Нежность

Я шел по улице.
Скверно – как и ежедневно на протяжении последних недель.
Как обычно.
Отвращение просачивалось во вне сквозь кожу, остывало и возвращалось – отвращение мое к миру и его ко мне -  круговорот взаимонеприятия.

Из-за аллергии я вынужден прятаться от солнца: идущие навстречу толстые мужчины в белых футболках и бермудах, потные женщины с нагими дряблыми животами, подростки с воспаленными от жары и неудовлетворенной похоти прыщами, с банками теплого пива в руках, критически провожают осоловевшими глазами затянутую с головы до ног в черный шелк фигуру; полагаю, особенно их раздражают тонкие перчатки на моих руках, сквозь которые просвечивают многочисленные кольца, очки на пол лица и, разумеется, тональник.
Мечтаю добраться до метро и, наконец, оказаться под землей.  Перейдя Аничков мост, направляюсь к Гостиному и оказываюсь там один на один с  обострением чувства неприкаянности; причина, скорее всего, -   в ощущении предельно сконцентрированного, густого ожидания, разлитого  в воздухе вокруг, возникающего из-за скопления большого количества людей, посматривающих на часы, улыбающихся кому-то, выходящему из стеклянных дверей, требовательно выкрикивающих в свои крошечные трубочки: «Ты где?!!»
Кусочек вафли от недавно купленного бананового мороженного, лежит на моем языке, как размокшая марка, точно я писал письмо богу, но раздумал отправлять; смотрю по сторонам, и каждый удар сердца вгоняет во внутренности по игле – не знаю почему.
Не торопясь закуриваю: меня никто не ждет.

Обращаю внимание на мальчика, который бродит вокруг, постепенно приближаясь, и, наконец, останавливается почти рядом.  Поправляю волосы – длинные, тонкие, совершенно белые, так, чтобы была видна хоть часть лица. Мальчик смотрит в мою сторону… У него косая темная челка, губы проколоты – не посередине, а как-то сбоку, серьги похожи на подковы; угадывая под простой одеждой желтоватое, поджарое тело, я наблюдаю, как дрожат пальцы на его руках.
Вдруг мальчик срывается с места, и я едва успеваю увидеть,  что бросается он к плотной девушке в черно-розовых полосатых митенках, со спортивной сумкой через плечо.  Мое дыхание сбивается, как у внезапно проигравшего в какой-то таинственной игре: потушив сигарету о запястье, в очередной раз сплавив кожу с черной синтетикой, я проскальзываю в толпу, стараясь не потерять из вида обнявшуюся парочку. 
Пульсирует мысль: когда мальчик стоял там, так близко ко мне, что я смог учуять смутный запах его обветренной кожи, я видел на его лице выражение, которое единожды выучив, не спутаешь ни с чем – изгиб проколотых губ, разрез глаз, движение теней от ресниц, пульсация вены у виска говорили со всей очевидностью: «Разбейте мне сердце»…

Заходя в дешевую забегаловку следом за ними, с раздражением думал: ну как сочетается то, что столь  ясно написано на его лице с этим преждевременно распухшим телом поблизости? Как обычно это происходит? – словом «это» я старался безлично обозначить для себя  все, о чем  было слишком неприятно думать, начиная с первого знакомства, до поцелуев в заплеванной парадной, кофе или даже пива в местах, подобных этому, а еще происходящее ночью, пока никто не слышит, при сдавленном попискивании, чтобы не потревожить кого-нибудь за стенкой. Спазм сдавил горло – точно вот-вот стошнит жалостью.

Мы сидели практически до закрытия – возможно, они чего-то ждали или просто не знали, куда пойти. На их столике полулитровые пластиковые стаканы с пивом и какая-то невразумительная тарелка, - мне кажется, что даже отсюда можно уловить невыносимый солодовый смрад.

Когда перевожу взгляд на проколотые губы, влажные от слюны девушки, сразу успокаиваюсь, закрыв глаза, представляю, как он целует лезвие опасной бритвы, как серьги позвякивают о синеватый от прокаливания на огне металл – сейчас он холодный, но радужные разводы красноречивы, как шрамы, становится тепло внутри,  солнце давно зашло, игла в сердце затупилась и я чувствую себя почти в безопасности.




