Комметарии отставного капитана написанные в разную

« в домик в тумане и в виноградной лозе
никто не зашёл. Только осень каждый год
проведывает меня»
монах Эге
тысячу лет назад
пер. Владимира Соколова изд. Харвест
Минск 2004г.

« Тогда нет ни истинного, ни ложного, изменения происходят подобно сокровенным вспышкам.»  хуайнаньцзы изд. «мысль» т.135 стр.34 пер.Л.Е.Померанцевой 

Исследуя любовь, преследуя пространства, падает волной, стекает камнем.
Тишиной размешивает чай, ступая по неровностям как по расстеленной на столе карте.
Проглатывая на завтрак ветер, умываясь смехом, после обеда ковыряясь в зубах цыканьем кошки о голубях. Одеваясь в осеннюю листву, закуривая берёзовую серьгу, он падает небом и асфальтом в лицо. А спит он на севере, просыпаясь на юге. ОН – яйцо. Яйцо, летящее на верблюде за черепаховым супом, что подают в серебряном ведре, помешивая левым ухом. Когда он идёт мимо школы, сверкая боками и лбом, школьники плюются особенно метко, а девочки лижут мороженное пломбир, так, как будто это целый мир. Мир, засунутый в вафельный стаканчик, пускающий белое на нежные пальцы. Когда он идёт мимо школы, окна сами в осколках летят ему навстречу и, долетев, вихрем кружатся, сверкая на солнце нестерпимо и зло. Падает на землю серебряное ведро, раньше оно ручкой цеплялось за облака, но, пролетающий мимо зверь, столкнул его в пропасть, и вот, теперь, оно лежит рядом с твоими ногами, переливаясь небесным огнём. Вот, посмотри, он подходит к тебе! Под треуголкой парик. Вместо ладони – крюк, он цепляет ведро и уходит к источнику. Ночь на тебе. Он беззаботен и смел. Дорога видна как глаза женщины ночью, они мерцают…
Тени наплывают, ты, что ж, боишься?, нет? Я боюсь. Я боюсь темноты. Она наплывает и кружит, круче обрыва нет.
Из магазина выходили лобастые мужики и быстро кланялись, смотря на часы. Шли направо. В левую дверь магазина заходили мужчины в очках. Гордая поступь свободного йомена по асфальту маленького проеденного до дыр ворами города.
Я долгий конь, скрывая попону, втянувшись в дверь, слева направо иду. В лабиринте стеллажей наполненных едой без цели я брожу.
Всех посетителей тянет к выходу между кассиром и охранником. Бесконечная лента. По краям мерцают огоньки.            
Пётр непроизвольно оглянулся и заметил прижавшееся к стеклу существо. Похожее на человека существо прилепилось несоразмерным всему остальному носом и толстыми губами к стеклу магазина, глазами высверливая замочную скважину в глазах Петра. Вот магазин миновали Они, и ощущения от взгляда стали превращаться в страх и ползучий восторг, ожидание нового мира и тоску, тоску неизбывную о чём-то прошедшем. 
Ярким осенним днём Они провожали его в аэропорт. Между стоянкой и блестящим стеклянным входом их настиг жёлтый берёзовый листок, налипший на правую линзу больших папиных очков. Лёгкий ветерок возникал и исчезал, дёргая за одежды остановившееся семейство. Все молча и очень внимательно смотрели на папу, тот сосредоточенно вытирал очки специальной салфеткой. Гудела находящаяся рядом автомагистраль. Высоко в небе вертелся спортивный самолётик. Совершенно беззвучно, хотя, если бы всё это происходило в поле, то до ушей доносился бы прерываясь изредка рокот пропеллера. Рокот пропеллера моментально напомнил бы о маленьком, утопающем в зелени дубов, посаженных княгиней, парке развлечений. Там гудели два самолётных мотора, привязанных к аттракциону «ветерок», дети кружились, кричали беззвучно, все звуки захватывал рокот моторов, аттракцион царствовал в парке, владея синим небом и детьми. Ярко и радостно проходило время в парке,  мальчик смотрел на кружащихся и кричащих пустыми ртами детей, он только что встал в очередь.


Ночью ему приснился сон, где его схватили скелеты и потащили под кровать, а он кричал, то есть кричит, но беззвучно и мама его не слышит, и папа спит. Пётр боднул головой воздух, отгоняя мысли, ведь все тронулись с места, а он остался стоять. Хотя кому спешить, как не ему, чего это они так побежали? Правая папина бровь нервно вскинулась к небу. Водружённые на место очки, чуть было не упали на асфальт. Как красиво могли сверкнуть на солнце осколки! Как испугалась бы неуклюжая сестра, наступив на оправу. Закудахтала бы мама…
Аэропорт не вдохновлял на путешествие, но наводил на глубокие мысли о производстве калошей увеличенного размера, об использовании резиновых напальчников вместо презервативов. Пойдя утомительную регистрацию, сдав нехитрый багаж, Алексей прощался с семьёй.
Как бревно! Одного хотелось - в самолёт.

- и и и не забудь отжиматься каждое утро не менее тридцати раз!- Вдруг выпалил, молчащий до того, отец. Почему-то, ему показалась очень важной эта фраза, хотя сказать он хотел совсем, совсем не то, но, что сказалось, то и сказалось, и не ведающий ни в чём сомнения папа, принял к действию проверить исполнение наказа. (Как?) Мама строго и ласково взглянула напоследок, (какой же я последок?), сестра отстукивала носочком дробь, рассчитывая, как быстрее оказаться в том месте, где ей нужно было быть, этим часом.
Разошлись.
Место в середине салона, у окна - замечательно. Сосед один, ещё лучше. Сосед, похожий на похудевшего, побелевшего, лысого мавра с синими глазами. Тупыми, сытыми глазами смотрел на Петра с обложки журнала, какой то мускулистый (вонючий или ароматный?) западный мужик. Девушка, одетая утопающей, камлала в проходе, шар надувался в голове, в голове не оставалось места. Шар готовился лопнуть, но, сдулся, тихо – тихо, незаметно, полегчало в мозге. Принятая (приятная) доза алкоголя охлаждала извилины и гнала тёплые волны сна в голову, голова висела в голубой бесконечности, волны добирались до бесконечности, выливаясь сквозь девять отверстий. Не сливаясь с бесконечностью, волны исчезали в границе огня и ночи. Долгие барханы голубой бесконечности. Грудь вздымалась глубоким вдохом, неровности разглаживались, голубая бесконечность вдыхала самолётный воздух.
Серьёзный Самолёт профессионально махал крыльями, красовался серебряными боками перед птицами, летел, беременный, осторожно, легко.
Прислонив голову к окошку, Петя Глыба дремал. Без разбора бежит по траве, по лесам, паутине тончайшей, летит кораблём, разрывая секунды на доли секунд, из тебя в никуда, где ещё нет тебя. Ворошит дуновение лёгкое волосы лёгкие, волосы рельсами, рельсы – волосы, на мосту, над дорогами для поездов, в водах воздуха ледяного, взгляд ловит смыкание параллельных волос, очевидное только смотрящему в даль. Яснее ясного перспектива, простор и горизонт. Когда спускаешься вниз, ныряешь в туман… А глаза на восток, на крюк ресниц, разложив по стене впечатления дня. Стук копыт, цыгане кричат по утрам на кобыл. По утрам их телеги несутся по пустынному, пыльному городу, очищая от ржавчины выпуклость дна, до зеркального блеска витрин. Льют на пальцы асфальтовых трещин откровения помидоров и спин. Пролетая мимо стен и над ними, в прозрачной стратосфере гикая кобылам и метеоритам, длиннющими кнутами пытаясь достать до луны. Дыхание тени, тень морозного пара изо рта. Одновременное говорение множества ртов. Эхо, постепенно съедаемое туманом. Клубящийся кокон, пронизанный молнией. Внезапный укол глаз чудовища из магазина.
Холодный пот, онемевшее тело, замёрзший нос, которым Пётр во сне упёрся в иллюминатор – привет!


Он «плывёт в совершенной пустоте и странствует в краю гибели. Верхом на фэйлянь, в сопровождении дуньу…, в наложницах Мифей, в жёнах - Небесная Ткачиха» стр.44 там же и тот же и то же и те же.

