Про лёху окунькова

ПРО  ЛЁХУ  ОКУНЬКОВА               


I.  О ЗАКОНЕ И О РОМАНТИКЕ

       Проехался Радищев из Петербурга в Москву – с XVIII века звон о нём по России плывёт!  По заслугам, конечно.  Нечего тут сказать.  Не в купейном вагоне, на перекладных добирался.  Рисковал, стало быть.  Время было дремучее, технически отсталое: о грядущем прогрессе в те года фантазёры разве что мыслили.  Хотя здесь и так можно вывернуть: диссидент не из бедных был, не крестьянскими телегами трясся; по карте же меж столицами и локтя не набрать – не усох, поди. 
       Вот Лёха Окуньков - четверть глобуса истоптал!  Всю Россию- матушку исколесил!  Причём также ведь, без какой-нибудь роскоши.  И где только не носило его?!  Да не лишь бы как, не с карандашом да с бумажкой, чтобы гадости про державу вынюхивать, - по настоящим трудился профессиям!  На Камчатке рыбу в банки закручивал; с геологами по Алдану ходил; в Воркуте рыл чего-то; на КАМАЗе мотористом отметился; БАМ ещё на бульдозере возводил…  А спроси у кого об Лёхе: хоть на БАМе, хоть на том же Алдане? - плечами пожмёт.  А то пальцем над ухом повертит.  Неизвестен Окуньков для большинства современников.  На Руси самородков таких - пруд пруди: руки золотые, голова светлая, душа нараспашку – чистая душа; а только пьяница.  Именно пьяница, а не какой-то алкаш; потому как не часто горькую пробовал, но раз только в месяц, когда и не выпить-то грех, то есть после получки; правда дня три кряду, да чтоб дым коромыслом, в смысле безбожно, по-чёрному.  Алкоголики так не пьют; они – регулярно, но по чуть-чуть и обязательно скрытно: дёрнут стопарик, запашок перебьют, да и ходят царьками: вот, дескать, какие мы трезвые, какие мы всегда правильные.  Не русское это явление.  Если в корень копнуть, болезнь алкогольная с Западу на славян перекинулась.  Тьму-тьмущую срезала!  У иных гениев начисто все извилины выпрямила!  Скольких богатырей обессилила?!  Попробуй, попей-ка день в день?  Окуньков же с заразой масонской управился и как был русским, так и остался.  Через что, к своему сороковнику, претерпел очень многое - от месткомов, профкомов, от жены, от начальства.  Жена, понятное дело, природная штука.  Куда без неё?  Глупо даже про то рассуждать.  Терпи, да и всё.  Остальную же публику считал Окуньков совершенно никчёмной; мнение такое озвучить не упускал; а не всем, может, нравилось.  Где бы ни добывал себе Лёха питанье насущное, везде с ним случалась простая картина: таланты его признавали, но хвалили - до первой зарплаты…  План ли руководство прошлёпало, авария ли на производство обрушилась, другая напасть – тут как тут самородок наш: самый первый и один за троих.  А вот в передовиках не довелось походить, на доске не пришлось повисеть.  Ещё премий не получал и - за всю свою жизнь! - в санаториях не был.  Однако на судьбу Лёха сроду не жаловался, философски к бытию относился.  Твёрдо знал, аж со школьной скамьи: если где-то и убудет чего, то с другого боку уж непременно прилепится.  Закон этот признавался Окуньковым непреходящим, универсальным, причём как вперёд, так и взад, и распространялся на все его умствования.  Понадобится чего объяснить – закон тут как тут, всегда под рукой. 
       Для примера хоть взять: отобрали как-то на КАМАЗе путёвку (не успел до получки оформить), не поехал он в Кисловодск, не сдавал там мочу для анализов…  Ну и что?  Зато как был худющим, но бодрым, так и остался.  Отпуск же на Каме неплохо провёл.  Вставить кстати: не с чужой женой, как курортник задрипанный, и не в душной каморке; а честь всё по чести; так, что вспомнить приятно.  Не часто у них, у Окуньковых, такое бывало: две недели! он, она и дочка их, Машка-ромашка; зорьки тихие, лодка-резинка, кувшинки на заводи…    Сколько лещей тогда к пиву навялил?!  А какую уху они там варганили?! 
- Теперь возьми да прикинь дебет к кредиту. - Супруге потом про закон растолковывал. - Много ли потерял? мало нашёл?  И так, Валюха, в подлунном мире - куда ни копни.  На том справедливость держится.  (Числился за Лёхой грешок - уважал туман напустить: «в подлунном», мол, «дебет к кредиту», а то ещё как-нибудь.)