Нестерпимая резь в газах от желания плакать: это непрожитая жизнь болела во мне, пока я сидел на холодных ступеньках возле квартиры, куда они вошли, утомленные своим среднестатистическим вечером. Я закурил в неплотной темноте, пытаясь принять хоть какое-то решение: машина, нужна машина, но мы слишком долго кружили по городу, до нее далеко, брать попутку – необдуманно и опасно, идти пешком, скорее всего чуть менее, но это потребует времени, и пока я приеду, может произойти все что угодно – они могут поссориться, девочка может передумать, оттолкнуть его тонкие пальцы, изранить проколотые губы.  А я ничего не буду знать – в любом случае, временное отсутствие  выхолащивает и охлаждает возможности.
Услышав щелчок открывающегося замка, я буквально отпрыгнул в темную нишу. Мальчик стремительно выскочил из квартиры, пока я беззвучно тушил сигарету о свою ладонь, прожигая еще одну дыру в перчатке. Можно было пойти следом, но инстинкт велел ждать – гневных криков или  звуков истерики из квартиры не донеслось,  вышедший не выглядел расстроенным, но явно торопился.
Через несколько минут он вернулся назад, - улыбаясь про себя, я не сомневался, что он идет из круглосуточной аптеки за углом и отлично понимал, что именно  он сжимает в кармане  - несколько маленьких мягких упаковок. Как глупо и бесполезно. Дверь захлопнулась. Подождав еще совсем немного, я вышел на улицу.

Вернувшись примерно через час, решил не утруждать себя мучениями с отмычкой и позвонил в дверь. Потом еще и еще раз. Странно – но я не успел испугаться, будучи уверен в будущем и не допуская мысли об искривлении судьбы. Робкие шаги послышались очень нескоро, и у меня было достаточно времени, чтобы…



Не сняв уличной обуви я положил ноги на стол – острые лаковые ботинки с подковами на носах и пятках, с металлическим пластинами внутри, легкие и изящные на вид, тяжелые, приспособленные для специфических целей на деле. Сладкое белое вино приятно бередило небо; поставив бокал на низкий стол, я наблюдал за тем, как одиноко он смотрится в пространстве, потом, вспомнив, посмотрел на аккуратную круглую дырочку, оставленную сигаретой на перчатке; пузырь с сукровицей   лопнул, кусочки кожи по краям сморщились. Потрогав ногтем внутренности ранки, боли почти не почувствовал – я так привык за долгое время, что ощущать ее казалось нормальным и естественным, я уже практически не мог отделить один вид физической боли от другого, силу и интенсивность, оттенки и  особенности ощущений. Погрузившись в прострацию, некое подобие полуобморока–полусна с открытыми глазами и закрытым разумом, я ждал, отлично понимая, что точно буду знать, когда настанет момент, что я это услышу.




Бокал по прежнему стоит на столе, слабый искусственный свет  - ровно столько, чтобы ориентироваться в пространстве, окон никогда не было, поэтому я и поселился здесь, в этом аду для любителей красивых видов, открытых пространств, готовых решений, колы, жевательной резинки и крема для загара.
 
Это пришло в виде неожиданно хриплого крика, сильно приглушенного стенами – я специально оставил дверь в комнату открытой, чтобы не терять связи. Крик не прекращался, затянувшись на одной глухой ноте – я решил, что нужно взглянуть, в конце концов, это даже необходимо.

Небольшая комната, самая обыкновенная, пустая,  холодное освещение –  синеватое, немного дрожащее, так уж получилось, - случайно. Девочка и мальчик – оба голые. Девочка лежала на полу тихо и неподвижно, кричал только мальчик, что объяснимо, ибо в то время как  он крепко связанный сидел в углу с широко разведенными ногами, его член был вложен в приоткрытый с помощью малозаметной распорки рот стоящей между его ног отрезанной головы девочки. Заметив движение в дверном проеме, он повел глазами в мою сторону, не прекращая кричать; и  я предположил, что он, скорее всего, даже не замечает, что это именно он издает  непрерывные и, надо сказать, довольно драматические звуки. Стараясь не причинить излишней боли, я дал ему пару пощечин, чтобы привести в чувства.
Замолчав, он уставился себе между ног и стал тихо бесслезно всхлипывать, мелко и ритмично подрагивая – это напоминало небольшие судороги. Параллельно я не мог удержаться от улыбки, потому что было немного неясно, что в большей степени вызывает у него такую реакцию – зрелище импровизированного некроминета или тот факт, что он обнаружил, что кто-то гладко выбрил его тело, включая пах. (Надо сказать, что, раздев его, я был сильно и неприятно удивлен, обнаружив, что столь соблазнительное создание совершенно не следит за собой, и взял на себя труд немедленно исправить ситуацию).