А по небу плывут голубые драконы, затмевая зарю. Облако тяжкое, фиолетовоалое, черносерыми пальцами гладит траву. Исторгаясь из облака, Яркое, столповым светом крепко
стоит
здесь,
прямо перед глазами.
 По небу плывут голубые драконы крылья сложив, завивая в узоры хвосты.
Небесная Ткачиха ткёт зарю.
Когда по небу плывут голубые драконы, по рекам, подняв над водой плавники, скользят весёлые золотистые рыбы, говорящие на всех языках. Поворачивая на восток и на север, они плывут на запад и юг разными, дикими тропами. За ними идут и идут, дикие звери. За спиной Петра сидела молодая мама с губами пучочком и над ними носиком – кнопочкой, круглыми глазками молодая мама смотрела в иллюминатор и маленькая синеглазая девочка торчала рядом, как гриб. Синеглазая девочка всячески выражала крайнее неудовольствие. Пётр решил развлечь девочку смешными рожами. Повернувшись, закрепив свою голову между спинок сидений, благо, что сосед вышел в туалет и надолго. Пётр свистнул шепотно, привлёк внимание девочки и закорчил в штопоры лицо, синее смотрело долго и молча, потом, резко выкинув руку, растопыренными пальцами попала в глаз и ноздрю, жёстко вцепившись в, сразу запотевший, нос, девочка громко заорала, мама очнулась от временного забытья (самолёт летел над облаками) и несколько раз ударила Петю кулаком, вбивая голову между спинок. Петя беспомощно махал руками, защищаясь, разъярённые женополовые особи рвали Петино лицо на британский флаг, оглашая салон воплями, прибежавшая стюардесса кое-как урезонила воительниц. Потом Пете пришлось долго объяснять в аэропорту своё поведение местному правопорядчику, замазывать царапины. Он думал о вечерних улицах замытых до блеска дождём. О таинственных женских лицах, в проезжающих мимо авто. О скошенном затылке молодого боксёра, с которым он познакомился в участке. О красивой женской ноге, замеченной им в аэропорту. О курящем господине в шоколадных брюках и кожаной жилетке (запах дорогого табака и жёлтые усы). Всё, что мне кажется – льётся. Берег слоновой кости. Выброшенный окурок, пока до земли доберётся, прочертит пунктир огоньков. Встаёт белофольговый месяц, над лесом, крышами, степью. Ветер мигнёт хитро, бормоча в ухо – здравствуй, мы давно знакомы… Кочки, трава черна, шипение змей в мокрой тьме (тьма как палёная пробка), люди волной вверх, течения под землёй. Мягкий шлепок по щеке. Опять шутит шорох во тьме (тьма как множество всего), в полной, полной пустоте, мерцает пунктир огоньков шоссе. Возле станции метро шароёбились какие то придурки в пальто и кедах. Возле них стоял вытянувшись офицер, весь, подобравшись, напрягшись, готовый ко всему.
- Эй, дарагой, купи набор посуды!
Петя сделал вид, что это не к нему, мерзкий холодок пробежал по спине и остался в затылке.
- Ты что, не слышишь, эй, камандир! К тебе говорю! Купи ка посуду! Посмотри, купи, век помнить буду!
В руках у говорящего пальто не было никакой посуды. У Петра начали дрожать руки и челюсть от непонятного сладенького страха.
- Что, гордый? Я к нему обращаюсь, а он меня на *** посылает!
Тут, Петя бухнулся в туман, в тумане резко повернулся к говорящему, быстро к нему, не ощущая тела. Прямой в нос, прямой в низ подбородка, ногой в колено, упал, сука, ногой в морду, ещё, ещё раз, обернулся к оторопевшим товарищам битого, подскочил к ним, схватил ближайшего за белое пятно, просунул пальцы ему в рот, сжал челюсть и дёрнул вниз, побежали, остался лежать первый урод, рядом с ним сидел второй, с вывернутой челюстью. Пётр стоял, ещё в тумане, громко стучало сердце, чёрные круги в глазах таяли. Сквозь заложенные уши он услышал голос.
- это они ко мне приставали, а не к Вам. Ну, Вы даёте! Круто Вы их, я даже не успел помочь! Сердечное Вам спасибо. Позвольте представится – капитан Дрекмитпфефер.
- Пётр Глыба.
- очень приятно!
- Вы так уверенны, эти засранцы Ваши бывшие друзья?
- нет, к счастью, нет. Это друзья некоей барышни. Так случилось. Мы встретились случайно. На берегу реки. На песке. Возле собак, под облаками.
- с барышней или с этими?
- с барышней!
- может, где присеядем?
- это я должен был предложить, конечно!
Мимо проплёлся мокрый серый кот. Остановился, посмотрел тревожно на Петю, отвернулся, засеменил, повернул за угол. Расстояние от А до Б равно вздоху. Выдох не равен ни чему.
Внутренности зелёного паба: персы нарисованы на камне, египтяне нарисованы на камне. Звери странные на камне. Кони бегут по камню, ползут по скалам фашисты, ведут фашистов джигиты. Ломают скалы артистки, Высоцкий и альпинисты, бандиты воруют золото, которое прячут индейцы. Клинт Иствуд скачет в зарю. На горе лежать кораблю. Через горы идёт Суворов, Ганнибал с гор роняет слонов в зарю. С высоких гор летят орлы, глубоко, в темноте, роется гном. Гном находит на ощупь красивые камни и копит и копит и копит. На горы смотрит больной человек и хочет дольше жить, жить дальше, чем видят глаза. Серпантин, серпантин, серпантин, обрывы и редкие птицы во рту гор. Злые козлы на краю, серые камни и мох. Мандельштам и Сельвинский. Вокруг белые шапки многоголовой горы. Кулаком бойца-инвалида лезет скала в синюю щёку неба. Рериху не может быть плохо, он не рисует картин, только лестницы и сапоги. Лестницу… Там, на верху, кричит одинокий кабан, кричит одинокий петух, а одинокая белка орехи жуёт и ей хорошо… Шатаясь, наполненные разговором до краёв, Пётр и Капитан вышли из недр паба. Заря белела. Город спал, судорогами по его телу пробегали странные люди. Волной вспучилась асфальтовая улица, серый гранит дома напротив собрался отпочковаться и надулся, прыщём. От него отделялись бесцветные люди, оставаясь продолжением улиц, домов, они бежали. Кто, меленько подёргиваясь, кто порывисто. Резко останавливались, свистели и бежали вновь. Петя и Капитан - парус и мачта. К ним спускалось облако, протискиваясь между домов, протягивая полупрозрачные нити в открытые окна. Вот оно пришло. Из этих окон послышались вскрики и охи, громкое бормотание, даже шелест белья стал слышен во вдруг сгустившейся тиши.
Капитан поднял к глазам бинокль и направил его на облако.
Уже не облако!
Они были в нём, мельчайшая водяная взвесь от соприкосновения с телами Петра Глыбы и Капитана Дрекмитпфефера взволновалась и облепила их бесконечным бисером. Каждая бисерина отражает другую бисерину, выгнуто-выпуклое зеркало теряется в себе самом, висящем напротив бесконечно. Откинув в сторону, ставший бесполезным бинокль, Капитан глухо крикнул – Лиза!!!!!!
- я здесь
- как ты?
- так…
- не понял
- не надо
- что?
- ничего
- Лиза!
- …
- Лиза!!!!
- …

Лязгнуло железо о железо, облако исчезло, Пётр говорил Капитану:
- у меня вызывает приступ неугомонной тоски несколько вещей
- какие это вещи?
- берёзы, телепередача «сельский час», автомобиль «Опель», взгляд хитрого тупицы
- про берёзы я не понимаю, сельского часа нет и в помине, Опель – неплохая машина, а вот, по поводу тупиц, согласен на все сто!
- что-то спать охота, ты не находишь?
- да? А ты прав, и у меня глаза смыкаются. Пора, пока.
- пока.

Какой то туман. Темнеет. Сегодня солнце зашло особенно быстро. Такое бывает редко.

Капитан шел, щёлкая каблуками по мокрой мостовой. Тонкий прохладный, готовый к путешествию в груди, воздух догонял, не отпускал. Легко!

Капитан сидел за столиком, внутри какой то забегаловки. Какой то туман.
- а, к хренам собачьим!!!
Несколько порезанных серых салфеток  торчало из пластмассового желтого конуса. Капитан вытащил одну и рассыпал по столу остальные. Салфетки хранили надписи.  Капитан сложил все пять салфеток и прочитал:
В конце зелёного светила находится кровать с жуками. Белеющая плоть отваги – ничто, в сравненье с пустотой  оврага, где дно утыкано сосной, где вороны идут на водопой,
Без смысла…
К столику капитана подсела девочка с косичками, в невысоких чулочках и дурацком платьице.
- дядя, а дядя
- м-м-м?
- без смысла, с толком и сноровкой капитана
  По палубе бежит, его старуха-обезьяна…
- м-м-м?
- свистит меж ухом и черепом ветер морской,
  Берега нет, и не будет
  Давно поглотил океан надежду
  Кораблик бежит по делам
  И эти дела бездельны
  Мелодика волн, в пьяном угаре, он смотрит в туман, эта дымка земляного края
- пора бы и поесть
- мне можно мороженное?
- нет, нет
- ну почему?
- горло заболит, посмотри как холодно на улице, куда мороженное есть
- …..
Капитан уткнулся взглядом в пустое место. Где была девочка – девочки не было, или была? Может, я её обидел, и она ушла? Заворожённость творога сметаной, мёдом.
На улице стоял туман, чёрный. Из чёрного вынырнул Пётр.
- о, капитан! Смотри в окно!
Вставали и ложились титанические столбы, круглые и с гранями, плоские и вывернутые наизнанку. Серый пористый мрамор тускло прихватывал редкие солнечные лучи. Утро.
Столбы не крепились и не упирались, столбы не распространялись, но были везде. Всё состояло из столбов. 


