ЧАСТЬ ВТОРАЯ
В КВАРТИРЕ
И нежен у девушек профиль лица.
Н.Гумилев
1
А Вадя, мой блистательный Вадя в институт не поступил! Он на истфак универа порывался. Видимо, все-таки фамилия, да еще вкупе с отчеством (Натанович), сообщила его блеску какой-то предательский оттенок. Мол, такого только выучи - и поминай как звали! В анекдотах досаду избывай. А анекдотов у нас и так уже больше, чем специалистов. Нет, дружок, катись-ка ты на историческую без диплома историка.
Замечательно, что все эти юдофобские сарказмы озвучивал сам же Вадим. Первый раз тогда я увидел его слегка обескураженным. Как по маслу сошедшая десятилетка ни единым намеком не предваряла будущих пятиграфских препон - конечно, теперь Вадя испытал микрошок, как от остановки метрошного эскалатора. У меня, кстати, такой случается, когда в разгар прелюдии подруга предлагает надеть презерватив.
О! Это уже сравнение не мальчика, но мужа - значит, таки свершилось, произошло? - Ну, было дело... Обронил свою душку- невинность, как целковый из дырявого кармана. Причем где-то на мягком выронилось, так что монета упала без звона и подпрыгиванья.
Но, по совести говоря, какой собачьей, кошачьей, свинячьей чушью нафаршировано это полое вздутие: «стал мужчиной»! Впервые пальнул более-менее в цель - и сразу такие громкие титулы! Скажите пожалуйста, какие важности! Прямо выстрел «Авроры»: бац - новая эра. Может, еще медали начнем за это навешивать?
Ну, не медали... Но что-то вроде значка - можно бы. Как в школе выдавали: «Умею плавать!» - если бассейн пересек.
«Бассейн»! Тоже, сопоставил... Познать женщину - все равно что покорить космос, причем здесь не бывает Титовых, с каждою ты Гагарин, пионер! Впрочем, о пионерах и комсомольцах я уже говорил, просто к тому веду, что плавать еще пока что - нет, не умею, не могу такое на лацкан прицепить.
Вообще-то я для себя постановил: далеко от заглавия не увлекаться. Вбил колышек, веревкой себя к нему, километров десять, - достаточный радиус для прокорма. Но тут, конечно, исключительный случай: потеря невинности. Хо! Все-таки - не каждый день. Даже не каждую жизнь. Так что некоторая разнузданность приличествует теме.
«Поедем, соловьев послушаем! Знаю за Рощино местечко...» - кто-то из моей летней компании. У меня вся Сосновка ими прощелкана, а тут - переться за тридевять... Ну, ладно. Конечно, там более возвышенные соловьи. Каждый еще своих знакомых намылил, так что на Финляндском публика собралась самая изысканная: некто Гена, специалист по Чехову, Виктор, игрок одной из команд уже вошедших в телевизионную моду «знатоков», я, со своим скромным, но полным достоинства геморроем. А в качестве рифм - две толстенькие поэтессы, Ира и Марина, и Алла, немытая бардиха с дребезгливым инструментом предстоящей укостерной пытки. Дорогою она всё наверчивала за уши свою шестиструнную подругу, погугнивая при этом: «Не строит, ребята! Ребята, не строит!» Из кармашка стройотрядовской куртки у нее как-то уж слишком эмансипированно торчал клочок туалетной бумаги... «Знаю я таких! - окончательно разозлился я на всю эту турпоходную эстетику. - Неделями у себя дома ведро не выносит, а исполнять будет с придыханием: «И не краснеть удушливой волной...» Да тебя «Гавриилиадой» не прошибешь, чтобы ты покраснела!»
Тут меня отвлек от побрюзгиванья Гена, затеявший для чего-то учет набранной провизии. Заставил извлечь из рюкзаков, разложить на электричной лавке: консервы, концентраты, буханки... И начал, поглядывая на цены, высчитывать каждый индивидуальный пай! Чтобы потом, по выяснении, жидоватые доплатили тороватым. Сам он оказался должен рубль. Я, с банкой сардин и чернягой, - 36 копеек. А рассчитавшись, на нервной почве пошел подымить в тамбур: чертова наша застенчивость! Вечно стесняемся осадить уверенное идиотство. Марина, которая и сгоношила всех на это соловьиное турне, заметив моё подрагиванье, выбежала следом.
- Ты чего надулся?
- Слушай, а Гена этот... Он не еврей? - Всегда же неприятно, когда персонаж так навязчиво пародирует миф о своей нации. Русский с пол-литрой, цыган с гитарой, еврей с безменом - слишком сбиваются на лубок.
- Нет, что ты. Отличный парень, специалист по Чехову.
- Ты это уже говорила.
В самом деле, неубедительный аргумент. Как будто одно исключает другое. По-моему, как раз наоборот: они все отличные парни. И большинство специалисты именно по Чехову.
Ладно, в конце концов, соловьи - мероприятие интернациональное, не будем заострять. Правда, у костра я демонстративно ел только свои сардины, запивая родниковым кипятком. Хотя доплата давала полное моральное право на колбасу и кисель. Я вообще ем много сардин. В них большой процент фосфора. Это полезно для мозга. Наешься - и ум, обмеляя другие участки тела, бурно приливает к голове...
На колбасу в основном налегала Алла. Потом деловито исполнила окуджавистый репертуар и куда-то отлучилась на полчасика со своим клочком. За это время выяснилось, что добровольно спать с ней в одной палатке никто не желает. Ни скурпулезный Гена с эрудированным Виктором, ни поэтичные Марина с Иркой, ни тем более я, шишковатый антифеминист. А палаток было всего две. Пришлось считаться. Эники-беники... И тут мне повезло: упиваться соловьями выпало вместе с Иркой и Мариной! Но больше всех ночным раскладом оказалась довольна вернувшаяся Алла. А хуже всех пришлось Виктору. Где-то с час после отбоя он тактично не нарушал визави своих соночлежников, грустно хрустел хворостом возле нашей палатки. Бесстыжая Ирка хохочущим шепотом рассказала нам о его ухажерстве.
- А что ты его отшила-то? Симпатичный мальчик... знаток...
- Да ну, он привык все делать за минуту.
Выходит, он хрустел тут у нас под боком из ревности? Или из вредности?
Наконец угомонился и Виктор, Гена его позвал занять место. Зато над палаткой загремел похотливый соловей. Я лежал на спине посередине, но тут вытащил две спички, одну укоротил и предложил поэтессам жребий: к какой из них мне повернуться попой. Девчата, хихикнув, потянули за головки. Попа выпала Ирине.
- Тогда буду спать, - многозначительно сказала Ирина и наглухо застегнулась в своем мешке.
Марина, как мне чудилось в полной темноте, блудливо улыбалась. Во мне привычным ходом налаживалась паника, что от меня ждут какой-то инициативы, а я как раз недавно закончил поэму и страстно хотел ее прочитать. И сейчас хочу! И опять от меня ждут другого! Господи, ну куда художнику податься? В Ватикан, что ли, хористов этих услаждать? Так они и сами поют - заслушаешься...
Время летело, соловей надрывался, начало светать. Марина действительно улыбалась. Потом взяла мою беззащитную кисть и куда-то ее себе всунула. Тут я засопел.
- Наконец-то!
Но я своим сопом разбудил Ирину! Еще даже не открывая глаз, она промурчала:
- Я тоже хочу...
Это уже слишком: произносить-то зачем! «Но в тишине, но в тайне» - как Сальери со своей Изорой... Еще куда ни шло. Все мы тоже хотим, но получаем - совсем не то, зачем себя обманывать! Нет, не надо оскопляться - надо умереть. И там, на небесах, среди гурий...
Тут окаянный нахтигаль подпустил в свой сексапил особо глумливое коленце.
И тогда я, вышед вон, плакал горько... То есть выбрался из мешка, потом из палатки, вытащил из кучи чей-то сапог и запустил им в чертова песнопевца.
А Вадима пока что папа пристроил лаборантом в свой НИИ, точнее, в ЦНИИМ, Центральный научно-исследовательский институт материалов. (Да, а невинность-то? Опять не потерял? - Ну вот, я же честно пробовал. Что ж, не вышло так не вышло. Значит, не судьба.) Когда-нибудь мы в соавторстве с Вадей еще расскажем о ЦНИИМе, об этом славном форпосте советской прикладной науки - там тоже был приличный вертеп. Но сейчас мне необходимо размяться, что-нибудь подвижное, на свежем воздухе.
2
Казалось бы, уж на что безобидная игра бадминтон! Не какой-нибудь там развратный теннис, на который пала тяжелая заокеанская тень нимфомании. И все-таки столько свинств воспоследовало из этой невинной забавы! В детстве, кстати, волан я упорно называл ракеткой. Не было еще фонетического чутья, опирался на одну семантику. Лишь в юности прорезался слух: конечно, волан! Влёт, вольный, волна... Оперение, пена...
- Ребята, а нам дадите сыграть?
- Перелезайте.
(Играли мы с Колей Зарецким за оградкою детского сада, меж крыльями типового здания - самое безветренное местечко.)
Две разбитные девахи, хохоча, закинули голые ноги. Стоп-кадр! Пока самые нескромные разглядывают нежнейшие трусики под задравшимися юбчонками, можно пустить снизу титры: та, что погабаритней, - Тима, моя будущая хозяйка, вторая, более хрупкая и нахальная, - Рика, смуглая леди моих первокурсных сонетов.
Порою думается, что в знаменитом эротическом афоризме: «Не бывает некрасивых женщин, бывает мало водки» - несколько преувеличены декоративные свойства этого популярного напитка. Во всяком случае, при взгляде на Тимоху свербело неотступно: нет, я столько не выпью...
О, эта юная разборчивость! Застенчивая похоть еще не решается выходить в свет без своей патронессы - влюбленности, в семнадцать лет довольно привередливой дамы. Вот только на этом и ловишь себя: как я постарел! Уже могу, не дрогнув, объясниться в любви, заведомо зная, что она - не навек. В юности, в страстную минуту, конечно, тоже горячил ушки хмельных подружек лукавыми признаниями. Но там, если и допускал, что подружка прейдет, - был хотя бы уверен в неувядаемости своего марсианского восторга. И подружка прекрасно понимала, что мои нашептывания адресованы вовсе не к ее бессмертной, неповторимой начинке! Но это, напротив, лишь подстрекало ее распаление. А вот теперь - «люблю», но чую: как форма, как лирозадое чудо мироздания - они для меня утрачивают интерес. Всё ищется какой-то якобы повсеместной, но несбыточной души... Пора, пора на Марс, к себе подобным!
С Рикою было совсем наоборот: она сама охмеляла - и видом, и именем. Играл на нем сказочный киплинговский отблеск: дикие джунгли, тропическое солнце, Багира... Протянул ей ракетку - прострел прикосновения - метнула светлою челкой, облизнула помаду - но играть, конечно, не смогла. Не знаю, сколько в рикиных черных глазах было нас с Колей, но воланов летало точно два, и лупила она в основном по фантомному. Тима была не трезвее, но благодаря массе тела выглядела поустойчивей.
- Девчата! Есть предложение выпить на брудершафт! - смотри-ка ты, Коля - прямо светский лев. А то всё - «печальный демон, дух изгнанья...»
- А у вас есть? Ну, заходите, 44-я квартира, - Тима, с гостеприимной готовностью.
Надо же, подсчиталось мгновенно, значит, восьмой этаж, еще выше Крыси. А раньше не видел ни разу. Впрочем, может, и видел, но не приглядывался. Хорошо, что прошлое любезно распалось в прах, освобождая место для новой главы! А ловко было бы, если бы Тимоха только что въехала именно в викину квартиру! Но жизнь - из-за высоколобого эстетства - гнушается такими дешевыми эффектами. Хотя, забывшись, производит порой куда более водевильные.
Что-то такое я подумывал, пока мы с Колей бегали за фугасом. Девчата нас, действительно, ждали, даже дверь оказалась не заперта. Но и мудрено ее было бы запереть - замок отсутствовал напрочь! Зияла на его месте рваная рана, а все предохранительные заботы взяла на себя ржавая цепочка.
- Это Тима любовника своего не пустила однажды, он потом ей всё выломал, - пояснила Рика на наши недоумения.
Но, оглядевшись в двухкомнатной квартире, мы с Колей убедились, что замок в ней, и вправду, ненужная роскошь. Самою ценною и целою вещью здесь был унитаз - но кто ж станет вламываться ради такой добычи?
На облезлой кухне в полутазике-полумиске попахивала сомнительная капустка, рядом тянулись в бодрую струнку три граненые емкости.
- Один из горла, или по очереди, - распорядилась Тимоха. - Капусту руками берите.
