Юкка. Гл. 5. Юкка. 4

Начало см.http://www.proza.ru/2010/01/12/788
          http://www.proza.ru/2010/01/12/1661
          http://www.proza.ru/2010/01/15/114
          http://www.proza.ru/2010/01/16/328
          http://proza.ru/2010/01/17/130
          http://proza.ru/2010/01/17/1543
          http://proza.ru/2010/01/19/104
          http://www.proza.ru/2010/01/20/116
          http://www.proza.ru/2010/01/22/64
          http://www.proza.ru/2010/01/22/1542
          http://www.proza.ru/2010/01/24/89
          http://www.proza.ru/2010/01/25/69
          http://www.proza.ru/2010/01/27/232
          http://www.proza.ru/2010/01/28/174
          http://www.proza.ru/2010/01/28/1193
          http://www.proza.ru/2010/01/29/1212
          http://www.proza.ru/2010/01/30/1370
          http://www.proza.ru/2010/01/31/1461
          http://www.proza.ru/2010/02/01/1182
          http://www.proza.ru/2010/02/03/492
          http://www.proza.ru/2010/02/04/124


4
Жизнь побежала дальше, стараясь ежедневной суетой замести дыры, ямы, прорехи утрат. Но эти дыры и ямы всё проступали на поверхность, житейским мелочам заполнить их было не под силу. Лариса обнаружила, что кроме «комаровской» раны, не желает заживать и затягиваться ещё одна – Геракл. Душа ноет и тоскует по нему неизбывно, неутолимо, вопреки уговорам разума, вопреки житейской логике. Что это? – изводилась, изнемогала Лариса. Да отпустите же! Сгинь, пропади. Замолчи, сердце, замолчи! «Но с души не стирается метка незначительной встречи с тобой». И там, наверху, её, кажется, услышали и решили помочь… Но так странно!

Вокруг неё вдруг хороводом закружились повара и мясники. Они мелькали беспрестанно в телевизоре, в газетах, в рекламе, в разговорах людей. Могло, конечно, статься, что она сама ищет и выхватывает из потока информации  именно это, а раньше внимания не обращала… Лариса предпочла бы именно такое разумное объяснение, но уж больно плотными рядами наступали на неё люди в белых мясницких и поварских одеяниях. Володя гостил пару дней у своей матушки, она потчевала его беседами о семейных преданиях, и Володя привёз Ларисе рассказы об обоих своих покойных дедах. И что же? Один из них оказался поваром, а другой, грубый и примитивный человек, бивший своих малолетних детей и жену тяжёлыми кирзовыми сапогами, – мясником! Может, ей намекают, что её собственный муж тоже «немного повар и мясник»?
 
С удивительной готовностью выскакивали повара и мясники и из литературы, что бы Лариса ни взяла почитать. Полюбопытствовала заглянуть в Шмелёва, возвращённого своей прозой в отечество из десятилетий глухого эмигрантского небытия. Лариса никогда не бралась читать «модное», о чём вдруг начинали галдеть на каждом углу, ждала, когда утихнут страсти. Вот и Шмелёв давно перестал быть «горячим бестселлером» – теперь можно и почитать. Первый же рассказ, попавшийся Ларисе, повествовал, как в дворянской усадьбе режут свиней, чтобы выплатить карточный долг сына-балбеса. Кровавая расправа над животными «палачей» – резчиков-мясников – была выписана со знанием дела и тошнотворными, невыносимыми деталями: предчувствие большой крови в стране? Впечатление осталось тяжёлое, и Лариса поспешила взять другой том, а там – пьяный, задиристый – «каверзник самондравный», неистовый, с поварским «даром от бога» Гараська, накормивший всех гостей на званом обеде касторкой… 
 
Отложим эмигрантов… Лариса обратилась к современнице, с застойных лет пишущей, а  та возьми да и расскажи ей о старом профессоре на даче, который упорно сопротивляется стремлению близких отдать на убой выросшего во взрослую свинью поросёнка, своего «несъедобного друга»… Что это вы там, наверху, хотите мне сказать?!

