НИКА
трактат
1
Золотой Аполлон легко выкатил на небеса свое круглое солнце, чтобы выдать каждому его дневной положняк; Земля наконец подвернулась к раздаче занемевшим северным боком, и здесь, на нашем квадратном пятачке, закрутился день - день особый, день олимпийских ристаний!
Уже покуривают на старте сухопарые атлеты, возле титанических штанг машет кому-то огромной рукой Леня Коновальчук, в почетной тени - под стеною свинарника - неслышно гомонят меж собою судьи (а судьи кто? - конечно, Шима Гайзер и дядюшка Шварц, каждой бочке затычки), сверху, из застекленного отрешения, ласково глядит на густые тела попечитель состязаний, - а вот и сам Костя Минин, беззуб и статен, как молодой бог, в мускулистом сиянии повелевает стартом: внимание... Марш!
Покатилась веселым кубарем тень Кубертена, и вслед побежали: полковник Некурящев на мощных волосатых ногах, майор Процюк, потряхивая мечтательным оселедцем, сержант Мухамметшин, всегдашней улыбкою фаталиста, как мотоциклетною фарой, просветляя встречное пространство, и дезертир Боря Солдатенко - хотя уж ему-то еще полагалось бы дрыхнуть! - и обладатель всего лишь приписного свидетельства Валя Никитин, колеблемая шейка, светлый колосок - и многие, многие, мужички и винторогие...
И тоже бы рванули, разогнали весеннюю петушистую кровь дон Корлеоне, Лоцис и Гунда - но им нельзя: не та масть - и зябко мнутся в сторонке жертвы жестокого предрассудка.
После всех Деклараций Прав и резолюций ООН всё те же упрямые касты - это обнадеживает! А впрочем, вовсе не они суть гнуснейшее из людского - не декларации, не резолюции. Что же? - Прямой угол, друзья. Его нет в природе вещей, совершенно безбожная конфигурация!
Окинем ли взглядом гималайскую панораму, низойдем в бездны материи - даже там, в кристаллической стройности, корпускулы сопряжены под тупым либо острым наклоном - что ж говорить об извивах живого!
Потому-то - в пику квадрату - организаторы нынешней трусцы спланировали витиеватую трассу: по надраенному центряку, вдоль воскресных цехов, мимо укромной библиотеки, огибая крутую санчасть и растленную баню, срезая у сладкого лабаза, минуя голубу-столовую, сквозь ударную промку, суеверно сторонясь ШИЗО, вблизи от неизреченной свиданки - выводя финиш к началу забега... Словом, почти марафон: 500 метров - достойное испытание для хронического авитаминоза.
Но не чрезмерное: всем по плечу, а иным по колено, все рвутся, все молоды духом - а как же! С тем и задумано это место: много неба, мало земли - чтоб у каждого здесь самое радужное в биографии переливалось впереди.
Да еще так забавно заливается Шима Гайзер, обмахиваясь щегольской пидеркой и комментируя в мегафон рубку на волейбольной площадке! Шима и сам остро напоминает вспотевшую подмышку: всегда беспредметно взвинченный, клочковатый живчик.
- Боже ж мой, что за блок! Таки мастера у нас в третьем отряде! 7:0 - счет сухой, как маца! Подача слева, мяч описывает дугу... Он летит прямо на меня! Это покушение, антисемитская вылазка!.. Все в порядке я его поймал.
- Гайзер, фильтруй хрюканину, - добродушным тенорком советует лейтенант Огородников. Он к апрельскому полудню слегка взопрел под церемонным кителем, задраенным на все пуговицы, и каждая блещет звездным золотом, так что ломит глаза, и лейтенант свысока завидует раскрепощенной зэковской плоти... Что ж! Такой день: день рожденья вождя; это важно - организовать настроение праздника.
Но настоящий именинник сегодня - Костя Минин! Это его идея, его стихия, его спортгородок!
Всем известно, что такое Лас-Вегас, и можно по праву гордиться торжеством человеческой ушлости: в голимой пустыне отгрохать столицу игорного бизнеса!
Но меркнет, меркнет алчный неон перед костиным самозабвением.
По закону сохраненья энергии светлый подвижник всегда сгущает вокруг себя сумерки равнодушия - вот и попробуй в таких: а) заразить мечтою бескрылую атмосферу, б) пронизать метеором мириады согласований, в) самому не спалиться на подлете к воплощению; и так - чуть не чрез весь алфавит - вплоть до главного: чай!
Нам говорят: Доу-Джонс - голова. Даже две, как у орла. Однако в курсе ли этот миродержавный апологет столбчатой цифири, почем стоит сварка гантели в день выписки? Через неделю? В канун лабаза? При всем уважении - вряд ли. А Костя без всякого индекса прокотирует мгновенно: соответственно - три завара, два завара, завар, гранула в гранулу (если платить гранулированным чаем).
Завар - это два спичечных коробка с миллиметровою горкой, в 50-граммовой пачке два с половиной завара, контейнер (пачка сто грамм) стоит червонец, червонец, отметенный при шмоне, - это пять суток кичи, при рецидиве - пятнадцать, обычно с довеском еще дважды по столько же, день летный, день пролетный, т. е. по четным - только вода и хлеб. Засветишься тут!
Костя просто сиял. Всего год мытарств - и вот он, стадион. Полный набор железа, от пудовки до центнера, перекладины, брусья, тренажеры, и тот же лейтенант Огородников, с легкостью в мыслях подмахивавший дополнительные сутки, теперь, в свободную минутку, с наслажденьем качает здесь свой начальственный пресс.
Правда, когда Костя вдохновился на Олимпиаду, уже было много энтузиастов - и как всё упростилось с подключением винторогих! Например, по инстанциям - у режимника и замполита - виляя преданными глазами, хлопотал старшина Некурящев (вольный полковник старшиною в зоне - это, между прочим, нешуточное повышение), и он же теперь финишировал первым, лишь слегка залоснившись глянцевым кумполом.
- Ну, ты здоровый бугай! - поощрил победителя Огородников. - Тренировался, что ли, на воле?
- Та нет, гражданин начальник, какие тренировки в танковых войсках... У меня такая фамилия, чтоб быстро бегать.
А у железа царил Коновальчук. Перекатывал под холеной кожей какие-то невиданные в анатомии вздутия, гэкал, хыкал, любовно похлопывал фурункулезных соперников и вдруг, в соревновательном апофеозе, ухватил под локти по-бульдожьи ребристого Костю и выжал к небесам вместе с трехпудовою штангой, которую тот не успел толкнуть от груди.
2
В отличие от Вали Никитина, Костя Минин любил вспоминать свои первые шаги по командировке. Когда после безопасного и надежного вольера: руки за спину, лицом к стене! шаг влево, шаг вправо! бегом не оглядываясь! - ты впервые выпущен в джунгли и предоставлен себе, и на изнеженную психику снова давит бремя личной ответственности за бестолковую плоть... А кругом - одни душегубы, фиксы, татуировки... Сотни прожженных, костистых, неразличимых лиц, и у каждого - клык в засаде! А если мелькнет одно с вольной обмяклостью, ненастороженным взором - тем более сторонись: это пидер.
На второй день по прибытии их двоих из этапа, Костю и Нику, старшина карантина Процюк, жестко протестировав на предмет неопущенности (на всякий случай; по кумовской сводке этап был непетушистый, а кум первым долгом смотрит пометки на делах), отрядил на кухню. А там вальяжный завстоловой, как-то небрежно выдав тесаки, приставил к делу: «Рыбку разделайте, ребятки, только не возитесь». И кивнул на гору размороженных удушливых тушек.
Костя взялся за рукоять и сразу ощутил почву под ногами. «Так здесь любому дают ножи? Без базара?» Они с Никой переглянулись. В СИЗО даже ложки без черенка, от греха, а тут, значит... Куда ж мы попали?
В проеме дверей разделочного закутка под неумолчную матерную фонограмму сновали полуголые, накачанные столовские, кипел нормальный предобеденный аврал. Однако наструненное карантинное воображение упрямо аранжировало клубящееся действо на инфернальный лад. «Пусть только сунется кто-нибудь! - с веселым отчаянием предвкушал Костя, кромсая тушки. - Сука, запорю».
Сунулся завстоловой - но с обычной производственной репликой:
- Мужики, мужики, мужики, шустрее, ёпту!
- Стараемся! - рявкнул Костя. - Только без «ёпту»!
А Ника блаженно плыл по течению. «Ну вот, сейчас уже точно нас изобьют. Изнасилуют. Сварят, - думалось ему в мазохическом мажоре. - Скорей бы».
Ника и в КПЗ с каким-то смутным разочарованием воспринял первые слова дознавателя: «Тебя с пристрастием допрашивать или без?» - Так можно выбирать! Опять эта бесхребетная модернистская амбивалентность, попранье канона... Однако чистоты жанра не получилось и тут. Вместо классического сценария: «Нам целый день бьют морды уголовники, и главный врач зовет к себе в любовники», - пошла дилетантская отсебятина: в дверях разделки нарисовался бугай с синею фреской во все брюхо - русалка, уходящая рукою в трусы:
- Отлично, мужики. Теперь бак - в свинарник, сами помойтесь и приходите похавать.
- Дрон, сеанс! - вдруг заорал кто-то из варочных глубин преисподней.
У Ники обожгло диафрагму, Костя вцепился в нож. «Оп-па!»- хрипнул синебрюхий и метнулся к окну. Взглянули и Ника с Костей. По центряку - запросто, как Спаситель по водам, - шла девчонка.
Когда бы не булькающий от нутряного избытка Дрон - они бы решили, что это обычный синхронный глюк, вызванный в обезжиренном мозгу рыбными миазмами. Но наваждение двигалось, натурально переставляло ножки в налипших джинсах, и отвесно бьющее солнце возжигало рыжий нимб над ее перманентом…
- От падла! - Дрон звонко и восторженно шлепнул потную русалку. - Ну ничего ей в зоне не надо, тащится, что мы косяка на нее давим.
- Кто это?
- Цензорша. Письма наши читает. Огородника жинка.
Спроси у любого старца, с помощью кислородной подушки нежно дышащего на ладан: что тебя, землячок, больше всего потрясло в отмотанной жизни? И наверняка он, если жил наблюдательно, крепко ответит: неизбывность женщины. В какую щель ни забейся, отгородись тройною стеною, сверху навей колючей проволоки и пусти по ней ток, а снизу - охранника с овчаркой - все равно, рано или поздно, женщина заведется и здесь: цензоршей, приемщицей или замначальника по культурно-воспитательной части.
Скажем, вот это мимолетное виденье, истаявшее в дверях ДПНК, Жанета Огородникова, была из тех пленительных заек, возле которых так и влечет прожигать бытие - на манер золотого «Ронсона»: элегантно и похотливо. Как не вязался сюда серошинельный, спичечно-беломорный лейтенант! Цензорша! У! Так и разит от слова церберством и церебральным параличом - тоже, нашел для жены синекуру.
Впрочем, оно и ежу понятно, что зоновская корреспонденция непременно должна перлюстрироваться, причем в обе стороны. Оперативного смысла в этом нет, просто уголовникам не положено даже клочка интимности, запечатанной от режимного ока. Вот Жанета и сидела здесь на ставке с надбавкой за вредность, в крохотной комнатенке часа по 4 кряду надрывала поступающие и заклеивала исходящие конверты.
