Алексей Михеев. Москва Достоевского

 «Петербург Достоевского», «Москва Булгакова»… Мы все привыкли слышать эти словосочетания, они постоянно на слуху и кажутся естественными. Однако часть жизни того же Достоевского принадлежит не Пальмире, а именно Москве. Хронологически эта часть охватывает годы, прожитые Достоевским в Москве в пору его детства, отрочества и ранней (до пятнадцати с половиной лет) юности, а также отдельные дни и месяцы позже: после возвращения с каторги и службы, после некоторого периода смены места жительства, редкий год обходился у него без возвращения в родной город хотя бы на пару дней — до самой смерти писателя в лучах славы и литературного успеха. Триумф и апофеоз Фёдора Михайловича в качестве публициста и мыслителя — знаменитая его «Пушкинская речь» — также как и первые детские, чрезвычайно важные для любого писателя вообще, и Достоевского в частности, годы навеки связаны с златокудрой красавицей Москвой.

В левом флигеле Мариинской больницы, где Фёдор Михайлович прожил до мая 1837-го, когда он с братом Михаилом был отправлен отцом в Петербург — поступать в Главное инженерное училище, — ныне находится музей «Мемориальная квартира Ф.М. Достоевского». Сейчас это дом 2 по улице Достоевского, однако 11 ноября (30 октября по старому стилю) 1821-го года (день появления на свет Фёдора Михайловича) улица именовалась иначе — «Божедомкой», и в правом (южном) флигеле больницы никто из семьи штаб-лекаря (с 1821-го по 1837-й годы) этой больницы Михаила Андреевича, отца будущего писателя, само собой, не предполагал грядущего переименования... Мне представляется, что Мария Фёдоровна, мать Фёдора Михайловича, была бы в крайней степени удивления, если бы могла заранее узнать от кого-либо каким-нибудь неимоверным способом о роли, что предстояло сыграть её второму сыну не только в отечественной, но и мировой литературе. Истинный талант куда реже рождается в богатых семьях. Точнее, рождается не реже — реже созревает, ибо таланту как воздух нужна благодатная почва работы над собой и выстраданности. И того, и другого Фёдору Достоевскому, как известно, всегда хватало с избытком...

Мариинская больница создавалась как благотворительное учреждение для бедных. Согласно информации с сайта, посвящённого музею-квартире Фёдора Михайловича, больничный ансамбль включает в себя: монументальное здание в стиле позднего русского классицизма с ионической колоннадой, лепным изображением российского герба и надписью медными вызолоченными буквами 1828-го года «Мариинская больница»; два флигеля для приёма приходящих больных, с различными службами и казёнными квартирами служащих.
Сейчас рядом с местом рождения Фёдора Михайловича стоит памятник, ещё один — писатель изображён с книгой в руках — рядом с Российской Государственной Библиотекой.
Само здание больницы строил знаменитый зодчий И.Д. Жилярди в начале XIX века.
У фасада с колоннадой выстраивались очереди бедных, увечных, с отсутствующими взглядами и почерневшими лицами москвичей. Нечего и говорить — богатая тут была пища для фантазии юного Достоевского! Несмотря на запреты отца, отзывчивый мальчик общался с теми страждущими помощи, с кем мог. Будущий гений делал первые, пока ещё робкие шаги в области исследования человеческих душ в беде, без прикрас — бесценный опыт для любого писателя.

«Тема “бедных людей”, “униженных и оскорблённых” в судьбе Достоевского началась здесь, на Божедомке, на больничном дворе. В диссонансах от живых картин больничного двора и архитектурной классики, раннем душевном опыте страдания и сострадания — один из истоков самосознания и нравственного развития Достоевского.
Потрясением для него навсегда стал эпизод жизни больничного двора — изнасилование девочки, вошедший в его творчество мотивом погубленного, оскорблённого детства», — совершенно справедливо подмечено на сайте музея-квартиры, где также можно найти полную информацию об устройстве квартиры.