« девять из десяти вернувшихся будут счастливы, когда увидят уже виденное, услышат уже слышанное» Чжуан-цзы, пер.Л.Д.Позднеевой изд. Амфора СПб 2005г. стр.269

( В самом начале присутствует только один человек, он говорит.  Сцена меняется и перед тобой происходит допрос, далее, сцена меняется, гаснет свет, из зала говорят громко и ясно несколько голосов. Но, один  визглив, срывается, до кукарекания, этот голос читает стихи. Из темноты высвечивается, постепенно проявляясь всё чётче и чётче лицо допрашиваемого, гладкий лакированный стол, графин с водой. Сцена меняется, проявляется улица, Пётр и Капитан. Всё действие заканчивается появлением Нут. )

- Узнавание. Шестилетнему мальчику кажутся сосны громадными, строгими, полными. Дорога-тропинка -  долгой и корневитой. Время. Что узнал я в лице этой девушки, так узнал, что она стала моей женой? Стража границ звали Высокий Платан. Какие мои границы? Страшно подумать, я ни когда не знал середины, или счастье, или несчастье. Горы и долины моей родины, это холмы и поляны лесные, это река каряя. Это млечный путь видный весь, со всею свитою своей, глубокой ночью со дна бесконечной просеки. Родина моя в отчётливо осознаваемом потоке любви родных моих ко мне и моей к ним. Это осознание секунд – кирпичей. Это эхо, всплывающее после разговора, многократно отражённое в пещерах, ушах, ртах. Лёгкость и убегание по пахучей после дождя дорожке в кусты и на заброшенную пристань. Прибытие ветра, его стук и шорох. Его море и единый, ясный глаз. Неси нас, сильный, над «пучиною бед». И огонь в огне, и вода в воде.
На все вопросы он отвечал тоном полным, ровным. Голос его ни разу не прервался, дрожь не взволновала и края сочных губ. Иной раз, он пускался в отвлечённые размышления, казалось, к тому принуждало желание выговорится, общая толща одиночества, могущая распылить и более могучие существа. Притом, что явно, во время монолога, он менял маски, не просто вживаясь в лики, они, эти разнообразия, пёрли, фонтанировали и разодрали бы его, не будь он так крепок и древен. Дверь старого дома, её не открыть.
На разные вопросы он отвечал по-разному, почёсывая рахитичной пятернёй огромную, слегка квадратную, лысую голову. Глаза мелькали. Окна, быстро-быстро. Зелёный паровоз в ночи степной, студёной ночью. Плевок замёрзший, мутный, белесый, ледяной, но грязный. Грязный снег.
- паспорт, твой паспорт!!!
- а-га-га
- овечай!
- Снэгайло
- что-о-о!
- гай –гай –гай
- …….
Из-за леса, из-за гор, выходил посцать Егор….
………
Ой, ты моё мутево
Ой, ты моё сраное
Ой, да не хочу тебя видать
А ты всё тянешься
Ой, да не смотреть бы на тебя, на солнышко смотреть бы, да не плакать
Ой, да не пошло бы ты туда, куда только какать
Ой, йо, йо, йо…
Да не замороченное то,
Да не затуманенное то,
А ясное, чудесное, мороженное
Зимнее, белое, скрипучее, трескучее…

- А какие у него были тяжёлые веки, их не поднять всем упырям всей брянской области!
Бессмысленно передвигавшаяся вторая рука нашла то, что нужно. Ужно. Ух, как жно! Гладкий бок прохладного, прозрачного графина. Подушечки пальцев прилипли к стеклу, расползлись, укрепились, побелели. Пальцы замерли!
Замерли пальцы-ы-ы!!!
Вода графиновая лежала ровно. Отрешённая и девственная графиновая вода. Лёгкий, непринуждённый силой тяготенья, а лишь внутренней потребностью, солнечный, прощальный, вечерний, алый лучик, кусочек, тенёчек, вошёл в воду, так, как будто был всегда там. Гость? Любовник?
- сердце! Сердце воды, или графина. Прозрачный графин, наполненный прозрачной водой, в неразделимом единении, становится призрачным, вода призрачна. Жажда! Лучше всего выпить именно так, именно такой воды, леденящей и сладкой. Живительность из не чётких, но ярких последующим воспоминанием, рук речной девы. Ладони речные, графина бока. Прозрачна призрачная сталь упавшего листка. Глаза, желание холодного огня. Окна открытие, из затхлой немоты: дракон хвостом, пушистый снег взметает ресницами, в глазах твоих.
- сердце льда и осколков. Осколков найденных через много лет, после катастрофы. Осколки блестят на ладони поднесённой к открытому окну. Они горят алым, тая – нестаивая, в вечереющем  небесном рае. Погружение в другую страну. Переход на другую сторону. По тлеющим, мреющим, жарчайшим, из чёрного бордовым глядящим углям. Осколкам огня.
- много сердец.
- мимолётная тень, тень провожающая, настырная, целеустремлённая. Эта тень – светлячок малоприметный. Не съешь, не выпьешь.
- тревожное дрожание, дрожь-трепет собачьего языка. Дрогнула седая, густая бровь. Испуганная надломленная старая женщина с прижатой к боку правой рукой.  С отставленной назад левой ногой. В серой, старой, длинной юбке. На неё орёт краснорожий детина, высунув голову из окна стальной машины. Как он орёт! Брызжа слюной из трясущегося рта-пасти. На самой кромке крыши дома, в тени которого всё это происходит, маленькая, тонкая берёзка растёт незаметно и сильно. Постепенно кирпичи расшатывались, путь корней. Один вот упал. Попав с хряпом, в голову краснорожего детиночки. На лицо женщины село две жирные бордовые мухи и застыли. У женщины дрогнуло правое плечо, она глухо охнула и присела. Пробегающая мимо собака пробежала мимо. В накапавшую красную лужу села одна толстая, блестящая, чистая, зелёная муха. Солнце накаливало город весь день, прижимая к чёрному асфальту выхлопную гарь. Дышать становилось нечем. И вечер не спасал. В доме, в большой темнеющей зале, вокруг стола, графина, стула и человека на стуле, стояло много хмурых людей. В строгих костюмах. Толпа сосредоточенных серых господ, в центре человек с разными руками, большой головой, глубокими глазными впадинами, аляповатым, алым ртом, носом бородавкой, трамплинчиком, над скошенным подбородком, с этого носа можно  далеко улететь.
 Когда они остановились, уже поздно было о чём-либо думать, стена правого дома окрасилась алым, алокоричневым, коричневокирпичным. Справа донеслось – как бы я сей час поел рыбки, ах, как бы я сейчас поел рыбки! Я поел бы её без хлеба, так бы я поел рыбки. В окно высунулось полтела и смачный плевок, описав красивую, долгую дугу приземлился точно в зелёную муху. Муха потеряла сознание и с надломленным крылом поплыла по вязкой кровавой луже к берегу, наверно.  Вынырнувший из чёрного, Пётр увлёк капитана на улицу. Они вышли на свет Божий аккуратно напротив серебристой машины. Пётр резко и оглушительно чихнул. Капитан, недовольно поморщившись, принялся чистить заложенное ухо. К ним подошла цыганская женщина.
Плюнувшее существо, (бывшее, на тот момент, балбесом Гришей), разинув рот смотрело на окровавленное полтела торчащее из окна серебристой машины. На сидящую, на асфальте в немыслимой позе женщину. Мысли о рыбе безвозвратно покинули Гришин череп. В черепе лихорадочно стучал пульс. Гриша осмотрел видимую часть улицы, где стояли двое мужчин, один из них сморкался, другой засунул палец в ухо. К ним подошла цыганская женщина, скоро, очень скоро она отошла от них  и так быстро, что, запутавшись в широченных своих юбках, грохнулась, разбив ладони в кровь. Она медленно приподнялась и взглянула  вверх. Она залопотала, двигая головой. Птица. Нацеленная птица. То правым, то левым глазом смотрит. Двустороннее лицо. На правой алое заката, на левой чёрное земли.
Левый глаз заплывал синим.
Из-за коричневого угла выбежал малорослый и кучерявый Альфред. Распостроняя округ себя запах засохшей мочи и свежего луководочного перегара, он пронёсся мимо двух мужчин. В руке сжимая длинный кухонный нож, каким удобно резать арбуз в августе, холодный арбуз в жаркий полдень, резать его, для того лишь, чтобы закусить сочной бордовой, сахарной, в семечках, гранью хороший глоток водки. Капитан улыбнулся сладким воспоминаниям, хорошо потянулся, с хрустом и кряком. Пётр удивлённо посмотрел на Капитана.
- пошли отсюда.
- куда?
- в тухлые районы, погуляем в тишине.
Городское дымчатое пузо дрейфовало в ночь. Из тёмной глубины, со стороны ближайшего железнодорожного  вокзала, тянулась тонкая нить постоянного звука. Не слышная днём, она проявлялась ночью, доминируя надо всеми остальными звуками, владея каждой частью целого, сводя с ума, будоража воду.
Это - сейчас.
И когда напряжение достигло апогея, звук пропал, как будто не бывал. Зазвучала ночная улица трелью сверчка и шорохом листьев, резким криком пьяного мужика, неожиданно для себя самого проснувшегося неизвестно где, да ещё в мокрых штанах, да ещё с крысой в кармане, да ещё… Просигналила невидимая машина, там, далеко, на шоссе. Деревья, растущие по краям извилистой улицы, тощие дневные деревца этой ночью преобразились, налились бархатной тёплой, пушистой, душистой чернотой. В свете одинокого фонаря образовались загадочные объёмные тени. И фонарь – луна, и улица – тропинка в лесу.
Чудесный лес.
Дух улицы разнообразился, чудотворился, пел. То вступая морскими нотами, то перебегая к лёгкому аромату ванили, корицы, гвоздики, вновь возвращаясь к морю, дух улицы стирал и рождал невероятные букеты запахов, волновался вкрадчивым ветром, сердце рвалось, ощущая неощутимое, вбирая невбираемое, таясь в глубине, сжатой до предела пружиной… От тени ближайшего дерева отделилась маленькая, тонкая тень, очень похожая на девушку. Девушка прошла так близко от Петра, что он кожей лица ощутил всю лёгкую прелесть этого странного существа. Невольно Пётр последовал за ней.
Девушка удалялась от Петра, не смотря на его усилия. Не смотря на Петра. Смотря перед собой, напевая какую то джазовую мелодию. Так Пётр оказался в окружении многоэтажек, квадратнооконных, разноцветнозанавесочных, серых, неприбранных, но ровных. Девушки ни где не было видно. Ветер крикнул самым запредельным скрипичным писком и смолк. По двору полетели комки газет и всякая дрянь, приподнялась пыль и осела, взвыла собака и разхрипелась мерзким лаем. Пропикал домофон и в темноту двора упало пятно жёлтого света. Пётр поспешил в открытую дверь, поскакал вверх по ступенькам. Добравшись до последней площадки, Пётр полез по рыжей лестнице на крышу, сквозь маленькую облупившуюся дверь он вышел наружу. Здесь почувствовал - у ветра громадные округлые мышцы, длинные, могучие, тонкие пальцы. Ветер обшарил Петра с ног до позвоночника, взъерошил всё на теле, что могло взъерошиться, отпустил на время и вновь схватил цепко, навсегда. Пётр увидел девушку, она сидела на  тонконогом стуле и мирно пила чай. Преодолевая ветер, Пётр дошёл до девушки, ни единого волоска не шевелилось на голове девушки, в то время как Петра практически отрывало от крыши, раздирало на части, он не мог говорить, рта раскрыть сил не было. Так и стоял, наклонившись вперёд, удерживаясь на воздушном  потоке, а девушка спокойно сидела и пила чай. По прошествии некоторого времени, совсем выбившись из сил, Пётр смог, что-то промямлить, девушка повернулась к нему и улыбнулась. Ветер разом стих, Пётр, лишившись поддержки, покатился кувырком и остановился неподалёку от чёрной телевизионной антенны.
- что с Вами, Вы не ушиблись? Девушка, вскочив из-за стола заваленного бумажками, процокала до валяющегося Петра и попыталась помочь ему встать.
- нет, нет, нет, всё хорошо, я просто порога не заметил. Сконфуженно ответствовал Пётр. Весь растрёпанный, краснолицый, потный, он почувствовал себя крайне неуместно здесь и сейчас, рядом с такой девушкой. От чего смутился ещё более и в принципе не хотел вставать, хотел упасть ещё ниже, под пол, в другой кабинет, к черту на кулички, куда угодно, но отсюда подальше.
- да, всё хорошо! Я порога не заметил, ничего страшного, в этом даже что-то есть прикольное. Пётр сладко потянулся и, почувствовав всей спиной пол, широко раскинул руки. Его забавляла нестандартная ситуация, лёжа, он поправил, как мог растрёпанную одежду, и широко улыбнулся приближающейся девушке. Она наклонилась над ним и её лицо, обрамлённое льющимися густыми кудрями, напомнило ему о чём-то забытом, хорошем, родном.
Она изогнулась над ним - небо ночное над землёй.
Нут, ночь, поле, водонапорная башня.
« мне показалось:
твоё лицо прекрасно, как луны восход»
Басё
пер. Владимира Соколова изд. Харвест
Минск 2004г