В самом начале карьеры, памятуя инструкцию, пыталась читать убогие цидулки - хотя бы выборочно, хотя бы вполглазка - но все там было так одинаково коряво, безграмотно и неромантично, так похоже на ежевечерний гундос верного мужа... Сами собою навертывались тоскливые слезы, разъедали тушь, падали серыми кляксами на скучные строчки. Что ж, в 25 лет - с цветущею попкой и неувядшими очами - даже МВДшные жены тоже порою чают в себе шампанское предназначение.
И Жанета стала стриптизершей. То есть, конечно, не в реппербанском - в зоновском варианте шоу. Мало ли по каким вдруг возникшим надобностям нужна срочная консультация с супругом? Всех и делов: минутка по центряку до барака, там свистнуть какой-нибудь серой шейке: «Позовите, пожалуйста, Колю!» - и минутка обратно до каморки - но адреналина! Жгучее обмирание и тысяча бесстыже и сладко лапающих глаз...
Не то что джинсиков или кофточки - под этой прямою наводкой Жанета даже лобок свой ощущала обритым. А и - целуйте, пользуйтесь! Словом, обоюдоострый кайф шибал и в щетинистые, и в кудрявую голову равномерно - Жанета, действительно, тащилась.
- Как судак по Енисею, - это Костик поддакнул Дрону, чтобы снизить патетику. И взялся за ручку помойного бака. - А в свинарнике-то что с этим делать?
- Та вам скажут, тащите уже. - Дрон подсмыкнул поясную резинку, и веселая русалка, получив хлесткий шлепок, чуть не выдернула из мохнатых глубин похотливую руку.
3
От свинарника, кстати, и разошлись зоновские пути Костика с Никой.
Костик с опорожненным баком вернулся за обещанной бациллой, а у Ники не было аппетита. Какая-то заноза чуть слышно, но едко саднила в мозгу, что-то неотступное требовалось разъяснить немедля... Как можно питаться в таком состоянии?
«Где же я ее засадил? - морщился Ника от мнемонических корчей. - Сначала эта рыба, потом судак... Ох, вот, нащупал, ну-ка ее долой: лабардан!»
И Ника, взяв из клумбы возле столовой земляной комочек и покатав его в пальцах, чтоб отбить от них тошный дух, пошел в библиотеку.
Старичок Пуржанский, заполнив формуляр, вскользь уточнил:
- Не петушок? Ну, иди, выбирай.
Вообще-то книги - это то единственное, что есть в зоне общего у педерастов активных и пассивных; видимо, литература своим гуманистическим излучением нейтрализует форшмак. А все-таки прямого доступа к полкам у опущенных нет.
Но и Ника копался недолго. Седьмой том из академического собрания Гоголя? - Старичок Пуржанский насторожился.
- А ты в курсе, что берешь, землячок?
Еще бы! Первая редакция «Ревизора», наброски, варианты - только здесь и выудишь про лабардан, откуда он взялся...
И тут Пуржанский допустил одну из немногих в своей бурной жизни ошибок: он принял Нику за еврея.
Конечно, Никитин - фамилия гойская, но в этой абсурдной стране ономастика - ненадежный ориентир. Бывают среди нас и Васи, и Коли, а уж Ивановых - милости просим, как собак! Но по совокупному опыту семидесяти лет сомневаться не приходилось: настоящий, в здравом уме русский гоголевские варианты читать не станет.
И здесь Пуржанский оказался прав: Ника, действительно, был с крупной придурью. Хотя сам он, изнутри, аттестовал себя скромнее: интеллигент. От латинского intеlеgеrе - «быть, находиться в повозке». Такой, то есть, привычный седок впереди лошади, на телеге, доверху груженой мудрыми фолиантами...
Допустим, лабардан не показатель: на пустое брюхо от Гоголя обезуметь недолго, у другого классика один чалдон на птице-тройке забуксовал - случается, верно. К тому же есть у моллюска красивый инстинкт - нарастить вокруг нежного мяса рогатую раковину, все филологи таковы: гибнут без текстов. Но зачем, уже сидя в библиотеке на должности зама - это Яков Абрамыч взял соплеменника под крыло, понадобилось еще и скупать книги?
В день работы лабаза, однажды в месяц, художественную литературу, в отличие от курева и бациллы, можно приобретать на любую сумму. Однако лишних денег на лицевом, как и полагается интеллигенту, Ника никогда не имел.
Поэтому, сгребая в сидор традиционное ассорти шестирублевой выписки: наркотические батоны, уже сквозь зрачки сладко вспрыснутые в мурлыкающий желудок, баночку помазухи - гурманский каприз, эйфорический избыток, пару шершавых брусков безуханной маргашки, коренастые пачки географических папирос или субтильные - сигарет «Дымок», на которых даже видавший виды Минздрав погнушался публиковать свое остережение, и, наконец, 50 грамм твердой валюты - Ника только платонически любовался книжными новинками.
Зато мужички, дождавшись очереди, походя овладевали! Особенный спрос был на Бунина с его блудоватыми «Темными аллеями». Пора бы, кстати, номинировать на Гиннеса этот бестселлер, что там сомнительный Нобель... Издательство «Правда» не даст соврать: едва покинув типографию, двухмиллионный тираж, еще тепленький, тут же разошелся в местах заключения.
Впрочем, не залеживалось и остальное - от поваренных книг (добродушная ОРСовская подначка) до альбомов репродукций: «Художники России - навстречу юбилею Великого Октября».
Репродукции были, и впрямь, недурны. Возможно, на взгляд эстета они пестрели не в русле последнего «изма» - но эстеты пусть отсиживаются в своих кротовых галереях. У зэков есть более зрячий критерий: служит ли это искусство народу? Годится ли изображение для сеанса?
Искусство навстречу юбилею народу служило. Могутные ткачихи и доярки, запечатленные без формалистских выкрутасов, для сеанса годились. А кто хоть раз дрочил на пикассовских «Девушек из Авиньона»?
Что ж говорить о музыке кулинарных рецептов! Она и вовсе недоступна толстомясым вольным ушам.
Хорошо, пусть мяса там в пересчете на душу населения не больше, чем в зоне, но:
«Голец, запеченный в вине со сметаной»...
«Судак с шампиньонами и крабами»...
«Салат из трески горячего копчения под майонезом»... Май-онэзом...
Мать твою за ноги!
Ведь это Моцарт по гармонии, Бетховен по мощи! Патетическая симфония, Ода к радости!
В никину собственность любое издание перетекало спустя неделю-две после официальной распродажи. Уже мастито прогибали его личную полку и помянутые инкунабулы, и «Античная трагедия», и «Классическая проза Дальнего Востока», и самый захватывающий том - «Виды залов Эрмитажа в акварелях русских живописцев»...
Греки и японцы достались за завар. И акварели могли бы тоже: завар - это универсальная цена на зоновском книжном рынке, но тут Нике стало неловко. А может, обидно за Эрмитаж. И он отсыпал продавцу два завара.
И тут же угодил в непонятку: на зонe не любят колебателей устоев.
Поползновения совести, исходя из общего контекста, трактуются тут своеобразно:
- Что я - пидер, что ты мне чай даришь? - резко сказал продавец.
- Ну, тогда обмываем сделку.
- Это другой базар. Кипятило есть?
Кипятило у Ники, конечно, был: два проводка со стальными пластинками на концах. Пластинки скреплены ниткой, но изолированы друг от друга спичечными обломками - кидаешь их в банку, проводки - в розетку, и три литра закипают за полторы минуты. А кружка под завар за 15 секунд. Словом, разумный гений человека с творящей силой естества - и дольше, действительно, было бы неразумно: любимый спорт у недреманой стражи - отлавливать чифиристов, составлять акты на изъятие кипятил. (Когда однажды в лабаз завезли заводские кипятильники, никто покупать их не стал: чифир, приготовленный с помощью вольного изделия, - противоестествен и безвкусен).
Свой Ника спрятал поначалу на полке с самыми, на его глаз, заунывными томами - советскою классикой: Гладков, Кочетов, Парфенов, Бабаевский... Однако через пару дней пришлось срочно изыскивать новый тайник: советская классика шла нарасхват!
При выборе чтива можно клюнуть на имя автора. Можно - на рекламное предисловие. Можно - на сладкую картинку с суперобложки. Никины абоненты полагались на самое надежное: толщину. Книга - как женщина: если жить с нею долго, успеваешь сродниться даже с вопиющими изъянами: храпом, тройным подбородком и зубною неполнокомплектностью - чего никогда бы не потерпел в скоротечной брошюре. Поэтому эпопея - беспроигрышный жанр. Жаль, что читать эпопеи есть время только у спецконтингента. Впрочем, в эпоху советской классики страна двигалась в правильном направлении - и художники честно творили для грядущего большинства.
Чтивным суперхитом на нашей командировке была тысячестраничная «Белая береза» М. Бубенного. Имея в фонде только этот шедевр, Ника уже мог бы неслабо приподняться - что ему и советовал старичок Пуржанский. Первый том выдаешь на халяву, а захотят выяснить, чем закончилось, узнать про судьбу любимых героев - пусть ставят завар. Однако Нике почему-то претил проект золотопромышленного концерна «Никитин, Бубеннов и К». Ему, как всякому нормальному безумцу, не терпелось посеять разумное. А то и весь агрокультурный список.
- Второй том? Есть. Но на него очередь, месяц, как минимум. Я тебя запишу, а ты возьми пока «Идиота».
- Подъебнешь трамвай на повороте, - обычно откликался абонент.
- Ничего-ничего, тоже про любовь, когда въедешь, будешь тащиться.
Абонент уходил, унося «Идиота» и саднящее чувство, что над ним надстебались. А сеятель потирал руки. Хотя уже знал: до конца не дочитывают никогда. Вечному всегда недостает, что ли, гладкописи, начинает чесаться в мозгах - гадливое ощущение, хуже вшей.
Вот ведь и сам Ника, чифирнув с продавцом Эрмитажа, потянулся не за «Античной трагедией». Расклеванная печень, мстительная Медея - все это было слишком актуально, слишком похоже пародировало повседневные сюжеты. Зато «Классическая проза Дальнего Востока» - как раз то, что нужно! Чем дальше и классичнее - тем лучше. Уже одни заглавия чего стоят:
«Пять женщин, предавшихся любви»,
«Женщина, несравненная в любовной страсти»,
«Красавица гетера»,
«Наложница бонзы»,
«Красавица - причина многих бед»... - Не литература, а голимый оргазм! Айда на Восток!
4
В дни московского чемпионата по хоккею бортики ледовых арен - вместо западной рекламной абракадабры - алели задушевными слоганами, типа: «Выше, быстрее, здоровее!» Или: «О спорт! Ты - мир!»
Не поспоришь. На том и стоим - со времен языческой Эллады. Однако на всем историческом протяжении: от Андромахи до Андропова - никто так и не сложил столь же впечатляющей речевки про искусство. Придется восполнять пробел подручными средствами, на местном материале. Что такое искусство в краю поголовного безбожья? Искусство в таком краю - это опиум для безбожного поголовья.
Потому и завклубом здесь - Шима Гайзер, скромный советский наркобарон, передовик колесного производства.
- Да, мне платили. Но я давал людям счастье, веру в себя, окрыленность! Разве это измеряется в деньгах?