Я выглянул в окно и сообразил, что все было продумано заранее: оно выходило как раз на нашу бадминтонную площадку. Потому-то девчата были приятно удивлены моим несовершеннолетием. Рассчитывая раскрутить спортсменов, они сверху углядели только платежеспособную, но слегка заунывную колину плешь. (С этими плешами, кстати... - Никогда нельзя на них ориентироваться! Даже не в смысле занудства. Я один раз хорошо попал. Иду как-то, впереди под руку парочка: тетенька и квадратный такой солидон, по краям волосы длинноватые, а в середине - мелколесье, младенческий пух. Я разумилялся: вот, всё по заповеди, все по паре, да будут одна плоть... Ну, и плешивый, конечно, спереди оказался женщиной! Не пора ли им тормознуть с эмансипацией? Хорошо: брюки, плечи, штанга, футбол - но лысеть-то зачем? Всё умиление прахом.) Ладно, руками так руками.
- Хочешь, с тобой из одного будем пить? Это к свадьбе, - Рика мне, уже сидя на моих коленях.
Господи, да хоть завтра сыграем! И на всю жизнь, рука об руку... Из одной миски... из одного стакана...
3
Женитьба! Вот-вот - именно то, что мне нужно! К черту эти влюбленности с их бракованными автопилотами, эти неуместные - то в соборе, то на погосте - распаления; Гименей! Сразу - и храм, и могила! Только в его чертогах всё обретает достойный, плодородный смысл. «Если зерно не умрет...» Да, надо с кем-то расписаться.
Может, и не Рика посеяла во мне эту идею-фикс, но она дала росткам верное направление: к солнцу! Тропическому, бесстыжему, смуглому... Словом, по ее любимой приговорке: «Колобок, колобок, сядь ко мне на лобок!» И лопоухий Колобок, благополучно увильнувший от всех предыдущих обольщений, стремглав покатился в указанном направлении.
А что до джейн-фондовских приключений - Рика даже диурезу умела придать художественный оборот.
- А зачем ты домой все время бегаешь? - Нет, не всё время, но иногда отлучался под хозяйственными предлогами, благо всего-то через дорогу. - У тебя струйка, что ли, такая звонкая? Мы не прислушиваемся, не убегай.
Я растрогался чуть не до слез: боже мой, и эта нимфа так сочувственно входит в подробности нашего человеческого ничтожества! И этот прелестный цинизм... Ведь он и подобает существу иной, высшей природы!
О природе у нас зашла речь во время первого же, капустного распития.
- Не хотите с нами в поход? Мы тут собрались на выходные, пока тепло... Потом мне Юрика привезут, не выбраться.
Юрик - это тимохин сынуля, где-то с бабушкой дачничает.
- А куда вы ходите?
- Да всё равно, на природу, пробздеться от города.
Хотя мне названное действие вообразилось чересчур натуралистично, я ухватился за предложение:
- За Рощино есть отличное местечко, мы в начале лета ездили. Коль, ты как?
- Можно. На свежем воздухе полезнее пить.
Ну всё, решено, на субботу и договорились.
А в пятницу вечером я зашел уточнить последние детали - во сколько, где собираемся... Коля уже сидел на кухне, а Тимоха вообще не могла вспомнить, о чем идет речь.
- На завтра договаривались? Ну, так завтра и решим. Подсаживайся.
- А Рика придет?
- Нет, вряд ли. Она сегодня в вечернюю.
Почти молча приговорили первую, Тимоха хрустко потянулась:
- Потанцевать охота! Какая-то у нас кособокая компания!
И правда - полторы пары, что за танцы.
- Может, мне за Крысей слетать?
- Какой крысой?
- Крыся. Наша бывшая одноклассница, здесь, на шестом.
- А, такая беленькая, папа майор? Сашина сестра?
- Ну.
- А она разве пьет?
- Да она всё делает, отличная девчонка.
- Тогда лети.
Но Крыся приняла приглашение без энтузиазма.
- А что ты про меня-то вспомнил? Никого больше нет под рукой?
- Почему никого? Я с тобой хочу потанцевать, не с кем-то.
Минут двадцать ее уламывал, даже на руках обещал донести.
- Не надорвешься? Хорошо, сейчас переоденусь.
Скинула халатик, полезла в шкаф за амуницией... Я так много энергии потратил на уговоры, что теперь крысино дезабилье отозвалось в мозгу только благодушным причмоком.
- Хоть бы отвернулся.
- А я как в музее, Ромаш. Шедевр не унижают созерцанием.
- Да ты всегда как в музее.
Это что, упрек? Вас не поймешь... Подкрасилась, чем-то прыснулась...
- Ну, неси.
Даже лифт не стал вызывать, пронес два этажа, не запыхавшись. Здоровый был бугаек! Впрочем, и сейчас любую дотащу, на одних сухожилиях.
Но в сорок четвертой уже сидела Рика. Опять некомплект!
Коля, облокотившись плешью на величавый тимохин бюст, медленно обращался вокруг танцевальной оси под шуршанье уже отыгравшего миньона, - скорей всего, просто дремал.
Мне пришлось возобновить мелодию и пригласить Крысю. А та, хулиганка, в пику рикиному поглядыванью, вдруг стала изображать бурную взаимность, прижиматься, щекотать мою шею губами! Ну, полный скандал! И, главное, - за что? Что я ей плохого сделал?
- Слушай, кого ты привел-то? - улучив минутку, строго спросила Рика. - Здесь же не притон. Или оба катитесь, или провожай подругу. Я за себя не ручаюсь. - И тоже давай целоваться!
Да они что сегодня, конского возбудителя все наглотались? Вот, значит, как с ними надо! То есть гарем - это наше второе, после формы, величайшее эрогенное изобретение...
Но с Рикою, судя по всему, шутки были плохи: запросто могла расцарапать - правильный рефлекс, оборона территории. Хоть бы Коля проснулся, подсказал что-нибудь демоническое!
- Ромаш, пойдем на лестницу, по курим.
Вышли, я в самом деле закурил. «Кто устоит против разлуки, соблазна новой красоты?»
- Я знаю, чего ты хочешь. Чтобы я теперь ушла и оставила тебя с этими дивчинами.
Сама ты... дивчина. Неуместный сарказм. «Оставь же прежние желанья...»
- Да я сейчас приду к тебе. Будем делать все, что ты захочешь. Мне просто с Колей надо поговорить.
Для убедительности втерся ей за пазуху, извлек один бутон, прильнул... «Что стон и слезы бедной девы для гостя райской стороны?»
- Сволочь ты. - Ну, сволочь. Будем теперь считаться, кто у кого больше крови отпил? - Ладно, оставайся. И не вздумай приходить.
В переводе с женского на русский: «Только попробуй не прийти!» Но для меня смуглые всегда были роднее бледнолицых - на Майн Риде, на Купере воспитан. Уже не мог оторваться от Рики. Катился, как колобок, по наклонной плоскости.
- Так что насчет похода?
- В поход теперь с этой пойдешь, с танцоршей со своей. Вот Коля - человек, я понимаю: пришел, напился и уснул. А с тобой я не хочу дружить.
Нет, еще на одно уговариванье не хватит сегодня сил. Рика на два года постарше - чувствую себя, как нашкодивший школьник перед завучем. Я всегда знал, что эти танцы - бесовское изобретение.
- Точно не поедем?
- С тобой - точно.
- Ну, в гости заходи как-нибудь. Дом знаешь, квартира 65.
- Сейчас, прибежала.
Н-да. На гарем - у меня нервы не те. Присягаю моногамии.
Ушел в предынфарктном, да еще дома, укладываясь, зачуял на рубашке аромат: пахло рикиными духами и потом. («Потом»! Что за лошадиное слово. В семнадцать лет могучее излучение пола чуть не любую девичью влагу обращает в амброзию.) Я понял, что так пахнет любовь, и повесил рубашку на стул у изголовья.
«Если она придет через день, - загадалось в предсонье, - я согласен умереть через год. Через два - через два. И так далее...»
И, едва я уснул, счетчик затикал, наматывая мне годы ненужной без Рики жизни.
4
Первое сентября... Первый звонок... Линейка... Волнительные, по скобарскому выражению, минуты!
Кругом - свежая икра сверстнических лиц, вот и оглядываешься, гадаешь: какие вылупятся в твою жизнь? Кто из этой плоской, веселой китайщины вылепится, обретет объем тесного знакомства? Конечно, теперь, у монумента Ушинскому, стоя в толпе поступивших счастливцев (по десять человек было на место! как мы все повадливы в юности на учительскую стезю!), я по опыту двух школ уже знал: процветут, разгорятся совсем не те лица, что загадывал поначалу. Жизнь лучше знает, с кем нас подружить, а с кем нет.
Только одно обидно: в таком скоплении будущих филологов наверняка есть уже избранные судьбою слагатели анналов, запечатлители эпохи - и никакой гарантии, что ты сам попадешь в их поле зрения!
Спасение утопающих в Лете - дело рук самих утопающих, давно сказано. Впрочем, есть и менее трудоемкий способ: пакости как можно большему количеству окружающих - так и нарвешься на своего биографа. Мне, увы, не суждено было тут развернуться во всем блеске. Первый курс! Казалось бы, повествование вправе ожидать развеселой студентской хроники: «Гаудеамус», подъятые к небесам чаши, общежитские случки... Я тоже всего этого ожидал! Но жестоко обманулся.
Первую неделю обучения вся мужская часть курса перетаскивала из подвала в подвал какие-то доски. После чего замдекана (с подходящей фамилией Батожок), одобрительно оглядев нашу окрепшую мускулатуру, объявила:
- Парни! В институт можете больше не ходить. На сессии всё будет окей, я вам обещаю. А сейчас надо помочь городу. Мне из горкома звонили.
Помочь городу! Из горкома! На сессии окей! Да костьми ляжем, кровь из зубов!
- На хлебозаводе завал, некому работать. С понедельника приступайте, сколько выдержите, но минимум - месяц. Я в вас верю.
Короче, опять комсомольская вахта. Они преследуют меня всю жизнь!
Но тогда я даже не удивился. Всё к тому и шло, согласно надписи на школьной сумке. Слова поэта - суть его дела: сбрякнул - не отвертишься. Теперь осталось шизофрении дождаться, гостьюшки дорогой.
Зато работать мне довелось на мемориальной печи, единственной, что выпекала хлеб в блокадные годы. С тех пор, конечно, всё было по французской технологии ловко модернизировано и механизировано, только кнопки нажимай. Но кнопки капризно заедали. Не вызывать же каждый раз импортного монтера! Советский студент надежнее буржуйской автоматики.
Работа оказалась адская. Из печи на транспортер 24 часа в сутки сыпались горячие буханки. Их нужно было непрерывно грузить на лотки, лотками набивать вагонетки, вагонетки откатывать на погрузку. Чихнуть или почесаться времени не выкраивалось категорически: на транспортере тут же образовывался завал - Батожок употребила слово в прямом значении. Через каждые два часа полагался десятиминутный перерыв (приходила подменщица): хочешь кури, хочешь чаевничай.
Аппетит бывал только на первой переменке. Потом до конца смены вместо него нарастала хорошая рабочая злость: что, всё сыпетесь, суки? Сейчас докурю - и я с вами разделаюсь. Правда, правда - после перекура прямо бежалось к транспортеру, как в атаку. Конечно, не обошлось без потерь. Через неделю все прочие сокурсники чихнули на город, плюнули на горком и предпочли сессионные осложнения.
И я из последних сил гордился собою, но однажды в перерыве случайно забрел на второй этаж. И сразу же осознал: да, хлеб - всему голова, но мозг в ней - это пряник! Мятный, шоколадный, с яблочным повидлом, воронежский, тульский - каких только сортов не выпускали на нашем хлебозаводе! А я, новобранец, горячую ржаную корку за счастье считал!
На пряниках подвизались девчонки-лимитчицы из общаги напротив. Ну и что, что Рембрандта не читали? Ничуть они не хуже мечтавшихся мне на линейке спелоногих филологинь.
В отделе кадров я так обосновал свое отступничество от блокадной чести: во-первых, там ваши работницы все время меня матерят (ну, не столько меня лично - куда больше было безадресного, чисто психотерапического фонтанирования). Во-вторых, вовремя не сменяют, я опаздываю на метро, домой добираюсь на перекладных чуть не под утро, и хозяйка меня опять же материт (один раз сменщица опоздала на десять минут, остальное дофантазировано моей пряно-лимитной похотью).
- Хорошо, а в пряничном-то ты сможешь? - прослезилась лопоухая кадровичка.
- Попробую, - с суровым смирением перед комсомольской судьбиной.
И вот, наконец, в сладком раю, среди румяных гурий... Да, ради этого стоило выиграть вступительный конкурс! Десять человек на место - тьфу. Это просто не все знали о призовом фонде, а то бы сотню конкурентов пришлось распихивать.