       А вот и затылок у этой истории: отрядили вместо штрафника бухгалтершу ихнюю, Маргариту Петровну.  (Опохмелиться тогда не успел, как она путёвочку сцапала!)  Гром-баба была!  Здоровье ходячее.  Ушей из-за щёк не видать.  Ну и что?  Где прок, в чём мораль?  Да вот в том, что была семья у Маргариты Петровны, да и вышла вся, - не дождалась, пока та «Боржомом» насытится.  Ещё к тому в минус: сама хиреть начала, как приехала.  И, сказать надобно, слухи по этому поводу разные ползали, в том числе деликатные.  Кавказ, есть Кавказ… 
Окуньков хоть и мелкого полёта слыл личностью, но мыслил высоко; и к любой человеческой трагедии с почтеньем всегда относился.  Так что к бухгалтерше, кроме стойкого безразличия,
негативности никакой не испытывал. 

- Так, Валюха. - Заострял жене в назидание; мастерил чего-то по дому и заострял. - На чужой беде не ищи себе радости.  Срикошетит, да самой по мордам.  По мордам!  По мордам!  От Петровны, гляди, убытки одни; половина осталась. - Это, разумеется, без злорадства, почти что сочувствующе.

       Смотрела в такие мгновенья Валентина на мужа, и наглядеться никак не могла.  До чего ж мастеровитым был её Лёха, когда на трезвую голову.  Из малосемейки – даром что казённая – ведь куколку сотворил!  А до чего же умнющим?  Уж так-то складно из него речь вылазила.  Что ни скажет, всё в точку.  Вот и похудела бухгалтерша вдвое; во столько, примерно, и спеси от неё поубавилось.  А мужик ещё убежал?  Словом, как ты её ни верти, кругом половинка.  Однако не была б она женщиной, кабы насовсем-то поверила, что Земля наша круглая.  Должно быть, грызли её сомнения.  Ну чего б им не грызть?  Послушать философа, так чем хуже, тем лучше.  В нормальной-то голове как такое разместиться?  Слушала, слушала, да принималась тихонечко муженьку возражать:   

- Дурак ты, Лёшенька.  Вон, у Ленки-буфетчицы квартиру обчистили. Слава Богу, детей тогда не было.  Магнитофон японский, кольцо с бриллиантом, серёжки - всё ценное выперли.  Шубку нутриевую…  Дак ей что теперь – прыгать от радости?  Ждать, что вот-вот на неё богатство обрушится?  Щас!  Держи карман шире.  Тоже мне: «Много потерял?  Мало нашёл?»  Да отдохнули-то мы потому только, что от города забрались чем подальше; потому что магазина рядышком не было…
Уж конечно, дурак ты, Лёшка; и закон твой  дурацкий.  Пришла беда – раскрывай ворота!  Вот как в жизни «куда ни копни».  Мало Маргариту Петровну кобель её изводил?  Мало она его из чужих кроватей вытаскивала?  Сам ведь знаешь – юбки мимо не пропускал.  Мало? – получи вдогонку.  Поехала, называется; успокоила психику.  Ясно, что сама не подарочек.  Да какой ещё не подарочек!  Фашистам на Рождество.  Только так тебе скажу: на нервной почве у ней вся морока.  А хоть бы вот из-за ревности. 
       Ой, держите меня!  Ну какие же мы, бабы, все бестолковые?!  Ну, дуры ведь дурами!  Было б переживать-то о чём?  Только и заслуг, что непьющий.  Не мужик, а мешок с г…  Я, Лёш, когда вижу его, сразу деревню вспоминаю и корову нашу, когда та люцерны объестся: вот и пузо у него что у Зорьки, и рожа - поставь их рядом, сроду не отличишь.  А теперь с другой стороны прикинь «дебет к кредиту»:  много от нашей бухгалтерши убыло?  Ещё, может, прибыло.  Вот тебе,
миленький, и закон… 

       Потом Лёха возражать начинал: так же – негромко, без всякого раздражения: курица, дескать, не птица; а философия не бабьего ума дело.  Потом снова она.  И так за полночь.  Никогда им не было скучно.  Всё у них в жизни вместе; конечно, кроме трёх дней из тридцати.  Учились вместе; поженились, потому, что иначе с детсада не мыслили; когда дочь появилась, вместе души в ней не чаяли. 
       Да, нормально Окуньковы жили.  Друг перед дружкой себя не выпячивали; не делили семейное на мужское и женское.  В необходимых разве что случаях.  Словом, если б не «получки» злосчастные, зваться чете, ну - кругом идеальной.  Впрочем, и здесь закон безоткатно срабатывал.  Так срабатывал, что, как ни злилась безалкогольная половинка, а по существу ненавистной проблемы, не то что поделать чего-то, а даже возразить ничего не могла:

- Знай, несчастная! - Отвечал обыкновенно Лёха на повышенную от жены интонацию. - Мужик непьющий, если он здоровый – это обязательно бабник, либо шпион.  Другие все - на порядочных и на алкоголиков делятся.  Исключений? – одно!  Аж на семьдесят тысяч.  Спорь, не спорь, наукой доказано.  Так что ассортимент для вашего полу  раз, два - ну, три! - и обчёлся.  Но выбор, жёнушка, всегда за тобой.  Баста!

       Отметить необходимо: Валентина по жизни была не просто неглупой, но – мудрой.  (На Руси, к сорока ближе, такие сплошь и рядом случаются.  Правду сказать, на том Русь и держится…)  Очень уж понимала она, что во всём её философа словоблудие содержалась и щепотка разумного.  Свято место не бывает пусто: выдери у мужика бутылку из рук? – всенепременно ручонки те за чьей-нибудь титькой потянуться, а то свою дурную башку за какой-нибудь романтикой понесут - да куда Макар телят не гонял; да по балкам опять, по общагам; а дочке снова школу менять.  Проходили…  В одной книжке прочла, страшно умный киргиз написал: «Мудрость – это плата за наши ошибки».  За её эксперимент ей сполна заплатили…

       Дочке трёх ещё не было, как сорвал их Лёха из деревни сибирской на самый край света, декабристкам на зависть, аж на Камчатку.  Из избы уютной родительской да в общагу замызганную.  Комнатка два на три, а через перегородку фанерную – зоопарк из пятнадцати морд, рыл и харь.  Одна радость - неопасных для жизни.  Всё это, с учётом понимания момента и исторической важности, как раз и называлось романтикой.  Чего ж тут ещё объяснять? - объелась такого «возвышенного».  В идею идей превратилась хрущёвка мещанская.  То есть думать о другом не могла!  Закроет глаза и - то мебель тряпочкой вытирает, то обои наклеивает, то просто по светлым комнатам хаживает (надо бы пояснить, квартирка ей виделась сразу двухкомнатной, на втором чтобы этаже и со всеми удобствами).  Прямо наважденье какое-то!  Не вынесла пытки, пожалелась супругу:

- Бросил бы ты, Лёшенька, заразу эту.  Сколько можно сосать-то её, а?  Перестал бы с начальством собачиться.  Всё правду ищешь.  Ведь люди смеются.  Да с твоей головой, с твоими-то руками! – оглянуться не успеешь, как квартиру получим.  Вот бы ахнули все!  А пусть и малосемейку.  А пусть и казённую.  На стенах, поди, не написано.  Не хочешь квартиру? – скопим давай, домик построим.  Гляди, на краю посёлка их - как грибы растут.  Тыщь восемь надо, я спрашивала.  Подналяжем – года за два управимся.  Мне, вон, полтары ставки опять предлагали; а ты, может, в плаванье сходишь. Вот бы носы всем утёрли!
Всё у нас с тобой, Лёшка, получится.  Только бросил бы ты заразу эту.  Не себе прошу.  Послушай-ка через стенку: что ни слово, то мат; что ни праздник, то драки.  Зверинец какой-то.  Чему тут дочка научится?  Мечтали ведь…

       Знала чем зацепить.  В самое нервное мужа кольнула.  Неделю ходил мрачней тучи.  Чего он там себе на уме философствовал? – один Бог только знает.  Но решение принял.  Действительно ахнули все.  Зашил себе Лёха - «торпеду».  В известное место…

       (Ну, какому масону – немцу ли, французу, да хоть африканцу! - на ум бы такое взбрело?  Один ответ - никакому.  Кишка у них тонка, в рулетку такую сыграть.  Русским был Лёха.)