- Подсудимый, а сами вы хоть раз пробовали свои таблетки?
- Нет, зачем же? У меня прекрасная работа, две жены, три дочки, я и так счастлив!
12 с конфискацией. И Шима поехал заведовать клубом. Но даже и в трехгодичном промежутке от описи имущества до зоновского благоухания счастье преследовало Шиму с прокурорской неумолимостью. Камеры и пересылки расцветали гирляндами хохм, соседи делились последним куревом, уцелели все золотые зубы, зарубцевалась капризная язва...
Говоря строго научно, к сорока вольным годам у Шимы атрофировалась железа уныния. И теперь ее не мог реанимировать никакой приговор.
- А много у тебя менты отмели?
- Да ничего. Часы и портсигар. Я ж на жену все переписал. И развелся.
- Осиротил детей?
- Ну. Ирод. Зато у каждой по квартире будет.
А дарить людям счастье - такая у Миши («Шима» - это уж ему здесь подкнокали любовную анаграмму) с юности идея-фикс. Не мог видеть понурых лиц.
- «Как птица для полета» - вот сказано, а? Хоть сейчас в Тору!
Вторым откровением, после писателя Короленко, стал для юного Миши поэт Маяковский. «Я себя советским чувствую заводом, вырабатывающим счастье», - тогда-то и вспыхнуло в мозгу: ну да, надо переводить это дело на индустриальные рельсы! Довольно кустарщины: будуар, олива, мандолина... Так и захватывало воображение - соскальзывающие с конвейера яркие упаковки: «Вечный кайф. Срок годности не ограничен».
Однако мечта, по своему неторопливому обыкновению, воплощалась кружным путем, дав срок и закончить Институт культуры, и дважды жениться, и наплодить потомства... Настигла она Мишу в должности церковного регента с окладом неприличного, как кишечный рокот, звучания.
- Так ты разве не еврей?
- Полукровка. Отец еврей, а мать жидовка.
- И в нашей церкви работал?
- Почему в «вашей»? Ты был хоть раз в церкви?
- Что я там забыл. Был один раз. Мы с ребятами огарков на елку ****анули. А что это - регент?
- А поют сверху - слышал? А я дирижирую.
- Ой, скулеж этот... Ну, блин, работа.
Шима не горячился, не доказывал. Шима произносил спокойно:
- Не будете слушать Бортнянского - будете слушать «7.40».
Перспектива никого не пугала. Кто такой Бортнянский - все равно никто не знал, а «7.40» узнавали с первых же тактов. Отвязный музон!
И вот тут, вроде слезы после доброй стопки, счастливо навернулся Александр Зайд - друг детства, талантливый фармацевт и химик-любитель. Собственно, дело уже давно крутилось, и еще двое благодетелей человечества: Рома Еловецкий и Дима Антик - года полтора как вошли с Саней в преступный сговор (выражаясь занудным казенным оборотом). «Феномин» прекрасно расходился, дилеры шустрили, лаборатория процветала... Но как Миша - унылого Хомо, так Саня не мог видеть друга в материальном ничтожестве.
Бортнянский был посторонён - и тут же чудесным («феноминальным» - каламбурил Шима) образом погасли долги и заполыхали зубы, раздвинулась квартира и постройнела жена... На сатирические укоризны друзей-уголовников (дескать, прямо из храма на оптовый рынок наркотиков - не крутоват ли вираж?) Шима теперь вздыхал словами любимого поэта:
- Деточка, все мы немножко Мойши.
Каждый из нас по-своему Мойша, -
и продолжал окрылять окружающих. Конкурсы, праздники, самодеятельность, наглядная агитация («На свободу - с чистой совестью!»), воскресные кинодемонстрации - всё держалось на нем! У счастья мудрая кадровая политика: оно дорожит своими дилерами.
5
Предваряя любой просмотр, в первых рядах кинозала постоянно клубилась замысловатая интрига: кому где воссесть. Перед скрупулезнейшей котировкой этих, примерно, тридцати мест уолл-стритский биржевой мухлеж - просто детские счетные кубики с цыплятами и щенками вместо чисел.
Правду сказать, винторогих в зоне тоже всего тридцать, и чего бы проще - застолбить все крутые сиденья раз навсегда? Но это рецепт всё из той же даунской семейки: общечеловеческие ценности, научно-технический прогресс и мирное сосуществование... Жизнь с ненарушенным генетическим кодом вовсе не так плосколица!
И только Валя Никитин, львиный последыш, упорно спрямлял таинственную спираль: мостился в самое серое месиво, чуть не впритык к петушиной галерке. Не говоря про чиновных интриганов, но даже со средних рядов терпеть это было тяжело. Слишком свежи в нашей памяти уроки социального нигилизма. Однажды босая пробежка по поляне уже стронула лавину бесноватого босячества...
Нет! Уж если ты граф - ходи в галошах, если козел - не лезь к мужикам. Бремя сословья и чина: граф, библиотекарь, бугор, старшина - это не твой понт, это твой крест. Неси без оглядки на массы - и всё будет ладно, и зона простит еще не одну тысячу, без резни и спецназа. Наплевать на себя - подумай о других, о тех, кто придет сюда после!
Да что зона! Зачем сужать горизонт? А СИЗО? Ведь капитальный устой любой камеры: новичок спит под шконкой, дышит кислородом, старожил - на верхнем ярусе, в клубах махорочного перегара. А как иначе? Только полезь с демократическими резонами - и все ухнет в тартарары, в ад кромешный обратится любое сидение, тогда уже лучше сходу - мойкой по венам и - в смесительное равноправие морга...
Однако в никиной душе, лелеющей круглую вмяточку графской пятки, пело другое: будь всегда крайним в очереди, занимай предпоследний ряд, лезь под нары. Всего достанется, всё увидишь, под нарами больше свежего воздуха! Не бойся! Самое страшное с тобой уже приключилось - ты родился на свет.
Вот здесь-то античным хором и вступают козлиные ряды:
- Знаем мы этот тосклевич! Сплошные столпники, акриды и роды в пещере! «Не заслоняй солнце» - ведь тут вся примочка в заслонке! Бичевать Спасителя не в дворцовом интерьере, а в вонючем шалаше африканского Мнямбы - где тут пафос?
И так можно препираться до Второго пришествия. Нужен какой-то компромисс... Пускай один отсиживается в бочке, жжет свой фонарь - но и другой форсирует Геллеспонт, предтеча жует саранчу - но и Саломея отплясывает в чертогах, Ника смотрит кино с галерки - но на передних рядах кипят винторогие страсти!
Сегодня крутили детектив. Жанр, высоко ценимый местною публикой.
Смотреть в зоне хронику милицейского молодечества - все равно что пришельцу - голливудский космический боевик: отсюда легко различимы тысячи уморительных фуфел, ускользающих от барашковых глаз профана.
Скажем, даже в импортных образцах, если есть камерный эпизод - то сидят там обычно двое. В родимой же криминальной фантастике камера - это всегда одиночка. А вот компанейский Шима, например, уверял, что, когда их содержали меньше подследственного на квадратный метр, - жизнь становилась по- провинциальному скучноватой.
Что ж, кино, как любое искусство, одушевляется только мечтой: земля наша обильна, когда-нибудь заведем и порядок. То есть столько камер, что своя будет у каждого.
Но - самое ценное - разве можно сравнить радужность здешнего восприятия с черно-белой зашоренностью свободы! Беззаконники и ловцы человеков, исчадья и херувимы - ну, стоило ли громоздить фабрику грез ради такого ассортимента?
Вот душка Андрей Мягков в оперативной экранной ипостаси проводит хитроумное розыскное мероприятие: накинув фофан из МУРского гардероба, является в семью убийцы, выдавая себя за его зоновского кореша.
- Ой, ну и как он там? - всплескивает зачуханная жена, не зная, что убийца бежал.
- Да ничего, работает...
- А кормят-то как? - располагая перед оборотнем чистосердечную снедь.
- Да как? Пшенка, маргарин...
- Ну, кушайте, кушайте, не стесняйтесь...
«Не корми его, это мент!» - орут из зала, совсем как: «Не ходи туда, там волк!» - заблудившемуся поросенку на детском утреннике.
А на сцену допроса, где зашуганный жестким следаком делавар одного за другим сдает подельников: «Раскололся до жопы, козел!» - реагируют со средних рядов.
Но вот, наконец, погоня! Небритый убийца лихачит по проселку на угнанном самосвале, подтянутая, с иголочки, Немезида настигает неотвратимо на «Волге» - при полном сочувствии публики и - ах! - вдребезги об лесовоз - крупнотоннажную режиссерскую находку.
- Одним меньше! - единодушно выдыхает зал.
- Кто? Кто крикнул? - как-то непропорционально свирепеет Огородников из своего черно-белого закутка. - Прекратить показ!
Так и разошлись по баракам в сомнении: поймали? Не поймали? А если нет - как тут теперь выходить с чистой совестью на свободу, в этот мир неуловимых убийц? Спасибо, традиция жанра брезжит дидактическим утешеньем: мент всегда торжествует, зло наказуемо!
А на Огородникова никто не дуется. Так же глупо досадовать на работников морга за бесцеремонное обращение с подопечными. И потом, за такую реплику еще сорок лет назад могли бы весь зал по списку перестрелять - а теперь только вырубили кино. Не могут! К никиному восторгу - явное торжество непротивления!
Все понимают: какие мы - такие и зоны. Мы подобрели - и режим отмяк. А ждать нимбов над начальством - ненаучно.
6
В опустевшем зале на первом ряду уютно воркует сладкая парочка: Шима Гайзер и дядюшка Шварц. А у них вечно, где ни сойдутся, - мульки, терки, базары, рядить-не перерядить! - Что там такое?
К несчастью, есть только два способа поучаствовать в чужом базаре: мочить в нем рога - или греть уши. Но оба они если не предосудительны, то рискованны, поэтому сейчас лишь настенный Феликс с параноидальной хитрецой поглядывает на собеседников.
Никто, кстати, не обязывал Шиму декорировать образами подведомственные стены - нет, то была его собственная инициатива. И он же за завар подрядил местного самородка, Женю Березко, обрамить изображение цитатой всё из того же Владим Владимыча: «Юноше, обдумывающему житье, решающему, делать жизнь с кого, - делай её с товарища Дзержинского!» (Женя от себя предложил - за контейнер - во всю стену пустить огненными письменами: «Моя милиция меня бережет». Шима, подумав, отказался.) Конечно, люди с холодной головой понимали: и чекист хрестоматийный, и поэт вполне режимный, и кинозал образцовый - а всё вместе как-то скользко кривится глумливой еврейской ухмылкой. Но заводиться не стали.
Впрочем, подмечено было снайперски: евро-кавказский юноша, попадая в тюрьму, - обустраивается, а русский - задумывается. Страшно даже вообразить себе моноэтническую зону - без нацменского домовитого пригляда. Куда ни ткнись - царил бы задумчивый бардак, сплошная никина библиотека!
Что ж, национальность - это тоже крест, и потяжеле сословного: надо нести, а не роптать.
А вот любить - тут уже на любителя, совсем не обязалово. Зато тем слаще! Или опять же стихом: «Удрученный ношей крестной, всю тебя, земля родная...» - короче, Захер-Мазох может идти спать.