Здесь уже, наоборот, надо было самому сыпать продукцию на транспортер - вполне творческое занятие, никакого автоматизма. Норма - шесть тонн, а перекур в любую минуту, по собственному желанию. К концу смены под ногами мягко расползался слой раздавленных пряников, причем одна ветеранка производства уверяла, что точно такой же бывал и в блокаду: вожди, руководители обороны, не уважали пустой чаек, линия работала.
Над водопроводным краном, к которому я прибегал время от времени - обдать струей разгоряченную лимитчицами башку, кто-то до потолка провел масляной коричневой краской неширокую полосу. Но, когда пригляделся по внимательней, полоса оказалась тараканьим шоссе: мудрые животные ходили на водопой очень дисциплинированно, едва ли не соблюдая двустороннее движение.
Конечно, тут же вообразилось, что это души тех самых вождей обрели, наконец, оптимальную оболочку...
У одного классика есть чудесное выражение: «веселая свистопляска воровства». Так вот: ничего подобного на заводе не творилось. То есть ничего веселого и плясового, а только терпеливый, будничный дележ всенародной собственности. В перерывах, методично обследуя цех за цехом, я то и дело натыкался на полностью снаряженные к выносу пролетарские заначки. Это еще Некрасов с восторгом провидел - такой славный уклад: мол, вынесет всё - и широкую, ясную... И вот - мы и жили в ту пору прекрасную!
А однажды присмотрел в одном из помещений уютный, неосвещенный закуток с тележками, полными бракованных буханок. Завлечь туда гурию, завалить ее на теплый, мягкий, насущный; руками, липкими от сахарной глазури, задрать сладкий халатик...
В общем, восьмичасовая смена пролетала в одно мгновенье, и, набив все ту же свою пророческую сумку разносортными лакомствами, я успевал и на метро, и в рикины объятья. Немножко стремно бывало на проходной, когда вахтерша, охлопав по бокам мою увесистую ношу, вдруг напускала бдительность: «Так, что несем? - Учебники. Мы же тут по комсомольской разнарядке, из Герцена. – Проходи». Под честное слово Герцена я таскал, конечно, не только пряники. На заводе плохо лежали дрожжи, повидло, яйца, маргарин... Так что дома меня ожидали с ненаигранным нетерпением. А квартировал я к тому времени у Тимохи, снимал у нее за сороковник спартанскую комнату. Безо всяких там обойно-зановесочных излишеств: стол, стул, кусок поролона в углу, на нем, плашмя - моя ароматная, хмельная Рика, - как говорится, что еще нужно человеку, чтобы встретить старость?
А с мамулькою уладилось очень удачно: очередной раз врезались характерами, еще на пару наименований сократили столовый сервиз, метнули друг в друга вилками, мастерски увернулись и, освеженные, разошлись до следующего раунда. И тут я понял: надо поберечь чужие нервы. Да и сервиз не беспределен... И, взяв под мышку свою портативную машинку, в другую руку, для равновесия, мешок с учебниками, перекочевал к Тимохе. Отвалил ей задаток из своего летнего, уголовно-сомнительного заработка, получил в качестве ключа хитроумный крючок для снятия цепочки и впервые в биографии зажил в полной гармонии с собою и окружающим.
5
Тогда, после злосчастных танцев, Рика пришла ко мне только через два дня, в воскресенье. Слишком поздно. За это время все возможное с ней я уже отгрезил.
Есть такой пионерский анекдот: «Профессор-сексолог на семинаре:
- Нуте-с, молодежь, сколько мы знаем любовных позиций?
- 330! 330! - бойкий семинарист.
- Неплохо. Вот вы, милочка, поподробнее...
- Ну, - еле слышно лепечет вызванная студентка, - женщина на спине, мужчина сверху...
- Гениально! Триста тридцать первая! - подхватывает студент-знаток…»
Конечно, не 330, но дюжину па я с Рикой отрепетировал. И так, и сяк, и в пируэте очертил свою мечту - в общем, тема была исчерпана. Разве что - триста тридцать первое...
Но ведь опять выходит: не телка, не лярва - живая и любимая! Не везет мне на партнерш.
Вот до меня эту комнату занимал какой-то развивающийся лагерник-социалист, то ли кубинец, то ли араб, то ли мавр - с глумливой фамилией Упендрик. (Так и было в паспорте: Hupendrig.) И своим нерастраченным за день учебы темпераментом он здесь фонтанировал по ночам. Снимал в шалмане пару молочной спелости козочек, приводил на хату и разнузданно брызгался до утра своим банановым семенем... Утром девочки бежали в школу, он в Политех, а вечером все возобновлялось - уже с новыми конфидентками.
И теперь, в мои поролоновые ночи, по углам комнаты жались поруганные тени забрызганных соотечественниц. Ничего, черномазые! Мы еще устроим вам ночь длинных ножей! Еще будете искать пятый угол в нашем социалистическом лагере...
Землячек же я никогда не осуждал. Конечно: с кем еще им душу отвести? Не с нами же, декадентами рахитичными.
- А чего он съехал? Диплом получил?
- Да нет, он только на втором курсе был... Он Юрику случайно сигаретой нос прижег - Тимоха его и выгнала.
- Слушай, а кто Тиме такую кликуху выдумал?
- Почему кликуху? Это ее имя, Фатима.
- Так она сама из этих, из южных?
- Ну. Осетинка, что ли. Фамилия - Псхациева.
А я-то думаю, почему однажды алкаш ей кричал на улице: «Бацилла! Бацилла!» Это я так расслышал - Псхациева.
- А родители где? В Осетии?
- Нет, у нее отец здесь служил, это же военный дом, ему квартиру дали. Но они у тимохиной матери жили, она питерская. Подполковник был, между прочим, химвойска.
- Умер?
- Отравился. В прошлом году. Вечером выпил чего-то - и не проснулся. Тимоха говорила - записку оставил, типа: не хочу в Афган, то-сё...
Ничего себе «то-сё »! И всегда у меня так: самое интересное где-то за сценой происходит, а мне только через десятые руки передают.
- А муж тимохин где?
- А почему ты решил, что был муж?
Действительно. Почему это из Юрика вытекает муж? Еще обратное действие - туда-сюда. Только и красней от своей житейской несмышлености.
Что саму Рику зовут Аурика и что папа ее молдаванин, я тоже узнал не сразу. Фамилия же вообще всплыла случайно, стороной. Рика очень надулась на проговорившуюся Тимоху. И было за что! Потому что фамилия оказалась - Батизат. Как только я ее услышал - тут же заметил, что ямочка у Рики на подбородке уж больно простовата. А может, не ямочка, а щиколотки не слишком породистые, не в мизинчик? Или пальцы не той длины, не на две октавы? Короче, одно слово - Батизат. Нет в мире совершенства. Впрочем, была у меня знакомая, так у нее вообще объявилось отчество - Львовна! Подумать только, а я с ней чуть не месяц дружил...
Нет, с этой ономастикой... В борделях правильнее поступали: просто - Мими, Зизи, Лулу - целуй на здоровье, никаких ассоциаций!
Хотя Аурика, само по себе, очень даже неплохо. Вроде уменьшительно-ласкательного от ауры. Правда, черт его знает, что такое эта аура, никто ее не видел. Уже Рика так Рика, звонче и привычней.
Непривычно в Рике было другое: ее порядком зашкаливающий за цензурность лексикон. Проще говоря, все вещи она называла русским народным способом, без эвфемизмов. И мои, далекие от народа, беспробудные герценовские уши это поначалу малость напрягало.
Первые матюки Рика обронила как бы в самозабвенье, немедленно смутившись и ойкнув, но уже при третьей или четвертой встрече... «Понеслась моча по трубам», - тоже ее изысканное присловье.
Или, к примеру, на что похож растаявший сахар в булочках (Тимоха лакомила нас на седьмое ноября)? У любого сравнение под рукой, но только Рика так и бухнула вслух: на сперму. Нет, никому в нашей компании это не испортило аппетит, но есть же какие-то границы!
Конечно, это всего лишь отрыжка «Домостроя», мужской расизм и самодурство - навязывать прекрасной половине речевую салонность. В конце концов, в языке все равны, что пред Богом, - пусть выражаются, как им удобней. Впрочем, Рика умела любому выражению придать непечатный обертон. Скажем, гордое, олимпийское слово «факел» на ее нежных, всегда чуть припухлых устах обретало явно порнографическое звучание. Что ж теперь девчонке - совсем рта не раскрывать?
Только при Юрике в наших беседах царило тургеневское целомудрие. Очаровательный был пацаненок!
- Я бы не отказался от кусочка молодой колбасы! - его коронное, придя с прогулки. Так он именовал «Докторскую», в отличие от иногда забредавшей полукопченой - конечно же, пожилой, темной, морщеватой.
Юрика мы любили все, и, в общем-то, пряники через проходную (Герцен на стреме) я таскал именно для него. А Рика обожала купать малыша. Трепетно подмывала ему писульку, причем явно там что-то разглядывала и умилялась. После дюжины-то - или сколько их было, я не уточнял - мохнотелых бычков! С другой планеты же, понятное дело. Неутолимое любопытство, как и у нас к ним,
Пару раз навещавший меня Вадя откровенно завидовал обстановке. Еще бы! Груды книг по углам, пишмашинка на голом столе, трехногий стул, живописные клочья обоев... Безо всяких плейбойских коллажей - натуральная богема, высшей пробы! Лабораторным путем такое не синтезируется. И я закадавренного Вадю так же откровенно жалел.
Но, помня прошлый опыт, один раз все-таки привязался к Рике: как ей Вадя? То есть в смысле... ну да... в смысле...
- Нет, я бы ему не дала.
- Почему?
- Я не переношу жидков.
- Какой же он жидок?
- А что, русский?
- Конечно, русский.
- Ну, для тебя русский, а для меня жидок.
Вот мракобеска! - подумалось даже с неожиданной обидой за Вадю, впрочем, и не имевшего на Рику никаких видов.
До сих пор вадина национальность, как ловкая мушка на щеке, лишь придавала ему в моих глазах дополнительный шарм - но тут я впервые принял ее всерьез. Потому что настоящий расизм существует только в половых табу. Для меня-то «жидок» со своею вислоносо-картавой атрибутикой всегда был чисто фольклорным персонажем, никогда и в голову не приходило высматривать его в окружающих. А здесь - «не переношу» - и всё тут. Обратно в анекдот на затолкаешь.
- Обрезанные - они темпераментные, - хоть в чем-то постоять за друга. Вовсе, надо сказать, и не обрезанного.
- Да ну, ерунда это. У них там всё замозолилось, зашершавело. Я думаю, они вообще ничего не чувствуют.
В общем, какая-то академическая вышла дискуссия. Хоть сам обрезайся, чтоб испытать. Не знакомых же интервьюировать: «Как у тебя, друг Фима, не зашершавел?» Могут не так понять.
А из книг, сваленных в углу, я тогда налегал на древних греков. Сессию-то все равно сдавать, хоть окей, хоть не окей. И столько родственного раскопал! Вот это, например, - прямо про нас с Крысей: «Третье же средство они применять не решались. Слишком уж смелым оно показалось для юного коз пастуха». И дальше: «Целовались мы - и легче не стало, обнимались мы - и не было нам утешения. Так, значит, лечь вместе - одно лишь лекарство в любви. Ну что ж? Надо и это испробовать; верно, в нем будет что-то сильней поцелуев».
Так вот это когда началось! Прав был Шурик: у меня все нормально! «Дафнис и Хлоя » - не про шизофреников же, про нормальных детей, никакой Фрейд там еще липкой слюною не капал.
«Чего не могли выполнить днем - то ночью во сне выполняли. И с наступлением дня с улыбкой друг к другу бежали. Были тут поцелуи, следом шли и объятья, лишь третье лекарство медлили в дело пустить. Дафнис сказать о нем не решался, Хлоя же первой начать не хотела. Но случай счастливый и это им сделать помог».
Да если бы я такое два года назад прочитал - никакого бы случая не понадобилось!
Какой идиот школьную программу составлял? «Но я другому отдана...» Чему нас учат?
6
Тут ко мне в форточку, пошатываясь, влетела оса. И я, пока выгонял ее, вспомнил наконец, как в тимохиной жизни завелся Витек. Потому что сделал он это очень похоже: в пьяном безобразии и безо всякого приглашения.