«- это Альфредо, племянник княгини, ему семнадцать лет, он художник!
  - всякий способен держать кисть, достаточно купить краски и начать рисовать,
  Тициан тоже так поступил.
  - а ха-ха, а какие твои картины? Абстрактные, да?
  - нет!
  - а, что ты испытываешь, когда рисуешь?
  - содрогание...» 
Микеланджело Антониони 
кино  «Приключение»
1960 г. 

Капля падает именно так, не сворачивая ни куда
Не задерживаясь ни где, безымянная, просто ни кто…

Три шага до столетия, год
до
веретена
кружась, отходит месиво танцующего дня
веселое и горькое, сосущее в груди,
несётся, безымянное, у солнца впереди…

Ни Кто не посмеет сказать о тебе
плохого, хорошего, или смолчать
Ни Кто не проходит подобно кому-то
но стонет, ответив, окно, осветившись
случайным осенним лучом

Очнись!

Обернись!

Оглянись!

окно огнедышет и машет кровавыми крыльями!
………..
но всё исчезает, расхристанным облаком скрытое
и долго ещё в обожжённых глазах
мелькает огонь неожиданный

эй!
посмотри на своё отражение!
ты похож на кого-то из предков
во круг тебя всполохи леса
и протянутые к дождю зелёные руки деревьев
бесконечные руки деревьев
с зелёными плоскими пальцами
в паутине хрустальной.

Всё унизано тонкой водой
Всё наполнено талой водой
Долетев до земли изо льда
Капля падает там, где она
Находилась всегда.

А к чему это?
Это тесто, в котором есть место для яблок
Яблок с кислинкой и солнцу
Яркому, яркому солнцу!




- Какая глубокая тоска съедает Капитана. Что сделать ему? Он смотрит на своих, и себя со стороны. Он удаляется. Он тянется к ним в мыслях, но тело немо и тупо.
 Он  долго идет.
Он устал, сел на обрыве, свесив ноги, оперевшись  руками оземь,  расслабленно посмотрел на  горизонт. Там смыкается лес и небо. На небе три тысячи облак, сгрудившись в одно, грозят и блаженно зависают одновременно. И в тот момент нет времени, которое грозит и зависает блаженно, в тот момент можно смотреть на время, но  не быть в нём. И течёт река внизу, а он здесь, сидит в траве, молчит, не говорит, не думает, не делает глупостей и гадостей. Тоска, как глубока ты. О чём? Разве она бывает о чём либо? Она есть, как кровь в венах, неизбывное, неистребимое. Не она приходит, только пройдёт делопутство, хоть на секунду остановится взгляд, она сметает весёлье карнавала этого дня, она и только она. Как воздух в жаркий безветренный день, как постоянный ветер  зимнего залива. Больше ничего.  Его люди – его дом. Стены плывут парусами. Когда он хочет, он мучается, когда не хочет ему хорошо. Но, если вспомнит, что должен был бы хотеть - не хочет, вот тут ему плохо опять. Несносное существо. А над ним текут облака, небо к вечеру, как огонь маяка самолёта огонь. А ему что? Если он не свинья, посмотрит наверх.
- Пётр, Вы неисправимый романтик, сколько ненужного, в данном контексте, пафоса в Вашей неожиданной речи, к чему вообще Вы так распинались?
- ЮуЮуЮуЮуЮууЮЮууууЮуууЮуЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮЮз
- рассказал бы ты лучше дядя, какую ни будь историю, ехать долго, а трубит пусть паровоз, давай, рассказывай, чего уж, давай!
- ладно, сами напросились. Что, по поводу пафоса, так я вот, что скажу – именно так, как сказать иначе?
- стоит об этом говорить?
- а почему нет?
- но, ведь, не говорят о том, что земля кругла, или, что сахар сладок, а смерть всегда не вовремя, что хорошо бы поесть, когда хочется есть. И стол накрыт. А  скатерть мятая. Кто любит говорить о вони изо рта любимого человека, или запахе собственного кала. Кто споёт о червяке в опере, главный герой – опарыш. В обычаях знать, но не обсуждать. Обсуждать то, что не знают.
- Так ведь, самое интересное, именно в этой вселенной
- дядя, давай историю, хватит с зеркалом говорить! Да и вообще, напился – веди себя прилично! Историю давай! 
- Однажды, родилась муха. Стремительно росла, научилась прекрасно летать и доставать граждан одного маленького городка. Насколько я знаю, существует несколько видов мух. Очень маленькие, красноватые бестии, лезущие во все щели, очень глупые и от того бесстрашные. Средних размеров, полосатые, гармонично сложенные особи, отличающиеся гадким характером. Они пристают, садятся на нос, кусают иногда. Далее – знаменитые толстые мухи с красивым блестящим телом. В общем, существа безобидные, хотя, крайне шумные, особенно ночью. Наша сволочь была полосатой. Имени мух ни кто не знает. Долго летела полосатая, устала, села, оперевшись задними лапками оземь,  посмотрела сквозь стекло на человека.
 Человек стоит, потом дёргается, раскрывает рот, стоящий рядом маленький человек, похож на ухо коня, когда тот, прядает ушами (ухо коня в действии образа страха)
Мшисто и вообще зелено.
Большой человек  поднимает руку и опускает, довольно быстро, если замешкаться, то можно попасться и умереть. Рука опускается на голову маленького человека, тот падает, но всё ещё жив, это видно по движению рук и ног, они вполне осмысленны, не понятно, почему он не убежал. Дворник в правом дворе сметает жёлтую листву с чёрной грязи, грязь утоптанна и суха, грязь наготове, ждёт дождя. Большой человек опять открывает рот и маленький человек, лежащий на земле, сжимается в маленький комочек.
Теперь он похож на кота, паршивого кота. Большой человек не бьёт ногой лежащего маленького человека, но, наклонившись, опять широко раскрывает рот, как будто хочет съесть, но не может из-за величины жертвы. И потому, сильно напрягается лицо большого человека, краснеет, надуваются вены на шее, маленький человек подёргивается и глубже пытается засунуть голову в руки. Мимо начали идти другие люди, некоторые рядом с лежащим, другие, приподняв плечи, делают круги, чтобы обойти странную парочку, но ни один из идущих не останавливается, ни кто не участвует в происходящем, оно не происходит для пешеходов, оно проходит мимо них, мешая одним, не трогая других.
Нет и не было ни какого зеркала, ни какого скучающего хама, ни кого нет перед нами, мы - глаза мухи, и перед нами папа бьёт сына, перед нами помойка, долгое небо над головой.

