Кафе Молодых Поэтов

Мертвое солнце не горячо светило с неба.
Я брел по улице совершенно один; мой любовник не захотел пойти со мной потому что:
1. чрез левую часть моего лба  и ниже, пересекая бровь, скулу и до самого подбородка, шел неровный багровый рубец – однажды, думая, что мой друг покинул меня навсегда, я в порыве отчаяния изрезал себе лицо;
2. на левом плече у меня вытатуирован связанный и пронзенный стрелами Себастьян (без набедренной повязки), а на правом – пара совокупляющихся юношей;
3. я – истеричный мудак, от которого можно ожидать всего, чего угодно –
поэтому мой любовник стыдится меня и заставляет всегда занимать такое положение в пространстве, чтобы он видел только профиль, справа – исключительно.
Я замотал свои свежие раны черным скотчем, чтобы не было видно, как небытие разъедает меня, как оно сочиться из всех моих дыр во вне.
Стоило отправиться в какое-нибудь культурное место –   в цирк прокаженных, в театр эксгумаций, на выставку свежеотрубленных голов и конечностей, или послушать новое собрание предсмертных криков в здании бывшего костела.
Немного подумав, я выбрал «Кафе Молодых Поэтов» и отправился туда; пахло дымом – где-то вдалеке горели окраины. Здесь всегда что-нибудь горит.
Представление еще не началось, а народу набилось довольно много; заняв столик, я принялся накачиваться абсентом с таким расчетом, чтобы меня основательно повело к началу шоу, но не вырубило. Заметив, что какой-то мужик рассматривает меня, я повернулся к нему так, чтобы он увидел и левую часть моего лица, я убрал рукой волосы – пусть все будет видно. Он встал и пересел в дальнюю часть зала, вне поля моего зрения. Когда представление началось, свободных мест за столиками уже не оставалось, а я перебрался за барную стойку, чтобы:
1. никто не надоедал;
2. не нужно было ходить за выпивкой;
3. поближе к сцене.
Первым номером был какой-то подросток, которого пинками выгнали на сцену – он был похож на того французского поэта, который бросил писать, уехал в Африку и, в конце концов, умер одноногим калекой. Подросток изломанным голосом читал что-то трогательное и сумасшедшее – во всяком случае, так казалось в моем состоянии. Потом, согласно правилам на него надели петлю: на сцене была воздвигнута здоровая П-образная виселица, с которой свисали, как и положено, несколько петель, под каждой из которых стояло по хлипкой табуретке с подпиленными ножками, балансировать на которых было весьма непросто.
Страсти постепенно накалялись: мальчиков выталкивали на сцену одного за другим, зрителям было видно, как их бьют и выкручивают им руки; на них умышленно рвали одежду, и без того дырявую и в лохмотьях.
Поэтов – полуодетых, едва удерживающихся на табуретках, с петлями на шеях, посетители умудрялись грубо щупать, взбираясь для этого на сцену – их никто и не пытался останавливать.
По опыту я знал, что на каждом следующем мальчишке одежды будет меньше, чем на предыдущем, а к моменту повешения они все будут совершенно голыми. Чтобы смерть можно было рассматривать во всех подробностях.
Чью-то петлю срежут. Пока шея не сломалась, пока еще может дышать, отымеют и повесят снова.
Или не повесят.
На последнем вообще не было ничего, кроме длинного шарфа, которым его впоследствии и задушили. Он читал о том, что «самоубийство – это точная наука» и «саморазрушение – занятие, требующее длительного времени», что «тонкие белые пальцы сонно касаются холодных предметов», и про «искры внутри синих вен».
Я выбрал самого первого – на нем уже ничего не было, кроме петли, из которой я его и вынул, когда понял, что подросток не в силах больше балансировать на качающейся табуретке и вот-вот упадет в смерть.  За сценой, дрожа от холода пережитого ужаса, он облизывал меня, как благодарное животное, не делая разницы между правой и левой половинами лица, не говоря уже о прочем.
На улице я отдал ему свой плащ – мальчик неловко заковылял прочь, идти босиком было, наверное, больно.
Странно, прежде чем уйти, он сказал, что без шрама я не был бы красив. Единственное, что он посчитал нужным сообщить мне.
Ссутулившись, я отправился обратно, на ходу срывая скотч со своих ран вместе с запекшейся кровью, бросая на землю эти липкие куски черной пленки. Небытие похоже на кровь, смешанную со спермой. И оно сочится из меня. Из моих ран.
Я знаю: там, куда я иду, ты ждешь меня, сидя в темноте, и твое белое лицо выступает из моих кошмаров, как их погребальных покрывал; тебя окружает все, чего я когда бы то ни было боялся, все, на что я имел смелость надеяться – как антикварная мебель, как зеркала, как аромат духов; мое сердцебиение и моя тоска одеты на твои пальцы, подобно перстням.
Я подхожу к дому, и знакомый запах гари и тлена становится все явственнее.
С неба падают белые звезды – в Аду тоже иногда идет снег…


12.12.04.