Чем была Москва для Фёдора Михайловича на протяжении первых пятнадцати лет его жизни? Это и счастливая беззаботная пора детства, но это и то время, когда начали формироваться предпосылки для становления серьёзной глубокой личности будущего гения. И, конечно же, именно в это время были заложены основы его будущего религиозно-философского и писательского кредо, искренней веры в Бога. Очень сильное впечатление, в частности, произвела на юного Фёдора притча об Иове...

В «Дневнике писателя» Достоевский писал: «Мы в семействе нашем знали Евангелие чуть не с первого детства. Мне было всего лишь десять лет, когда я уже знал почти все главные эпизоды русской истории из Карамзина, которого вслух по вечерам нам читал отец. Каждый раз посещение Кремля и соборов московских было для меня чем-то торжественным. У других, может быть, не было такого рода воспоминаний, как у меня. Я очень часто задумываюсь и спрашиваю себя теперь: какие впечатления, большею частию, выносит из своего детства уже теперешняя современная нам молодежь? И вот если даже и мне, который уже естественно не мог высокомерно пропустить мимо себя той новой роковой среды, в которую ввергло нас несчастие, не мог отнестись к явлению перед собой духа народного вскользь и свысока, — если и мне, говорю я, было так трудно убедиться наконец во лжи и неправде почти всего того, что считали мы у себя дома светом и истиной, то каково же другим, еще глубже разорвавшим с народом, где разрыв преемствен и наследствен еще с отцов и дедов?..» (Дневник писателя: книга очерков/ Фёдор Достоевский. — М.: Эксмо, 2006. — 672 с. — с.129).

В гостиной Достоевских устраивались музыкальные вечера. Брат матери и сама она играли на гитаре, в доме всегда была струнно-щипковая пара. В музее за перегородкой из красного шнура до сих пор стоит семиструнка. Её состояние, на вид, всё ещё неплохое. Мария Фёдоровна и брат исполняли русские песни или романсы.

На одном из столов под стеклом находятся ноты песни на религиозную тематику (что-то о Боге; текст к нотам приложен), сочинённой самим Фёдором Михайловичем.
Через всю наполненную событиями жизнь Фёдор Достоевский пронёс память о семейных чтениях. Больше всего писатель любил «Историю государства Российского» Н.М. Карамзина, поэзию и прозу А.С. Пушкина, исторические романы Вальтера Скотта и романы Анны Радклифф. В музее-квартире стоят и поныне тома Скотта, В. Гюго, «Библиотеки для чтения» и другие. Московская библиотека Достоевских в том виде, в каком она дошла до нашего времени, уступает, скажем, библиотеке М. Горького по количественному показателю, но, думается, не по литературному вкусу.

«Отец наш уже семейный человек, пользуясь штаб-офицерским чином, занимал квартиру, состоящую собственно из двух чистых комнат, кроме передней и кухни» — писал младший брат Фёдора Андрей Михайлович Достоевский в «Воспоминаниях», впервые изданных отдельным изданием в 1930-ом году его сыном.

Обстановка квартиры была по-«поздне-толстовски» простой, однако в то же время прослеживалось стремление подчеркнуть и достоинство обитателей. В дворянский ампирный интерьер входили мебель из красного дерева, купеческие сундуки. Дощатая перегородка, не доходившая до потолка, отделяла от прихожей комнату, отведённую Михаилу и Фёдору. Интерес старших братьев к литературе со временем привёл к тому, что они стали вместе издавать журнал «Время», а потом — его логическое продолжение «Эпоха», не столь успешное, по признанию самого Фёдора Михайловича. Подобно пришедшим столетием позднее собратьям по литературе — братьям Стругацким, Фёдор и Михаил Михайловичи обсуждали прочитанное, делясь впечатлениями, мыслями, эмоциями.