МОМЕНТ ЗАНУДСТВА

( утро, видимое сквозь зашторенное, чем то прозрачным, окно. Осязаемое тонкими щупальцами живота, груди, глаз. В океане Покоя, плавая и наслаждаясь тихим счастьем безболезненного похмелья, нет и быть не может, слова «бодун», гадкого слова, больной головы и суженного сознания. За окном мир поделился на нежнобелую полосу у горизонта, сразу, над городом, сладким шарфом нежнолежащую, и пастельноголубое тело всего остального желанного неба. После весёлого, полного откровений и чудес, быстрых перемещений в пространстве,  разнодлинного времени, после боёв и побед, после, после, после… хочется поговорить, ведь, в такие моменты кажешься себе самому очень умным.)

« великий гнев уничтожает инь, великая радость наносит урон ян, великая печаль разрушает внутреннее, великий страх порождает безумие»  хуайнаньцзы изд. «мысль» т.135 стр.125 пер.Л.Е.Померанцевой

Но, все равно происходит чудо!
Чудо происходит, проистекает, просвечивает, переиначивает.
Тихое ежедневное чудо, да же несчастный человек, Гоголь, и тот не мог понять, как это так, вот оно, чудо, а люди не видят, этому человек в нос суют пахучее, простое чудо, а он, дурак, не верит, что, это, говорит, такое, бывает, говорит,  что нос теряют, и что ж, а был случай … Ох, достали эти тупицы! Моргнул Шива, кончилось чудо, люди очнулись, заговорили, придумали, одели голого короля, пустили многие призраки гулять по Александровскому саду, а потом забыли, скучно стало господам. Скучно, суки!
 Для кого представление?
Само для себя. Крутится барабан, внутри лампочка горит, в барабане одна щель, сквозь неё прыгает свет, прыгает и исчезает, мелькает перед глазами. Крутится барабан, снаружи к нему привязан человек, голое тело морщится от ледяного ветра, корчится и стонет человек, стон его то приближается, то удаляется, превращаясь в мерцающий вой. Человек  появляется и исчезает, по движению барабана. Со всех сторон окружающих барабан разное представляет самоё себя невольному (или вольному?) наблюдателю. Воспалённые глаза человека мучающегося неосознанно, безвольно (или вольно?), ловят свет одинокого фонаря, пробегающую мимо того фонаря пегую псину, рвущийся из тьмы дикий острый, мелкий лёд, тёплое мягкое лазурное море, голое плечо и голос любимого человека, только голос, слов не разобрать, часть волос, часть одежды, линия спины и туман. Туман, марево... Нет, не то, марево не от Мары, над горячей землёй воздух млеет счастливо. И чёрное, не понятое ни кем, видит человек, и зеркало, только зеркало, отражающее это чёрное, кусок стекла со смыслом-амальгамой. Для кого чудо? Оно бытует беспрерывно, пронзая, проникая, проходя мимо, но оставаясь навсегда, меняя вещи, не меняясь само. Статичное, но изменяет, я повторяю Чжуан Цзы, оно перед глазами постоянно, а люди не видят. Безвольно фиксирует глаз лепесток изменчивого бытия, лепестки падают, вырастают новые, а хочется увидеть предыдущий лепесток, ведь мы его достоверно помним. Только его. Постоянно текущее прошлое, личное время истекает прошлым и так странен и неприятен окружающим человек, живущий этим днём, настоящим, непомнящий о прошлом, не боящийся будущего, матрос Железняк, романтика Октября, только всё же не то. Скучно бывает? Ведь не в том дело, что красива бескозырка, полосата удача. А в чём же? Да в том, что вокруг чудо, помидоры краснеют, какой из них салат! Если порезать крупными дольками, полить первостатейным оливковым маслом, слегка посолить, добавить немного чеснока и присыпать базиликом, о! Потом, запустить в чашу эту, руки и начать перемешивать, ощущая кожей блаженные  красные соки. Помидоры пускают сок. В холодильник их! Там, где водка. А вечером, после бани, достать всё это, налить рюмку, закусить салатом, сладко потянуться и зажмуриться на закат. Это, конечно, не предел счастья, но то же хорошо. Поедание чуда. А где-то, в высоких заоблачных сферах есть образец помидора, изначальная (платоновская) идея. Кто съест её? Какой у неё вкус? Как счастлив был тот император, что бросил трон, сделав главное, о чём просил его сенат, и продолжил заниматься выращиванием капусты!

( он встал и направился в туалет, таким образом, мыслительный процесс был прерван, но, окончив свои дела, он пошёл на кухню, где после долгих манипуляций, был сотворён чай. Как то сама собой вспомнилась песня В. Цоя « звезда по имени Солнце». )

… но если предположить, что у образов нет образцов! Что если предположить рождение вещей-образов, не от образцов-идей, но сразу и бесповоротно, от  безобразного рождающего разнородное бытие. ( « Дао рождает, дэ воспитывает» Дао дэ цзын ) . Вот, перед глазами различающего, задумывающегося, в себе самом не разобравшегося, мятущегося человека мир вещей. Три лица – рождающее, воспитывающее, различающее. Сквозь различающего преломляется свет рождения, свет рождающего. Рождающее безымянно, безобразно, бессодержательно, неуловимо волей. Безвольно, не зная о том, человек транслирует его свет. Свет становится и на глаза человека, и сам по себе и вещь видна. Вещь, выпавшая из рук горшечника по имени Дэ. Время полёта из рук Дэ в руки различающего – время жизни образа вещи. Осколки, пыль и прах.  ( Две тысячи лет война… красная кровь… через час уже просто земля, через два уже снова трава и согрета лучами звезды по имени Солнце)  и вот так стоит человек, слегка покачиваясь, шмыгая носом, мутным глазом поводя по сторонам, вещи узнаёт, имена даёт. Получается, что образец любой вещи это мама вещи, единая для всех вещей-образов-детей Безобразная мама. Беспредельная, неуловимая, неопределимая. Тьма. Корни, кожа и кости, густая кровь вещей всем полотном своим связанны с мамой. Они и есть мама, мама приходящая в форму, в этот момент двоящаяся; как прыщ на теле,  в Дао – вещь. Ночная охота, летящие стрелы, цель. Стрела упавшая, разлагается в труху, упал в густую траву убитый зверь, пришли жуки и червячки, съели. Внутри своём, любая вещь безобразна, беспредельна, неуловима. Сила жизни (горшечник Дэ) приводит вещь в форму осязаемую, узнаваемую. Человек, другая сила, сила, дающая всему имя. Знающее все имена заранее. За ранью, предутреннее знание, ночное ведение. У Чжуана рассказ о мудреце, который в единый миг познаёт все связи вещей-образов-форм-содержания. Озарение. Интуитивно, любовно. Из глубины самого себя, из тьмы самого себя, из колодца он днём видит звёзды. Если представить себе, что человек, это прямоугольный кусок наипрозрачнейшего стекла, летящий в черноте космоса, за стеклом черно, амальгама не серебро, но космос. И потому, отражение не мертво но, проходя сквозь своё отражение космос самосливается  не останавливаясь, не спотыкаясь. Так, с помощью самого себя космос отражает самого себя, множит и изменяет самого себя, переливаясь сам в себя. Танец в едином ритме со светом. Буря света. Света столько много, что становится темно – слепнет человек, полностью растворяясь в своём предназначении – быть зеркалом мира, именующим вещи. Кто смотрит на Солнце и не слепнет? Тьма света. А, может быть, вся чернота ночи – сплошной ярчайший свет? Где то я это слышал, или читал.
А, если бы, все вещи действительно были разными, самостоятельными единицами странного, враждующего бытия. Смог ли бы Иисус накормить малым многих?
 


                МАЯТНИК 

« странствие естественного человека подобно вдоху и выдоху – выдыхает старое, вдыхает новое. …………………….. Ни день, ни ночь не приносят ему ущерба, он со всем сущим переживает весну » хуайнаньцзы изд. «мысль» т.135 стр.122 пер.Л.Е.Померанцевой 


А
Заря, не слышно дождя
Пора уходить, дорога светла
Но хочется мне,
напоследок
Взглянуть сквозь окно
на движение веток
веток с красными листьями 
на немое движение дерева
дерева с чёрной корой
на незаметное, тихое, тише времени
движение дерева без корней
на отставание странного дерева
весною бесплодного
на отставание странного дерева
даже от взгляда улитки
предсмертного взгляда улитки из пасти жабы

сквозь стекло слюны, видны деревья
с красными листьями
чёрных стволов
без корней
бесплодного дерева.

Оно плывёт в тумане, облаке ли,
в облаке света, над головой
в пронзительном облаке
лучистом облаке света
тянущем нити из буровой
сладкие, горькие нити
нити прощания и весны

цепи железные и коты
стены, холмы, деревья
сквозь тело туманное
солнечные лучи,
сквозь облако света
неузнанный, ты.



                Б
Вот, посмотри, как они удирают
Пятки мелькают, мячики прыгают
Всё гонит вздох, глубоко и медленно
раздирая небо облаков

бисером сыпется дождь
резвые капли армадой бесчисленной
перед глазами закрытыми,
            красными точками
в непонятных мне направлениях
разбегаются
минуты моей жизни.