Лариса расстроилась и взяла в читку вещь, в которой, она полагала, вряд ли будут затронуты такие темы: нашумевший роман про виртуальную любовь через Интернет. Это Тамаре надо будет подсунуть, если она не читала… Но именно здесь Ларису дожидался мясник Анджей, застенчивый гигант в окровавленном фартуке и галошах, богатырским ударом молота превращающий головы бурёнок в кровавое месиво… Да что же это?! Она в ужасе бросила книгу.

Лариса пошла на эксперимент: в книжном магазине наугад купила совершенно неизвестный ей роман абсолютно неизвестного ей современного автора. Она чуть не засмеялась от своей догадливости, когда главный герой, репатриант из Казахстана, приезжает к родителям, обосновавшимся в деревне – резать на зиму свинку, и бывшие горожане испытывают при этом некоторый нравственный дискомфорт…

Ей хотят сказать, что её Геракл – кровавый убийца, палач и живодёр? Не верю! не могу поверить… Этого не может быть, это не про него! Зачем вы так настаиваете? Это просто ремесло, пусть не красивое, не изящное, грязно-кровавое, но ведь колбасы, котлеты, шницеля каждый ест! И от плова с баранинкой никто не откажется, и от шашлычка! Кто-то ведь должен это делать! Что-то не часто приходится встречать в жизни принципиальных вегетарианцев, и все они, между прочим, производят впечатление людей с некоторыми странностями… Гитлер вон вегетарианцем был. А котлеты и колбаски на деревьях не растут. И крестьянское существование, которое привычно уважают за прямую, очевидную созидательность, всё построено на живодёрстве – режут телят, кротких барашков, закалывают свинок под Рождество, отрубают головы курам и гусям, сдирают шкурки с трогательных, милых кроликов… Но кто ж скажет, что крестьянин – убийца, живодёр, разрушитель божьих тварей? Кто непременно увидит в аппетитном антрекоте убиенную коровку? Не значит ли это «слишком пристально смотреть на вещи», как сказано в шекспировском «Гамлете»? Между поданым на обед бифштексом под соусом бешамель и томноглазой коровушкой стоит какой-нибудь Геракл, для вас, господа, сделавший эту жестокую работу, чтобы вас не стошнило от «слишком пристального взгляда»… Он – не разрушитель, а созидатель! А не желаете полюбоваться, как волк рвёт кишки из брюха той же коровки? И крыса сжирает живьём мышку? Они тоже – убийцы? Разрушение и созидание идут рука об руку, неотделимы друг от друга и не существуют отдельно друг от друга…

Как-то Лариса попросила Володю, проявлявшего теперь неизменное усердие в хозяйственных делах, купить свиной грудинки на щи, и он доставил домой ужаснувшую её покупку. Вместо привычной узкой полоски мяса это был квадратный лоскут на килограмм веса, с толстой кожей в бугорках сосцов – кусок брюха кормящей свиноматки! «Разрежь, пожалуйста, – попросила она Володю, – в кастрюлю не влезет…» Щи сварила, но сама их даже не попробовала и впервые подумала: может быть, правда, стать вегетарианкой, под лозунгом «я никого не ем»? А она так любит мясо, и без него не наедается… Тигр по восточному календарю. «Так ты не котятка, а тигрятка?» – сказал Володя. «Котятка – это тоже тигрятка, только маленькая» – заметила Лариса. Как тигру стать травоядным?

На её сомнения и размышления ей ответили. Толстый литературный журнал двадцатилетней давности, прихваченный с дачи, поразил её диковинной сценой «рубки рубля». Так именовались в некоем романе удалые соревнования мясников в мастерстве – требовалось чисто разрубить на части денежную купюру, положенную на мясницкую колоду. Попутно разделывались и туши. Изображённые мясники представали вовсе не убийцами и палачами, а артистами-виртуозами, покорителями и даже властелинами природы, а на деле – её, природы, пособниками и подручными, по чьему волшебному мановению одна часть природы преобразуется в другую, для «поддержания жизненных токов в других существах». То-то. Мясники были реабилитированы, мысли о вегетарианстве отставлены.