Дядюшка Шварц тоже благословлял эту страну. И любил обитающий в ней народ. Такой прелестный, бескорыстный, дурковатый народ, соорудивший себе - по мудрому наущению предыдущей генерации Шварцев - государство в виде лопоухо оттопыренного кармана, куда пятилетка за пятилеткой кропотливо складывается всё ценное. Какая это канитель - раскошеливать буржуазного европейца или верткого азиата! Заводить банки, возиться с каждым персонально... А тут одним мановением паркера, одною закорючкой в накладной колоссальные средства перераспределяются в правильном направлении. На пылкую страсть деньги всегда отвечают взаимностью. А дядюшка Шварц любил деньги. Даже немножко больше, чем эту страну и ее народ. И теперь опрятно отматывал свой червонец по 93-прим, заведуя зоновским лабазом. Причем «прим» заслуженной статьи с самого начала срока сообщал его внутреннему ладу горделивое равновесие. Порою, отоваривая неряшливых, впалых мужичков с шестерами и семерами на лоховатых ушах, дядюшка Шварц для смеху приценивался: «А ты по какой? Большой иск?» Обычно фигурировали шапка, гривенник или оплеуха. Недурной иск был у Некурящева с Процюком - так, извините, на то они и старшины. И так натурально, что при выборе кандидатуры на завлабаза старичку Пуржанскому был предпочтен именно он, Исаак Шварц, шедший паровозом по их громкому овощному делу. Шире загребал на воле - больше почет и ответственней пост в зоне; чего же тут не понять умом?
Как раз от дядюшки Шварца Ника и внял сентенцию, впервые словно бы рюхою в ноги пошатнувшую авторитет Льва Николаевича. Нет, оказались не глиняные, колосс устоял - но с тех пор начал что-то прихрамывать, заплетаться...
Было это на Дне ангела у Лени Коновальчука, отмечали скромно, не в бане, а в библиотеке, без мальчиков и коньяка, только шампанское. Приглашенный режимник капризничал, не хотел даже пригубитъ, но, увидев этикетку «Абрау-Дюрсо», все-таки не устоял, чокнулся с Леней:
- Ладно, хоть раз попробую, что это за «Дюрсо».
- А что, бывает другое? - по-приятельски подколол Леня.
- Ну уж не поверю, ты такой крутой, что «Советского» не пил.
- Так я в спортроте и политуру пил, жизнь заставит...
После ухода режимника заспорили: что такое «крутой».
- Да с нашей статьей откинуться раньше срока - ну? Чего круче? - горячился Некурящев.
Вот тут-то дядюшка Шварц, царственно потрепав полковника по налитому загривку, и отрубил:
- Крутой, Стасик, - это тот, кто и в зоне делает деньги.
И Стасик разом увял под непререкаемой дланью. И задумался Ника. И захохотал Леня. И окружающие классики перевернулись в переплетах. А Процюк ввернул анекдот: «В аду перерыв: смолу не завезли. А евреи кричат чертям со сковородки: - Та купите ж у нас, мы имеем запасы!» А Шима схватил гитару и, вздув жилы на синем черепе, грянул по ладам: «На земле весь род людской...»
- Мишенька, давайте без шабаша, тут же дети, - приструнил старичок Пуржанский, кивнув на Нику. «Нашли ребенка», - действительно, совсем по-детски тишком огрызнулся Ника.
Но все же и он не был таким уж наивным. Потому что из четырех каналов поступления чая на зону уже сейчас достоверно знал два - и догадывался об остальных, а шварцевские макли так и вовсе изучил в подробностях.
Но разве дело в одних маклях, когда заходит о чае! Это просто такое несчастное заболевание, мидасов комплекс - обращать в золото все, что плывет в руки... Но бог с ней, с патологией, когда уже вьется парок над нормальным, здоровым заваром, емкость пущена по кругу, и кончик языка трепещет от букетистого ожога, и нёбо впивает сладчайшую горечь! Да это ж и есть оно - то самое небо в алмазах!
Любому известно: за праздником надо ехать в Париж, за смертью - в Венецию, за самоваром - в Тулу. А за чайною сутью - на зону.
Можно сказать с уверенностью: нынешнюю телерекламу напитка продюсируют бывшие питомцы нашего вивария. Террария. Серпентария... Иначе откуда бы в закадровом тексте эта задушевность, мнящаяся фальшивой, как продажная ласка, только несудимым верхоглядам?
Так заверим еще раз, не стесняясь нотариального педантизма: с подлинным верно. Чай - животворец, чай - изначальник, чай - чародей! С каждым ему по пути, всё ему по нраву, всё с руки! Бодрит, навевает сон, запускает на поиски и рассаживает в кружок, сближает и ссорит, завязывает знакомства и разрубает узлы... Бежит, бежит по зоновским жилам горячий ток, будоражит кровь душистым озоном!
И лишь одно ему неподвластно, неподъемно, не в богатырскую моготу: изменить петушиную масть. Но этого здесь не может даже начальник колонии. Даже Володя Цветков. Масть - это как античный Рок: тут бессильны и боги.
Что же до деловой стороны, то чай и рубли на зоне соотносимы так же, как водка и доллары - во внешнем периметре в эпоху буйного цвета валютных статей. Первое там и там - средство безотказных и безнаказанных взаиморасчетов, второе - солидного, но подсудного накопления. К тому же и тот, и другой напиток не подвержены инфляционным капризам - их не может стать слишком много. Больше завезешь - больше выпьют, впрочем, превышать физиологический максимум тоже неразумно.
Скажем, при тысячном населении зоны этот максимум - где-то пятьсот контейнеров в сутки, чистая прибыль с контейнера - до семисот процентов; в общем, однажды дядюшка Шварц с приятным удивлением признался себе, что лишь в последний год овощных махинаций он ворочал сопоставимыми суммами. Шима знавал навары и покруче - но разве можно сравнить степень риска! Конечно, риск - благородное дело, но Шима не рвался в аристократы. А насчет шампанского - отчего же, главное - с Леней дружить.
Так что было, было о чем потереть, побазарить, поворковать двум собеседникам в опустевшем кинозале, уютно сдвинув обритые коробки.
7
Очень трудно набрасывать персонажей, не имея под рукой ни одной прически. Как томится словесная палитра всеми своими праздными кудряшками, сединами, проборами, бородками и усами! Голое лицо под обритым кумполом эстетически некомплектно - все равно как мужская фигура без меча, лиры или безмена. А уж родная культурная традиция даже девичьи руки уснащает веслом: нечего прохлаждаться!
Конечно, если разоблачить того же дядюшку Шварца до синих режимных трусов - растительности будет хоть отбавляй. Однако излишняя обнаженность натуры не всегда художественно уместна. Например, и теперь, через двадцать лет, не сказать, чтобы обделенных мировыми сенсациями, телепублика со стажем помнит всенародный шок от мохнатой спины артиста Калягина в сериале «Мертвые души», в сцене омовения. Куда там Гоголь с его нежнейшем стилистическим каракулем, Станиславский с проникновенною системой, Чичиков с трогательным прохиндейством - всё забил грубый спинной ворс этого злосчастного эпизода... Так что нет, дезабилье дядюшке не грозит.
Вот и попробуй здесь, посреди монохромных пидерок и фофанов, изыскать выразительные средства! Речь? Увы, в краю отфильтрованной хрюканины не выручает и речь. Не Огородников - так: «Следи за базаром!» - тут же одернут из гущи; тяжело, в натуре.
- В натуре у лягушки писуля зеленая, - это Володя Цветков как-то раз пристыдил Нику за лексическую мимикрию. - Ты бы еще фиксу вставил.
Нет, на фиксу у Ники не хватало понта. Да и четыре завара - дороговато. А за меньше хорошую фиксу не наладят: ведь не на час работы. Но мечталось-то не однажды: вот бы круто! Матеро подтянув губу к правой ноздре, ощерить тусклый оскал, языковым толчком сцыкнуть презрительную слюну - всё это в кругу замирающих сверстниц! - прошепелявить небрежно: «О зоне? Та что там рассказывать: одни чушки да педерасты!»
Ах, с какою грацией исполнял подобные мимические репризы Андрюха Шмелев! - Единственный из контингента, посильно косивший под воровскую масть, чтивший традиции черного костюма.
Козлам, кстати, полагается синий, мужикам и гребням - серый, но разве в одиночку попрешь против мертвящей эклектики? Если уж дон Корлеоне щеголяет в вороной робе! А Володя Цветков? - Под серою курткой бледно-синие застиранные брючки... Давно уже попрана здесь символика цвета, все одеваются как попало, сообразно вкусу или достатку, но и правда: смотреть на это противно.
Володя-то мог бы носить и шевиотовую тройку с карденовским лейблом и даже - возвращаясь к прическам - сдержанные бакенбарды, попустил бы режимник, как миленький! Но зачем?
Психиатры уверяют, что нестроевым прикидом мы наивно подпираем свое шаткое Я, а не то - в робинзонском отчаянии жжем костры, тычем себя под нос бельмовато проплывающей жизни... А Володя стоял круто без всяких подтычин.
Да-да, и завклуб, и завмаг, и любой старшина, и нарядчик Коновальчук - все они были только более-менее автономными агрегатами в великолепном механизме, за рычагами которого возвышалась совсем другая фигура.
Зоновский рынок чая - как и любой другой рынок - без одушевляющего средоточия тут же обернется грязной, вонючей толкучкой. А кому это надо - вместо могучего ритма оборотистых валов - какофония непритертых амбиций? Ни режимнику, ни оперчасти.
Вот таким средоточием здесь и был сине-серенький, нефиксатый, нетатуированный и почти бессловесный чувачок с дистиллированной физиономией. Пожарный - по штатному расписанию.
По-человечески понятно, почему беллетристика уверяет, будто у патологических убийц - именно такие лица. Ставя себя на место жертвы, тут никак не вообразишь ни одной выемки, складки, соломинки - чтоб зацепиться, задобрить, разжалобить... Но увы! Володя сидел за самую обыкновенную, недемоническую валютную спекуляцию. И даже не в крупных размерах.
А три эпизода по 102-й (жена, муж, ребенок), расстрел, полтора года в камере смертников и пятнашка по помиловке - это как раз у Лени Коновальчука. Так тот детина в сажень, шерсть от ногтей, приплюснутые уши, жлобская челюсть, неандертальские надбровья - словом, всё как и полагается по раскладу простодушного Ломброзо.
Леня Коновальчук обеспечивал володиной мазе моральную поддержку. Как-то не приходило в голову прекословить ни налоговым отчислениям, ни персональным рокировкам (того в ШИЗ0, того завбаней, из отряда в отряд, а то и на другую командировку) - когда всё это озвучивал жуткий нарядчик.
Да, дядюшка Шварц порою причмокивал явно с бунтарским подтекстом. Однако и он чудесно помнил тот молниевидный озноб, съеживший спинной мозг и отнявший речь, когда на попытку справедливого дележа Леня лениво молвил: «Ты на кого кожу морщишь, жаба?» Кожа мгновенно разгладилась, и фифти-фифти (боги мои, какой Маркс их этому научил? Миша, за что мы отдаем половину?) вошло в священную традицию, как Суббота, без логических оснований.
Короче, не считая облома с Мухамметшиным, - ни одного возбуханья!
Да и мухамметшинский случай - уж никак не мятеж, скорей - вариант капитуляции...
