Муза по вызову

– Ещё! Ещё!
Открываем вторую, и вкусное шампанское окатывает полпотолка. Хохоча, Лолка напяливает картонный шутовской колпак, сцепляет над головой руки и скачет на одной ножке:
– Танцующий Шива! Оу-у-у-у-у!
Я давлюсь «рафаэлкой», молочу кулаком по циновке – пышная попрыгунья Лола больше похожа на Масленицу – и прибавляю громкости. Лолина амплитуда удваивается:
– Оу-у-у-у-у! Ва! Ва!
Меркьюри вопит изо всех сил, Шива не сдаётся, и я решаю присоединиться:
– Итс э кайнд оф маджи-и-ик, маджи-и-ик, МАДЖИ-И-ИК!
Лола подхватывает свой фужер, мы падаем на циновку, чокаемся и пьём брудершафт. Лолка тяжело дышит и разливает остатки «Советского».
– Уф… классно! Давай, подружка! Поздравляю тебя…
И тут на стене оживает «дядя Витя».
– Ой…
– Девочки, срочный клиент… двойной.
Лолка ставит на паузу «Богемскую рапсодию» и храбро делает репродуктору страшные глаза:
– Дядь Вить… ну, какие клиенты? У Муси сегодня Семёрка! Мы…
Громковещатель гневно клекочет и сипит, Лола роняет пустую бутылку, та, зычно болбоча, катится под буфет. Я тихонько кладу очередную конфетину обратно в коробок. В комнате пахнет миндалём. Становится слышно, как с потолка каплет шампанское.
«Дядя Витя» дожидается тишины – неловкой и скомканной, будто грязная салфетка – и занудно повторяет имена клиентов.
– Такси вызвать?