На соседней улице была ею внезапно обнаружена маленькая мясная лавочка. Заглянем, решила Лариса, и нацелилась на выложенную в витрине свиную лопатку.
- Сергей Палыч! – позвала продавщица соседнего отдела.
Из подсобки явился Сергей Палыч: серьёзный, светлоглазый, короткий бобрик на голове; сдержанно поздоровался, отвесил лопатку. Он был моложе Геракла, мельче, не такой гигант, но все его повадки так пугающе напомнили ей Алексея в тот, самый первый период их знакомства, когда она спустилась в кухню за чаем, что сердце её дрогнуло. На стене за спиной Сергея Палыча она разглядела прикреплённую георгиевскую ленточку – значит, тоже поклонник воинских доблестей…

Лариса зачастила в лавочку, идя каждый раз за мясом на обед, словно на свидание, с волнением и душевным трепетом, и ловила каждое слово, жест, интонацию, находя в каждой ничтожной мелочи подтверждение – похож… Идиотка, уговаривала она себя, ведь это не он, и ты это прекрасно знаешь! Что ты пристала к постороннему человеку? Стыдно и признаться кому-нибудь в подобной глупости… Но уговоры не действовали.

Она отпечатала фотографии с той последней поездки, вложила в альбом все «мемориальные снимки» – всё равно никто не догадается, ЧТО это снято. А его самого нет. Его лицо стало затягиваться дымкой, размываться, и если она пыталась вспомнить – перед ней вставало лицо Сергея Палыча из мясной лавки… Она забывает его, как забыла Шишкина! На глаза попался журнальчик с портретом мелькавшего в рекламах и сериалах актёра. И он – похож… Только старше. Она вырезала фотографию, вложила в альбом. Всё не то, всё не то! Недолёт, перелёт. Не склеивается, не складывается, всё тщетно. Потеряла.

Из альбома выпала старая бледная фотография: двадцатилетняя Лариса в пионерском лагере, воспитателем, с мальчиком из своего отряда, десятилетним Мишей Куликовым. Стоят рядом на лесенке своего корпуса, взявшись за руки. А ведь это любовь была! Самая настоящая любовь, сильная и взаимная…

Лариса всего-то и пробыла в лагере не больше пары недель – пока не руководство не выгнало почти всех вожатых и воспитателей разом. Студенты-правдолюбцы бунтовали: на фиктивных должностях руководителей кружков  числились родственники и друзья директора, просторные апартаменты которого  были снабжены ворсистыми коврами и цветным телевизором, между тем как вожатые иногда были втиснуты в четырёхметровые «гладилки», а детей занять было нечем… Страсти бушевали; на ночных сборищах, когда воспитанники считались уложенными, бурно обсуждались злоупотребления, составлялись бумаги с жалобами и разоблачениями.

Ларисе по приезде в лагерь вначале было велено малевать по трафарету бодрые лозунги на стенах актового зала, под потолком которого она и провисела, на манер Андрея Рублёва, с неделю. И лишь шесть дней  была воспитателем в мишином отряде, но в эти шесть дней уложилась целая маленькая жизнь, не забытая и теперь, спустя почти четверть века – греет ясным, тёплым огоньком.

Корпуса отрядов были поделены на две половины – девчоночья и мальчишечья. К девчонкам Лариса даже носа не совала, предоставив возню с ними Тамаре, ларисина дружба с которой шла с тех самых времён. Девчонки были противные – писклявые, вредные, липучие, с бесконечными интригами, ябедами-обидами: «Тамара Николаевна, а Ира со мной дружила, а теперь со Светой ходит, потому что она ей бусики обещала подарить. Скажите ей, что она предательница, ну скажите!» Чтоб мальчишки когда-нибудь вот так «ябедали» и ждали от взрослых третейского суда! Маленький, тщедушный, из-за вшей наголо обритый Агапов, не снимавший красную пилотку со своей позорно обнажённой, на тонкой загорелой шейке, головешки… Над ним смеялись, отпихивали пренебрежительно, а Лариса случайно увидела, что он пишет дедушке: «ты можешь меня не забирать на следующую смену, мне тут хорошо, ребята меня любят и просят, чтобы я остался…» Сердце защемило, она догадалась: так называемая «неблагополучная семья», некому его «взять», и дедушке-то он обуза, а вот никому ни слова о своих печальных обстоятельствах, это вам не «Ира со Светой ходит».