Не удержавшись, я нежно провел кончиками пальцев по его впалой щеке - давно замечал, что даже небольшое проявление ласки в момент, когда этого не ожидают,  способно привести к серьезным последствиям: мальчик залился горькими, крупными детскими слезами, просто парализовав мое сердце желанием защищать его он неведомых опасностей. Присев на корточки, я стал гладить его по растрепанным волосам, он  трясся от каждого моего движения, но отстраняться не пытался, всей кожей я  очень ярко воспринимал его эмоции – смесь парализующего страха от того, что он видел прямо сейчас,  с еще не оформившейся, но приближающейся мыслью о том, что же может случиться с ним в ближайшем будущем,  смутные воспоминания о внезапном беспамятстве, которым закончилась недавняя встреча  с той, чья голова теперь так картинно расположилась в его промежности, почти стопроцентная уверенность, что я и есть создатель данного натюрморта, непонимание, «как», «за что» и «почему» с ним все это происходит, совершенная беззащитность, усугубленная наготой и насильственным шейвингом, желание тепла, жалости, спасения, безопасности, выплакаться и спрятаться – и неожиданно нежные прикосновения предположительно поставившего его в такое положение человека.
Я спросил как его зовут, но не получил ответа, переспросил снова и уже стал испытывать легкое раздражение, когда заметил, какое напряжение, смешанное с удивлением и страхом отразилось на его лице, как беспомощно он терзает внезапно ставший непослушным язык,  и понял, что похоже он ничего не сможет мне сказать, как минимум в ближайшее время. Такой оборот  не порадовал меня, но и не расстроил, добавив происходящему особый привкус и неожиданную остроту.



 Некоторые время спустя, поразмыслив, я  вернулся в комнату, осторожно освободил член мальчика, отодвинул мертвую голову, полагая, что он мог прийти в себя настолько, чтобы предположить, не зная о распорке во рту, что челюсти могут в любой момент захлопнуться и причинить боль. Я заметил, что он совсем замерз, принес плед и накрыл мальчика, предварительно осмотрев состояние веревок, не слишком ли сильно они стянуты.
Потом плотным полиэтиленовым полотном накрыл б0льшую часть пола, в том числе протянув его под безголовым трупом, которым и собирался заняться:  острым ножом  отделил часть мякоти на спине и пояснице, срезал немного жира с ягодиц, отложил во вместительную металлическую емкость, серебристо блестящую изнутри и покрытую черной эмалью наружи.
Обернувшись и посмотрев на мальчика, я серьезно забеспокоился:  стараясь все делать мягко, я  просунул между его зубами темный шелковый платок, ибо опасался, что он, нервничая,  откусит себе язык – слюна, смешанная с кровью уже текла по его подбородку. Покончив с этим, я ушел на кухню, часть мяса залил молоком и оставил в холодильнике, а  совсем немного поставил медленно тушиться в небольшом количестве подсоленной воды с провансальским травами.

Вернувшись, я  чуть успокоился, заметив, что мальчик в сознании, хотя и выглядит усталым и готовым впасть в ступор.  Нежно погладив его по щеке, я сказал, что если он сочтет возможным и нужным, то в ближайшее время ему стоит закрыть глаза, или просто не смотреть прямо перед собой, туда, где лежит тело.
Предупредив его, я полностью разделся, оставив только кольца, убрал одежду, потом завязал волосы в хвост, чтобы не сильно их испачкать – все это время он наблюдал за мной расширенными от страха и любопытства глазами, и я отметил про себя, какой он еще ребенок – даже в подобном положение умудряется глазеть на мои многочисленные татуировки в виде ангелов, тяжелые кольца в груди и причинном месте, выпуклые шрамы, разбросанные по всему телу,  некоторые со следами моей собственной неумелой штопки.
Перехватив его взгляды, я приблизился, так, что большое серебряное кольцо с индейским орнаментом оказалось практически у его лица,  потом наклонился и тихо сказал, что если у него когда-либо возникнет желание изучить все это более подробно, я предоставлю ему такую возможность. Затем вернулся к трупу и стал методично  расчленять его на  аккуратные  куски небольшой электропилой. Крови было мало. Я полностью отдался механическому занятию, ибо о мальчике пока можно было не беспокоиться, т.к. после моей последней реплики он неожиданно потерял сознание и не приходил в себя довольно долго, - достаточно для того, чтобы я убрал основной беспорядок, сложив куски неприятно жирной плоти в эмалированные тазы.

 Оценив положение, еще задолго до конца работы,  я  выключил притушившееся мясо. Позднее, закончив с разделкой и приняв душ, я переоделся в длинное кимоно черного шелка, освободил мальчика от веревок, полагая, что слишком длительное связывание может ему повредить, однако принял меры предосторожности в виде тонкого и прочного, закрытого на замок ошейника и цепочки, прикрепленной к кольцу в стене. Длинна поводка позволяла свободно перемещаться по комнате, но не более. Накрыв мальчика пледом, я ушел в спальню и, утомленный, незаметно для себя уснул.