«...Брат Федя читал сочинения исторические, серьёзные, а также и попадавшиеся романы. Брат же Михаил любил поэзию» — вспоминал А.М. Достоевский.
Братьям отдали журнал «Библиотека для чтения», где печатались вещи Пушкина, Жуковского, Гюго и многих других.
Для обоих братьев Пушкин был номером один.
«...на Пушкине они мирились, и оба, кажется, и тогда чуть не всего знали наизусть» (снова А.М. Достоевский).
1837-ой стал годом потерь для братьев — так же как для многих и многих 1937-ой через сто лет. Братья лишились сразу и матери, и Пушкина. Фёдор носил бы траур по Пушкину, но уже был траур по матери…
Лазаревское кладбище, где похоронена мать писателя — первое в Москве кладбище для бедных. Было открыто в 1758-ом году, тогда же на нём был выстроен и освящен деревянный храм святого Лазаря. В 1782-1786-ом на средства титулярного советника Луки Долгова был построен и освящен трёхпрестольный храм в стиле раннего классицизма в форме ротонды (архитектор — Е. Назаров).

Про время смерти Пушкина Фёдор Михайлович писал: «<...>в тридцать седьмом году, когда мне было всего лишь около пятнадцати лет от роду, по дороге из Москвы в Петербург. Я и старший брат мой ехали, с покойным отцом нашим, в Петербург, определяться в Главное инженерное училище. Был май месяц, было жарко. Мы ехали на долгих, почти шагом, и стояли на станциях часа по два и по три. Помню, как надоело нам, под конец, это путешествие, продолжавшееся почти неделю. Мы с братом стремились тогда в новую жизнь, мечтали об чем-то ужасно, обо всем “прекрасном и высоком”, — тогда это словечко было еще свежо и выговаривалось без иронии. И сколько тогда было и ходило таких прекрасных словечек! Мы верили чему-то страстно, и хоть мы оба отлично знали всё, что требовалось к экзамену из математики, но мечтали мы только о поэзии и о поэтах. Брат писал стихи, каждый день стихотворения по три, и даже дорогой, а я беспрерывно в уме сочинял роман из венецианской жизни. Тогда, всего два месяца перед тем, скончался Пушкин, и мы, дорогой, сговаривались с братом, приехав в Петербург, тотчас же сходить на место поединка и пробраться в бывшую квартиру Пушкина, чтобы увидеть ту комнату, в которой он испустил дух» (Дневник писателя: книга очерков/ Фёдор Достоевский. — М.: Эксмо, 2006. — 672 с. — с. 158).

В детской Достоевских стояло два сундука, на которых братья спали.
Окно полутёмной комнаты выходило в чулан, где спала няня. Свет проникал из окна в прихожей.

В отделённой части квартиры можно было читать, размышлять, сочинять…
За порогом текла жизнь, как тогда считалось, московской окраины (это в десяти минутах пешком от станции метро «Новослободская» «Кольцевой»!.. — А. Михеев).

Снова цитата с сайта музея: «Передняя вела в «Рабочую залу» или столовую — комнату желто-канареечного цвета с окнами на больничный двор и улицу Божедомку. Здесь стояли ломберные столы для учебных занятий и чтения, обеденный стол, за которым собиралась немалая семья лекаря Достоевского (во второй половине 1830-х гг. в ней было уже семеро детей).

Смежная с «Рабочей залой» тесная гостиная была окрашена в тёмнокобальтовый цвет.
В гостиной сосредоточено мемориальное ядро музея — мемориальная мебель, принадлежавшая Достоевским: книжный шкаф, овальный стол (возможный прообраз «круглого стола овальной формы» из «Преступления...» — А. Михеев) и стулья из красного дерева».

Характеризуя первый «московский» период в жизни Фёдора Михайловича, следует указать на то, что, с одной стороны, Достоевскому было грех жаловаться, ведь с ним находились любящая мать, братья и сестры, с которыми его связывала настоящая дружба, совместные прогулки по городу, посещения церквей, праздники, ярмарки, первые книги, знакомство с театром; он присутствовал на семейных чтениях... С другой стороны, так как в семье его не было сильной традиции дворянской жизни (отец получил дворянское звание за заслуги в 1828-ом году), он с самого начала приучался воспринимать мир вокруг не через розовые очки и не из окошка богатой постройки в сердце родового имения, а напрямую во всей его неприглядности. Ещё сильнее это отразится и, как закономерный итог, приведёт к созданию Достоевским «недворянской» в самой сути прозы, в «петербургский» период лишений и долгов из-за азартных игр. Этим Достоевский откроет путь многочисленным последователям.
Картины детства жили в памяти Достоевского всю жизнь. В очередной раз — «Дневник писателя»: «Без святого и драгоценного, унесенного в жизнь из воспоминаний детства, не может и жить человек... Воспоминания эти могут быть даже тяжелые, горькие, но ведь и прожитое страдание может обратиться впоследствии в святыню для души. Человек и вообще так создан, что любит свое прожитое страдание...»