Тима возвращалась с работы (никогда не мог в точности дознаться, чем она занимается. Думаю, гегемонское что-то: уборщицей или санитаркой), точнее - шла в магазин перед тем, как забрать Юрика из детсада. Вдруг, подвильнув к поребрику, рядом тормознуло такси, и прямо к тимохиным ногам водила выпнул из салона что-то замызганное и нечленораздельное. Большинство питерских мадам, брезгливо отшатнувшись, поскорей просквозили бы мимо. Но в осетинском складе присутствует толика восточного фатализма: просто так миновать ниспосланного незнакомца Тимоха не могла. Подняла, уравновесила, довлекла до скамейки - вроде, всё? Но нет: однажды вляпавшись - это уже любой подтвердит - потом очень трудно отскоблиться. Паренек стал рыдать, цепляться, спрашивать, где он, и умолял не бросать. Что ж, быть по сему. Тимоха отбуксировала его к себе на квартиру и там, слегка зачистив, сгрузила на мой неприхотливый поролон. (Я в это время геройствовал на хлебозаводе.) Потом, конечно, возобновила маршрут: магазин, детсад - но с этого вечера Витек стал у нее завсегдатаем. А уже через неделю - и официальным женихом. То есть, в отличие от прочих мимохожих тимохиных приятелей, познакомлен с мамой, Псхациевой Ниной Степановной. И Нине Степановне очень понравился. А что: симпатичный, серьезный, хорошая профессия - Витек заканчивал путягу на столяра-краснодеревщика, Юрику игрушки дарит - и жениться не прочь!
- Главное - фату, фату, Тимка, не забудь купить! - это Рика всё язвила; по-моему, просто завидовала.
А мне Витек, уже угнездившийся у Тимохи, порой открывался с очень трогательных сторон. Еженощно я выставлял пакет с пряниками на кухонный столик, и без слов разумелось, что это общее угощение - налегай, пока харя не треснет. И вдруг я стал обнаруживать свои гостинцы в самых невероятных местах: в туалете, в ванной, на антресолях... Это Витек по пьяне делал заначки! На черный день. Блокадные гены. Переманил, придурок, всех соседских тараканов.
Как-то ночью, выйдя покурить после бурного кряхтения:
- Чего все читаешь-то, Иваныч? - Я - Алексеич, это Витек меня так в знак уважения к моим штудиям.
- Да вот, греческий эпос. Ахилл беспредельничает.
- Эпас! - одобрительно пыхнул Витек, смакуя красивое слово. - Длинный?
- Нет, страниц пятьсот.
- Хера! Нечем дышать. Я один раз взял книжку, тоже страниц сто, смотрю - и только буквы, буквы, ни картинок, ничего. Кто это всё читает? - вот и говори после этого, что у столяров юмора нет.
Но мне все-таки стало неловко за свое хоть и почтенное, но, действительно, отдающее безумием занятие.
- Мне же экзамены сдавать. А то стипендию не заплатят.
- Да понятно, понятно, вас рублем давят, никуда не денешься... А чего он раздухарился?
- Ахилл-то? Из-за телки, - теперь мне стало неловко за Ахилла. Тоже, герой, не нашел повода посолидней. Но Витек удовлетворенно кивнул - мол, святое дело, ничего другого от эпического грека он и не ждал.
С Тимохой обсуждать классическую древность было увлекательнее: к любым античным перипетиям она тут же находила живые параллели. Однажды, тронувшись от Антигоны, мы долго беседовали о похоронах подполковника Псхациева и об обрядах вообще.
- А у тебя еще никто не умер?
- Нет, тьфу-тьфу, слава Богу.
- Когда гроб опускают в яму и все кидают по горсточке - хочется туда прыгнуть, чтоб вместе закопали.
- Ты батю так любила?
- Да не так, обычно. Мы и редко виделись последний год. Но все равно. И матери в яму хотелось, мы потом говорили. Это всегда, наверно, когда близкого зарывают... А теперь я хожу на кладбище, мне иногда хочется гроб выкопать и косточки погладить.
Надо же, - я тогда подумал, - какие южные страсти!
Но вот уже у самого за плечами пара своих, семейных похорон - убедился: все точь-в-точь. И прыгнуть, и выкопать - что-то такое пошевеливалось, ловил себя. Оттого, наверно, греки и придумали - сжигать. Чтоб никто не льнул к земле, чтоб одолевали тяготение.
- Да ну, - это Витек встрял, - просто у них жара, заразы боялись. Тима, если я раньше тебя сдохну, ты меня тоже сожги. Я в нашей мокрятине не хочу лежать.
- Я тебя, заразу, если пить не бросишь, живьем сожгу.
Ну да, это я сейчас о погребениях могу часами медитировать, а тогда больше приглядывался к супружеству. К первой, так сказать, стадии обряда.
Витек с Тимохой еще не расписались, но семейный быт уже наладили крепко. Пьяного Витька поколачивала Тимоха, невменяемую Тимоху буцкал полупьяный Витек. Гармония царила только на труднодоступных полюсах: совместной трезвости или равноглубокого охмеления.
Гармония и всегда - дело нелегкое. Но тут еще всё усложнялось тем, что Тимоха хмелела вдвое медленнее сображников. При ее могучей стати, чтобы алкоголь равномерно распределился по организму, - его, конечно, требовалось больше. Вот и получалось: Витек уже с копыт долой, а задуревшая, но еще твердая на ногах Тимоха этими самыми твердыми ногами топчет худощавое тельце жениха...
Отсюда я вывел первое правило брака: невесту следует выбирать с минимальной массой тела.
Но, что замечательно, при неспящем Юрике крупных разборок и побоищ не завязывалось никогда. Стало быть, правило номер два: жену надо брать с готовым ребенком. Собственный-то, в такой нервной обстановке, - еще вилами по воде, можно и не дождаться.
Третье же я вывел чуть позже, когда Витек поделился со мною подоплекой своего жениховства:
- Путягу летом закончу - значит, осенью забреют. У меня братан оттуда дураком уже вернулся. Пошли они в сраку, их родину защищать. Сейчас Тимоха залетит - сразу распишемся, Юрика усыновлю. Как раз до осени родит - всё: два спиногрыза - чистая отмазка, и косить не надо.
Так вот оно, главное: жениться необходимо по расчету!
Три источника, три составных части счастливого супружества. По всем ЗАГСам хорошо бы развесить. А лучше - каждому в паспорт вклеивать, при выдаче: вроде памятки. Шестнадцать исполнилось, два года имеешь до брачной зрелости - ну и читай пока, заучивай, проникайся.
Вот так стараешься, шутишь - и всё бесполезно: ничего там веселого не было, в тимохиной квартире. Бухала много - но безо всяких чудес. Вроде Каны Галилейской наизнанку.
7
Если справедливо, что ужас и восхищение - суть главные лады лирического строя жизни, то единственным верным поэтом среди моих знакомых был Упендрик. Я сразу понял: это он - когда, воротившись с пряничной смены, застал на кухне ночной разгар, вдохновляемый пластичным негроидом. И оба названных чувства неугасимым фейерверком попеременно полыхали в его шельмоватых глазах!
На столике теснились разновозрастные колбасы и нестроевые бутылки: видно было, что изгнанник от всей души старался загладить свое злодеяние. И, похоже, ему это удалось. Тимоха с Рикой заливались, Витек подливал, а я - после горячего рукопожатия - немедленно приладился к колбасе.
По-русски Упендрик лопотал совершенно свободно, причем его акцент, смягчающий и без того мягкие звуки, был приятен для уха - нэ в прымэр твэрдокопченой кавказской мове.
- Еду к вам, в троллейбусе женщины, прекрасные, оценка пьять, не знают, что я знаю язык, говорят: «Чернозадый, чернозадый», - я говорю: ньет, я загорьел на Черном море, зад - белый, могу показать. Так обиделись, даже вышли. Что я неправильно сказал?
- Они не обиделись, а застеснялись, что ты их понял.
- А, да! В России такие женщины - огромная совесть, всегда краснеют...
- А у вас не краснеют?
- У нас не видно, а здесь - как фокус: чок - и другой цвет. Очень красиво!
Под стакан слушать Упендрика было одно удовольствие. Страстно раздувая и без того гиперболические ноздри, он в сплошных превосходных степенях поведывал нам о своих возлюбленных, гонореях, любви к городу великого Ленина и страшной местной зиме.
Нет, как-то она к лицу этим южанам - сексуальная беззастенчивость! Ясно дело: недавно с пальмы, никаких тормозов, торжество дарвинизма. Но и слово же стоит чего-нибудь: негр! Снежнозубое сверкание на лиловом бархате, раскат Армстронга, наглая нега...
После его ухода я сразу озвучил неотступно вертевшееся:
- А почему он до вас не добрался?
Если бы добрался - не утаили бы, поделились впечатлениями.
- Нет, ты что, они же только на беленьких западают. Мы-то с Тимохой сами черножопые. Тем более он меня еще некрашеной видел.
Что ж, наверно, так и есть. Природа из своего селекционерского любопытства постоянно подзуживает нас к международному спариванию. И чем контрастнее по масти половой объект - тем сильнее зуд. Но вот интересно: у американцев - неужели у них совсем уже нет расовой ревности? То есть хотя бы внутреннего негодования, когда негр фалует блондинку? Если так - значит, не всё безнадежно в мире: людей, действительно, можно улучшать, а не только дрессировать. Но вряд ли.
Впрочем, у нас-то давно с этим полный порядок, никакого расизма. Мы только недолюбливаем всяких там чухонцев, чучмеков, кавказцев... А негров мы любим! А чего их не любить - они же не евреи. Особенно американских. Но и питерских - ничего, терпим, переносим. Еще ни одного, кажется, не линчевали.
Тут Витек, ласково обнимая Упендрика, начал рассказывать, как они с ребятами в прошлом году, по весне, поймали, избили и раздели какого-то мозамбикца.
- А ты что их - различаешь, кто откуда?
- Нет, конечно. Он сам плакал: «Хочу домой в Мозамбик...»
- А зачем раздели? - Избить-то понятно: русская удаль, пятеро на одного, почему не размяться. Да и вообще, прямо скажем, понаехали... Не сидится на пальмах.
- Ну - пьяные... Джины с него сняли, куртку, дали треники... Пусть побегает, ноги длинные.
Упендрик в продолжение всей истории искренне хохотал - но, к сожалению, больше у Тимохи не появлялся. Может, замерз. Зима, и правда, стояла лютейшая. Однако потрудился он тут на славу: с конца 80-х мне всё чаще попадаются в транспорте очаровательные негритосики школьного возраста, щебечущие с белыми сверстниками на чистейшем русском.
Я горжусь и умиляюсь: ведь это бабушки и дедушки будущих Пушкиных! Такая у нас великая литература - ей любой Упендрик на пользу.
Прочие ночные визитеры были менее колоритны. Помню, один привез для всей компании литр медицинского спирта - темные флаконы по 200 мл, а персонально Тимохе - лекарство от хламидиоза (не ручаюсь за термин, но точно что-то такое, отзывающее Древнею Грецией). Спирт был принят, таблетки отвергнуты, но самозваный целитель чуть не до утра мне доказывал, что подцепил неприятность именно в осетинских объятьях.
- Дура, боится признаться... Что я ее теперь - бить буду? Я же по-человечески. Отличные колеса, мне достали по блату...
Я кивал: конечно, дура, колеса - загляденье, - но внутренне посмеивался. Чтобы в этом несокрушимом теле гнездились какие-то чахлые хламидии? Да сюда хоть чуму прививай - не вздрогнет!
Нет, Тимоха была выше любых венерических наветов, хуже оказалось другое: засидевшийся гость прикорнул на моем поролоне и к утру порядком его обмочил.
После этого эпизода я начал без прежнего воодушевления подумывать о своем богемстве. В конце концов, мелкобуржуазный уклад: персональная койка, хрустящая наволочка, прохладная простынка - в нем тоже есть определенный шарм, зачем отрицать. Но вся окрестная шпана упорно продолжала считать мою мебель общественным достоянием! Да еще то и дело до нашей квартиры досягали кровавые всплески межпетеушных баталий. Усталые бойцы отмывались в ванной, отсыпались у меня по углам на древнегреческой литературе, закусывали нейтральными пряниками... Хоть прямо на заводе, в тележке с буханками привыкай ночевать. Пробовал, но - крысы достают; спишь клочками, не освежает.
Душевным отдохновением оставались только визиты Коли Зарецкого. Он догуливал допризывный год, закаляясь перед армейскими испытаниями в вытрезвителях и на сутках: уже пару раз обминал бока на каляевских нарах.
- Попить от души можно только до армии. Потом - трудовые будни начнутся, текучка заест.
Рика с Тимохою увещевали его с материнской заботливостью:
- Ты бы лучше трахал пока всё, что шевелится... Два года сухостоя, Коля, подумай!
Коля нецензурно отмахивался, но иногда философски обосновывал свои предпочтения:
- Это у вас мания величия, наслушались поэтов. А настоящую цену женщинам знают только онанисты: слабое подобие левой руки. Человек для того и встал с четырех, чтобы руки для дела освободить. А вы нас обратно тащите, на карачки.
- Зато нашел бы сейчас девушку - потом бы она тебя ждала, письма писала. Легче же служить.