* * *

Я еду в тряском холодном трамвайчике и дуюсь. Получается неважно. Во-первых, мы этого толком не умеем, во-вторых, дядя Витя опять всё объяснил, как только он может – коротко в двух словах, понятно и, как всегда, кругом правильно, не подкопаешься. В-третьих, Лолке достаётся клиент вообще через весь город тащиться, и ничего. В-четвёртых, почти приехали.
Но, блин, обидно же как…
Бу на тебя, старый педант. Я ведь так люблю кокосовые «Рафаэлло» и шампанское… обожаю «Queen»… и Семёрку мою зажилил! а даже кристианский бог отдыхал на седьмой день… бу! бу! бу!
Трамвай выворачивает на кольцо и трусит через проспект. Дышу на оконную наледь, медленно вытаиваю указательным пальцем загогулину. Выходит нахохленный воробышек. У, какой… поедешь дальше, пузырь, мне вылезать… забери мою обидку, а?.. шмыгаю носом и нехотя улыбаюсь – вороб получается смешной.
И, конечно, всё порчу – поскальзываюсь на подлой последней ступеньке и пребольно шлёпаюсь на гузку. Сумочка отлетает к ногам стоящей на остановке старухи; та по-крабьи охапывает свои пакеты, беззвучно шевелит губами и перетаптывается; из одного пакета торчит мороженый рыбий хвост, в другом просвечивают две бутылки водки и кефир.
Меня старуха, конечно же, не видит. И мужичок поодаль – тоже. И отлично, и прекрасно! Впервые я рада своей мимовидимости.
На этой остановке никогда не бывает ветра, но сейчас продувает, слёзы моментально замерзают и превращаются в жгучие полоски. Застёгиваю шубку и запихиваю в сумку рассыпавшееся. Всё измазано коричнево-серыми колючими ледышками.
Седьмой день, мой седьмой день. Моё собственное маленькое рождество. Чего ещё надо для полного счастья… кирпич по башке?
Наши праздники, девочки, вовсе другие, говорит дядя Витя.
Пошёл ты…
Прохожу арку девятиэтажки, ветрище становится вообще невыносимым. Скачу к подъезду – ну, Муся, карррова ты каззза, фигли ж ботиночки напялила, пижонка – нащёлкиваю на домофоне код – а откуда я его знаю? – а откуда надо, оттуда и знаю – поднимаюсь на какой-то этаж, звоню, оттопываю снег. За дверью шум-гам, как на стройке. Даже вроде телевизор слышно. На всякий случай давлю звонок ещё раз и вытаскиваю из сумочки белую шёлковую перчаточку. Измазюкалась, конечно… отираю, сколько получается, и надеваю на левую руку. Пожалте ручку, миледи… ах, хи-хи, отстаньте уже…
Дверь орёт кто там и сразу распахивается будто незапертая. О, сам открыл.
Зажимаю нос. Не, ну я всё понимаю, конечно… нестандартность и экстро… ординарность…
– Никлас Карунас? – цежу через ладонь.
Финн очумело кивает, и его мятый беретик съезжает набок. Вот и славно.
– А ффы? – лепечет клиент. – Ффы ктоо?
Смеюсь – а ну как сейчас и вправду представлюсь… а что, в самом деле – моя Семёрка, что хочу, то и делаю.
– Муся.
– Мью-Сса? – робко улыбается Никлас, и берет, таки, падает на пол. – Этоо от Mute SA *?
Пошёл ты, остроумный…
Я делаю беленькой перчаткой вот так – щёлк! – глаз горе-художника тут же стекленеет – уходит – и прохожу в квартиру. Ужас… хоть топор вешай… и кроме табачища ещё и чем-то сладковатым тащит. Тьфу. Дверь закрой… экстра… ардинарность ходячая…
Закрыл, плетётся следом. В его руках, откуда ни возьмись, появляется длинная кисточка и чудовищных размеров фанерка, сплошняком уляпанная всякой краской. Гут.
Длинный, узкий, фигово освещённый коридор, и кельи в ту и другую сторону – коммуналка, пережиток… чего-то там такого, про которое старпёры под вонючий портвешок с ностальгической слезой вприкуску гундосят – о покойнике либо хорошо, либо никак.
Всё одно к одному.
Вваливаемся в келью в самом конце. Прямо перед дверцей успеваю загадать – там одно из трёх – то ли вообще никого и бардачище, то ли голая некрасивая женщина спит, то ли народу как селёдок в консервах.
Ёлы-палы… выпадает последнее… да с таким перебором, что хоть стой, хоть падай… не, падать тут некуда… хоть святых выноси, вот. Ничего так лапландец обжился…
По телевизору крутится какой-то чёрно-белый джаз-бэнд – могу коснуться и узнать название и имена-прозвища каждого лабуха, но – зачем? – звук выключен, а, может, просто за галдежом не слышно. Противный приторный дымоган свербит в горле – могу отойти и не ощущать, но – зачем? В углу замечаю узкую лесенку, увешенную сухими картинами и коммунистическими вымпелами. Задираю голову – лесенка упирается в люк – чердак, что ли? – и ведь мне… нам туда – а откуда я это знаю? – а вот оттуда же, откуда и код на подъезде – перескакиваю через ноги-руки, как только что на улице, толстяк Никлас громко пыхтит по пятам и что-то бормочет себе под нос. Уже где-то и баночек-тюбиков нахватал, как только успел… да всё такое дикоцветное…
Чердак – мастерская? – похож на все чердаки – мастерские. Прогуливаюсь вдоль стен, разглядываю развешанное, читаю подписи – по-русски. «Бездна», «Обморок», «Тессаракториум», «Прозрачный потусторонний», «Полночьполдень», «Треугольник Табу». На каждом полотне – вижу – не достаёт последнего крошечного шага. Везде жирная точка, а надо – отточие…
И сам Никлас это знает… ощущает… видит… почти.
Гут.
Белой шёлковой перчаточкой достаю из сумочки бамбуковый веер и делаю вот так – фюрх! – и Никлас, еле успев смешать свои невозможные краски, затанцевал кисточкой по свежему холсту. Стеклянный ступор в его глазах как корова языком слизнула – и зажглось сияние.
Одни видят открытую дверь и свет из-за неё, говорит дядя Витя, другие – солнце, третьи –дорожку куда-то, четвёртые – глубину-и-пустоту-и-чёрт-те-что-ещё – но вот как раз мы и показываем им, куда смотреть.
Ну, чё, теперь-то угадываешь, кто мы такие?
Мы – музы.