В главе «Похороны Илюшечки. Речь у камня» «Братьев Карамазовых» в некотором смысле резонёр Алёша в заключительном слове в финале рассуждает: «Ничего нет выше и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. <...> Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение...» (Братья Карамазовы/ Фёдор Достоевский. — М.: Худож. лит., 1983).

В 1833-м Достоевский с братом обучались в полупансионе Сушара (Н.И. Драшусова). Здание находилось на Селезнёвской улице и, увы, не сохранилось. В романе «Подросток» заведение показано как средний пансион Тушара:
«— О, ничего, ничего, — перебил я, — я только немножко про Тушара. Вы ему ответили уже из уезда, Татьяна Павловна, через две недели, и резко отказали. Я припоминаю, как он, весь багровый, вошел тогда в нашу классную. Это был очень маленький и очень плотненький французик, лет сорока пяти и действительно парижского происхождения, разумеется из сапожников, но уже с незапамятных времен служивший в Москве на штатном месте, преподавателем французского языка, имевший даже чины, которыми чрезвычайно гордился, — человек глубоко необразованный. А нас, воспитанников, было у него всего человек шесть; из них действительно какой-то племянник московского сенатора, и все мы у него жили совершенно на семейном положении, более под присмотром его супруги, очень манерной дамы, дочери какого-то русского чиновника. Я в эти две недели ужасно важничал перед товарищами, хвастался моим синим сюртуком и папенькой моим Андреем Петровичем, и вопросы их: почему же я Долгорукий, а не Версилов, — совершенно не смущали меня именно потому, что я сам не знал почему». (Подросток: Роман/ Ф.М. Достоевский; [послесловие, коммент. Б.Н. Тарасова]. — М.: Эксмо, 2006. — 576 с. — с. 116)

Осенью следующего года 14-летний Фёдор Достоевский опять с братом перешли в одно из лучших частных учебных заведений Москвы — пансион Л.И. Чермака. И это здание, располагавшееся на Новой Басманной улице, к сожалению, не дошло до нашего времени.
«Да, наших чермаковцев <...> я всех помню <...> Бывая в Москве, мимо дома в Басманной всегда проезжаю с волнением», — писал Фёдор Михайлович незадолго до смерти (Письма. 1832—1881/ Ф.М. Достоевский, т. 4, М.-Л., 1928-59, с. 204).

Окончили обучение братья в злополучном 1837-ом году... После смерти Марии Фёдоровны от чахотки по решению отца два брата поехали в Петербург поступать в Инженерное училище.
В то время Петербург резко отличался от Москвы, всё ещё сохранявшей патриархальный уклад (его держалась семья Достоевских). Петербург представлял собой поистине капиталистический город. Только в таких условиях талант Фёдора Михайловича смог развернутся в полную мощь, и мир получил такого Достоевского, какого все мы знаем и, по большей части (если говорить о всерьёз читающей публике), любим. Не столько по-настоящему соперничая, сколько соревнуясь почти «по-спортивному» с представителями теряющей, как Фёдор Михайлович, мне кажется, должен был ощущать, актуальность «салонной», «великосветской» литературы, прежде всего, в лицах И.С. Тургенева и Л.Н. Толстого, он пытался создавать иную, новую литературу — весь жизненный опыт склонял его к ней, ведь в салонах и на великосветских балах писатель был чужим. Литература «чердаков» и «подвалов» ему казалась ближе.