Тут Тима не выдержала и слегка снизила наставительные обороты, мелодично пропев: «Ты меня ждешь, а сама с лейтенантом живешь...» На что Рика вполусерьез надулась. У нее у самой был кто-то в армии, кого она, действительно, ждала. Но и впрямь не совсем у детской кроватки.
- Девчата, вы эту мульку об андрогинах слышали? Первые люди, не мужчины, не женщины?
- Да, нам Ванька рассказывал.
- И мне рассказывал. За что их рассекли?
- Борзеть стали.
- Нет. У меня другая версия. Они дрочили слишком много. А кто в основном выпивал - их и не рассекли. Вот я такой, без своей половинки на Земле. Мне бесполезно искать, меня никто ждать не будет.
- И что ты теперь - на всю жизнь с левой рукой?
- Ну. А в правой - фугас 0,7. Всё нормально, меня устраивает.
Девчата умудренно перехихикнулись, а я посмотрел на Колю с ужасом и восхищением. Да, это человек... Взял - и решил окаянную проблему, наотрез.
8
Конечно, при таком независимом нраве, не будь они под защитой своего природного обаяния, мы бы их давно истребили. Что от них проку? Разве погладить иногда. А едят они каждый день по многу раз... Это я о кошках. Но, что любопытно, хотя все кошек более-менее любят, один от них неудержимо слезится - аллергия, а другой хоть бы хны. Впрочем, то же самое и с женщинами.
- А ты-то своему письма пишешь? - когда Коля уже заснул.
- А как же! Мелким почерком. Вся зарплата на конверты уходит.
- А серьезно?
- Что ты привязался?
Серьезно она мне исповедалась в другой раз:
- Когда Серега в армию ушел, я думала: как же я теперь с новыми буду? А потом поняла: да точно так же!
Увы, Рика была суровой реалисткой. Русские классические традиции, натуральная школа. Не знаю насчет лейтенанта, но рядовые запаса ненасытно фигурировали. Скрашивали ожидание. Так что пресловутые «два года сухостоя» она предназначала исключительно в мужской удел. Да ведь это и лексически к женщинам не применимо.
И тут я с языком и Рикой трезво соглашался. При строго механическом подходе к делу аннигилируется понятие «измена».
Разве голливудские ужастики нуждаются в переводе? Если тебя раздражает чужая речь - отключи звук и смотри любой, всё без реплик понятно. Так и с рядовыми. Отключи мозги - и врубай любой вибратор. Кто там на другом конце привешен - несущественно. Что в кино, что на ложе - за исключением редких шедевров - разницы в сюжете никакой. Ахнуть пару раз - на большее не рассчитано, для того и снималось.
И я даже не ревновал Рику к сторонним развлечениям. Ни, тем более, к сухостойному Сереге. Я просто упивался ее существованием.
Господи, какой незабвенный смысл придает жизни регулярная подружка! Бытие аккуратно нарезается на лакомые ломтики свиданий - очень бы скоро приевшиеся отдельно от житейской черняги, - но так, одно на другом, бутербродом - готов жевать без конца, аппетит не пропадает. И мне его не отбивали ни совладельцы, ни предшественники. Благо и те, и другие походили на атмосферный азот: при несомненном обилии оставались невидимы и нейтральны. Кислорода же, то есть самой Рики, с лихвой хватало на всех.
Лишь однажды ее гостеприимное прошлое доставило пару неприятных минут. Наша компашка покуривала на скамеечке возле парадной, тут у дома тормознул холеный «опель» - довольно броская штучка в те времена. И из него уверенным брюшком попер на нас кучерявый жлоб. Как потом выяснилось, прошлогодний рикин вибратор, мариман, точнее, кок на загранплавной посудине. Сразу облапил деловито:
- Я к тебе домой заезжал, ну, думаю, если все по-старому, значит, должна быть здесь. Тима, это Юрику, - сунул какую-то заморскую дешевку.
Я в его бельмоватых, подернутых валютною плевой глазах на новизну, конечно, не тянул.
- Гурам, - все-таки бросил мне, вроде одноцентовой сдачи. Еще и Гурам! Совсем плохо дело.
- Ну, поедем? - уже прямо потащил ее к своему неотразимому «опелю». И я, ублюдок, как-то мгновенно смирился с катастрофой и бесчестьем, всех простил и благословил.
А Рика вдруг затвердела, не повлеклась!
- Да нет, не могу сегодня. Мы в кино собрались.
- Какое кино? Поехали, я тоже посмотрю.
- «Подводная лодка в степях Антарктиды». Не могу, говорю же тебе.
Гурам слегка растерялся, даже ослабил хватку. Рика вывернулась и ухватила меня под руку. Всё, стала на якорь в родной бухте, назло всем штормам.
- Дайте-ка закурить.
Я протянул беломорину.
- Что ты мне даешь? Убери на *** свою вонь. Нет, что ли, ни у кого нормальных сигарет?
- Мы не курим, - это наглая Тимоха, бензинчику в огонь.
Я подглядел неожиданную беззащитность во взгляде Гурама - и мне стало его жаль. Вот, мнивший себя таким крутым и желанным, а теперь просто толстый и отвергнутый - сейчас он неизобретательно будет меня избивать, починяя собственное достоинство. Так я всё понимал тогда - со стороны, из холодка! Федор Михалыч Толстой, как минимум. А едва припекло - сам по-скобарски, смертным боем, излупил своего удачливого соперника, почти как в детстве и репетировал. Сторонняя мудрость слишком дешево стоит. Изи кам, изи гоу - даже несмышленые американцы подметили.
Но Гурам вдруг сплюнул и полез в кабину. И вправду оказался крутой! Мол, такого добра - пять копеек пучок, на любом углу, не из-за чего заводиться.
Наверно, имей я в роковую минуту «опель» под рукой - повел бы себя точно так же. Говорили же нам: автомобиль не роскошь, а средство передвижения от телки к телке... Но у меня тогда - на момент избиения- даже приличных ботинок не было, донашивал какие-то говнодавы. Куда ж на таких передвигаться. Вот и набезобразничал. Спасибо, народные дружинники оттащили от 102-й: повязали, отвели в отделение.
Тут, кстати, тоже бумеранг сработал. Потому что сам я, когда от института дружинничал, пяток дебоширов помог на Каляева пристроить.
Нынче никто не ходит в ДНД, всё на милицию двужильную переложили - а жаль! Полезное было начинание! Девять дней сам пьешь, а на десятый искореняешь алкоголиков: по-моему, три дежурства в месяц полагалось. Задубелая ментовская шкура на плечах (материально - в виде нарукавной повязки), наркотическая эйфория власти...
За нами был закреплен кусок Невского, от Марата до Литейного, с прилегающими колодцами. Уж не знаю, имелся ли практический резон в этом патрулировании, так ли уж менты не могли сами управиться... Но глубинный смысл мероприятия, состоял, несомненно, в другом: дать наконец народу - пусть и в нашем охламонском лице - на пару часов почувствовать себя заодно с правопорядком. Едва ли не впервые со времен Новгородского веча...
Однажды позвонили нам в пункт из коммуналки, дескать, что-то соседка давно на кухню не выходила, гляньте, может, померла. Пришли во главе с сержантом, взломали - точно: лежит бабуля посреди комнатушки, но еще не пахнет, свежак.
- Ну, нет, - сказал сержант, не снимая шапки, - вот на прошлой неделе я зарезанного в подвале протоколировал - это было интересно... Родственники есть у нее? - у соседей.
- Вроде, был сын, приходил иногда.
Разочарованный сержант профессионально пошарил, надыбал телефонную книжку, набрал в коридоре, веско поговорил...
- Сейчас придет, со Стремянной, рядом.
У меня отлегло. А то, боялся, окажется внучка, и опять я возбужусь не по делу.
Прибывший сын без эмоций отвечал на вопросы, маму даже не потрогал. А может, сержант запретил трогать, не помню.
- Так, а ружье-то у нее было зарегистрировано? - на стенке висела старенькая двустволка.
- Это мое ружье. Жена дома не разрешает хранить.
- Зарегистрировано?
- Нет, - сын заискивающе улыбнулся.
- Три дня сроку, - свеликодушничал сержант. - А то изымем.
- Хорошо, хорошо. Обязательно.
Когда мы вернулись в пункт, там за загородкой уже трепыхался богатый улов: два дряблых ханурика и три безвозрастные опойки. Мужчины негромко пели, а женщины затеяли экспрессивную разборку:
- Ты фраеру давала!
- А ты у мусора брала!
Время от времени они принимались друг друга душить, и тогда дежурный вяло их унимал, постукивая каждой кулаком по темени.
- Ну что, оформляем всех на сутки? - наш сержант.
- Конечно, а куда их.
Тут один ханурик театрально разрыдался, - пьяные как-то умеют это - без эмоционального разбега:
- На полмесяца в тюрьму - и даже не сморгнут... Человек же не слон, не сто лет живет!
Но я не разделял его сокрушений о ментовской бессердечности. Во-первых, не трогай слонов. А во-вторых, в тюрьме разве не жизнь? Наоборот - еще гуще, наваристей: не отвлекаешься на мелочи, не надо корм добывать...
Вот тогда-то, наверно, жизнь поймала меня на мысли и, злорадно хмыкнув, занесла в книжечку: этого - усадить. Ну-ка, что он изнутри запоет? А может, как раз на то у нее и был расчет - на мое пение. Ведь ей, по исконному самодурству, мало сварганить какое-нибудь поганство, ту же тюрьму, например. Она хочет, чтобы мы воспевали продукт. Причем в рифму.
А мы и воспеваем. Жизнь знает: поэты - они такие, пока в голосе - всё подряд будут славословить, безответственная публика.
Но вот с опойками я в тот раз никак не мог примириться. Тогда только что вышел сериал «Место встречи» - и нам уголовный мир в его женской ипостаси воображался именно в облике Маньки Облигации. То есть слегка вульгарной, но все равно обворожительной Ларисы Удовиченко. А тут... Какому там фраеру или мусору! В этих тварях и на понюх не было сексуальности. Уж легче в блевотине хлеб насущный углядеть.
И всю дорогу до дома скребло тревожно: что же, и Рика через две пятилетки разложится в подобное? Ну, на сколько декалитров ее еще хватит?
Но дома тут же рассеялось: на кухне жадно разливал по стопарикам какой-то гуммозный незнакомец, а Рика, свежа и благоуханна, над чем-то хохотала, припадая ему на спину.
Чепуха, никогда она не померкнет. Венерьянок этил не безобразит. А те просто были аборигенки, не из космоса, земное исчадье.
9
Вряд ли имеет смысл объяснять, что такое гуммоз. У кого он есть - тому и так понятно, у кого нет - тому неинтересно. У Сереги, конечно, его не было. Просто выглядел он каким-то чмошным, гнойным, авитаминозным: первый год службы, обычная картина. Дедушки прессуют, салабоны без сна и без масла, на одной шрапнели... Но будь он даже розовым и гладким - я бы его мысленно все равно гуммозником обозвал, из одной антипатии. Некоторые предпочитают в таких случаях термин «пидарас» - но тут дело вкуса.
Мы уже так приучены в русском языке - пренебрегать словарным значением. Что там английский со своим Ливерпулем и Манчестером! У нас пишется «свобода», а читается «смерть» (вот сейчас, например, «свобода совести» кругом, не так ли?), изображаешь Лауру, а прорезается ****ь... Сплошной лексический карнавал: маски, намеки, подразумения!
Вот и этот объявившийся: гнойный, чмошный? - Пустяки. Подразумевается - «любимый». Я же видел, как Рика рассиялась, раскрасилась, подобралась - и даже не пила! Только всё гладила своего, ежик ему трепала, лезла под рубаху... Да, неприятно. Не ожидал. Спасибо, хоть Серега не разводил нежностей: был не в той кондиции. Уже пару раз рушился со стула (а он трехногий, я, с непривычки, и трезвый слетал), но упрямо добивал угощение. Служба все-таки пошла впрок, проросли мужские черты в характере.
- Вань, он в самоходе, домой боится идти, пусть у тебя заночует?
- Да на здоровье. А чего боится?
- Сказал, мать может сдать.
- Так что ему - до пенсии по подвалам?
- Нет, он сам хочет в часть вернуться. Тогда только губа, а если повяжут - дизель.
Надо же, и жаргона уже нахваталась. А я ничего не понимаю. Да и какая мне разница? Между тем Серега все порывался нас просветить - о каких-то армейских заморочках, мастырках, беспределе... Однако, как всякий упившийся, делал это в хемингуэевской манере. То есть 9/10-x информации шло у него внутренним монологом, на поверхность только изредка всплывали многозначительные обрывки:
- С зуба наковыряешь - и под кожу. Лужский дизель... Ну ее на хер. Почки опустят... Очко играет...