Вот они, минуты: бегут стадами,
пыль и перец, язык на перевес,
ружьё на стуле, имущество пьяного охотника
синеглазого проводника
с крыльями из дранных облаков

В
-Послушай, ты помнишь Фиму Маковского? У него была такая телега, вся в чёрножёлтых  шашечках, и чёрный конь.
- Да какая телега? Какие шашечки? Была телега, простая телега, я помню эту телегу, Фима Маковский собирал тогда разное тряпьё, сдавал его, на набережной в заготтрест.
- телега была на резиновых колёсах и чёрный конь!
- о, Петя, помимо всего прочего, Фима так играл в шахматы, он очень хорошо играл в шахматы, он жил на улице Горького…
- тогда эта была улица Фокина
- ну да, Фокина, её тогда только что вымостили булыжником, я помню, как улицу мостили булыжником, но дело не в том, во дворе у Фимы стояла старая панцирная кровать, на ней собирался весь двор, выпить, обсудить то да сё, поиграть в шахматы.
- а когда Фима начинал говорить, все замолкали
- как его слушали!
            - ……………………   
Какой прозрачный был октябрь, резко оголились худые молодые деревца. По жёлтому двору бегали завёрнутые в серое шерстяное тряпьё дети, в галошах и без. Утро прекрасное, утро чудесное, как дышится легко и так легко вообще внутри старого тела, Фима ехал мимо этого двора, слегка покачиваясь весь и совсем немного головой. На Фиме был чёрный кожаный пиджак, галифе и хромовые сапоги, за спиной лежала куча тряпья, и что-то позвякивало иной раз, на иной кочке. Фима любил слушать детский смех, ему было грустно, сладко грустно, всего тридцать с чем-то лет, но в этот лирический момент, он ощущал себя стариком, при чём, борода была наполовину седой. Так, зависая в почти полуденном мире, Фима заснул, конь, который был кобылой, но кого это волнует?, эта лошадка везла Фиму домой сама по себе. Так она ехала до светофора, загорелся красный свет, но она продолжала идти своей дорогой, и не было скрипа тормозов, истерических воплей водителей, не было самих водителей, тогда за весь день можно было насчитать не больше трёх машин, трёх машин на всю улицу Ленина. Но было два гаишника, один из них заметив правонарушение, помчался до Фимы, остановил кобылу,    
разбудил Фиму:  - как можно было, ну как так можно было ехать?
                - как?
                - на красный свет!
     - сейчас я разберусь! – соскочив с телеги, Фима подошёл к голове лошадиной и стал ругаться – как можно было так, сейчас я тебе дам – резко замахнулся, пошатнулся, потом плюнул, попав прямиком между сапог гаишника, забрался в телегу, где продолжил спать. Милиционер почесал затылок, плюнул на колесо телеги, махнул рукой и возвратился на пост. Телега двинулась далее. В жёлтом дворе стоял весь в блестящей чёрной коже, такие плащи были у лётчиков, Семён Патов, он ждал машину, он должен был лететь, а пока, раздавал шоколад детям, дети ели этот горький чёрный  чудесный шоколад. Шоколад оставался в уголках губ, растекаясь оставался под ногтями, смешиваясь с песком и кошачьими какашками, которые некстати попадаются в песочнице. 
Сколько прошло лет? Фиме было за семьдесят, чувствовал он себя в этот лирический момент легко, так легко, что мог один выкопать могилу, а могилы он копал по долгу своей последней службы, нет, крайней, так лучше? Хотя, какая разница! Фима копал могилы, играл в шахматы и любил купить, что ни будь краденное. Когда к нему приходил воришка и показывал вещь, Фима смотрел на вещь, смотрел в глаза вору и говорил:
- о о о, это чёрная вещь! Это чёрная вещь! Иди ка ты отсюда! Это что ты хочешь? Ты хочешь продать мне эту чёрную вещь?! Иди подальше отсюда!
Вор пятился, боясь повернуться спиной к золотой лопате, и тут Фима ему говорил:
- поди сюда, ну ка, поди сюда,  посмотри, что я тебе дам!
Фима давал ему, какие то копейки, забирал вещь и отпускал вора.

Однажды утром середины октября Фима проснулся в незнакомом месте, лёжа навзничь. Фима открыл глаза и увидел досчатый потолок. Потолок волновался, был вроде бы жидким, густым, глубоким, долго смотреть на это Фима не мог.
Фиму Маковского тошнило в зелёной комнате, потолок которой волновался морем.

… синий кит ныряет и бьёт хвостом. Брызги зависают в воздухе на мгновенье, падают вниз, сливаясь с черносиней глазурью. Остаются только круги на воде. Расширяясь, гаснут, где-то там, далеко…

Г
… и последней радостью будет ночь.
Полная ночь снегом пойдёт.
Упадёт жемчужное ожерелье, перловое счастье,
на лысую голову, узкую грудь, воспалённые красные веки
ха-ха, эта телега не из тележного депо
эта телега едет мягко и далеко…
теряясь в густых лесах, ресницах и голосах
ночных голосах не дающих уснуть…

щупальца или лучи, торчат из чёрной, чёрной ночи?
Д
Он смотрит внутрь кувшина, видит в яви сны.
Его пальцы похожи на весёлого гнома, цепко схватившего ручку кувшина кривыми коричневыми ногами.
Его улыбка, точна, как снежинка.
Перо на шляпе торчит, призывно, но девушка медлит. Нужно поправить юбку, сделать это незаметно. Так незаметно, что бы он заметил. После этого, она подойдёт, слегка наклонив голову, так красиво свисают волосы. Как играет свет вечерний на её волосах! Но, он не замечает, не чует запаха, не смотрит в открытые губы.
Жёлтый, в тёмно-жёлтых пятнах, потолок комнаты, где все веселятся, где ночь приходящую, не ждут, и потому не замечают. Заложенные кирпичом окна, окрашенные охрой под стены. Пол, затоптанный, до невозможности. Кот, хитро смотрящий из-за угла, на происходящее в этой комнате.
Дом, стоящий на берегу зелёного озера, не отражающего дом.

Е
Точильщик точит, искривив губу
Собака лает на беду
Беды не видно никому,
Стоит средь поля каланча
летит на землю саранча.
Деревья листьями шуршат
Сова готовится не спать
Вдруг муравьи остановились
Они задумались о жизни…


Ё
Тонкие венецианские кружева – нежность
Нелепая шапка, грубое лицо из кружев
Запавшие губы беззубого рта
Глаза, как осиновый кол
Свисающий нос к подбородку
торчащему резко
из белого воротника
чёрным углом.
Невеста!







Ж
               
СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ ЮРИЯ МИХАЙЛОВИЧА ТОПТЕВА
Полнотелого, лысого, многопотеющего человека, который, пройдя испытания, понял, что он, не он, но кое кто другой.

 - Я иногда не понимаю, откуда эта всеобъемлющая грусть, объемлющая меня, толстого гаера. Я вышел в Питере, куда приехал на поезде, я остался там на какое то время, то есть в Питере. Ни что не волновало меня, только этот запах невского проспект, эти люди, эти каналы. Ах! Где я был, не помню, ни когда не мог запомнить названий, лиц, дней рождений, имён,  хотя, канал грибоедова , памятен мне одним происшествием. Дело  было ночью, мосты развели и я бродил во тьме не ища пристанища, только одно, то есть один,  только ветер был моим верным спутником, немного алкоголя, иначе холод проник бы в самое моё сердце, я мог бы тут же умереть… Я шел вдоль канала грибоедова , неожиданно тишину нарушило дружное журчание и чуждый, грубый, гогот. Это были немцы, они писали прямо в канал, они смеялись, нет, они громогласно гоготали, я крикнул не менее громко, погнался за ними, я хотел обвинить их, плюнуть им в душу, но спотыкнулся, упал  в мокрый камень мостовой прямо головой, слегка приподнявшись увидел громадного кота и маленькую мышку, кот слегка пинал её и наблюдал за движением, мышь возвращалась, кот снова и снова пинал её. Потом я не помню ничего, мне вообще не понятно как я жив до сих пор, всё время попадаю в такие вот неприятные истории, всё время вырубаюсь .
         Он проснулся, направился к метро. Ранняя рань. Люди дремали на диванах, покачиваясь- раскачиваясь, опираясь взглядом в стекло дверей, из черного подземелья вливалась внутрь голов, выходила кашлем и дремотой, смеясь брызгала в облачное низкое небо миражом солнца ранняя рань. Это низкое небо легкое, птицы тихие тихо летают в нём, есть море разное, море тумана или воды, карих крыш, труб заводских, ветер гонит их дым в неизбежную даль, неизбывную даль, ненадёжную даль, там, где закручиваясь в гневные смерчи, льются волосы девы, один из них жизнь Юрия Михайловича , другой просто туман канала, третий сын ветра, четвёртый радуга сна, пятый – капитан Дрекмитпфефер, шестой Петя Глыба, седьмой девушка-кошка, восьмой дед, девятый Марьиванна, десятый и прочее и прочее…
 Густо вздохнув Юрий Михайлович оглянулся  и узрел деву, податливый взгляд, русая коса, покатые плечи, бледное лицо, всё заинтриговывало, всё прельщало. Вспомнилась резким костром, пролетела жюстина, он отмахнулся от скабрезного видения, очистил взор и потянулась душа в рай, теребя голубую косынку красными в цыпках руками, девушка посматривала изредка на дядю. Эти самые цыпки несказанно умилили, Юрия Михаловича. Цепкий взгляд  утреннего охотника подметил не только цыпки, но и с силой сжатые колени, поношенные полуботинки, сорванный лак ногтей, разные пуговицы на вытертом пальто. Эта любовь, куда ты ведёшь меня, что ты делаешь со мной, злая любовь. Юрий Михайлович пошёл вслед за девой, правда, на некотором отдалении, соблюдая известное расстояние, но всё же, тенью неотступной. Дева шла, теперь явно нервничая, резко, даже пугливо оглядываясь, что особенно импонировало нашему рыцарю. Дева шла по направлению к напильнику, преодолевая ветер и мелкий дождь, засунув руки в карманы, слегка наклонившись вперёд. Вот уже показалась гостиница, слева какой то двор, куда  вильнув хвостом запрыгнула дева. Юрий Михайлович ринулся вослед, добежал до арки, приостановился, замер на мгновение, перевёл дыхание, пошёл медленно и чинно. Так, фланировал Юрий Михайлович в сторону желанной девы, но резко замер ошарашенный увиденным. Дева скинула пальто, сняла волосы, вынула глаза, расправила крылья и полетела. Золотые перья сверкали и без солнца, сердце Юрия Михайловича не знало такого. Он сел на бордюр и смотрел, смотрел вслед чуду, пока не заслезились глаза, страшная резь начавшись в глазах заполнила всю голову, набрала силу и всё взорвалось … Юрий Михайлович очнулся, с носа сильно лилось солёное, вся мостовая в крови, чёрные окна молчали, моросил дождь, напротив сидел кот и внимательно смотрел на лежащего дядю. Юрий Михайлович замотал головой, кот не отпуская взглядом взгляд повторял движения, Юрий Михайлович сел, и теперь смело посмотрел коту в глаза. Что ты смотришь, что тебе надо, иди отсюда, иди, гуляй. Куда хочу туда смотрю, кого хочу того люблю, Василий меня зовут, как зовут тебя? Вопрос или ответ, снег или дождь, жив ли помер ли, кот говорит как человек, я несомненно жив, кот несомненно говорит. Меня  зовут Юрий Михайлович Топтев , я ищу деву, у неё золотые крыла, она так хороша, бег стремительных вод ей заплёл в волоса и мою и твою кровь. синий облик комет, белый символ воды, не русалочьим блеском, не лесным ручьём, всё что было до девы, намутил старый сом могучим хвостом, в водоёме твоём. Не ищи её здесь, только в зарослях ивы железной, на задворках  разожжён последний костёр. Тянет дымом, летит в облака.