       С тех пор, за «сухие» три года, три разочка и виделись.  То он в плаванье, то в экспедиции…  Шабашники им уже и домик построили; и обои, и мебель в нём новенькие; и Машка-ромашка по чистеньким комнатам бегает; и всё, как мечталось.  А только осточертело Валентине такое супружество.  Вышло так, не просчитала она от эксперимента последствия; вроде как своими же руками на дом с шифоньером семью поменяла.  Первей мужа озарило тогда: выбор-то у них, у баб, действительно невелик.  Заставь дурака Богу молиться…  Через восемь только лет её Лёха угомонился. 
       Как же широка ты, Россия-матушка!  Где только ни носило их?! Скажет, бывало:

- Лёш, а Лёш, может, хватит уже?   На месте-то и камень мхом обрастает.  Может, уже обоснуемся?

       А в ответ, как пластинка заезженная:
- Под лежачий камень, Валюха, даже вода не течёт…
 
       И очутились они к своим тридцати на другой стороне уже глобуса - на тюменском аж севере.  Ну и что?  Где прок?  В чём мораль?  Право слово, как в сказке: та же общага с фанерной перегородкой; за перегородкой зверинец, а из него те же маты.  На этот раз, Бог дал, через год уже из гадюшника съехали.  Спасибо Ему великое, сработал частично Лёшкин закон: домик камчатский, что чудом каким-то на полуострове сохранился, удалось им продать.  А то б вовсе беда… 
       Времена наступили смутные, непривычные.  Радищев даже о таком не мечтал.  Перевернулось всё с ног на голову.  Как колом по башке, озарило вдруг: романтизм – это не высокое вовсе предназначение, а «совковый» инфантилизм; и напрасно Лёха Алдан баламутил, сопатку морозил; и совсем уж зря они БАМ с Валюхой построили.  Столько лет всё неправильно делали!  Сколько средств непрогрессивно потратили?!  Ещё и на арене вели себя вызывающе: шибко провинились перед заморской общественностью.  Как котята слепые по жизни мыкались.  Не они одни – вся страна записалась в ущербные.  Нет худа без добра, как не бывает его и без большего худа: теперь-то уж окончательно вскрылось для населения: не какие-то задушевные эфемерности, но единственно – деньги! - мера всему, - будь хоть три царя у тебя в голове, а руки из платины. 
Такое вот на Окуньковых и на державу обрушилось… 


II.  СЕВЕР

       Домик Окуньковых на самом краю посёлка; за домиком (в ста шагах) речка; за речкой город; кругом - тайга и болота.  Без конца и без края.  Летом у них за тридцать, зимой бывает за пятьдесят.  Лёха привык, пока нравится; Машка-ромашка уверена, что на глобусе это самое-самое.  А Валентине чего ещё надо?  Нет, ну надо, конечно.  Есть три мечты у неё заветные, из года в год с ней кочующие.  До мурашек на коже хотелось - до зуда под ложечкой! чтобы дочь в институт поступила.  Не за деньги, как теперь это делалось, а нормально, - по-человечески: поехала чтобы, экзамены выдержала, переплюнула всех и прошла.  Хорошо бы в экономический.  Смех и грех: раньше-то канторщиков никто за людей не считал; а теперь как ни джип, в нём бухгалтер катается.  Нет-нет, лимузинов не надо ей; про другое зудело под ложечкой.  Задумается и аж жмурится от возможного счастья; одно и тоже в тех думках видится…

…Идут они по родной деревне: дочка взрослая, мама нестарая; а все смотрят им вслед и шушукаются:

- Гляди-ка, Валька наша чудо какое вырастила!  А, и правда, ромашка…  Студентка уже.  Видать, на каникулы…  Ай да Оконьковы!  Простые ведь они, - он по железкам всю жись, она медсестра, - а так-то носы иным пузырям да их фифам утёрли!..
 