Когда мы его все-таки прислонили к стенке и он задремал, я полюбопытствовал:
- А что такое дизель?
- Дисбат. - Почти Батизат - отметилось мимолетом. - Не слышал ни разу? - Витек, с удивлением.
Что такое дизбат, я уже уточнять не стал. Действительно, раз до сих пор не слышал - значит, не так уж насущно. Зачем себе раньше времени настроение портить. Вот забреют после Герцена - там и разберемся. Главное, чтоб с Афганистаном к тому сроку рассосалось, все остальное - не смертельно. Так подумывалось, беспечно.
Впрочем, и об Афгане зналось не многим больше, чем о дизелях. А в институтской общаге было несколько ребят с орденами - так и они ничего толком не знали! Или не хотели рассказывать. Ну, в них стреляли, они стреляли. Ну, первый десант весь перебит. А сейчас - ничего, можно воевать. Да мы и не слишком интересовались.
А с чего бы нам этим так уж интересоваться? Забреют - разберемся, нормальный защитный рефлекс. Что ж, если надо, и постреляем. Мы в них, они в нас. А нам то и любо. «Так лучше, чем от водки и от простуд», - как Семеныч напевал. И что за армия без стрельбы? Зря полезли, ежу понятно, однако вляпавшись - придется побеждать, как иначе. Если же это достойно анналов - Клио сама побеспокоится, зашлет туда бойцов со слогом. А вчуже расспрашивать - неприлично. Уверен: юный аполитизм - это здоровое явление. Прессу будем позже читать, когда потенция ослабнет. А пока и без газет ясно: на родных просторах порядок, уборочные бодро следуют за посевными. И вечная окраинная колготня, тот же польский шухер, заварившийся вслед за кровавой афганской тягомотиной - не казалась нам жизненно интересной. Алексан Сергеич припечатал раз навсегда: «Отбунтовала вновь Варшава», - что тут еще обсуждать? Есть ветер, он дует; есть Варшава, она бунтует... «Зачем клубится ветр в овраге?» Бесполезное занятие.
И мне в транспортных перетолках поминаемая «Солидарность» воображалась какой-то дружественной организацией, то есть солидарной с нами, несчастными, опять под горячую польскую руку во всех грехах обвиненными русскими. (Да уж, с ляхами за все века житья бок о бок взаимности так и не вышло. Это только мы их своей семьей считали. Однажды в трамвае мужик признался, что в хоккей за финнов против поляков болеет, - так на него все посмотрели, как на кабана. А они нас... Черт его знает, но не за людей, это точно. Им даже немцы милее. Что ж, совет да любовь, навязываться не станем. А Брыльску вашу мы все равно русифицировали - уже не переиграешь.)
Ладно, если все-таки завязалось о политике - как-то нечестно вождей не приплести. Из всей четверки: картавого, усатого, кукурузного и бровастого - фольклор нашей юности активно разрабатывал только двоих: первого и последнего. Второй как-то очень уж чахло всходил на сатирической ниве, а третий просто заглох в неосвежаемой кинематографом народной молве.
И, конечно, лучшие анекдоты доставались густозвездному рулевому. Но даже его невразумительный облик скрашивало богатырское обаяние империи! Можно сколько угодно прикалывать малоземельного летописца - но одна шестая суши, непотопляемо, как «Титаник», бороздящая под его командой мировую историю, - не хрен собачий.
Мне очень нравился даже наш местный, питерский вождек, некто Романов - за неизменную мину брезгливого недоумения на беспробудно-сытом лице.
Нет, к аляповатому, но монументальному официозу 70-х никак не клеилось презрительное «совдеп». И однажды, зайдя за Юриком в детский сад, я вдруг вывел непреложное: «совдеп» - это вон та дубленая мадам, ежевечерне выгуливающая на малышовой площадке своего толстого кобелька. Ни внешняя, ни внутренняя политика КПСС тут ни при чем.
И этот единственный настоящий совдеп никуда с тех пор не делся, наоборот! Собачек все больше, малышей все меньше. А немногие уцелевшие привычно утаптывают ровный слой добротного помета. «Правильной дорогой идете, товарищи!» - неужели он, паразит, и это провидел? Ну, гений, натурально...
Однако, пока я тут политиканствовал, Сереге совсем поплохело (как прелестен фонетический комизм непалатализованной заднеязычной!). Я обрадовался: слава богу, до моего поролона управился, умница!
А когда Рика небрезгливо за ним подтерла - окончательно понял: это любовь. Сам я так безмятежно не смог бы убрать даже за нею. Для этого надо без оговорок себя с любимой за одно считать. А тут и с собой-то - в раздвоении... Стало быть, всё справедливо - только, уже лежа спиной к счастливцу, вздрагивающему во сне, я целую ночь раздумывал: как бы его половчее сдать? Ну да, чтоб забрали не отсюда, и чтоб на меня никто...
После истории с Вадей я строго-настрого запретил себе художественно мечтать, дал зарок, когда молился за его выздоровление. Хватит с моей совести одной поножовщины! И вот опять: лежу - и не могу остановиться. Зарекалася свыня говна нэ исты. Да еще, выпорсок, себя утешаю: наяву-то никогда не отважусь напакостить, так хоть такую компенсацию, довообразить до конца - вяжут, увозят - и в дизель, в дизель! Проворачиваются какие-то шестерни, маховики - пых-пух - и только черный дым от соперника!
Как представишь порой, сколько нас в мире таких - фантазеров с непорочными лицами - прямо жуть берет. Эфир просто забит этою дрянью - флюидами зависти, мести, злорадства! Бумеранги свистят во все концы - а мы удивляемся: отчего так живется не в кайф?
Зато к утру я был как огурчик. Жизнь, мазохически помедлив на дне синусоиды, снова полезла в гору. Почистил зубы от ночного скрипа и помчался на сессию, бесстрашно зная: через час-другой сюда придет Рика - и тут, на моем поролоне, они с Серегой... Ну и что. Ну и хорошо. А я ночью буду вдыхать их смесь - и тащиться. Причем в рифму. Или ну его к ляду, очередной сонет - лучше прозой? В рифму - это уж совсем извращение.
10
Что Ванька извращенец - это, к счастью, Рика поняла уже давно. На женский, конечно, вкус. С мужской-то колокольни - госстандарт, никаких отклонений. Это только самые деликатные из нас, чтоб подруг не обидеть, выдают себя за самцов. Но и я поначалу уверял, будто провел слишком бурное лето, а теперь, дескать, - законный тайм-аут, нужно восстановить эрекционный ресурс. Такое объяснение мне казалось более романтичным, нежели вульгарная невинность. Но Рика видела меня насквозь.
- Тима, научила бы ты его! - взмолилась однажды, еще до Витька.
- Некогда, - плотоядно облизнувшись, отрезала Тима. Думаю, просто не хотела переводить наши отношения с жилищно-финансовой на учебно-половую основу. Да оно и бесполезно, на меня еще не родился тренер.
Но скоро угомонилась и Рика.
- Если мы с парнем за три встречи друг друга не трахнули - я уже дальше могу только друзьями, - объяснила мне позже.
Вот мы и были друзьями. До 331-й так и не дошло. И ревновал я к Сереге вовсе не любовницу, а только наши дружеские объятья и голубиные ночи.
Но зато обнимал я ее от души! Изо всех сил притискивал к своей безволосой атлетической груди (шесть тонн норма на производстве - накачался, что твой Бельмондо), целовал в пробор...
- Слушай, ты меня так скомкал, даже бровь на глаз натянул, - слегка выпрастывалась Рика и утыкалась мне в ключицу. - Спи, не балуйся.
И мы засыпали! И кошмары нас не душили. Ну, Рика, скажи, разве нам было плохо?
- Ты, наверно, со своим девушками привык о поэзии разговаривать?
- С какими еще девушками? - чуть не вырвалось, но тут же прикусил: ах, да-да-да, эти ненасытные вакханки, которые меня летом исчерпали! Порывом бурных ласк и язвою лобзаний... Неужели верит? Или подкалывает?
- Нет, что ты. Поэзия - такое интимное дело... Всё равно что о своем геморрое говорить.
- А чего о нем не говорить? У меня тоже геморрой.
Прямо бездонный кладезь, что ни ночь - то откровение!
- Значит, глубже. Язык не поворачивается.
- Подумаешь, какой скрытный. Я твой дневник читала. Ничего там такого.
Вот зараза, ни клочка на виду оставить нельзя.
- А ты чего ожидала?
- Я думала - что-нибудь про женщин, твои фантазии...
Да, с фантазией у меня мрачновато. Но про женщин - почему, записывал:
«Удачная девчачья мордашка - это же произведенье евгенического искусства. Готов часами глазеть, как на халявном вернисаже». (И до сих пор, между прочим. Оно и вправду дешевле, чем по луврам шляться. Но как они умеют огрызаться взглядом, наши питерские красавицы, едва наведешь на них свой безгрешный эстетский прищур! Какой контраст со всегда дружелюбным выражением европейских дурнушек!)
«Прогуливаешься, впереди парочка. И вдруг нестерпимо пронзит совершенство чужою рукой захапанного стана! Перегоняешь, оглядываешься - в надежде на анестезирующее безобразие мордашки... Обычно помогает». (Еще один гадский закон мироздания: количество безобразных девичьих мордашек в поле зрения обратно пропорционально количеству морщин на твоей собственной. С годами всё сложнее с анестезией.)
«Бреду как-то, скрежеща нервяком, по Карла Маркса. И вдруг из-за угла, навстречу - но по противоположной стороне проспекта - россыпь девах, поддатые, горланят что-то залихватское, с припевом: - Подвигай попой! Подвигай попой! - И сразу помягчело у меня внутри, будто масла залили в нервную систему. Ну да, в этом и есть их прямое и единственное назначение: двигать попой нам на радость. И хорошо, когда они сами неприкровенно, во все горло веселятся от этого! Эх, жаль только, что на противоположной стороне! А не то - вот ей-богу, при всей моей нордической выдержанности - подхватил бы слова гимна!»
- А у тебя были о мужчинах фантазии?
- У меня и сейчас есть.
- Нет, а раньше, до...
- До того, как мне целку сломали? Конечно. Мне однажды мужик-охотник про медведя рассказывал, какой у медведя оболтус. Я знаешь как возбудилась!
М-да. Тут я загрустил. Нет, с медведем мне не тягаться! Еще с барсуком, с енотом - туда-сюда, но с Потапычем - нет, однозначно.
- Знаешь анекдот? В зоопарке малыш спрашивает: «Пап, а что это у слона? - Да так, сынок, ерунда. - А мать: Это у твоего отца ерунда, а у слона то, что надо!
- Знаю, конечно. Не «ерунда», а «так, кое-что »... Нет, со слоном я пас.
Ну, и на том спасибо. Слоны - мои друзья, я всегда говорил.
- У Упендрика была смешная фантазия.
- Господи, ему-то чего не хватало?
- Не, не про девок. Он один раз без денег сидел две недели, голодный, только у Тимохи ночью рожки воровал... Мечтал: вот только получу перевод - целую ванну пюре наварю, а сверху сосисек набросаю. Нырну туда и буду плавать, пока всё не съем.
А что, тут и эротику можно углядеть. Впрочем, я не Фрейд, чтоб сосиски интерпретировать. Но все-таки самую крутую сексуальную фантазию я от своей одноклассницы слышал, в одиннадцать лет. Марина Сороцкая, симпатичнейшая девчушка - правда, не в моем вкусе, мы просто дружили, без интима: «Ваня, я хочу мальчишкой стать». Я чуть жевачку не проглотил (нафарцевал недавно у Зимнего, форсил теперь, пузыри надувал). И даже вникать не начал: заведомо вне понимания. Да чем же мы лучше, Мариша? Надеюсь, хоть не исполнила? Сейчас это возможно, говорят...
- Да, веселый парень, он мне понравился.
- Он всем нравится. Про него в институте стихи сочинили - он так гордился, нам показывал.
- Не помнишь наизусть?
- Ты у Тимохи на лоджии посмотри, он их там фломастером на стене записал.
Тимоха, конечно, заклеенную лоджию не стала вскрывать, но я и через стекло разглядел, буквы крупные:
Имея малый рост и вес
И тела небольшую оболочку,
Он, *** держа наперевес,
Ходил на женщин в одиночку.
Вот про меня народ такого не сложит, увы! Ни в одиночку, ни с загонщиками - ничего не получается. Ну и ладно, мне и так хорошо.
А Рика все-таки пожаловалась однажды своим пушистым ночным голоском:
- Ты меня фригидной сделаешь.
«Не тебя первую!» - мелькнуло злорадно, но вслух утешил:
- Ничего, подожди, вот отъемся на пряниках...