А крепенький простоватый Петров, за буйство после отбоя поставленный в угол в одних трусах и майке? Часа через полтора Лариса, забывшая о наказанном, с ужасом наткнулась на него в холле: «Петров, миленький, ты так тут и стоишь?! Боже мой, да ты простудишься!» Кляня себя, растирала его замёрзшие руки, твердила: прости меня, прости, я совсем забыла! И Петров великодушно уверял сиплым баском: «Да я ничего, я не замёрз…»

А сдержанный молчун-шахматист Медведев, несправедливо наказанный воспитателем Пашей Карповым – грубовато-развязным рослым парнем из физруков, с нехорошо бегающими глазами? Кто-то шелестел в спальне после отбоя фольгой, тайком поедая шоколад. Лариса знала – кто, но жалела «пресекать»: дети ведь, оторванные от дома дети! Контрабандой лакомился сластями под одеялом – классический казарменный проступок – Тамарин любимчик Максим Потапов, нежный бледненький высокомерный мальчик с тонким голубоглазым личиком, из «приличной семьи», «развитый», любивший покрасоваться правильной гладкой речью. Медведев стоически взял на себя потаповскую вину, и как Лариса ни упрашивала: сознайся, что это не ты, я никому не скажу, никто больше не будет наказан, мне только надо знать! – Медведев не «раскололся», и Потапова не выдал. Хорошие, отличные были мальчишки, и Лариса торчала у них в спальне по часу, травя на ночь байки из Джека Лондона и Конан Дойля. Однако сердце ларисино было безраздельно отдано одному Мише Куликову, хотя она и старалась изо всех сил ничем не показать этого – непедагогично!

Не самый умный, не самый красивый и уж совсем не пай-мальчик был Миша Куликов, а вот поди ж ты! Всё в нём было ей мило – и быстрые карие глаза, и тёмные колечки волос, и нежно-румяные щёки, и смышлёная бойкость, и редкая в мальчишках аккуратность и чистоплотность в сочетании с какой-то солдатской смекалкой-сноровкой: «Лариса Михайловна, смотрите, что я придумал!» На дверце полированного шкафа был распят треугольник пионерского галстука. «Что это?» – изумилась Лариса. «Я галстук постирал, и так сушу, чтоб не мятый был!»

Миша взял над ней «шефство»: сдвинув озабоченно бровки, предупреждал:
- Вы с Карповым поосторожнее будьте – он женщин тискает!
Ларису и тронула, и рассмешила эта забота – вряд ли Миша, думала она, хорошо понимал, о чём говорит, да и сама Лариса в свои двадцать лет была не слишком искушённой в этой стороне жизни… Не нынешние времена, с эротическими картинками в еженедельной телепрограммке, не говоря уж об Интернете.