Впрочем, почему повесился Мухамметшин - давно всем известно; если обсуждать здешние смерти, куда любопытней другая: самоубийство деда Посохина.
Вероятно, много лишнего узнают потомки, разрыв МВДшные архивы, и многому не поверят, а чему поверят - поскорей зароют обратно, но одно навсегда останется тайной: зачем крепкий дед, получив санаторную трешку (а здесь и после четырех тебе охотно напомнят, что ты еще домашние пирожки не высрал), прыгнул с подъемного крана?
А что крепкий - тут и вскрытия не надо: заберись без лифта в такую высь да проползи по стреле до половины - тело нашли метрах в пятнадцати от ходовой части. То есть организм: сердце, нервяк, мускулатура - загляденье, живи и радуйся, пиши мужественные письма, ходи на умиленные свиданки, лобызай рывками растущих внучат...
Хотя внучат, может, еще и не было, просто зона ювенильна по духу, здесь любой персонаж за пятьдесят - дед. Отдыхал он за аварию на химкомбинате: рабочие надышались каким-то оборонным ноу-хау, и всё бы ничего, но несколько умерло в корчах - и понадобился крайний. А кто на такой случай всегда под рукой? - Инженер по технике безопасности, для того и держат, не сокращают ставку.
Ну и что? Легкая статья, не пей флюс - и вернешься досрочно, и не ты лично людей отравил, не строй из себя Екатерину Медичи: скромные жертвы холодной войны, могло быть хуже.
Но дед Посохин томился. И не пил даже чая. И не ходил в кино, не участвовал в самодеятельности. Любой психиатр опять же подтвердит: при такой впечатлительности и на воле - только в петлю; как до пятидесяти дотянул? На одной технике безопасности?
- А книги он у тебя брал? - кум у Ники, уже задним числом.
Ника достал малонаселенный формуляр.
- Да, вот Толстого - «Детство. Отрочество. Юность». Гончаров, «Обломов».
- И всё?
- И всё.
- Обломов, сука, - со злостью раскавычил опер. Но тут же бодро подвел: - Ну, всё ясно.
«Что тебе ясно, дураку?» - обиделся Ника за толстовское детство. Ясно было одно: майорская звездочка чуть замедлила на пути к кумовским погонам. Но даже Обломов здесь, пожалуй, ни при чем. Имея под рукой веревку, не то бритву, Обломов бы на башенный кран не полез. Ведь это чисто инженерная модель суицида: что такое башенный кран, как не идея высоты в ее конструктивном дизайне? И влекущее крыло на отлете...
Впрочем, не стоило забираться на промку лишь с тем, чтобы ворошить ветхие останки деда. Надо быть добрее. Или хотя бы уважать чужие тайны.
8
К тому же на промке есть штучки понасущней останков: стеклоблоки!
Такие как бы кирпичи из толстого стекла, которыми выкладывают обычно стенной верх в общественных туалетах. Получается светло, но непрозрачно. Так сказать, Толстой, но не Пушкин. А в никиной закоулистой памяти вид стеклоблоков всегда сыро и гулко отдавался апрелем и счастьем.
Механизм акустического эффекта был прост: это случилось весною, на втором месяце следствия, на сороковой день глухого сплошняка стен, решек, дверей, лиц и прогулочной облачности.
Нику из камеры дернули к адвокату, а потом, на обратном пути, конвоир с нижней галеры не стал дожидаться верхнего коллегу, пустил подопечного самотеком. Огромное окно в торце второго этажа было исполнено всё из того же вездесущего материала, но один кирпичик отсутствовал для вентиляции, и из скважины внутрь душисто и мощно бил вольный воздух! Ника сунул голову под струю, глаза мгновенно заслезились, но сквозь пелену уверенно различалась часть набережной - и река! Уже безо льда, в безумных солнечных переплесках...
Это чудесная русская архитектурная традиция: строить тюрьмы с видом на реку. И очень разумно экономически: короче сток - рентабельней предприятие, не в одной поэзии дело.
Однако теперь, на зоне, никто не думал об экономике, здесь с завозом стеклоблоков занялась именно лирическая горячка: изготовленье шаров.
Непосвященному трудно постичь все очарование этого рода чистого искусства, здесь может выручить только гомеровская дотошность: сначала выбирается блок. Глыбы одинаковы лишь для раба из каменоломни, но не для скульптора, но не для творца! Затем его, любовно отобранный, следует размозжить быстрым, нешумным ударом. Из прянувших брызг выискать две по размеру - одну для изделия, другую про запас. Затем огранить остроугольную слезу до яйцевидной формы. И тут начинается самый долгий, нежный и ответственный этап: полировка.
Мало кто наблюдал, как шлифуют зеркала для гигантских телескопов, известно только, что дело это дорогое, кропотливое и канительное. Едва ширкнешь небрежно - и не видать звезд, как своих ушей. Однако если бы доверить эту работу тщательным уголовникам - в какие глубины галактики простерся бы благодарный астрономический глаз!
Но нам не доверяют телескопов: мы шлифуем шары. Сначала абразивом. Потом крупной шкуркой. Потом шкуркой помельче. И так - до деликатнейшей бархотки.
Весь процесс - вплоть до звездной кондиции - занимает неделю, а то и две. Но суть вовсе не в сроках: мастеров никто не торопит. Время, с садистским смаком поджимающее жирную вольную жизнь, поджарую зэковскую облегает свободной хламидой. Гиматием. Паллием. Словом, неположенной плебсу патрицианскою тогой, в чьих льющихся складках так удобно таить от шмона милые сердцу пустяки.
Но вот шар готов - что же дальше? Дальше затачивается пробойник.
Это куда менее требовательное занятие, но подлинный артист и его не передоверит подмастерью. Исходною заготовкой здесь служит обычная общепитская ложка, хотя строгих установлений на этот счет не существует.
Наконец остаются организационные мелочи: в медчасти стрельнуть у Димы Антика бинт, поставить завар ночному шнырю Солдатенко за доступ в ленинскую комнату, собраться с духом, настроиться на мечтательный лад...
И в полночь на новолуние, стерилизовав взлелеянную жемчужину собственною мочой, оттянуть над партою крайнюю плоть и отвернуться. Наставить пробойник и вогнать его одним махом могучего кирзача должен напарник: своя рука может дрогнуть - и придется возобновлять неопрятную процедуру.
Еще несколько лет назад, в темные времена, шары вставлялись как попало, не сообразуясь с фазами Луны. Но Дима Антик, дипломированный хирург, пресек решительно: выдавал бинт для ритуала только в новолуние, когда кровопотеря, по его словам, минимальна.
Так наука идет об руку с натурой и обе вместе они споспешествуют художеству! А мужской орган, оснащенный парою-тройкой шаров, мотороллером и колечком для усиков, - это бесспорное художество. Кто видел, а тем паче отведал - подтвердит не обинуясь.
Что такое мотороллер - объяснить бы можно, но все равно выйдет сухо и протокольно; есть свои границы и у слова, иные детали должны оставаться несказанны. Да и без того уже ясно, почему закатыванье шаров - это искусство, чистым же его делает, как и положено, отрешенность от всякого прикладного толка.
Возможно, когда-нибудь, через времена, в иной жизни, на иной тверди оно и даст свой плод, но пока - разве не родственна рыцарской самоотверженности эта готовность претерпеть муки сепсиса ради вагинальных восторгов Прекрасной Дамы? А именно такою воображается будущая подруга всей неженатой части контингента. Конечно, другая часть очень имела бы что возразить, но кто станет прислушиваться к брюзжанью бескрылого опыта в рок-н-рольном напоре летучих гормонов?
В зоновском рейтинге телепередач на второе-третье места может с равным правом претендовать любая из программ документального цикла: от «Сельского часа» до «Человек и закон». (Студийная имитация жизни, т.е. фильмы, да из которых еще то и дело выпирают мидасовы уши дидактики, отсюда просматриваются со снисходительной прохладцей.) Первое же с колоссальным отрывом уверенно держит «Аэробика».
Разумеется, уголовная твердь покоится на трех китах: Завтраке, Обеде и Ужине, но небо - это те самые четверть часа, когда дюжина обтянутых ангелиц в гетрах и налобных повязках плещет, разводит, выгибается и трепещет под неистовый гул арестантской крови!
Апофеоз наступает, когда ведущая нимфа, уже разметанная и увлажненная, полыхнув предоргазмной улыбкой, шепчет: «Движения могут быть произвольными!» - Боже мой! Ленинскую комнату обстигает огненное затмение, клокочет лава, сыплются молнии, рвет пенные удила бешеный всадник Апокалипсиса, и звенят хрустальные шары...
Однако за фигурным катанием - мероприятием близкого накала - мы гораздо сдержанней. Во-первых, чуть отвлекает соревновательная интрига. Во-вторых, возле плавной зайки обычно крутится быковатый партнер. Но даже и в день одиночниц, когда трепещущая юбочка то и дело захлестывается вверх, являя мелодичную и незалапанную попку, - никто не похабничает. Ведь это для нас, для блаженных, вьется и порхает на льду сама женская суть: ускользание, ласточка, пируэт! - мы благоговеем. Мы обливаемся внутренними слезами. Мы затачиваем пробойник.
9
Бытует в художественной среде смешной и темный предрассудок: если, мол, оно заставляет расплакаться зэков - так это настоящее искусство. Совершенно ненаучный критерий! Среднестатистический уголовник (срок от пяти до десяти, не больше трупа за душою) обычно сентиментален, как старая дева. Это вольной жестоковыйности по кайфу только приколы. А среди местной публики с неизменным успехом канает эстетика серой шейки, бросание Мумы под паровоз. Железа умиления, вырабатывающая першение в горле, пощипывание в носу, омовение роговиц - у зэков на зависть.
Поэтому эталонный жанр для нас - это романс. И лучшие образцы романса сложены именно арестантами.
- Я ехала домой, душа была полна
Неясным для самой, каким-то новым счастьем,
Казалось мне, что все с таким участьем
С такою ласкою глядели на меня, -
ну? С первых слов ясно: зэчка откинулась, возвращается с командировки. И дальше там - никаких красивостей, наигрыша, стилизации - дотошный толстовский психологизм.
- Двурогая луна смотрела в окна скучного вагона, -
абсолютно в точку: еще долго после зоны человек подверстывает все окружающее к привычным мастям. И поезд, конечно, - скучный, вольный, жирный. Как гусеница, поглощенная одною жрачкой, знать не знающая о крылатых метаморфозах...
- Далекий благовест пел в воздухе, -
он и всегда поет в высотах зэковских душ - не реальный же колокол пробивается сквозь железнодорожный грохот.
- Заря лениво просыпалась, -
и опять в яблочко. Это, черт возьми, просто бесит поначалу: мало того, что там время, ментовский прихвостень, тянулось по собственному произволу, разлучая на сибирские расстояния завтрак и обед, свиданку и свиданку, - так оно и здесь продолжает канитель, нет на него управы!
- Дремота сладкая моих коснулась глаз.
О, если б никогда я вновь не просыпалась... -
уж здесь-то, казалось бы, абсурд: если ты едешь домой, зачем засыпать навеки? Но нет, все опять по-зэковски здраво: и божественная неясность, и переполненность счастьем, и мнимая ласка во взглядах попутчиков - всё это продлится только до станции назначения. Дома тебя привыкли ждать, если было кому, но сам ты уже не нужен, однако и позади всё отрублено, и как растянуть эту вагонную невесомость?