Кстати, Рика, я и правда теперь беспокоюсь: как сложилась твоя половая жизнь? Не поминаешь лихом того студента? Что-то мне часто икается последнее время.
А если не ты - значит, Крыся материт, тоже нахлебалась платонизма. Я всё удивлялся тогда: вот, уже сколько месяцев живем в одном доме - а встретились всего раз. Я из лифта, ей наверх, привет-привет, как чужие. Даже внутри никакого отплеска. Два года назад - кто бы из нас поверил, что такое бывает? Опять гробовые параллели: пока человек живет - не представить его мертвым, умер - через силу вспоминаем в живых.
Точно, разлюбления - лучшая тренировка перед возвратом на Марс. Расстаешься - и ничего, мир не меркнет! Кто хоть раз разлюбил - отлета уже не должен бояться. Это только дурачье до сих пор спорит: «Есть ли жизнь на Марсе?» - Да навалом! Правда, строго в мужской компании, никаких гурий. Вот есть ли смерть на Марсе - еще можно подискутировать.
Но однажды все-таки зацепились языками. Совпали у парадной, стрельнула у меня огонька, примостила на скамеечке авоську с дохлоногой курицей... И - про своего любовника вдруг, как подружке! Умеют они нас уязвить, это в них от природы.
- Представляешь - ничего с ним не чувствую... Только лежу и думаю: когда это кончится?
«Чтоб тебе до пенсии оргазма не знать! Жало твое поганое... Ну, вот за что мне впрыснула яду? Просто от гадючьего избытка».
- Значит, хорошо, что я не покушался.
- Да я б тебе и не позволила. Ты меня никогда не привлекал как мужчина.
- Ну уж!
- Да! Тогда, помнишь, разве я бы стала при тебе переодеваться? Ты не обижайся, ты хороший мальчик, но какой-то...
Ладно, не договаривай. Всё верно: кто-то имеет успех у женщин, кто-то - самих женщин.
И насчет оргазма - извини, это я сгоряча. А если подействовало заклятье - скащиваю полсрока, валяй теперь, наслаждайся.
И, раз уж ударило в покаянный стих, разобрала икота: все вы, голубки, чьим сокровенным я пренебрег - простите меня!
Как бы мне оправдаться? Рассаживаю в мысленный кружок своих платонических, безвременно охолодевших душенек - и, волнуясь, произношу: что есть потеря невинности с точки зрения диалектического материализма? - Согласие на чужой сценарий: рождение-размножение-разложение. Пускай от первого трудно отвертеться, но со вторым - добровольно принимаешь и третье. Или, как говорил Маркс в письме к Дженни: «Соитие - черновой вариант распада». А Дженни ему в ответ - дюжину спиногрызов! И правильно! У вас-то совсем по-иному: вы только промежутком живете! Промежностью. Вам бы весь мир по-хозяйски туда затолкать. Мол, знаем, откуда всё изошло, нечего умничать. Яблочная провокация - на вашей совести.
А я сражался до последнего: пока в сознании - не сдаваться, в неволе - не размножаться!
То есть просто лежал с уснувшею Рикой под мышкой, слушал ее дыхание, вдыхал ее волосы, а в мозгах дошевеливалось то, сё, другое, а потом, уже не заботясь о букете, сливал всё вместе и, заглотнув счастливым залпом, возносился в сон.
11
Люблю коммуналку пробуждения в голове! Недоснившаяся хармсиада соседствует с трезвой вчерашней заботой, у всех под ногами шныряют отпрыски наступающего дня, хлопают двери, журчит в сортире, чадит с кухни...
- Там у Рабиновичей опять маца подгорела, когда уже они перестанут нас душить!
О, Рабинович! Ты-то откуда взялся? Вечная моя забота, мой сон, мой рок... Изыди, без тебя тошно: сегодня экзамен по устному народному, а я ни в зуб. Обычная российская заморочка: народ натворил, а интеллигенции отдуваться. 30 билетов - и чего там только нет! А у меня в активе - на всё про всё - былина про Упендрика.
Да еще горячую воду рубанули! Хотел на скоряк башку помыть - хоть внешне пристойно выглядеть, куда ж с такими патлами. И уши, уши! (Две неотступные тревоги моей юности - что уши недомыты и ширинка разошлась. Потом прочел где-то в брошюрах - «Познай свое Я» - что это первый признак нервного истощения, такие страхи. Дескать, мясо надо кушать, масло... Нет, эта психология - явно псевдонаука: мясо и ширинка - ну какая тут связь? Только начни слушать - стипендии на неделю не хватит.) Теперь воду самому придется греть. Газ-то, надеюсь, еще поступает? - Ага, порядок. Водрузил кастрюлю, задумался. Газ - это у нас какое золото? Уголь - черное, хлопок - белое... Голубое, что ли? Или вонючее? Впрочем, говорят, газ сам по себе не пахнет. Это его специально ароматизируют, чтобы травиться было противнее.
Не дождетесь! Сейчас - зарядочку, пробежечку, настроеньице...
Схватил гантель - у меня полупудовка, для тонуса, включил радио. Под новости веселей размахивать: всегда что-нибудь приятное сообщат, очередные достижения. А там вдруг - романсы поют! Мама родная, это уже так поздно, «В рабочий полдень» в эфире? Всё, завал, ничьих конспектов не успею пролистать. Пусть теперь замдекана как хочет, так меня и отмазывает.
Чихнул с досады, так что губы отбил, мизинцем правой ноги об гантель саданулся... Не везет так не везет.
«Сад весь умыт был весенними ливнями,
В черных оврагах стояла вода...»
Но уже на отжимании - просветлело. Жизнь прекрасна, Вселенная необъятна - что себя из-за пигмейского неуда разнюнивать?
«Боже, какими мы были наивными,
Как же мы молоды были тогда!» -
ну, чего разнылись, старичье?
Теперь - стоечку на голове, и все будет хорошо. Это всегда в наших силах - могучим усилием восторга преобразить мир: ну-ка, проверим? - Так и есть: кран, отсморкнувшись ржавчиной, выдал жгучую струю - начались чудеса!
Нашампунился из тимохиного флакона, заодно подровнял над губою ее кривыми ножничками. Удивительно, как это одухотворенность усов тут же оборачивается мертвечиной обрезанных волосков в раковине? Хорошо бы еще ногти на ногах подстричь. Нет, экзаменаторша их не увидит, здесь другая причина: носки рвутся, ботинки не налезают. Смотри-ка, отрастил - аж ножницы буксуют. Некому подстебнуть - вот и дичаешь. Пора в законный брак, в ежовые рукавицы! Ничего, уже скоро, всего полгода до восемнадцати.
Но вот что интересно: человек без женского пригляда очень быстро паршивеет, а окружающее, наоборот, со временем хорошеет. Например, если долго не подметать - пыль собирается в красивые хлопья, и они важно перепархивают по линолеуму в воздушных струях сквозняка... Также неплохую плесень можно вырастить в заварочном чайнике. Только с паутиной у Тимохи никак не получалось. Не тот сорт пауков, или они вовсе разучились ее плести - какие-то жалкие, дилетантские лохмотья по углам; причем всё в ванной подвизаются. Но когда это в ванной водились мухи? Нет, мир, точно, обезумел, если даже пауки искусство для искусства стали практиковать!
Или еще, пожалуйста, характерный симптом: по межкафельной разгородке со слабоумной целеустремленностью дефилирует колонна муравьев-фуражиров. Щелкнул двоим по морде, для острастки, потом махнул рукой. Вот дурачье! Нашли где харчиться. Цемент, что ли, выгрызают? Ну и как, вкусно?
Однако и мне не мешает погрызть чего-нибудь. Сейчас бы сардин хорошо!.. Ладно, и шпротный паштет сойдет. Вчера недозакусывали, жестянка так на столе и стоит, на бутер можно наскрести. Муравьев, наверно, стошнило бы от такого, а я привычный.
Последнее несчастье перед выходом: начал зубы чистить - и здоровенную колбаску импортной пасты на кран уронил. У тюбика типа поллюции что-то, как-то бесконтрольно извергся - и на щетку, и мимо.
А, плевать: оставил Тимохе записку, чтоб не смывала - вечером использую.
За дверью загадал: если, пока я крючком цепочку нацепливаю, лифт не вызовут - на экзамене все обойдется. И, как назло, минуты три возился, не мог пумпочкой в разрез попасть, - конечно, зажегся глазок. Ну, строго говоря, я ничего и не загадывал. Ведь что значит - «обойдется»?
На остановке какой-то неурочный народ; очень давно, видимо, транспорта не было. Господи, как она гнусно пахнет - русская толпа! Даже зимой, на дезодорирующем морозце! Это мужики нервно попыхивают адским беломором. Я сам его курю, но со стороны нюхать - премерзкое ощущение, особенно натощак. Наконец, сначала «кировец» проволок мимо нас троллейбус с виновато прижатыми рогами, а там и долгожданный подкатил. Битком, разумеется, под завязку - но в жизни всегда есть место подвигу, а в салоне - полусотне сверхнормативных пассажиров.
Я обожаю транспортную давку. Во-первых, налицо заветная близость к народу. Во-вторых, бывает, такую Хлою к тебе притиснет! Всю дорогу тем боком блаженствуешь. И, в-третьих, контролер здесь бессилен. Даже если затешется какой-нибудь камикадзе. Между прочим, только в конце 80-х из салонов исчезли плакатики: «Совесть пассажира - лучший контролер». В эпоху свободы совести такое уже не катит. Теперь вот кондукторов реанимировали, никакого доверия к населению! Приходится платить…
В метро былая надверная трафаретка «Дверь открывается автоматически» в результате изобретательных подчищений гласила: «Хер рыгает ароматически». И Божьи письмена мы, хулиганье, редактируем сходным образом! - подумалось мимоходом, по моему метафорическому обыкновению.
Но тут меня кто-то отвлек от метафор, капитально испортив воздух в вагоне. Я повел взглядом, чтобы персонифицировать диверсию. Через сиденье неуверенно ерзала молоденькая грымза. Какая-то редковолосая, белясая, костлявая... Явно: она! Эх, дурнушки! Смиритесь: всю-то жизнь вас в чужих злодействах будут заподазривать.
Впрочем, меня только начни слушать: красивой - трагично, лахудрой - непрактично... Какой же тогда и быть-то?
У инквизиторской аудитории еще колготня, затянулось мероприятие: устнатворша любит жилы вытягивать. Стрельнул у кого-то конспекты, хрестоматию, пошел в гадюшник. Мне бы только часок - и усвою программу. А что не дочитаю - сам сочиню. Стилизация - дело нехитрое, тут главное - пропитаться народным духом. А я - после троллейбуса и метро - так и благоухаю.
12
На подоконнике, снаружи, примостился голубь. Справил свою невеликую нужду, потом стал прохаживаться, как Ленин в Смольном (это из Маяковского: «Ильич гримированный мечет шажки».) Мурыська, ясное дело, приросла к нему разгорающимся взором. И вот - пружина, прыжок, удар! Голубь с перепугу свалился с подоконника, но и этой дуре досталось: врезалась мордой в стекло. И так раза три подряд: он прилетает - она прыгает - он шарахается... Ну, кто из них дурнее? Оказалось, все-таки Мурыська. Потому что голубь, осознав свою безнаказанность, на четвертый раз привел с собой целую компанию: родственники, знакомые - поиздеваться над хищником. Теперь их там целая кодла: топчутся, гурчат, загадили уже всю железяку... А эта всё прыгает, не может инстинкт подавить!
Впрочем, я и сам ничуть не умнее. Точно так же кидаюсь на прошлое - хоть каплю горячей крови! Хоть перышко! - Безнадежно. Не прошибешь прозрачную разгородку. Хоровод Мнемозины всегда по другую сторону.
Но и время нагнало холодного страху: почти все мои экзаменаторы разлетелись с Земли - кто налево, кто направо; уже и в свой черед кучу экзаменов напринимал... Только эти как раз помнятся смутно, сквозь зевоту, зато институтские - незабвенны.
Фольклор высшей школы питают много светлых источников: стройотряды, попойки, общаги - но самый неиссякаемый, конечно, сессии. И как приятно заронить сюда песчинку, на которой - семестр за семестром - наслоится баечный перл!
Я всегда заходил на сдачу последним: не хотелось возможное фиаско терпеть при свидетелях. Над моей прогульщицкой головой мрел ржаной ореол комсомольского героизма - так зачем развеивать иллюзию у сокурсников? Пусть думают, что Ваня до сих пор несет вахту у печи - и потому обеспечен безоблачной зачеткой. Стойкость вознаграждается - это для них хороший нравственный урок.
На самом же деле, за полтора месяца округлившись на пряниках, я получил на заводе расчет - а в институт продолжал не ходить уже по привычке. Она ведь свыше нам дана, замена счастию она, - Сергеич знал, что у Шатобриана стыбзитъ: в точку подмечено.