       Кажется, на костёр бы пошла – только б дождаться ей праздника этого; лишь бы именно - ЭТИ слова услыхать.  На дальше про дочку и не загадывала.  Сказки русские всегда на самом-самом заканчиваются…  А ещё мечталось ей о квартире в городе, да чтобы Лёшка её со своей «заразой» покончил.  И когда ж только с «пионерской зорькой» своей распрощается?!  Повзрослеет когда?  Смотреть на него стало больно: не столько пьёт, как после отлёживается: думает, паразит, всё ему двадцать.  Бывает – пришибла бы! – так-то накопится.  Ан нет: заступница у него теперь есть сопливая; для которой он если не праведник, то рядышком где-то, а на глобусе лучший, уж это - конечно же.  Чуть что, тут как тут она.  Ну, лиса ведь лисой!  И слова-то наготове у неё адвокатские, и «мамочка-мамочка», и слёзы ручьём по первому требованию.  Горюшко луковое.  Радость её самая-самая.  Неизмеримая.  Посмотрит Валентина на дочку, да и оттает и рукой на обоих махнёт: одного, дескать, полюшка ягодки…  Опять в живых Лёха останется. 
       Мыслитель доморощенный.  Библию приволок; справедливость всё ищет, закон свой пропагандирует.  Заладил, как поп: «За всё, Валюха, с каждого спросится…»  Может и спросится (она только «ЗА»), да когда это будет?!  Кому теперь правда нужна?  Теперь одно есть понятие – выгода.  В ней и справедливость, и все законы, и правда вся.  Хорошо это?  Нет, это плохо.  Вроде как не по-русски.  Но так оно – уже есть.  И плетью обуха не перешибёшь: в этом жить надо; хочешь – не хочешь, к такому надо подстраиваться; и уж вовсе не обязательно для этого «сволочью стать».  Послушать Лёху, куда ни плюнь сплошь шпионы и сволочи: Родину предали, совесть продали, народ обокрали.  Хотя во многом, конечно, была она с мужем согласна: кинулась их держава на лучшее «перестроиться», да поехала как всегда, как попало: едет, а чтоб не застрять на своих же ухабах, родные кости под колёса подкладывает.  Заставь дураков Богу молиться…
       Да только «сухой закон»! – вот, сколько мужиков он под землю унёс?!  Знакомых одних посчитать, и то пальцев не хватит.  Не стариков или инвалидов, тем тут вовсе заказано, - молодых и здоровых.  Нажрутся, придурки, какой-нибудь гадости – совершенно боли не чувствуют! напрочь мозги отключаются! - выйдут на мороз и айда…  Случись беда от жилья подальше: заметёт к утру, бугорка не останется.  Поищут для вида, в сугробах поковыряются…  У кого ума хватит, всю тундру перелопачивать?  А по весне бедолагу «подснежником» ласково назовут.  Насмотрелась на них, согласно своим медицинским обязанностям.  Жуткое зрелище.  Как могла, она мужа от судьбы такой огораживала.  Два «сухих» года! - все пайки, все талоны (ещё один оскал перестройки) на дефицитную водку по соседям меняла.  Прятала, а потом выделяла – строго в нужных количествах и к необходимому времени.  Кто не знает, тот посмеётся; кто столкнулся хоть раз, посочувствует: нелегко мужей после «Ланы» или духов французских отхаживать… 
Пережили «сухой закон».  Выжили. 
       А вот Ирка, соседка бывшая – не то что б подружка, а так, почаёвничать – без мужа осталась… 

       Ирка была учительницей.  Красивой, языкастой и гордой.  Муж её был конструктором.  Умным, добрым, но слабым.  Его так и звали – «муж Иркин».  Пил он реже, чем Окуньков, но тоже по-русски.  С жены пылинки сдувал, но болезнь свою, ради ненаглядной, не смог одолеть.  Какие только кары она ему ни придумывала!  Он же в ответ нимало не философствовал; слово «баста», как Лёха, не говорил; а наоборот, не уставал виноватиться.  Раньше Ирка над Валькой подсмеивалась, теперь по-другому поёт.  Врач её просветил, будто приговор обвинительный вынес; ушам своим тогда не поверила:

- Вам бы, дорогуша, сначала опохмелить муженька, - клин клинышком, так сказать, попробовать вышибить, - а потом уже «скорую» вызывать.  Видите ли, лак для волос - это не водка, а Север – не Сочи… 
 
       Получалось: не фыркни она, как всегда, в то утро злосчастное; сломи свою гордость; разыщи для мужа «грамм двести», как он и просил; был бы её конструктор к вечеру жив и даже, может быть, весел… 

- Какой же я, Валька, бестолковой была!  (Всё чаще теперь разговоры с того начинала.)  Я ведь как раньше думала: отхватил бабу – такую, что есть чего посмотреть - будь уж любезен, докажи, что мужик ты, а не какая-то тряпочка.  Денег нет? – заработай; квартиры нет? – выбей; водка мешает? – брось.  За то всё – тебе вон всего сколько!  Кругом оказалась дурой: и в квартире теперь, и денег вроде хватает; а смотреть-то некому, да и показывать уже нечего.