В первый «московский» период Достоевский также бывал в доме А.Ф. Куманиной, старшей сестры матери, расположенном по адресу: Старосадский переулок, дом 9.
Бывал писатель и у своего двоюродного деда, В.М. Котельницкого, профессора фармакологии Московского университета. Он жил в доме на Малом Толстовском переулке, вблизи Смоленского рынка.

В 1863-80 Достоевский неоднократно посещал Москву. Останавливался у сестры, В.М. Ивановой, во флигеле на Старой Басманной улице, 21, а также в Люблине (считается, что на Летней улице, дом 8) и в гостинице «Европа» на Неглинной улице, дом 4.
Захаживал Фёдор Михайлович и в «редакторский дом» на Страстном бульваре, дом 10, там он посещал М.Н. Каткова, издателя журнала «Русский вестник», печатавшего романы «Преступление и наказание», «Бесы», «Братья Карамазовы», «Идиот». Достоевский виделся с А.А. Григорьевым, А.Н. Островским, А.Н. Майковым, Аксаковыми и другими литераторами.
Впечатления от московской жизни в целом, некоторые московские реалии, известные москвичи вошли в романы «Братья Карамазовы», «Подросток», «Игрок» (в образе «бабуленьки» исследователи угадывают черты А.Ф. Куманиной), «Идиот» (например, доктор Фёдор Петрович Гааз явился, как считает ряд учёных, одним из прообразов князя Мышкина).

В черновиках «Преступления и наказания», записных книжках, в «Дневнике писателя» не раз упоминается доктор Гааз. Всегда речь о нём идёт как о примере деятельного добра. Вот строки из «Идиота», явно характеризующие отзывчивого доктора Гааза:
«В Москве жил один старик, был “генерал”, то есть действительный статский советник с немецким именем; он всю свою жизнь таскался по острогам и по преступникам, каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит “старичок генерал”. Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, которые окружали его, останавливался перед каждым, каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал почти никогда никому, звал их всех “голубчиками”. Он давал деньги, присылал необходимые вещи — портянки, подвертки, холста, приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного, с полным убеждением, что они будут их дорогой читать и что грамотный прочтет неграмотному. Про преступление он редко расспрашивал, разве выслушивал, если преступник сам начинал говорить. Все преступники у него были на равной ноге, различия не было. Он говорил с ними как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Если замечал какую-нибудь ссыльную женщину с ребенком на руках, он подходил, ласкал ребенка, пощелкивал ему пальцами, чтобы тот засмеялся. Так поступал он множество лет, до самой смерти; дошло до того, что его знали по всей России и по всей Сибири, то есть все преступники. Мне рассказывал один бывший в Сибири, что он сам был свидетелем, как самые закоренелые преступники вспоминали про генерала, а между тем, посещая партии, генерал редко мог раздать более двадцати копеек на брата» (Идиот: Роман/ Ф.М. Достоевский; [послесловие, коммент. Б.Н. Тарасова]. — М.: Эксмо, 2006. — 640 с. — с. 408-409).
Речь идёт о пересыльной тюрьме на Воробьевых горах, которую действительно посещал сердобольный доктор.

Говоря о Москве Достоевского, нельзя обойти молчанием его Пушкинскую речь.
Мне вспоминаются мои собственные школьные годы и один курьёз оттуда. По заданию учительницы Елены Владимировны Зиминой мы писали изложение на тему «Пушкинской речи». После написания она позволила себе процитировать самые знаковые места из работ учеников. Вот что она процитировала из написанного Захаром Игнатовым: «На открытии памятника Пушкину Достоевский толкнул речь…».