                Река дымилась, высокими стенами вековые сосны на левом обрывистом берегу, на правом, пологом, дубы и кусты и ивы укрывали кромку воды. Река огибала маленький остров, с одним древним раскоряченным дубом у края земли и некошенной травой по всему вся. Возле дуба костёр, виделось много смутных фигур  двигающихся по ветру, по неспокойному пламени изредка пробегали голубые и малиновые искры, неожиданно для себя Юрий Михайлович приблизился к костру но ни как не мог различить сидящих вокруг него, бродящих вокруг да около, так томно было душе и так страшно приятно, страшно до икоты, что Юрий Михайлович не мог остановиться, не мог. Вот лодка подплыла и выпустила тьма к огню цыгана. В руке цыгана подкова золотая. Поблёскивая чёрно-белыми  глазами, он горячо говорил сидящим у костра, кричал, срываясь на фальцет. И кинул подкову в огонь, страшное пламя взмыло к чёрному небу, к призраку луны, и облака разошлись выпустив яркую хозяйку на вольные поля и она стала жечь воду вливая в тягучие струи поток серебра. Цыган замер, присел на корточки закрыл лицо руками, трясясь, быстро-быстро закачаться, упал, протянув руки к догорающему костру, уже один, туман наползал холодя кости, приближалось утро, ночь бледнела, цыган лежал без движения, выползли из реки и потянулись к нему тысячи раков, так много раков Юрий Михайлович не видел, эх, грешным делом, неплохо было бы их насобирать да наварить и с пивом съесть! Цыган вскочил на четвереньки и стал собирать раков и складывать в кучу, раки расползались, а он всё собирал и собирал их пока не наступило совсем уже ясное утро, все раки ушли назад, а цыган всё ещё шарил руками вокруг себя, надеясь, что ни будь нащупать. Юрий Михайлович стоял совсем близко, цыган ухватил его за ногу и цепляясь за штанину стал подниматься высоко задрав чёрную свою голову, Юрий Михайлович заглянул в лицо ему, на месте глаз зияли две тёмные ямы. Закричал в припадке дикого страха Юрий  Михайлович, дунул порыв ветра и вынес дрожащего в сильном испуге дядю в сырой питерский двор. Пробрёл, пошатываясь, вонючий бомж, остановился у помойки, оглянулся и помахал рукой, приветственный этот жест Юрий Михайлович истолковал как начало нового бреда, повернулся к лесу задом и побежал сломя голову в Неизвестнокуда. Из неизвестностнокуда, приблизительно, с левой его стороны,  выплыли милиционеры, при их виде Юрий Михайлович остолбенел, решив ждать последствий столь неожиданной  встречи, нежели бежать далее, господа миллиционеры приблизились, проверили паспорт (оказавшийся в заранее протянутой руке) с глубокой грустью посмотрели в эти глаза напротив, брезгливо синхронно передёрнув плечами, отправились дальше покой соблюдать. Юрий Михайлович некоторое время не мог поверить своему счастью, потом очухавшись начал движение к центру города. Не замечая , как шёл за ним цыган, за цыганом мрели тени, и ветер свивал косы позёмки, голуби не появлялись, зная что здесь не их место.
Снег падал с высокой горы. Китай горел громадным полумесяцем приморья, чужая страна, непонятная музыка, непонятные танцы.  Юрий Михайлович никогда не был в Китае, и не думал об этом, не думал о Китае вообще. Но любил читывать разные страсти-мордасти об узкоглазых волшебниках Шаолиня. И что вы думаете? Я ничего не думаю, я вообще в последнее время не думаю, стараюсь не думать, не думать о том что я не думаю, думаю, у меня получается не думать, но всё же хочу признаться, процесс не остановим, образами заполняя голову процесс побеждает, точнее будет сказать так: он есть. Или не есть? И как это сказать?  Как сказать о стране, которая существует только в книгах, но не в жизни, хотя именно в жизни она и существует, потому что существует в книгах. Кто рядом со мною путешествует из одной страны в другую? Кто дарит меня покоем, кто нервирует меня? Мои. Что – мои? Хотя они то и не знают об этом, как не догадываются о многом другом, о чём я то же не догадываюсь. 
Одни недоговорённости, какой процесс, кто такие – мои? Это как минимум утомляет.
- Эй, полковник, дай погадаю, дай, не пожалеешь, я тебе нагадаю. Вот сюда положи ниточку, сюда иголочку, сюда денежку, сюда колечко, нет, это не клади (Ю. М. размышляя рассеянно накрутил на палец фольгу от пачки сигарет), ещё положи, так сей час, сей час … Ю.М. всё вынимал и вынимал из кармана червонцы последние, не думал, не думал, не думал о том, что надо думать, и вскоре увидел лишь спину цыганки, опустив взгляд увидел свою руку протянутую навстречу судьбе, придя в себя Ю.М. ни сколько не расстроился, а лишь рассеянно пожав плечами, пошёл к скамейке. Парк был тих и немного заплёван солнечными зайчиками, ЮМ был один на один с какой то статуей, но мысли шли в разброд, и даже присевший рядом человек не затронул его. Человек постукивал палочкой о грунт, хотел внимания, так прошёл час, другой, третий, и ещё один час, Ю.М. возжелал еды, но денег не обнаружила проворная рука в тёмном кармане царил полный порядок, порядок пустоты, даже семечки завалявшейся в складках ткани, семечки, сладкой с голодухи, такой злой и бесконечно одинокой, не было. Беспокойное шевеление  Ю.М. заметил человек с палочкой. Человек с палочкой  посмотрел прямо в ухо Ю.М.. Ухо дергалось, шевелилось, чёрт его дери, вот это же надо, ухо, какое ухо, а я то думал, что это он всё молчит, глаза к небу закатил, людей, не видит, однак , вот оно, ухо, ха-ха-ха, так-так-так, мы посмотрим, ну что он нам сей час скажет, ага … ЮМ встал и пошёл себе, сам по себе, се-бе, себельком серебристым, опасливо оглядываясь на птиц, на этих жирных сволочей  голубей, на остроклювых гадких ворон, в памяти всплывали сцены из какого то военного фильма, там шпион ел советских голубей, сладко ел, говнюк, однако, доелся гад, поймали, и меня поймают, если я … мысль не успела дойти до финала, так как по плечу постучала палочка неугомонного Человека с палочкой, слушайте, нет, ну вы только посмотрите на него, он всё идёт, эй, ты, к тебе ветеран обращается, я везде без очереди, а ты, ты послушай меня … ЮМ  устало, по-ковбойски,  зад  на месте, плечи в полном развороте, обернулся, и хотел едко поинтересоваться у этой мухи, что тебе надобно старче, но старче  ловко отпрыгнул и приподнял палочку грозно ею стал помахивать, да что вы взбесились, что ли ? Нет, ты ответь мне, чего ты молчал, о чём думал, кто ты и что делаешь здесь. Здесь я бабочек ловлю, тех кто смел не ем, не сплю, солнце встанет и зайдет, я иду той горой, что сверкает в голове, я клянусь, но не тебе, что придёт и твой черёд, то что есть, всё унесёт, даст котомку и планшет, компас мирный и кастет, если куришь, даст кисет, только ты смотри, умойся, зубы вычисти, накройся чем ни будь, и так замри, в ожидании судьбы. Человек с палочкой замер, сгустившиеся облака прогнали из парка солнечных зайчиков, затемнили кустистую бороду Человека с палочкой, зафиолетили его остановившиеся в глубоком ступоре глаза. Ю.М. сам несказанно удивился произошедшей переменой, да потом махнул рукой и пошёл искать еды. Через несколько часов Человек с палочкой стал подёргиваться и покашливать, потом резко подпрыгнул на одном месте, потом сел, встал, сел, встал, покачал головой припоминая произошедшее, однако не вспомнил, и сел на скамью. На скамье он утвердился. С неба спустился огромный серостальной гвоздь и мягко, как в масло вплыл в затылок Человека с палочкой, и дальше, в землю, пронзая насквозь ветерана. Гвоздь стал краснеть, Человек с палочкой зашипел, почернела его кожа и опала. А там оказалась дева, руками обвивающая гвоздь, ногами в жирной золе сгоревшей плоти. Дева тряхнула головой, и густые её красные волосы просыпались на плечи, на спину, достигая земли. Она медленно распрямилась, подмигнула кому-то, ой не Ю.М., но тумана не было, стоял отличный вечер. Дева побежала к воде. Местные русалки отличались стервозностью, и не пустили огненноволосую к себе. Дева стояла в полной растерянности, что-то не вязалось, так быть не могло, в этот миг, подчиняясь странному стечению обстоятельств, Ю.М. оказался рядом. Я конечно стараюсь не лезть не в свои дела, но мне крайне любопытно было бы узнать, что случилось с Вами, где одежда, не нужна ли помощь моя, скинул пиджак, но всё зря, дева не понимала ни слова, да Вы просто явились не вовремя, не в такт событиям, Вас бы не было если бы Вас не было.
              Горели огоньки, стекала ночь с трамваев, лягушкою в груди давила грусть на сердце, в кармане  пустота.
Где не было прибоя там не было и дня.
В округе шевелилось, гудело, вскрикивало, гавкало и пело. На площади умирала не умирая тьма зажатая иллюминацией в углах. Ю.М. постучал в дверь, выбранную наугад, дверь открыла русоволосая девочка, бледненькое личико, закрытое косметикой  нахмурило востренький носик. За девочкой проявилась грозная тень взрослого. Ты чего дверь открываешь, дура, совсем охренела? восклицательный знак. Мне можно у вас поесть и переночевать, я ничего не украду, верьте мне, я так устал, я не бомж, от меня не воняет, а пиджак я сам отдал, пустите. И его пустили  Тёмная, высоченными потолками затмевающая нищету, квартира поразила Ю.М., в правом углу стоял шкаф, на шкафу сидела птица попугай.
                Ю.Ма взяли за локоть, властно и уверенно потащили в глубь квартиры. Дверь открывалась за дверью, бесконечная галерея, это когда ни будь закончится? Мы куда ни будь придём? Голос Милляра: вам хочется немного перекусить, или остаться голодным?  всё, всё, молчу. Голос Милляра: вот и хорошо. Вот они дошли до кухни, посередине комнаты накрытый стеклянным куполом стол, Голос Милляра подошёл к окну,  задёрнул шторы, щёлкнул выключателем и в темноте ярко вспыхнул всеми цветами радуги купол, под куполом стали видны стройные ряды очень маленьких человечков.
Это, лилипуты? Нет, это гомункулусы. Я их есть не буду, в испуге произнёс Ю.М., а тебе и не даст ни кто, ты их, что ли, выводил, нет, вот и ешь простую картошку. На окне росли грибы, от сырости ли, от вредности  скорее, и жуя холодный недоваренный
корнеплод, Ю.М. потыкивал их время от времени вилкой, Ю.М. было одиноко, Г.М. оставил его так же внезапно, как и появился, а сидеть в громадной, тёмной, наполненной шорохами и не видимым движением квартире было не уютно и страшно. Гомункулусы запищали, забеспокоились. Из тёмного угла вылезла большая крыса простого серого окраса. Вылезла, и подошла к столу, совсем не замечая оторопевшего Ю.Ма, встала на задние лапки и попыталась носом сдвинуть купол, гомункулусы бегали и орали, некоторые лупили по стеклу, отпугивая страшную тварь. Но страшная тварь не боялась, смогла приподнять слегка купол, высунула язык, длинный и липкий, и принялась отлавливать самых смелых, и почти это ей удалось, но оторопь сошла с Ю.Ма , и крыса больно ударенная в поджарый бок упала на пол, откуда удивлённо и внимательно посмотрела на обидчика, замолчали  гомункулусы, сгрудившись поближе к краю стола. Крыса встала на ноги и сказала Голосом Милляра: ты в дом просился к нам? Просился. Ты есть хотел? Ты ешь. Так какого же хера ты лезешь ко мне в душу? А? Щас я тебе откушу что ни будь, будешь знать. Не лезь, а если не нравится, то проваливай к чёрту, да поживее, глянь как ребяточек поиспугал, как я их есть теперь буду, они все разбегаются, да горчить будут! Эх ты, дура безназванная. Тут, вдруг, ни с того, ни с сего, откуда ни возьмись, как снег на голову, и пр. один маленький гомункулус растолкал своих сородичей и завопил:
- Город похож на комнату, где тухлые запахи висят в затхлом воздухе, как старые галстуки. Но, наступает такой момент, когда открываются форточки, в окна врывается ветер, холодными пальцами проникая в уши, ветер крепнет и когда ни будь он разнесёт в клочья этот грязный город, эти зассанные стены, эту серую траву разметает по сочным, зелёным полям.
Голос Милляра тихо закончил:
- И наступит всеобщий оргазм.