Никак. Увы, очень скоро на нежных зэковских ребрах нарастет жесткое вольное мясо, и снова захочется приколов, а не чувств...
Впрочем, и на зоне, даже если снятся кошмары - а они снятся там с регулярностью вечерних поверок, просыпаться никому неохота. На зоне от кошмара проснуться некуда. Потому что обратная сторона сентиментальности, ее льнущая к телу изнанка - это всегда беспощадность.
Да и с женскою сутью не всё так однозначно.
Скажем, ладно: Корнильева опустили за уж больно расчетливое, холоднокровное, безблагодатное изнасилование. И это один эпизод в приговоре, а на деле - лучше и не вдаваться, стошнит. И все по сходной схеме.
Он из каких-то курортных широт, этот Корнильев - вот они и резвились в сезон. Друг детства фаловал комсомолочек на пляже: трешь-мнешь, конфеты «Тузик». «У нас тут есть озеро Кундэш и черные лебеди. Слыхала?» Комсомолка обычно слыхала. И, конечно, хотела полюбоваться. «Только паспорт возьми, там уже пограничная зона в горах». С утра подавался могучий ижак и счастливая пара пылила к лебедям. По дороге, где-нибудь возле зарослей, ижак глох, из тенька выходили подельники, и начинался, собственно, «эпизод». Двое держали, один вливал в рот поллитровку, а потом, чуть выждав, затевали групповичок с фотоэтюдами.
Всех слушателей как-то особенно коробило, что девчонку после даже не отвозили обратно.
- А водку зачем?
- Чтоб не бить. Это ж не парижанки - четверых без базара обстрекотать.
- Есть научный способ, - встревал какой-нибудь сокамерный сексолог. - Сама будет просить.
- Ну?
- А первый бреется - и щетинку мылом на кончик. У нее там после него такой чес начинается, на стену лезет, только давай...
Что ж, в войне полов, как в любой тотальной войне, не бывает запрещенных приемов. Они ведь нас тоже не без коварства распаляют: тушь, там, тени, ароматы... Тоже хоть на стену лезь.
- А снимали зачем?
- А ей же и продавали альбом, вместе с паспортом. А не хочешь - семье отошлем, адрес есть.
- Да ну, с девок, что с них стрясешь...
- Ничего, на пиво хватало. Это ж для смеху, не бизнес.
- Так палево голимое! «На пиво»...
Корнильев прозрачно смотрел своими глазами цвета здоровой мочи:
- Без лиц же, чудила, только она и шняги, ничего не докажешь.
Это правда, повязали Корнильева совсем по другой статье: за угон, с поличным. И уже бы из КПЗ выпустили под подписку. А там - кругом вась-вась - всех заморочек на год условно, максимум. Но тут нанесло из столицы следственную бригаду: одна из лебединых комсомолок оказалась чьей-то дочкой.
- ****ина бесстыжая, и альбом папе показала, и в заявлении там такое, мы и не делали.
Но на суде альбом, действительно, не фигурировал. Скабрезных улик не потребовалось - за чистосердечным признанием обвиняемых.
- А на чем раскололи?
- Да ни на чем. Всё КПЗ три дня метелили. Кричат: город маленький, вы тут все друг друга знаете... На меня и не думал никто. Просто жалко стало мужиков - им-то за что под молотки?
- А подельников не жалко?
- Так уже пошел в сознанку, не отбазаришься. У нее в заявлении четверо. Мне свои менты сказали: лучше берите один эпизод, а то весь архив по 117-й на вас навесим.
Скорее всего, про жалость он врал. Никого ему не было жалко, а было больно и страшно: москвичи мочили профессионально и никого здесь не боялись.
Подельники теперь отдыхали на других командировках вполне благополучно, один бугром, другой культоргом, третий локальщиком. (Заложившего и заложенных нередко из гуманных соображений рассаживают по отдельности - чтоб уберечь их от моральных терзаний.) В межзоновской газете «Трудовой вестник» иногда мелькали их передовые портреты. И это, в общем, было естественней: терпила - не малолетка, за что опускать?
А Корнильев просто нарвался в камере на паханка-невропата. У него жену однажды хотели поставить на смычок, мстил теперь, красный дьяволенок, кому попало, квитался при малейшем случае. Выслушал, гад, затаился, а потом придрался к мелочи: Корнильев сел на парашу в то время, как сокамерник что-то жевал (в другом бы разе на первый случай вполне извинимый проступок), - и приговорил.
И все-таки: «Есть божий суд, наперсники разврата!» - это только в стихах. А прозаическая справедливость - она тихоня, не любит шумных торжеств. В зоне Корнильев стал доном Корлеоне. То есть петушиным бугром. А по-вольному - сутенером. И ходил в черном костюме. И туалетов не мыл. И ни разу не становился в позу. Даже в камере, где весь обряд свелся к чистой символике: провели елдаком по губам и выдали отдельную шлемку.
И вот таким же девственным, номинальным петухом был у нас доктор Жук, опущенный как раз за чрезмерное женолюбие.
Миллионы мужей любят женщин достаточно для того, чтобы лобзать им промежность. И ничего чрезмерного здесь нет. Перебор - это рассказывать про свои ласки, попав за решетку. Особенно - среди эротически косной молодежи.
Вообще-то любой арестованный вправе требовать от органов, помимо адвоката, бесплатную памятку «Как следить за базаром среди товарищей по несчастью». С такою брошюрой зоновская проституция сократилась бы вдвое. Хотя, конечно, вопрос - нужно ли это органам...
А что до эротических табу в уголовной трактовке - тема еще ждет своих классиков. А пока, для затравки, имеется многочленная формула ночного шныря Солдатенко, большого любителя анальных лакомств:
- Когда женюсь, обязательно скажу жене: «Дорогая, не делай мне минет, потому что мой конец зафоршмачен и я не смогу тебя целовать».
Хотя в зоне-то форшмаком - не в обиду ценителям этого блюда - называется именно несексуальный контакт с местным пидером.
Кстати, если уж помянуты классики, любопытно узнать, как столпы диалектики совладают с проблемой. И вот:
- Свобода, - рокочет мохнатый Карл, поглаживая бороду, - есть осознанная необходимость.
Мол, осознал - так смирись, дружище Энгельс, а саднит - вазелином смажь, не мальчик. Словом, всё из той же оперы: как у Машки в жопе разорвалась клизма, ходит-бродит по Европе призрак коммунизма... Нет, от теоретика проку не добьешься.
- Нъявственно то, что полезно для дела пъоитоиата, - петушком-петушком картавит Ильич - и раздвигает нежные, бледные, припухлые интеллигентские ягодицы. Совсем другой разговор! Уж в зоне ли не пролетариат? «Нечего терять, кроме цепей» - это именно про нас, про уголовников.
- Я тэрпэлив, - загадочно и согласно пыхает в усы последний классик, основательней других владевший материалом.
Впрочем, стоит ли беспокоить великие тени ради такого локального казуса? Уж никак не из гордой когорты вечных вопросов: туби - не туби... Как ни реши - ничего не добавишь в копилку нравственных ценностей (розовая хрюшка, щелка в спине).
Так зато где мы, а где ценности? Их и без диалектики сюда калачом не заманишь. А казус - дай срок - доберется до всех.
10
Андрюхе Шмелеву дали срок по хулиганке. А заодно по тунеядке. И - чтоб зря статье не пропадать - по бомжовке. Да каких только собак не навесишь на мятежную лирическую натуру! Уклонение от призыва. Призыв к уклонению. Камень за пазухой. Фига в кармане. Побег из морга... Был бы поэт, а статья найдется, аминь.
Но мамашу с отчимом он, и правда, заколебал. То неделями где-то шляется, богемствует, гонорею нагуливает. В один из таких пропадов отчим и выписал его к чертовой матери из своей кооперативной. Есть у бабки изба в пригороде - там и твори. Но поэту, конечно, претили всякие штампы. Он вообще принципиально потерял свой паспорт еще два года назад. И возвращался всегда на жилплощадь с удобствами. Отскоблится под душем, закроется в кухне и туда же, засранец, пишет!
Пишущего всегда немножко охота убить. Это в нас во всех от зоны, генетическое. А вдруг он строчит докладную? Да и что еще можно сочинять с таким рвением, по ночам, таясь от свидетелей? Только докладную на нас на всех - туда, наверх, небесному куму.
Оно еще было терпимо, хоть и давило на нерв; мать с отчимом были люди широких взглядов: главное - в холодильник не лазай, а так - ничего, живи. Но поэт заборзел. Возомнил. Прямо как Нобелевский лауреат - на время уединения с Музой перестал пускать в кухню посторонних. Ни, понимаешь, воды попить, ни покурить среди ночи - да что же это, мы в своем доме или нет? Что за Пастернак такой на нашу голову?
Андрюха пытался уладить полюбовно:
- Еще раз ко мне сунетесь - оболью все бензином и подпалю.
И купил в хозтоварах пяток стограммовых флаконов для заправки зажигалок.
Мать, по женской дури, трухнула, дала слабинку:
- Может, ладно, пусть сидит?
Но отчим, наоборот, развеселился, воспрял:
- Вот именно: пусть посидит!
Ведь флаконы, говоря уголовно-юридическим слогом, - это палево голимое, дурилка статью себе купил, а не бензин!
И в очередной визит блудного сына решился, пошел на принцип:
- Ну что, наш-то - пишет?
Мать на цыпочках заглянула в святая святых.
- Пишет.
- Флаконы на столе?
- Как всегда.
Отчим набрал номер.
- Не надо бы милицию-то...
- Ничо, ничо: сутки дадут - пусть метлой помашет, смотри, какой бледный.
Но с сутками поначалу как-то не сложилось. ПМГшники, покалякав с Андрюхой, вернулись в комнату:
- А он у вас в психдиспансере на учете не состоит?
- А кто его теперь знает, где он состоит.
- Это не нас надо было, а санитаров вызывать.
- Ой, правда? Так это мы счас, - засуетился отчим. - Как туда звонить-то?
Санитары прикатили мгновенно, как во сне, - под водительством толстенького, не по-ночному жовиального психиатра с чеховской бородкой.
- Что пишем, юноша? - профессиональным движением переправляя нож из хлебницы в карман белого халата.
- Слетелись, воронье... - мрачно приветствовал Андрюха всю компанию.
Как ему не хотелось заводиться! Только-только поэма пошла в разгон, на мысли, так сказать, дышащие силой...
Но не меньшею силой дышали два санитара по бокам. И сострадательная улыбка, как млявая гусеница, извивалась над гуманной бородкой... А больше всего бесило то, что на обшлаге плаща, выбившемся из-под халата, была оборвана пуговица и психиатр то и дело пощипывал сиротливую ниточную прядку.
- А документы у вас можно попросить?
- Можно! У нас всё что угодно можно попросить! Давайте знакомиться!
Всё. Бикфордова отсрочка дошипела.
- Да хули мне с тобой знакомиться, чмо ****ое! Двух быков мне за спину поставил - и будешь глумиться надо мной? Вяжите, ублюдки! - хрипел Андрюха уже в медбратских объятьях. Однако ногой исхитрился лягнуть в брюшко неувертливого психиатра.