22 мая 1880 Достоевский как депутат от Славянского благотворительного общества приехал в Москву, чтобы присутствовать на открытии памятника. Бронзовый памятник Александру Сергеевичу работы А.М. Опекушина был установлен 6 июня 1880-го года. Достоевский участвовал в церемонии открытия, на литературном празднестве прочитал монолог Пимена из «Бориса Годунова». 8 июня на втором публичном заседании Общества любителей российской словесности он и произнёс свою знаменитую речь — за полгода до смерти. Речь стала своего рода духовным завещанием писателя, и итогом, «художественным концентратом» (этот термин употребил видный достоевист Игорь Леонидович Волгин) всех идей, выраженных Достоевским в «Дневнике писателя». Уже после речи он писал жене от 8 июня 1880-го года:
«Наконец я начал читать: прерывали решительно на каждой странице, а иногда и на каждой фразе громом рукоплесканий. Я читал громко, с огнем. <...> Когда же я провозгласил в конце о всемирном единении людей, то зала была как в истерике, когда я закончил — я не скажу тебе про рев, про вопль восторга: люди незнакомые между публикой плакали, рыдали, обнимали друг друга и клялись друг другу быть лучшими, не ненавидеть впредь друг друга, а любить. Порядок заседания нарушился: все ринулось ко мне на эстраду...»

Как Москва, так и Петербург для Фёдора Михайловича — не просто города. Он связывает с ними определённые, дорогие ему идеи. В Дневнике писателя он так говорит об этом:
«<…>из всех этих проектированных новых слов, в сущности, еще ни одного не произнесено, но, может быть, действительно послышится что-нибудь из наших областей и окраин еще доселе неслыханное. Отвлеченно, теоретически судя, всё это так и должно произойти: пока, с самого Петра, Россию вели Петербург и Москва; теперь же, когда роль Петербурга и культурный период прорубленного в Европу окошка кончились, — теперь... но теперь-то вот и вопрос: неужели роль Петербурга и Москвы окончилась? По-моему, если и изменилась, то очень немного; да и прежде-то, за все-то полтораста лет, Петербург ли собственно и Москва ли вели Россию? Так ли это было в самом-то деле? И не вся ли Россия, напротив, притекала и толпилась в Петербурге и Москве, во все полтораста лет сряду, и, в сущности, сама себя и вела, беспрерывно обновляясь свежим притоком новых сил из областей своих и окраин, в которых, мимоходом говоря, задачи были совсем одни и те же, как и у всех русских в Москве или Петербурге, в Риге или на Кавказе, или даже где бы то ни было. Ведь уж чего бы кажется противуположнее, как Петербург с Москвой, если судить по теории, в принципе: Петербург-то и основался как бы в противуположность Москве и всей ее идее. А между тем эти два центра русской жизни, в сущности, ведь составили один центр, и это тотчас же, с самого даже начала, с самого даже преобразования, и нисколько не взирая на разделявшие их некоторые характерности. Точь-в-точь то же, что зарождалось и развивалось в Петербурге, немедленно и точь-в-точь так же самостоятельно — зарождалось, укреплялось и развивалось в Москве, и обратно. Душа была единая и не только в этих двух городах, но в двух городах и во всей России вместе, так, что везде по всей России в каждом месте была вся Россия. <…> Великорус теперь только что начинает жить, только что подымается, чтобы сказать свое слово, и, может быть, уже всему миру; а потому и Москве, этому центру великоруса, — еще долго, по-моему, жить, да и дай бы бог. Москва еще третьим Римом не была, а между тем должно же исполниться пророчество, потому что “четвертого Рима не будет”, а без Рима мир не обойдется. А Петербург теперь больше чем когда-нибудь вместе с Москвой заодно. Да, признаюсь, я и под Москвой-то подразумеваю, говоря теперь, не столько город, сколько некую аллегорию, так что никакой Казани и Астрахани обижаться почти совсем не за что» (Дневник писателя: книга очерков/ Фёдор Достоевский. — М.: Эксмо, 2006. — 672 с. — с.272).

В заключение хочется вспомнить собственное стихотворение, посвящённое писателю. Надеюсь, благосклонная публика простит мне этот самонадеянный акт…
«Dostoev-SKY towers tragedy»
Назревает гроза.
Застилает глаза
Религиозный
Терроризм
Достоевского —
Мрака слов пелена,
На обед белена
От Тверского бульвара до Невского.
Прошлого уроки
Выучит время
И тут же забудет, зевая.
В нелепые сроки
Заря на востоке
Догорает от края до края.


© Copyright: Алексей Михеев, 2009
Свидетельство о публикации №1910130035