Последнего всегда мурыжат подольше, но вот, наконец, выползаю, а следом - наш преподаватель по зарубежке, маститая бабулька, одергивает на себе бесформенную блузу (вообще-то ее обычный жест) и томно произносит:
- Только что полтора часа провела со студентом... Давно я не получала такого удовлетворения!
Очевидцев было немного, но достаточно, чтобы разнести эту фразу по факультету - и сделать нас объектом двусмысленного поглядывания. Потом народ, как полагается, навертел сюда массу более живописных подробностей - а мы-то с бабулей всего лишь ворковали о «Дневнике» Гонкуров, смаковали его стилистические красоты...
На той же зарубежке случился и другой впоследствии канонизированный эпизод, когда у вытянувшего «Отверженных» не оказалось ни одной шпоры. Напрасно он умолял сомучеников: хоть что-нибудь! Хоть главную идею! Хоть имена героев! - Бесполезно. Сдающий сдающему волк. Но все-таки кто-то сердобольный подкинул крохотную записульку: «Жан-Вальжан украл булку и отсидел 20 лет».
- Это правда? - спасителю, с надеждой.
- Абсолютно. Я кино видел.
- Ну, сколько? - все, как водится, когда отверженный вышел.
- Четыре.
Получилось так: по первому вопросу он отбарабанил прилично, а на втором натурально разрыдался от нервного напряжения и минут пять только выдавливал сквозь всхлипы: «Жан-Вальжан... украл батон... И 20 лет! 20 лет! За батон - 20 лет лагерей!» - с чем и был отпущен растроганной бабулей.
Русскую литературу у нас принимал доцент из универа. И уже после первой группы выяснилось, что он неприлично, не по-семейному дотошен. «Сколько весил Тарас Бульба? Фамилия лекаря в «Ревизоре»? Какая картина висела у Самсона Вырина? Куда побежал кабан от Печорина?» - и еще пяток подобных, наводящих ужас и сеющих панику вопросов передавались из уст в уста.
Но, к общему облегчению, вторая группа ничего не добавила к иезуитскому репертуару. Я сдавал в третьей. И каждый из нас уже как таблицу умножения разучил ответы на все десять каверз.
Передо мной, предпоследней, отбивалась полуобморочная девчушка из иногородних.
- Ну? Так как же звали собаку Берестова?
Девчушка пожевала бескровными губами. Я телепатировал изо всех сил, даже уши скрипели: «Сбогар! Сбогар!»
- А можно, я лучше скажу, куда побежал кабан от Печорина?
...Впрочем, все это было не теперь, а на экзамене по фольклору самый неожиданный вопрос достался моей будущей жене:
- Чем это от вас так приятно пахнет?
- Французский дезодорант, вчера в «Пассаже» купила.
Вышла с доброжелательной четверкой, завернула ко мне в гадюшник: курнуть на радостях.
Да, пахло от нее потрясающе. Рику мгновенно перешибло. Я, не отрываясь от хрестоматии, только носом отметил: надо же, какие ароматы у нас на курсе, кто бы мог подумать.
- Хочешь подкрепиться? - под носом же зардел вскрытый гранат на ладошке.
- Давай.
Гранат оказался сладкий - еще одна неожиданность! Тут я поднял глаза. Ладошка, следуя главной линии, плавно переходила в самое судьбу. Я уже тысячу раз видел этот сон: эти губы, эти локоны, - и вдруг - полное воплощение! Здесь, в смрадном закутке мирозданья...
Вот на это воспоминание меня и бросает, как Мурыську. И черт с ним, что стекло, и в лапах не стиснуть, только больно стукаешься о прозрачное.
И времени я одного не могу простить: что факультет нынче в другом здании, и моя святыня, гадюшник, наверняка осквернена каким-нибудь офисом - там теперь в каждой щели по офису - негде поностальгировать.
А ведь мы в нем, помнишь, однажды... Я тебя отнес туда на руках, ты все трепетала, что вот-вот какой-нибудь курильщик нагрянет. А я знал, что никто не зайдет, Эрос отгородит нас незримой стеною! И мы успели. Да где мы только не успевали?
Дух веет, где хочет, - так и юность соитствует где попало, в совершенно непредсказуемых, произвольных местах!
Как-то раз путешествовал я зимой по Балтике на теплоходе «Эстония» (надо, надо чуток воды: остудить Мнемозину). Какой-то экспериментальный был круиз: одни старшеклассники на борту. И эксперимент удался! В Риге, Таллине и Клайпеде организованно закупались напитки, а в промежутках, средь грозных волн и бурной тьмы... На самый Новый год в шестибалльный попали, без шуток. Скорее всего, по количеству дефлораций на единицу площади наш корабль превзошел пресловутые пионерские лагеря.
Даже я, захлестнутый стихией повального блуда, чуть не отдался на волю волн! Но полурасстегнутая подружка, чтобы заполнить неловкую прединтимную паузу, завела светскую беседу о своей любимице, догарессе Диане.
- Скоро щенята должны... Интересно, сколько будет?
- И куда вы их?
- Как куда? Продаем.
- Всех раскупают?
- Что ты, на три года вперед очередь. Это же элита, мы ее только с чемпионами вяжем.
Всё, туши фонарь. Тут же стало ясно, что никакой вязки у нас не будет. Нашла тему для момента!
Зато, может быть, завистливый рок не потопил тогда «Эстонию» только ради нашей единственной сохранившей невинность каюты?
А вот на «Титанике», видимо, такой не нашлось. Я думаю, в последние минуты перед погружением самые мудрые там - молились, а самые отважные -
Во всяком случае, одна моя подружка всерьез уверена: «Все настоящие мужики погибли на «Титанике». Нынешние - потомки тех, кто обманом в шлюпки пробрался».
А мой приятель-антисемит ворчит по этому поводу: «Видишь - врезались в айсберг! Я и говорю: вечная история, от Вайсбергов нигде проходу нет...»
Хрестоматия - очень своевременная книга - заканчивалась частушками:
Говорила холую:
- Не строй баню на ... !
Придут девки баниться -
И баня с ... свалится, -
и я, домусолив гранат, пошел сдаваться. А когда вышел через час - Лариска меня ждала!
И, кроме того, возле нее откровенно увивался какой-то кучерявый... не то Бубович... не то Бубневич... Я еще сокурсников толком не различал. В общем-то нет, не еврей, но как-то... Слишком уж увивался. «Ларочка, Ларочка...» Ой, не смеши, разве так это делается? И я с развязностью матерого импотента пошел в атаку. Мне стесняться нечего, у меня все потребности - только от пупка и выше. Пообедать, покурить, помечтать... И Лариску я с первой же атаки у этого нееврея отбил. Поцарапал жизнь себе, изувечил Лариске, только Бубневич остался в авантаже. В любовном треугольнике всегда отшитый выигрывает. Здоровый сон и чистый подоконник - ей-богу, завидный выигрыш!
13
Но до любви было еще далеко. Через весь город на трамвае (я ее провожал), только в конце маршрута что-то стало вырисовываться. То есть я, в задумчивом дурачестве, выскреб на оконной наледи улыбающуюся поросячью мордашку. Лариска, в стекольной близости, повторила мой образ, придав неуловимую женственность свинским чертам. Тогда я протянул к ней завиток хвостика. И она - своим вплелась в мой.
- А что ты сам такой грустный?
- Я не грустный, я голодный.
- Ну, давай поедим.
Вот это уже было по-настоящему неотразимо! Ведь до сих пор - что я слышал от прекрасной половины? В лучшем случае - «давай выпьем...»
И всё у нас завязалось именно в тот окаянный миг. Вздорное, в обход моих же правил, криминогенное, вулканирующее супружество. И шестнадцать лет удрученных раскопок среди заглохшей лавы. Но даже паркером - много ли накопаешь? «Потерпевший Бубневич, какое наказание Вы считаете достаточным для подсудимого?» - «Да его расстрелять мало! Это такой... сякой…» - «Суд учтет Ваше мнение».
И на этом хроника моя закругляется. Потому что еще в день нашего поросячьего сплетения я вернулся не в тимохину квартиру, а под родительский кров.
Чем он, кстати, сразу - и хорош, и плох? А вот: сколько времени ни пройди - там всё по-старому. Когда возвращаешься из тюрьмы - это приятно. А из любви - досадно. В тебе такое отгрохотало - а тут тишь да гладь. Да еще мамулька будет назуживать, чтоб ходил в институт.
Вернись домой, сядь за учебники, прими этот мир всерьез - короче, повзрослей. По четным - занятия сексом, по нечетным - бег трусцой... Удушливая программа. Всё к одному: сдайся жизни. Ведь взрослые - это и есть пленные жизни. Дети - нет, но они проживают в зоне оккупации. И только юность геройски обороняет свой независимый клочок!
Но я вернулся. У влюбленных - повсюду надземная жилплощадь. А невинность мы потеряли все-таки не на брачном ложе. Это случилось немножко в другом месте, за пару месяцев до юридического Мендельсона. Уже всё было потекло как обычно, по моему собственному, бессмертному, платоническому сценарию - но в один прекрасный день я задумался: Господи! Когда же я поумнею? «Никогда!» - долетело с небес. Но ведь почти год прошел из тех двух, оставшихся мне после рикиного прихода, - что, если гибель и впрямь на подходе? И где же эти, как они у Сергеича, «неизъяснимы наслажденья»? Кто я такой, чтобы с классикой спорить? Тем более, что и дева-роза со своим чумным дыханьем - вот она, под рукой. Лариска. Как раз из таких, ради которых стоит гибнуть, убивать и клятвопреступничать: в каждом зрачке по бездне.
И однажды, после летней сессии, я повел ее на Зверинскую: познакомить с родным домом. А дальше - мимо Зоопарка и Великана - мы забрались на запретную территорию, на ветхую куртинку за тыльной стеной Кронверка...
…………………………………………………………..
Была у старинных рассказчиков прелестная традиция: в эпилоге добивать несчастных героев. Того женить, того удавить... Назло постылому постмодернизму - хочется поддержать.
Например, Вадя. Так и подмывает - авторским произволом взять и сплавить его в Израиль! Ладно, сотню страниц продержался без возвышающих обманов - что ж теперь беллетристику разводить. Вадя не уехал. Иногда встречаю его в букинистических магазинах - слегка обрюзг, но по-прежнему элегантен. Две дочки от Кадаврика и сынуля от следующей супруги. Что другое, а плодиться они мастера. Не отнимешь.
Крыся не замужем и бездетна, но я надеюсь, что у нее - после отмены заклятия - всё впереди.
Совсем недавно умер Михал Михалыч, так и не достроив свой коммунизм, зато на два года пережив Колю Зарецкого. До меня дошло краем, что у Коли было что-то с почками. Слава Богу, не печень - а то бы я грешил на наши юные возлияния, у самого бы в боку заныло.
Про Рику слышал, что у нее дочка, но от кого, была ли замужем - так и не дознался. Ей сейчас под сорок, стало быть, еще пять - и будет ягодка опять. Замуж ей бы надо, хотя бы чтоб фамилию сменить.
А Тимоха тогда родила-таки Витьку отмазочного спиногрыза, и Витек даже нашел, что тот на него похож. «Очень удачно сложилось», - навеивая интонацией законному папе какие-то смутные рога, заметила Рика (встретил их осенью с коляской).
Очаровательный же Юрик - где-то в толпе нынешних двадцатилетних; всё высматриваю его - и, конечно, не могу узнать.
Ну и, наконец, главная героиня, Мурыська: у нее всё окей, жива-здорова, шерстка лоснится, хвост пистолетом.
Но и я держусь молодцом: не женился и не удавился.
Вот: день умолк, тень легла; сижу на балконе, курю, перелистываю свой манускрипт, поглядываю напротив... А теплый июльский дождик временами капает на рукопись, ставит кляксы, размывает строчки, снова обращая отстроенные страницы в безвидное пространство.
4.07.98
Дом напротив Часть 2
© Copyright: Алексей Недлинский, 2010
Свидетельство о публикации №210020600289
Свидетельство о публикации №210020600289
Рецензии
И это прочитал на бумаге тобой данной с вящим удовольствием. Жду случая выразить тебе своё зашибись за столом в форме недлиновки с закусью и кенигсбергом.Теперь уже у меня.
Мудрый ты и складный прозаек.
С уважением,
Геннадий Руднев 27.08.2013 13:12 • Заявить о нарушении
Мудрый ты и складный прозаек.
С уважением,
Геннадий Руднев 27.08.2013 13:12 • Заявить о нарушении
ну, даст бог, соберемся как-нибудь. у тебя или у Лешека.
Алексей Недлинский 28.08.2013 01:42 Заявить о нарушении
Алексей Недлинский 28.08.2013 01:42 Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.