* * *

Я еду в тряском холодном трамвайчике – хе, том же самом – и легонько глажу моего недавнего воробышка. Тот хохлится и дуется, а чего дуется – кто его знает. Такой получился.
Показывается громадный айсберг рекламного щита, и предлагает нам с воробом стать клиентами – ну-ну – какого-то банка с дурацким названием, что прямо язык сломаешь. Это Лолкина придумка – с одной стороны, как пощёчина, невыга… говарива… ваемое названьице, а с другой – ласковое и надёжное – целых двадцать лет на рынке ценных бумажек. Как это оно там… когнитивно-императивный контрданс! ой, нет… контраст! или всё-таки… да ну, бу на тебя… бу! бу! бу!
Дезигнеру – премию, нам…
Нам, говорит дядя Витя, именно что – ни-че-го. И будя нос кривить, я ужо вам… Ни-че-го – это не то, что – ничего. Наше ни-че-го – это Абсолют. Всепредержащая Пустота. Мир человеческого Нагваля, который мы с вами, девочки, строим.
А мы что? а ни-че-го, киваем – да, да, опять всё понятно-распонятно, ясно-преясно. Бесит, что ту же песню про пустоту я уже слышала – от одного своего клиента, завуча московской английской спецшколы… а другой кекс Лолке про мир-нахуаль втирал, она мне рассказывала – типа там тоже строили-строили, и гвоздя не хватило.
Ник-то мы и ни-че-го нам не надо. Бездомные швейцары при Хрустальных Дверях. Безответные смирники, безродные пажи, беспризорные бастарды-ключники. Открывашки счастливых окошек. Мы – для всего, но всё – мимо нас. Точняк – ни-че-го.
Сквозь воробушка сиреневеет. Кончается моя первая – наипервейшая – рабочая неделя. Видел бы нас ты – плюнул бы вслед, точно говорю – у, лллярва, молоко на губах не обсохло, а уже… туда же… и ещё вдогонку – в спину! – коротко и матерно – так её! так! или вот как ещё называют – ДТП – это означает девушка тяжёлого поведения, во фантазия-то, а?.. тьфу, дура, ну чё накручиваешь себя? и обозвали бы лярвой – по-лярвовски и действуй – «не бери в голову», это завсегда девиз всех лярв, а ты не знала? ну даёшь, подруга… а точно ведь как будто с панели домой еду… Уже не хочется ни шампанского, ни «квинов». Лолка чё-нить расскажет…
Всю неделю шёл клиент – рисовальщики. Положено так, говорит дядя Витя, дабы муза обратилась и вошла. Особенно помню первого – неунывающего бомжа Веню, который изо всякой дряни бодяжил разную краску и вместе с детишками окрестных дворов разрисовывал помойки. Дядьвеня, кричали ребятишки, а у меня вон какой цветочек получился! Мамочки-баушки в полном ауте, а тому пофиг. Лоле нашей в тот день достался Минька Калашников, сынок алтайского кулака, молодой шебутной танкист, изобретающий чего-то там ваще прям такое-растакое, мы ещё прикалывались, назвали клиентов – Гуашь и Патронташ.
Жив ли он сейчас… я-то про Веню…
История каждого, чьё имя нам названо, развёрнута пред нами – но читать нам запрещено.
Почему, спрашиваю я дядю Витю? Лолка косится, но молчит. А потому, отвечает дядя Витя, что кончается на «му»; скажи, Муся, что было допрежь того, как ты расфуфырилась точно деревенская театралка и пошла к этому помойному митьку?
Молчу.
То-то вот, заколачивает крышку дядя Витя, а ведь было вовсе то же самое, что бывает, кады солнышко в океане тонет, али – с другого боку – покуда ещё мир не придумали – что было?
Молчу. Опять двадцать пять – ребусы-шарады, бу на тебя… уж и спросить нельзя…
… Воробей совершенно уничтожен, стёрт и расцарапан в колкое бесформенное пятно. Проехала лишнюю остановку – ладно, фигня. Встаю, выхожу. Не о том потому что думаете, девушка, не о том.
А о том – как и думать-то…