Укорял Миша её и за то, что курит – у них большинство студенток курили, не афишируя эту «вредную привычку» перед детьми, но и не особенно скрываясь, ибо почитали такое сокрытие ложью и ханжеством: «мы взрослые и сами за себя отвечаем», хотя мамы этих «взрослых» девиц думали иначе... Миша сокрушался этим обстоятельством, однако оно никак не умаляло мишиных симпатий: он таскал Ларисе букетики черники и горстями душистую землянику в ладонях. Лариса принимала эти знаки внимания – подкупала та непосредственность, с которой Миша это делал. Захотел – и принёс, ничего не прося и не ожидая в награду. Не примерный ученик, ждущий похвалы, а этакий маленький самодостаточный мужчина, свободно выражающий свои чувства.
И ничего, ровно ничего, ни капли телесного не было в этой их взаимной тяге. Между ними была пропасть в Ларисиных полжизни, и целую Мишину жизнь. ТАКИЕ симпатии у каждого из них были свои, и взаимно признавались, сопровождаясь озабоченностью: правильно ли делается выбор дорогим существом, достойный ли выбор? Миша волновался из-за Карпова, а Лариса расстраивалась явным неравнодушием Миши к неприятной девочке из отряда, Кате Липатовой – нахальной, глупой и лукавой кокетке в льняных кудельках, питавшей пристрастие к безвкусным платьям с рюшечками, совершенно не идущим к её простоватой внешности. «Будущая бессердечная шлюха, примитивная буфетчица с башней на голове», – сердито думала Лариса, и всё нахваливала Мише другую девочку, гимнастку Надю Кириллову, симпатичную и скромную умницу, спокойную и серьёзную. Но Миша неизменно задирал пустышку Липатову, и именно её мазал зубной пастой во время героических ночных вылазок мальчишек на девчоночью половину…

В эти шесть дней вместилась и ссора между ними, хоть и пустячная. Лариса с Тамарой повели детей на прогулку в лес, пересчитав всех «по головам» и прихватив с собой спортивный свисток в качестве сигнализации. В лесу подопечные немедленно исчезли из вида, к ужасу неопытных воспитателей, взмокших от ответственности. Выйдя из леса, снова сочли «по головам» – оказалось на двое больше… Миша с приятелем успел куда-то улизнуть во время первого подсчёта. Отругала, но серьёзно сердиться не могла. Кажется, и он не обиделся всерьёз – чувствовал, что настоящего негодования нету.

Но что ж это было, если не любовь? Всё это явно выходило за рамки обычных педагогических симпатий, известных каждому, что вполне ясно обнаружилось двумя эпизодами.

На четвёртый, кажется, день Ларисиного воспитательства Тамара разгневанно заглянула на мальчиковую половину, застав Ларису в захватывающий момент изображения в лицах очередной «истории на ночь»:
- Лариса Михайловна, вы мне нужны, – решительно заявила она и увела недоумевающую Ларису в холл.
- Что случилось? – испуганно таращилась Лариса.
- Что-что! Ничего! Лариса, какого чёрта?! Что ты себе позволяешь? Одни хи-хи, ля-ля с мальчишками! Показательные выступления. К девчонкам ты даже не заходишь. И вся работа на мне! Завтра сдавать план мероприятий на смену, со всеми этими дурацкими «целями и задачами», кто их будет из пальца высасывать? Я одна? А сценарий конкурса? А отчёт? А сдача белья? Ты даже пальцем не пошевелила, всё я!

Тамара полыхала праведным гневом, и Лариса всё ниже опускала повинную голову. Конечно, Тамара сто раз права. Это работа, здесь не место личным симпатиям, ты себе не принадлежишь, ты равно принадлежишь всем этим детям, родители которых доверили их тебе…
- Это проще всего, – сердито выговаривала ей Тамара, – зарабатываешь дешёвый авторитет на развлекаловке, на байках, а всю скукотень на меня свалила! Это свинство, в конце концов! Для тебя одни мальчишки существуют, а главный у тебя – Миша Куликов! Словно ты к нему одному приставлена! Любимчики любимчиками, но надо и меру знать…
Неожиданно и для Тамары, и для самой Ларисы, провинившаяся жалко разревелась. Тамара сразу размякла, захлопотала вокруг приятельницы:
- Ну ты чего, Лариска? Экая ты… вот сырость развела. Сама дитё дитём. Возись тут с тобой… На, платок возьми. Перестань, дурочка. Что с тобой?
- Знаешь, Тамар, – Лариса всхлипывала, размазывая слёзы, – жаль, что у него… родители есть… если бы он был сиротой… Я БЫ ЕГО УСЫНОВИ-И-ИЛА! – лепетала Лариса, сама понимая, как нелепо это звучит.
Разумная уже в те годы Тамара усмехнулась и развела руками:
- Ну ты даёшь, подруга! Пожалела, что он не сирота… Слышали бы это его родители! «Усыновила бы»… Тебя бы кто усыновил. Тоже мне мамаша…