Били поэта недолго, но добротно. Но на суде, состоявшемся после научных заверений в полной вменяемости домашнего хулигана, этот момент схватки как-то не прозвучал. Андрюха привык коноводить. Властвовать. Побеждать. Каким там народным заседателям - он даже себе не мог толком признаться, что его безнаказанно отлупили. Только через годы, в зоне, сумел по капле выдавить связное воспоминание. И даже улыбался, излагая.
- А эту гниду я найду... - имея в виду чеховского коллегу. - Он у меня отсосет...
Почему не мать, не отчим, не менты и не санитары, а именно улыбчивый айболит с контуженной печенью стал средоточием мстительных предвкушений - было совершенно понятно. Мы, как говаривал в подобных случаях Ларошфуко, один из задушевнейших болтунов в никиной библиотеке, ненавидим людей за то зло, которое им причинили.
И никакой психиатрии не надо, рутинная психология.
11
По-настоящему безумствовал Ника. Ему, разнеженному в библиотечных покоях, никак не хотелось верить про вечный бой, естественный отбор и насилие - локомотив истории.
И, натурально, едва покидая волшебную скорлупку, он вляпывался в очередной блудняк.
Для начала в столовой. За каждым столом, похавав, шлемки складывают в бачок и относят на мойку по очереди. И только Ника проделывал это ежедневно.
- Слушай, зачем ты посуду на постоянку выносишь? - однажды, зайдя за журналом «Физкультура и спорт», сурово попенял ему Костя Минин.
- Не знаю. Все встают и уходят. Мне не впадлу...
- Нельзя. Надо восставать.
Да Ника и сам чувствовал, что с бачками он слегка перетолстовствовал.
Но - «восставать»... Из-за такой ерундовины? И уже как-то неловко. Если б сразу... А так - легче и дальше делать вид, что ты выше. Не придаешь значения. Кто этого Костика просил заострять?
- Завтра встанешь со всеми и уйдешь. Понял?
Ника виновато покраснел. Потому что понял, что так не сможет.
- Ладно, - ободрил проницательный Костик. - Я помогу.
Назавтра он махнулся столами с одним из никиных сотрапезников и утром отнес бачок сам. А после обеда небрежно напомнил соседу: «Теперь твоя очередь». Ника успел увернуться от не по-доброму удивленного взгляда - и все сошло как по маслу. А после ужина восстановленная традиция без всяких напоминаний покатила по демократической колее. Эх, если бы Костик всегда был под боком! Вот ведь умеет же сидеть человек - где научился? Такой же ведь первоходчик...
- Эй, землячок! - окликнул Нику ночной шнырь Солдатенко, чифиривший в фиксатой компании. - Как вообще сам-то?
Ника судил об уголовниках на идеальный аршин: по их читательским пристрастиям. Например, один брал исключительно брошюры по свиноводству. Другой - труды академика Конрада по истории восточной культуры. Женя Березко вообще не читал, зато пересмотрел иллюстрации во всех изданиях. Леня Коновальчук просил отыскать ему про обезьян:
- Ребята читали, посоветовали...
- А как называется?
- Да не запомнил. Сказали - розовая такая обложка...
«Про обезьян» оказалось «Махабхаратой». Действительно, розовая обложка.
Некурящев штудировал игнатьевские мемуары «50 лет в строю». Шмель обожал научную фантастику. А вот дядюшка Шварц самонадеянно читал только детективы. И на челе его высоком... Почти от бровей осеребренном ровною бисерною щетинкой... Впрочем, есть такие персонажи - им брюшко заменяет чело.
Что читал сам Ника - его спросил однажды лейтенант Огородников.
- Голдсмита, «Гражданин мира», гражданин начальник, - и в никиных глазах проскакали крупные, как кенгуру, черти.
«Наглый, сволочь, - подумал Огородников. - Надо его шваркнуть лабаза. Или со свиданкой...» Однако повода пока не было: Ника сидел аккуратно и верноподданно.
Солдатенко же в библиотеку записался, но формуляр его, как корнильевский зад, сохранял упрямую девственность. Темная личность. Поэтому Ника ответил нейтрально:
- Ништяк.
- Ништяк - это расстояние между ****ой и жопой, землячок. Хочешь, расскажу сказку-задачку?
Ника обожал интеллектуальные испытания. Он порою мучительно чувствовал, как жернова его неуемных полушарий без ежечасной порции сырья начинают перетирать друг друга. Сюда годилось всё, любые тайны вселенной, кроссворды, ребусы и вот - сказка-задачка, отлично!
- Рассказывай.
- Ну, смотри, - ухмыльнулся шнырь, - я тебя не напрягал. Посадил дед Репку, откинулся Репка и завалил деда. Когда, говоришь, у тебя дачка?
Вот это и называется блудняк. Потому что дачка - это 5-килограммовая домашняя посылка, дозволяемая зэку по истечении половины срока. И, стало быть, через два с половиной года все бациллы, любовно уложенные руками родных, теперь достанутся не сынуле и брату, а этому активному педерасту, любителю каламбуров...
- Ладно, братан, на, хлебни с горя. В кругу друзей еблом не щелкай. Жалко дачку?
Да ну. Как можно жалеть потерянное в такой астрономической перспективе? Еще и те свиньи не родились, которых заколют на сало для той посылки... Да если бы Ника хоть на миг допустил, что придется отматывать срок всерьез, пусть даже только до половины - уже в следующий миг рванулся бы на высоковольтную колючку, под автоматную очередь... Конечно же, нет: это просто такая шутка для острастки - приговорные сроки. А там - кассация, помиловка, всеобщая амнистия, торжество коммунизма, термоядерная война - что-нибудь да случится, выручит из ямы - максимум через год.
Но и Солдатенко, похоже, все это понимал, тоже был реалистом. И вместо утопической дачки попросил только никин автограф.
- Тут один корешок посеял книгу - так ты черкни в формуляре, спиши пропажу.
Ну что ж, так оно и выходило - баш на баш. В конце каждого месяца по докладной Пуржанского за невозвращенные книги у абонентов высчитывали с лицевого в десятикратном размере.
Однако другой блудняк обернулся серьезной нервотрепкой.
Есть на зоне такая масть не масть, а как бы переходный подвид, вроде австралопитека от человека к обезьяне, - чушки. Неушитые, в нечищенных сапогах, мятых пидерках, заляпанных робах... Контачить с ними де-юре не западло, но де-факто - форшмак. И совершенно справедливо. Гигиена, друзья! Нельзя, своим затрапезом мы поощряем распад в его грязных поползновениях...
Но один из никиных соэтапников, Владимир Давыдович Корж, директор крупного гастронома, на зоне зачушковался очень быстро. Леня Коновальчук пристроил его, как человека, заведовать свинарником, а он прямо сжился с подопечными - и душою, и телом. Нашел себя, наконец, на шестом десятке.
А Ника помнил, как столыпинской ночью, под похоронный стук колес - дальше, дальше, дальше от жизни! - Владимир Давыдович рыдал ему в жилетку, клялся, что не выдержит и недели за колючкой...
- Да еще ж не пришел ответ, может, вам скинут по кассации.
- Нет, ты не понимаешь. Кассация - это чушь, это адвокату лишние деньги. Ну, пусть... Произошел государственный переворот, никто уже никогда нас не выпустит. Ты посмотри, кто кругом... Вся элита...
Что Андропов в генсеках - это государственный переворот, Ника слышал не первый раз. Однако сам, по своей пионерской навсёготовности, никак не мог уловить суть политической интриги. Какой же переворот, если под тем же флагом? Ну да, вокруг много упитанной публики - а разве раньше было не так? Кому еще сидеть, как не директорам и завбазам? Вон их Райкин как бичует, и мы все так сатирой воспитаны: раз директор - значит, вор.
Слезоточивый Корж горько улыбался:
- Так Райкин побичует - и у меня отоваривается. И все довольны. А теперь сажать понадобилось... Ох, Валя, какая на вас жизнь надвигается, какой бардак... А я не переживу, нет, не переживу...
Но свиньи вдохнули в Давыдыча новую жизнь. И, как бы начисто расплевавшись с прежним гастрономическим лоском, он усвоил себе диаметральный имидж: смиренного чушка.
Здесь однажды крутили кино: «Тропой бескорыстной любви». Один дядька как будто бы выкормил рысь. Дал ей кликуху - Кунак. И она потом бегала за ним, как собака. А в финале гадкий уголовник замахнулся на хозяина - так она его растерзала. М-да... Чекистов режиссерам уже мало. Так вот, по той же тропе шагал теперь Давыдыч в своих кирзовых говнодавах.
Вообще бескорыстной может быть только любовь к животным.
Конкретно - к свиньям. Потому что кошка - все-таки друг. А кто в наши времена верит в бескорыстную дружбу? Разве что зэки - но кошки на зоне не положены по режиму. Собака - раб. Лошадь - батрак. И даже рысь, как выясняется, - телохранитель!
А чем поживиться с хрюшки? Сало? Но сало вовсе не восполняет тех духовных затрат, что положены на ее выхаживание... И потом, завстоловой всегда подтвердит: в зэковский котел идет порошковый картофель, а свинина - только в ментовской, Аллах им судья.
Словом, время для Давыдыча остановилось, совсем как в «Фаусте».
Живя в блаженном ритме случек, опоросов и прививок, Давыдыч вовсе не знался теперь с календарною тягомотиной. То есть был по-настоящему счастлив.
Но ненаблюдение часов - это одно, несоблюдение же местных традиций - совсем другое, тут расслабляться не следует.
- Валечка, занесешь мою кружечку? - выйдя однажды после завтрака из столовой. - Я прямо к своим побегу, не хочу в барак заходить.
И Ника постеснялся осадить животновода, через давно зинувшую меж ними пропасть протянул руку за кружкой. И - вот уж воистину: коготок увяз! - в бараке, впотьмах и впопыхах, поставил эту жегшую пальцы посуду на чужую тумбочку...
Вечером состоялся суд. Поджарый, лиловый Мухамметшин, хозяин зафоршмаченной тумбочки, по счастливой азиатской безволосости расписанный с ног до головы, как Сикстинская капелла, требовал пять контейнеров отступного. Его семья - Солдатенко и Шмель - ласково уверяла Нику, что это по-божески и даже соглашалась на отсрочку до завтра.
- Да мне хоть через неделю - безразлично, - втолковывал Ника. - Где ж я возьму пять контейнеров? Полтинник... у меня и на воле таких денег сроду не было.
- Нет, землячок, через неделю это станет уже... Сколько, Андрей? - запнулся Мухамметшин.
- Ну, пять на семь, тридцать пять.
- Счетчик, не забывай. Так что лучше приноси завтра.
Мухамметшин чиркнул напоследок по никиному лицу черным и пустым прищуром, И Ника понял, что они не шутят.
Выходов намечалось два: ломануться к оперу - или разжалобить Пуржанского. Решиться на то или другое было неисполнимо стыдно. Ведь есть же язык - великий, могучий, поддержка и опора, все как в рекламном проспекте. На то и подвешен, чтоб убеждать тебе подобных в абсурдности их поведения. И вдруг он отнялся. Как в анекдоте: ты как хочешь, а я сматываю. Какой же ты после этого филолог?
Ника курил на скамеечке возле барака и ненавидел себя. Впервые после суда - еще того, районного, на Толмачева. Тогда, правда, наоборот, за то, что взял последнее слово и минут пять покаянно витийствовал, обещал больше так не делать... И тоже никого не убедил. Или они все просто не тебе подобные - что судьи, что уголовники?