       Насчёт «смотреть некому» - врала несусветно.  Посёлок их – не деревня, но и до города ему далеко: кто к кому на огонёк заглянул, во сколько ушёл? – всё про всех тут известно; и кавалеров её ещё при конструкторе перестали считать.  Другой выйдет разговор насчёт «показывать нечего».  Ирка явно жеманничала.  Всё на ней до сих пор пребывало на месте, пусть не в тех уже формах, зато в превосходных количествах.  И даже Лёха частично тот факт признавал; только закидоны его философские комплементами назвать было сложно; походили они скорее на ребусы:

- Ты, Ирка, тот ещё фрукт.  Ровно барбариска на сдачу… (Всё!! Дескать, «кто имеет ум, тот сочти…») 

       Ну, за что «фрукт», причём тут «барбариска»? – не надо и учительницей быть, чтоб понять.  Первый – сочный; другая - «долгоиграющая».  По-другому размыслить: «развернул, лизнул,  обалдел от невероятной приятности».  Но «на сдачу» то почему?!  Ирка ничего не знала про универсальный закон: смеялась, спрашивала «где её семнадцать лет?» и плотоядно, по-кошачьи, потягивалась; Валентина всё о законе знала и от неудобства за бестактность философа по дивану елозила: не за сдачей люди в лавку приходят, а чего посущественнее обрести.  Известное дело: на одних барбарисках долго не протянуть, из них даже супа не сваришь… 
       Со стороны поглядеть, жила красавица в «сволочном» настоящем, как рыба в воде: для кого-то в пример, кому-то на раздражение.  А на-ка вот: Валентина жалела её.  Понимала, может, с чего б это Ирка, у которой всё начальство в товарищах, у них, у простых Окуньковых, приловчилась чаёвничать…
 
      …Уезжали они тогда на Камчатку.  Провожать, вся деревня сбежалась.  Как оно и бывает, каждый тут о своём: родители учат, кто-то сочувствует, кто-то завидует, а четвёртым и заботы до отбывающих нет – сидят себе, на гармошке играют, никому не мешают, выпивают по случаю.  И всё бы оно как обычно, кабы не бабка Лёшкина, ровесница  Ермака ещё Тимофеевича, реликт деревенский.  Пришаркала, как привидение, и стала у изгороди (до того - целый год из избы не вылазила!).  В дом не пошла, суета не понравилась.  Постояла, пошамкала да – не сына, не внука - Валентину окликнула.  Обычное дело: обнялись и поплакали; точно знали: больше не свидятся.  Выполнила миссию, утёрлась платочком, а перед тем, как в обратную дорогу наладиться, посмотрела строго и выдала:
 
- Лёшку не бросай.  Не кидайся на блескучее, ровно сорока какая, опосля жалеть будешь; не твоя это тропка; а куды иголочка, туды и ниточка.  Хочь и баламут он, а нутро его светлое; и вся их порода такая.  Потому и люди к им тянутся.  Одна беда - взрослеют, паразиты, аж к старости.  И прадед, и дед у его баламутами были, царствия им Небесного; и отец баламут.  Что правда, то правда: с ими, с Окуньковыми, никогда не соскучишься…   Дак зато и по честному.  Выпить – это да; но - не думай даже! - ни в жись он тебя не унизит и не предаст, и руку на тебя, паразит, не подымет.  Потому как – порода.  Язви их в душу.  С ими, с паразитами, подобру если – хоть верёвки плети; а по-другому – как об стенку горох!  Тяжко станет, а ты поплачь, и семьёй живи.  И терпи.  Терпи, Валька, да, как собака цепная, дочь охраняй.  Пуще глаз стереги!  Выдюжишь – тогда и тебе заплотится; радость свою найдёшь.  Обязательно, внучка, найдёшь; оглянуться не успеешь.  Жись, она ведь коротенькая.  И попомнишь меня тогда; а оно, авось, и мне там зачтётся… 
       Да надолго в чужих краях не затягивайте.  Покуролесите и назад.  Тут ваше всё…  Ну и, с Богом.  Шумно у вас.  Скажешь Лёшке: пущай забегит.  Попрощаемся…