Проснувшись, я разу понял, что прошло уже довольно много времени, взглянув на часы убедился, что исчезло более пяти часов. В животе тягуче ныл голод, я вспомнил о так и неприготовленном ужине, за который едва взялся ранее,  и отправился доводить дело до конца. В промежутке проверил, все ли в порядке у мальчика: видимо за прошедшее время он пришел в себя, но  и его сморил сон, поэтому, в конце концов, появившись с ароматной тарелкой в руках я предусмотрительно  поставил ее на пол на некотором расстоянии и  постарался разбудить спящего так, чтобы не напугать.
Он был очень напряжен, но как себя вести, какой линии придерживаться совершенно не понимал, и если даже предположить, что он пытался думать над этим, становилось очевидно, что ни к какому четкому решению он не пришел.

После того, как он устроил нечто вроде «небольшой двигательной истерики», как я рискну это охарактеризовать, частично, полагаю вызванной тем, что на данный момент мальчик потерял возможность выразить свои мысли словами, я сказал, что как бы там ни было, однако пора прекратить метаться и стоит что-нибудь съесть.


Честно говоря, я предполагал, что с этим будет чуть проще: на освоение процесса принятия пищи пришлось потратить несколько суток. Суть нашего общении в это время свелась к тому, что в конце концов я поставил мальчику на вид, что если бы затеял все  исключительно с целью  как-то умертвить его – быстро или неспешно – то, разумеется, уже сделал бы это. В ответ я отчетливо прочел по губам, что иногда мертвым быть менее страшно.
Тем не менее, отчасти потому, что на его худой спине появилось несколько вспухших, но бескровных  полос, мальчик научился аккуратно есть мягкое, порезанное небольшими кусочками мясо из поставленного на пол темного, украшенного серебрением и  мутными опалами блюда, стоя на коленях и локтях. Приоткрывающаяся розоватая плоть заставляла мое сердце биться где-то в горле и одновременно внизу живота, где сворачивалась клубком горячая тянущая боль.
 Скоро по каким-то неуловимым признакам у меня не осталось сомнений в том, что с самого первого раза он отчетливо понимал, чем именно его кормят, но, как ни странно,  сопротивление у него вызывал не рацион, а какой-то неожиданно болезненный страх того, что на него смотрят. Противодействие принимало у него вид хаотических, похожих на припадки истерик, сопровождающихся не словами, а невразумительными хриплыми звуками, в связи с тем, что он потерял возможность говорить. Неожиданно для себя я осознал, что смертельно боюсь его покалечить или сделать что-то такое, что по-настоящему напугает его, как в тот момент, когда он перестал говорить. Я не раскаивался, а просто не хотел чтобы то, что находится по ту сторону, то, что полностью лишает разума и убивает чувства встало между нами; постепенно мы втягивались в отвратительную и притягательную не-игру.
Не составило труда увидеть, что его болезненная стыдливость была вызвана тем, что его тело, необъяснимо для своего обладателя  реагировало, когда в моем присутствии  он вынужден был занимать самые откровенные позы и заниматься наиболее интимными процедурами, или же если он просто замечал, что я пристально смотрю на него. Столь же просто понять, что  мне все труднее было сдерживаться, и, наконец, его цепь был прикреплена к кольцу в другой стене – в стене моей спальни.
Правда, когда я вытаскивал мальчика из прежней комнаты, он всерьез сопротивлялся, не понимая, что ему угрожает и угрожает ли что-либо вообще. На кровати он все еще продолжал отчаянно извиваться и даже сильно покусал меня, но когда я подмял мальчика под себя, он неожиданно обмяк и я увидел, как мучительно он пытается что-то сказать. Я нашарил на полу упавший с перевернутого в драке столика карандаш, которым обычно подводил глаза, вложил в руку мальчика и показал на стену. Так и продолжая лежать наполовину подо мной, он неловко протянул руку и  сильно нажимая,  что-то нацарапал на обоях.

Почему-то я испытал страх, такой сильный, что все прожитые мной столетия сплавились в одно ледяное мгновение, превратив солнечное сплетение в полярную звезду.  Прежде чем прочесть, я повернул его к себе и, наконец, это случилось – я блаженно ощутил на кончике языка металлический  привкус кольца, продетого сквозь его нижнюю губу. Он нетерпеливо задвигался и, подняв глаза, я прочел на стене, прямо перед собой:  «Свяжи меня снова».


07.12.2007г.