… Никлас лихорадочно творит, строчит как машинка «Зингер», только брызги летят. Можно сматываться. Прячу веер, перчатку, зачем-то оправляю причёску – и делаю, по-моему, только хуже – спускаюсь по лесенке. Ох, блин… снова по рукам-ногам, в дыму и чаде… иди уже, поэтесса фигова… иду, иду, а, точнее, снова изображаю горную серну на канате…
… и вдруг нечаянно вижу Его.
И всё.
Два извергающихся вулкана бьют меня в грудь – я ни разу не видела, как оно бывает на самом деле, но, естественно, прекрасно это знаю – отшарахиваюсь, наступаю кому-то на что-то, этот кто-то что-то бурчит, и надо, конечно же, извиниться, но я…

…я не могу оторвать глаз от тебя…

… и ведь я знаю этот свет, остро бьющий и жгуще изливающийся со дна твоих глаз – тебе видится – дверь? солнце? или – пустота? и кто та муза, что открыла тебе это? здесь же кроме меня никого…

…я не могу оторвать глаз от тебя…

… и мне надо сейчас уйти, у нас так положено, что в один день только…
Сопливая девчонка, мямлишь как не знаю кто, бу на тебя, Муська-труська, ну спроси уже, спроси, блин, ёлки-палки, спроси ты Его!!!
Ореховая Змея – улыбаясь, говорят Его глаза. – Меня зовут Ореховая Змея.

… Возвращаюсь уже совсем затемно, и начинаю было стараться не шуметь, но потом замечаю свет в нашей комнате и прекращаю притворяться ниндзей… ой… а на нашей…
На нашей любимой чёрной магрибской циновочке сидит дядя Витя. Сейчас он похож на худого китайского мандарина с длиннющими, будто сплетёнными из ниточек, усами. На лысине – белоснежная парсийская шапочка. Сидит запросто, ни в каком не лотосе.
Лола?..
Он поднимает на меня глаза – и я обмираю – из этих огромных глаз тоже льётся свет, но совсем-совсем другой, непонятный, страшный.
Лола?!
Дядя Витя приоткрывает тонкие женственные губы, и я впервые слышу его собственный голос – под стать свету:
– Лолку убили.

* * *

Лолку убили, говорит дядя Витя.
Мамочки…
Время замерзает на месте.
И космос стягивается на горле в тугой узел.
И ты прав, прав, прав! нету здесь никакого времени и никакого, твою мать, космоса, тыщу раз прав – музы не живут в этом твоём икс-игрек-зет-и-двадцать-сбоку…
… не живут…
… мильон раз прав – музы не пьют шампанское и не жрут конфет, и им нечем трясти под твоего любимого Фрэдди – но если бы ты нас видел, ты видел бы наш праздник – Мой Праздник – именно таким, каким я тебе рассказываю!
Дядя Витя достаёт из-за пазухи огромную бутыль «Советского» и коробок «Рафаэлло».
И пустота, наше драгоценнейшее ни-че-го, становится чуточку больше – на самую капельку, на чайную ложечку. Сссука, зачем ты так… ведь здесь нету ледяного ветра, который так замечательно замораживает слёзы… а сама я, похоже, этого не умею…
… зато зачем-то умею от самой двери тихонько включить магнитолу.
Тёмно-зелёный пузырь в руках дяди Вити бледнеет, бело-красный картонный кубик беззвучно сминается, откуда-то появляются три крошечных фужерчика-колокольчика.
Дядя Витя суёт мне водку и кусочек чёрного хлебца. Так положено, говорит, выпивает свою и что-то там делает с третьей рюмкой. А я всё стою и не могу оторвать взгляд от нашей циновочки…

… я не могу оторвать взгляд от тебя…

… там на самом уголке поистёрлось, и отстал тонкий плоский стебелёк. Дядьвеня, где же та краска, чтобы расцветить сейчас моё то, что у тебя зовётся сердцем, что всё время бьётся – в пространстве, и иногда болит – во времени…
Так тоже положено, говорит дядя Витя, иногда мы возвращаемся, а ты как думала, боги-ангелы, что ли. Его бутылка наполовину пуста.
Итс э кайнд оф маджик...
Лолке нашей, говорит дядя Витя…