       Пятнадцатый год с той поры пошёл.  Давно уж нету реликта в деревне.  Померла бабка.  Царствия ей Небесного.  Зачлось ей там или как, про то ничего никому неизвестно; а только не раз её Валентина добром поминала.  «Не кидайся на блескучее, ровно сорока какая, опосля жалеть будешь…» - это ж надо так?!  Ведь точно про Ирку!  Ну чего б ей, такой из себя, тащиться из самого города и (с простыми-то бубликами!) чаи у них распивать?  А на-ка вот, бабке спасибо - простое, оказывается, тому разъяснение: рыба любит, где глубже; а человек ищет, чего потерял…
       Да ладно с ней, с разнесчастной жеманницей; не упустит она своего.  Тут других забот полон рот.  Третий год пошёл, как Лёшка её самый первый на квартиру стоит.  Вот беда - «задвигают» его.  А причина - известная…  Зато получают Маргариты Петровны, с лужёными глотками; такие вот Ирки-сороки и прочие «барбариски»; пусть они хоть двадцатые или даже тридцатые в очереди.  И живут, между прочим, потом припеваючи; и ничегошеньки не рикошетит им «по мордам», и вообще никакая зараза их не берёт; потому как закон Лёхин, и без того-то дурацкий, при рыночных отношениях, ну – вовсе бездейственный! 
Не выдержала намедни, пожалелась ему по-хорошему:

- Лёш, а Лёш?  Что ж нам век теперь на ягеле куковать?  Собирались, помнится, на людей только посмотреть.  А, гляди, обернулось как.  Полжизни уже за спиной, а родители старенькие, а дочка школу заканчивает…  Устала чего-то я.  Погодил бы ты получки свои отмечать.  А?  Ну, пока хоть в квартиру не въехали?
 
       Показалось тогда: прислушался её Лёха.  Ан нет.  Получил зарплату, и опять двадцать пять…  Что ж им, правда что ли, на кочках этих свой век доживать?!
       Эх, бабка-бабка, опять твоя правда: покуролесили да осели; и не хуже, вроде, чем у других; а на-ка вот - тянут родные места.  Последнее время дом стал родительский сниться…  И так-то Валентине в тех снах уютно, так спокойно! – просыпаться не хочется, шевельнуться не хочется.  Никуда, видать, не деться от этого.  Вот и слава Богу.  И не им уже – дочке их квартира нужна.  Ох, как будет нужна!  Чтобы выучилась да сама решала судьбу свою; чтобы, как они, по общагам не мыкалась.  Уж такого ради, можно и потерпеть.  Не те нынче времена.  И хоть много в них «сволочного», но кое-что и на место ими поставлено.  Разделилось наконец-то в дурных головах: нет в том возвышенного, по гадюшникам всю молодость кочевать: романтика – это само по себе; а убожество, это – убожество.


III.  О  «НОВЫХ РУССКИХ»

Это раньше конторы конторами называли, а теперь они – офисы. Приёмные у начальников – что тебе палаты боярские; и в каждой Ленка такая вот, свиристелка с компьютером.  Первая – чтобы кофеваркой руководить да людей порядочных к начальнику не пускать; а второй - чтоб в нём карты раскладывать.  Сидит, кукла, корчит косметикой; не замечает будто народ ожидающий.  И Лёха сидит; потому как одиннадцатое сегодня, а восьмого получка была; и велено ему категорическим образом, явиться для решения участи.  И привычное бы оно, в общем, дело, кабы не исключительное к тому обстоятельство…
       Ну, как ты им объяснишь, крючкотворам этим и фарисеям, что он, Алексей Окуньков (сорока годов отроду, русский, тайно в церкви бабкой крещённый), на этот раз не лишь бы как выпивал?!..

       С полгода в Лёхе идея вынашивалась – с горькой покончить.  Да не так, как раньше, а – вовсе!  Чтобы раз, значит, и баста!  Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается.  Может, думалось столько времени: «Ведь – не стало в том удовольствия прежнего, а одни неприятности.  Что ж сосать-то её?  Не столько пьёт теперь, как отлёживается.  Ну, и где же тут логика?  А нету тут логики.  Перед дочерью опять же неловко.  Жену стало жалко.   Устала она…  Сколько лет они вместе: и в печали, как говорится, и в радости.  Негоже друзей предавать»…   Так кумекал да эдак.  А восьмого, значит, осуществил.  Взял и покончил, и попрощался.  Выходит: выпил-то Лёха, чтобы, даст Бог, вовсе не пить.  А про такое не объяснишь, и тут с гулькин хрен всякой логики.  Ладно с тем; не впервой, поди; отстреляется…