На этом месте риторику перебил Андрюха Шмелев, в знак доверительности прикуривший от Ники:
- А у тебя правда чая нет?
- Как Бог свят.
- Сильно. И что думаешь?
- А что, есть варианты?
- Да нет, если на счетчик поставят, то без вариантов. Здесь не найдешь - будем ждать до твоей свиданки. И со свиданки ты нам денежки принесешь... Но тогда уже много натикает, родителям будет трудно.
- У меня только мать. Пенсионерка. А сеструха в техникуме. Стипендия тридцать рублей.
- Это уж не наши проблемы. А к куму бесполезно ломиться, - с мефистофельской проникновенностью подавлял Андрюха. - Не расплатишься - все равно опустят, долг есть долг.
Нике почудился какой-то проблеск в неопределенно-личной конструкции. Но Андрюха надолго замолк, давая прочувствовать перспективу.
И только докурив, кинул круг в вонючую жижу:
- Ладно, землячок, сейчас пойдешь, скажешь этим чуморылым: Шмель дает отбой от чая. Ты мне с дырявой жопой не нужен. Завтра добазарим.
12
Андрюха уже в СИЗО уяснил себе очевидное: есть зэки и есть овцы. Временно оступившиеся со своей гуртовой дорожки. Их должно резать или стричь - а поэт обязан быть только зэком.
Настоящий же зэк - это вор. Или отрицалово - как более семантично именуют черную масть козлы и администрация.
Впрочем, с чернотою масти здесь расправились быстро, дозволив даже опущенным нережимный колер. Что ж, тем надменнее высились теперь твердыни осанки, мимики и акцента!
Вор всегда чуть ссутулен, как пантера.
Вор никогда не застегивает фофана - а лишь левой рукой на уровне пупка придерживает полы.
Вор всегда ходит с обнаженными ушами, даже в -30 - только чуморылые могут позволить себе повязать треух под подбородком.
Свысока наблюдая беспросветный комизм овечьей тусовки, вор никогда не снисходит до смеха. На его отрешенный лик только изредка допускается кривая усмешка - с того края, где фикса.
А пришепетывание? Ведь это целое искусство, что там твои курсы английского! Попробуй сказать шепеляво, например, «Лорелея». А вор обязан уметь, иначе он - самозванец!
Вот самозванство больше всего и бесило Андрюху в подсудимых современниках. Даже из-под дюжины волчьих шкур все равно - рано или поздно - становою кочерыжкой у каждого вылущивается овца!
На воле дерзко подтирался всем Кодексом - а в зоне тут же вступил в секцию профилактики правонарушений: я ваш! Я уже осознал, перековался! Отпустите досрочно!
Или блатовал в зоне - но сник в ШИЗО: не добавляйте новых суток, я больше не буду!
Или, расплатившись почками и желудком, попрал ШИЗО - но в БУРе начал перевоспитываться: дайте на солнышко поглядеть...
Или, если презрительно превозмог и БУР, - подламывался под новым сроком, ужесточением режима.
Или, гордо восходя на Голгофу: усилок, строгач, особняк, крытка - все-таки забуксовал перед расстрелом... Овца.
И только тот, кто и палачу успевает улыбнуться в глаза и, получив пулю в затылок, падает лицом вверх, а в аду первым долгом надевает черный костюм и поджаривается уже в нем, - подлинный уголовник. Архетип уголовника. Уголовник как платоновская Идея.
Но Андрюхе было проще: его поэтический мозг еще с детства лелеял мечту о финальной пуле. И наше начальство на удивление быстро махнуло на поэта рукой, лишь для очистки совести подморив месячишко в ШИЗО. (А без тестирования тоже нельзя: самозванцы кругом, только начни верить на слово...)
- Так почему вы отказываетесь работать? - на 29-й день спросил у обескровленного Шмеля хозяин, маскируя отзывчивое нутро под леденящей улыбкой должностного садиста.
- За конвейер я не сяду никогда, - миролюбиво пообещал Андрюха.
- Так у меня ставки писателя нет по штату.
- Значит, убивайте сразу.
- А художником не хотите потрудиться?
- Способностей нет.
- Ничего, дело нехитрое, найдете помощников.
И назавтра Андрюха был выпущен прямиком в художку, заведовать перьями, кисточками и банкой белил. Всего-то и требовалось: рисовать бирки для карантина и подновлять пассажирам со стажем.
В строгом смысле это, конечно, тоже было работой, предательством воровских традиций... Зато и святая заповедь: «Не хочешь работать сам - заставь другого» - тут, не в пример конвейеру, соблюдалась легко. А накорябать на клочке материи собственную фамилию и номер бригады способен каждый: страна у нас, без пропагандистских понтов, - поголовной грамотности.
Андрюха строго предписывал только образцы шрифта: мужичкам - устав, петушкам - курсив и готический - винторогим. Ворам он выбрал вязь (недели две блуждал у Ники по полкам) - но воров, кроме него, пока что на зоне не заводилось.
Нет, если разглядывать сквозь пальцы, пяток более-менее правильных, перспективных сидельцев тут был, но, потерев с тем-другим-третьим, Андрюха признался себе, что семействовать с ними невозможно. Все они оказались с безнадежной провинциальностью зациклены на бацилле.
А ведь что такое семья? Энциклопедия не преувеличивает: семья - это ячейка уголовного общества. И зиждется она не столько на совместном провианте и табачке неврозь. В основании все-таки должна быть некая духовная сопряженность...
Солдатенко тоже приглянулся Андрюхе не сразу. Только, примерно, через неделю избиений поэт заинтересовался:
- А за что это вы так землячка?
Члены секции профилактики правонарушений бодро отозвались:
- Сажаем на швабру.
Это значило: подряжаем в вечные уборщики. При дальнейшем выяснении оказалось, что Солдатенко - дезертир. Предатель Родины. Погнушался своей зубной щеткой начищать унитазы в казарме. И, завалив особо настойчивого дедушку, сломился из рядов. И теперь, с легковесной семерой, думает здесь, в тепле, отсидеться от почетной обязанности. СППшники были все ребята честно и мужественно отслужившие, унитазы у них сверкали, и подрыва армейских устоев простить дезертиру они не могли.
Днем давали подремать, вечером, перед поверкой, поднимали, а после - вели в ленинскую комнату. И набивали, аккуратно и терпеливо. Это тебе не армия, никакой Калашников не заступится. А чтобы заточкой или пробойником глупостей не наделал, не ткнул кого из них спящего - так до утра и не ложились. Воспитывали.
- Сядешь на швабру?
- Нет.
Тук-тук-тук.
- Сядешь? - и так далее, уже неделю.
Снаружи Солдатенко оставался совершенно невредим, но Андрюха, знакомый с зоновскою дидактикой, понимал: это зловещий симптом. Значит кровью уже сейчас дрищет, а еще неделю продержится - финита, даже доктор Гааз за таких не брался.
Солдатенко продержался еще трое суток. Тем роковым утром до шконки его уже тащили волоком. Но вечером, когда один из педсостава подошел разбудить, - дезертир не спал. Сидел на своем втором ярусе, нагло свесив ноги. Одна была обута, второй кирзач он держал между колен.
- Закурить есть?
У СППшников всегда есть закурить; правда, угощают они только махоркой. Солдатенко свернул огромную самокрутку.
- Спички?
Тут стало ясно, что он сломался, куражится напоследок для самоуважения: курить в кубрике - это борзость даже для винторогих. СППшник сам зажег спичку, не желая мелкой придиркой дотаптывать издыхающую гордыню. Солдатенко с треском затянулся и, чуть не минуту продержав в легких, выпустил ядовитый клуб прямо в торжествующую ухмылку. А потом, также обстоятельно засунув руку в голенище, от всей души, каблуком, зарядил СППшнику в пятачину.
- Всё. Делайте со мной, что хотите, но на швабру я не сяду. - И откинулся на подушку.
Из угла наблюдавший Некурящев теперь, наконец, подошел:
- До плаца сам дойдешь?
- Дойду.
- Ну и обувайся,
Больше Солдатенко не трогали. Дали недельку отдышаться, привести стул в порядок. И назначили ночным шнырем. Козлиная, между прочим, должность - но Андрюха этим пренебрег. Скентовался, подкормил...
А третьего - Мухамметшина - они взяли в семью чуть позже, за одно только дикое, клиническое простодушие. Зато выгодно оттененное здравой убогостью окружающих: Мухамметшин пять раз в сутки вставал на намаз! (Сам Андрюха молился в жизни только однажды: когда у него на третий день после шарозакатной процедуры загноилась пробитая кожица.)
Это известный закон: если в своей неотмирности быть последовательным до мелочей, с всегдашней готовностью на крест, цикуту и ров со львами - зэки тебя зауважают. А и покусав для пробы - так только до костей, не до смерти. Но - никаких компромиссов! Ни даже в самомалейшем... Особенно - в речи. А здесь-то и оступаются охотней всего, так хочется послабить, потрафить землячкам задушевным демократическом матюком. И - кончено! «Вот он!» - верещит востроглазый дедушка Вий, и народ облегченно и радостно харкает в твою харизму...
Поэтому, например, Нику Андрюха всерьез не воспринимал. Как и вообще всю интеллигенцию энштейновского покроя. А вот Мухамметшин никакой относительностью не увлекался. Строго на восток, на колени и: ала-ала-ала-гыр-гыр-гыр - священнодействует.
Привычка, разумеется. Однако Андрюха еще в СИЗО с грустью наблюдал, как пассажиры того же мусульманского воспитания уже через месяц начинали дружелюбно коситься на сало из дачек сокамерников. А через два уминали добрые ломти не хуже православных... Овцы, неизбывно.
Совершив намаз, Мухамметшин еще минут пятнадцать оставался в благостной прострации и тогда был не прочь изложить свое кредо.
- А как не молиться? Мне Аллах всегда помогает, всю жизнь! По нашему делу всем больше чирика дали, только мне - восемь!
Все на командировке - даже администрация, редчайший случай! - соглашались, что дело полностью сфабриковано, но в мухамметшинской теодицее это было как-то не в счет. Не Аллах же его фабриковал.
- Да я скоро выйду отсюда, увидите. Мне нельзя сидеть, надо сына воспитывать.
Пожалуй, те сюжеты, что испещряли туловище и все четыре отеческие конечности, Минпрос вряд ли бы утвердил в качестве дидактического пособия. Но ведь вовсе не обязательно обучать младенца нагишом!
Тем более что никакого младенца, да еще мужского пола, говоря начистоту, пока что не существовало. Жена Мухамметшина залетела только несколько месяцев назад, после очередной свиданки.
- И вот смотри: на воле мы четыре года жили - и ничего! А сюда попал - р-раз - и готово. И будет сын, увидите, Аллах меня любит...
Андрюха с Солдатенко переглядывались, но помалкивали насчет «р-раз!». Только Некурящев однажды, выслушав историю чудесной беременности, то ли съязвил, то ли позавидовал: мол, ну да, жена Цезаря вне подозрений...
- Почему Цезаря? Любая жена. Если подозреваешь - зачем женился?
Ника Главы 1-12
© Copyright: Алексей Недлинский, 2010
Свидетельство о публикации №210020600290
Свидетельство о публикации №210020600290
Рецензии