… Лолке моей достаётся клиент через весь город тащиться, и тоже, как и мне, художник, а у ней всегда лучше получается с рекламщиками и почему-то музыкантами… хотя ерунда это всё, конечно, на самом-то деле. Лола берёт такси, едет. А там вдруг получается такая лажа, и кто напутал непонятно, да и напутал ли, вот вопрос, только вместо художника оказывается хозяин сети мастерских по покраске автомашин. Вроде какая разница, так ведь? Наверное, так же думает и Лола, надевает свою белую перчатку, делает фюрх веером и всё такое. Клиент видит и, конечно же, создаёт картину – прекрасную и, может быть, первую такую в своей жизни, и даже, может быть, в этой жизни главную и лучшую. Лола собирается уходить.
И тут, говорит дядя Витя, как раз и случилось.
Клиенту не надо картины. Ему нужен был новый, супер-пупер-неповторимый цвет для реставрации какого-то старого кадиллака. Эдакий автомобильный лак Страдивари. А тут эта хрень… и он, верно, от бешенства видит в своей грёбаной мастерской не только банки автоэмали и ворованные запчасти.
Лолу.
Дядя Витя, говорю я, всё как дура держа полную рюмку и ржаную горбушку, дядя Витя, а мы и теперь – ни-че-го, да?
Дядя Витя стаскивает свою шапчонку и вешает её на «дядю Витю».
Да, Муська, говорит он, ни-че-го; ты – муза, а не… и у нас…
Не надо, мотаю головой и расплёскиваю несчастную водку, не надо ребусов и загадок, ни-че-го – так ни-че-го, всё понятно, дядя Витя. Кто у меня завтра?
Он смотрит на меня и молчит, и, может быть, сейчас скажет мне имя, которое я не хочу слышать, потому что не смогу, не сумею удержать себя – и прочту по этому имени его Историю, и вычеркну несколько строк, и будь что будет, но дядя Витя знает, что это всё мой пустой трёп, и я всё-таки муза, и никогда не взгляну на запретную Скрижаль, и поэтому он не скажет имени этого неудачника – а он, конечно же, неудачник, у него есть мечта, и она опять отвернулась от него – и мне становится очень-преочень грустно, вот до этого было просто никак, хотя и – слёзы, но что с ними поделаешь, будь ты хоть трижды муза – а сейчас стало просто печально – оттого, что дядя Витя такой старый – ну, облик такой надел, понятно, но ведь он и в самом деле старый – и ещё оттого… что… в это мгновение я имею право на эту печаль, а после этого мгновения останется только – ни-че-го. Великое и Священное Ни-Че-Го.
Лолка, спасибо тебе за это печальное мгновение.
Проглатываю водку и жую хлеб. Дядя Витя поднимается с нашей циновки.
Завтра, говорит он, и чёрный свет в его глазах тускнеет, завтра у тебя…
И он произносит имя Ореховой Змеи.
Рюмка падает из моих пальцев, но исчезает, не долетев до пола.
Муся, говорит дядя Витя уже от двери, я тебя поздравляю с твоей Семёркой.
И уходит к себе.
Теперь тут, в конце, надо сказать чё-нить вообще этакое, пафосное и трогательное, да? «Квины» затянули «Who Wants to Live Forever», или там Муся, поджав ноги, села на циновку и вдруг увидела Лолин клоунский колпак, или – на ночь глядя «дядя Витя» прохрипел неожиданный заказ?
Не было ничего такого. А, замечаю – оказывается, дождь идёт, в середине февраля. Дождь со снегом.
Устроит?

* * *

Ещё пару слов, а то как-то совсем не то получается.
К Ореховой Змее я не пошла – зачем? так и сказала дяде Вите – бу на тебя, Он же как Дали, мы ему не нужны, он сам себе муза – точнее, все музы мира. И не поехала.
Дядя Витя без дела меня не оставил, и прислал новенькую, Ларой зовут. Самостоятельная, ужас. Терпеть не может сладкого, зато в «квинах» мы сразу сошлись, и под бутылочку сухого красного пропели половину кассеты.
Через неделю я, надев забытую – забытую? – дядей Витей шапочку, уже поздравляла Ларку с её Семёркой.

----------
* Mute SA (англ.) – игра слов. Mute – немой; безмолвный; отказывающийся давать показания. SA – «Армия Спасения»; старшая телефонистка; театральный статист; сексапильность. Бог весть, что имеет в виду господин Карунас.

----------

В произведении использованы фрагменты песен группы «Queen» и «Аквариум».