искать то носки, то фломастеры, то посуду. В магазинчиках Апрашки всегда, даже и сейчас, это намного дешевле, чем в городских супермаркетах.
           Не знаю, были еще облавы после того безумного дня  или нет… но такого страха я не испытывала больше никогда.

           А теперь, спустя двадцать лет, похожие ряды, или по-нашему барахолка, есть на  Удельной. Тащи, чего хочешь, и продавай уже без боязни. Потому что – это одна из достопримечательностей города. Сюда едут иностранцы, как в Париже на «блошиный рынок».   
           Даже находят по-настоящему антикварные вещи. Я тоже была там два раза и купила … панамку.

           Вот так меняются времена.
 
           И мы вместе с ними.