А вот сила Мишиной привязанности проявилась, когда всем «протестантам» и борцам с несправедливостью, в число которых входили и Лариса с Тамарой, было внезапно объявлено, что они все уволены, на их места уже взяты другие воспитатели и вожатые, из спортсменов; даётся ночь на сборы, утром автобус до станции – и катитесь на все четыре стороны «правду искать». Собрались в соседнем корпусе, у главных «заговорщиков», возмущались – мы этого так не оставим! – сочиняли жалобы и объяснения. Под утро в окно стукнула шишка. Отодвинув занавеску, разглядели со своего второго этажа маленькую одинокую фигурку:
- Лариска, кажется, это твой мальчик!
На мокром от ночного дождя газоне, в молочных волнах сырого туманного рассвета потерянно стоял Миша Куликов в больших резиновых сапогах. Лариса выбежала к нему на крыльцо:
- Миша! Боже мой, что ты тут делаешь? Почему не спишь?
- Это правда? – В глазах горе и отчаяние. – Вы уезжаете?
Неведомыми путями детям стало всё известно уже ночью. Уму непостижимо, как Миша разузнал, где собрались высланные, как вычислил нужное окно – точно разведчик… Побоялся, что больше не увидит её, сбежал из своего корпуса, нашёл… И ведь действительно, если бы не эта его сумасшедшая вылазка, они бы и не увиделись: коварное лагерное начальство так и задумало – вывезти неугодных за час до подъёма детей. Проснутся – а воспитатели уже другие. Чтобы не было протестов, душераздирающих сцен и «народного негодования» – дети-то их любили.
- Правда, Миша… уезжаем… – Утешить его Ларисе было нечем.

Договорились переписываться. Она думала, он забудет – что такое шесть дней? Да в таком-то возрасте? Но Миша писал ей, и не раз, кажется, – она отвечала; однако переписка никак не заменяла чудо живого общения и угасла.

Где ты теперь, Миша Куликов, мой верный рыцарь? Каким ты стал? Сколько же тебе сейчас? Невероятно – тридцать три! Ты почти ровесник Геракла. Мясник Сергей Палыч с георгиевской ленточкой – такой, как ты. Служил ли ты? Воевал ли? Уж не попал ли в какую «горячую точку», не дай Бог? Ты был бы хороший солдат. В Афган вроде бы не должен был попасть, но позже была Чечня… Тридцать три. Ты догнал меня. Почти. Теперь невозможно было бы желать усыновить тебя… Ты, наверное, давно женат на какой-нибудь Липатовой, у тебя дети, и тебе совсем ни к чему старая вешалка Лариса Михайловна. Ты остался встревоженной горестной фигуркой под моим окном, при виде которой душа сжалась в комок от тоски неизбежной утраты. Зачем это мы тогда встретились и так внезапно, так безнадёжно-обречённо прикипели душой друг к другу? Уж не затем ли, чтоб догадываться, что любовь больше и шире телесных желаний?

Геракл мой, Геракл, мне не тело твоё нужно было, а душа. Может быть, и тебе тоже? Что тебе моё помятое возрастом тело? Только ты, дурачок, не понял этого и действовал по привычному шаблону. Человек всегда инстинктивно хочет доставить себе удовольствие, «приятное сделать». Самое простое – ублажить тело: вкусно поесть, попариться в бане, пробежаться на свежем воздухе, поплескаться в прохладной водичке, испытать оргазм… Увы, немногие, похоже, додумываются ублажить душу, а не тело, а ублажить её можно познанием или другой человеческой душой… «Душу твою люблю». Не догадывается большинство, что любят душу, а не тело. Иначе красота телесная была бы стопроцентной гарантией любви, а любят разных – некрасивых и невзрачных наравне с красавцами…
 
(Окончание см. http://www.proza.ru/2010/02/06/178)