       Интересно, конечно, на что у них сегодня фантазии хватит?  Помнится, прошлый месяц получку давали третьего; стало быть, вызывали седьмого.  Воспитывали.  Руки его «золотые» нахваливали, «прогулом» в нос тыкали.  А что у него «отгулов» - на отпуск! про то у них не считается.  Сговорились, конечно.   В «наказание» - насос починил, потом транспортёр; а потом нутро ещё пришлось перебрать в одной иномарке (у «нужного человека») - толи у товарища-друга-начальника, а толи у «коллеги» товарища… 
       О времена ваши, «новые русские», о ваши нравы! «Следующий!»
Летит время!  Тогда сугробы лежали по самую маковку, а сейчас плюс тридцать: иван-чай цветёт, и такое в тайге и по тундре творится!  Потому, что – июнь на дворе.  Север – это не Сочи: торопится природа…  Всё в ней надо успеть: и народиться, и пожить в своё удовольствие, и до смерти состариться.  Пятый десяток Лёха в подлунном мире живёт; а не перестаёт ему удивляться.  Это как же порядок в нём такой существует?!  И любому-то уголок здесь свой отведён, и для каждого своё время отмеряно!..  Ладно зайцы там или куропатки (у них, хоть и плохонькие, а мозги всё же есть), но цветочкам-то, былинкам-то - кто торопиться подсказывает?!  Вот вопрос, так вопрос!  Была б полюбознательней Ленка, обязательно наоборот своё кресло поставила, к окну бы поближе; и не в карты косметику пялила, а туда: на тайгу, на болота, - на загадку извечную, то есть на флору и фауну.  Всё равно делать нечего. 
       Двоечницей, конечно, была.  Года на два, может, дочери старше.  Учиться бы ей, а не кофеваркой командовать.  А вот Машка-ромашка - отличница, и дальше учиться пойдёт.  С выпускными закончит - сразу в область покатит.  (А то и подальше! – знай Окуньковых!)  И покажет себя!  Да не за деньги, как теперь это делается, а переплюнет всех - и весь разговор.  Лёха даже не мечтал о таком, например супруги; он это - знал.  Потому как старалась их дочь.  Стало быть, заработала.  И обязательно должна здесь справедливость восторжествовать; непременно сработать должен главный закон!  Потому что так оно – правильно… 
Сидит Лёха.  Задумался.  «Странички» свои перелистывает. Деревня с чего-то привиделась… 

       …Идёт он будто знакомыми улочками; чемоданище руку оттягивает.  В отпуск, должно быть, приехал; а в чемодане подарки.  А то как бы ещё?  И вольно так ему дышится – надышаться не может!  С каждым, значит, для уважения остановится, разговоры поразговаривает.  К дому родительскому подходить, бабку встретил свою.  Рад радешенек! А та, наоборот, сторонится; внука обнять не желает. 

- Явился, не запылился?! - Сроду злющей такой не видал! - А кто оградку для меня обещался сварить?  Как отец пороть, дак к бабке за юбку; а как оградку установить, так и некому?

       Вспомнил Лёха: был с отцом уговор, обещался с оградкой.  Юлить давай от неловкости: 
   
- Чудак-человек!..  А ты, баушка, и не помирай.  Кто ж тебя просит?  И оградки тогда не надо, и живи себе в удовольствие, нам на радость.

- От, я тебя, паразита, клюкой-то теперь опояшу! – Аж заходится бабка! - От, узнаем тогда, кто чудак!  Меня уж пятнадцать годков как нету у вас!  Аль мозги свои пропил?

       Обалдел Лёха, как про «пятнадцать годков» услыхал!  Быть не может того!  Жалко бабку стало, всех ему стало жалко…

- Да покончил я с этим, баушка.  Баста!  Ты уж прости меня.  Ладно?

- И то, слава Богу.  Раз «баста», стало быть, и покончил.  То и ладно…  У вашей породы всегда так.  Язви вас в душу.  Дождалась, значит, Валька; слава Господе, послушала меня, старую…  Теперь-то скоро управитесь.  И вертайтесь тогда.  Тут ваше всё…

       Вроде как оттаяла бабка.  Хотел было Лёха сказать ей, мол, пусть и не переживает даже - конечно они управятся; что поскольку теперь он непьющий, то ему и квартира положена… а Валюху он не со зла обижал; а правнучка её, Машка-ромашка, совсем уже взрослая и школу на отлично закончила; а ещё она…  Ещё чем-то важным-важным хотел Лёха перед бабкой похвастать, да не успел.  Глядь, а той уж и след простыл.  Нету её на улице.  Тут и сам в явь вернулся…

       Ленка стоит перед ним.  Смотрит испуганно.  Нормально смотрит, по-человечески.  Девчушка совсем.  Зря он так на неё…
 
- Спите, что ли?!  Дядь Лёш?!  Третий раз зову.  Заходите уже. 
Ну, ни пуха Вам.  Я за Вас потом ещё по подоконнику постучу… 


17 декабря 2007г.