Уже на улице Ю.М. понял, что он вовсе не Ю.М., а капитан Дрекмитпфефер.

Заканчивая эту часть:

« … ты, мой лес и вода, кто объедет, а кто, как сквозняк,
 проникает в тебя, кто глаголет, а кто обиняк,
кто стоит в стороне, чьи ладони лежат на плече,
кто лежит в темноте на спине в леденящем ручье.
Не неволь уходить, разбираться во всём не неволь,
потому что не жизнь, а другая какая-то боль
приникает к тебе, и уже не слыхать, как приходит весна,
лишь вершины во тьме непрерывно шумят, словно маятник сна. »
1962г.
Иосиф Бродский   Остановка в пустыне






                ПРОИЗВОЛЬНЫЕ ВЫДЕРЖКИ ИЗ ДНЕВНИКА БАБЕЛЯ


«…тяжёлая ночь, дурак с поросячьим телом – радиотелеграфист. Грязные ногти и деликатное обхождение…

… он говорит, мы стремимся к свету, …, морда напряжённая, свинячья губа вздрагивает, очки шевелятся…

…Ночь на бульваре. Погоня за женщинами. Четыре аллеи, четыре стадии: знакомство, беседа, возникновение желания, удовлетворение желания…

… Боже, думаю я, женщины теперь слышат все ругательства, живут по-солдатски, где нежность?

… о женщинах в Конармии можно написать том. … все ****и, но товарищи, и ****и потому, что товарищи…

… надо проникнуть в душу бойца, проникаю, всё это ужасно, зверьё с принципами…

… ночую в радиостанции. Ослепительный свет, умствующие телеграфисты, один пытается играть на мандолине…

… тяжкая жизнь в вагоне. Радиотелеграфисты всё покушаются меня выжить, у одного по прежнему расстроен желудок, он играет на мандолине, другой умничает, потому что он дурак…

… Ночь, фонарь перед окном, еврейская грамматика, болит душа, волосы у меня свежие, свежая тоска...

… во всей этой истории мне больше всего жаль погибшего чая, до странности жаль. Я об этом думаю всю ночь и ненавижу войну.
Какая тревожная жизнь. »

Исаак Бабель   Дневник 1920г.(конармейский)

Они познакомились, столкнувшись в толчее метро. Их прижало друг к другу, смотреть было совсем не куда, только друг на друга. Смущенье выходило лёгкой испариной, проникая неуловимым ароматом в нос. Путая ощущения и слова, они тяжко молчали, изредка посапывая, водя глазами по сторонам, но некуда было смотреть, совсем некуда. Вверх? Долго не посмотришь, затылком кому-то упираешься в нос. Девушка порозовела и улыбнулась, непроизвольно, с облегчением, улыбнулся в ответ Пётр.
Наступает пауза. Во время оно, произошло само знакомство.
Не пойти ли нам  где ни будь посидеть? Почему бы и нет. Перед входом в кафе Пётр разделся, обернувшись белым, махровым полотенцем, быстро побежал внутрь. Бассейн был полон народа, все плескались и громко орали, бегали наперегонки дети по краю бассейна, поскальзывались и в брызгах падали и вновь вылезали радостно смеясь. Но дело требовало внимания. Пётр вошёл во второе помещение. Оно предстало перед ним длинным, но широким коридором, вдоль стен стояли столики, сидели посетители, играла музыка. Коридор заканчивался бамбуковой перегородкой выкрашенной в зелёный цвет, но правый угол был дверью, узкой, незаметной с первого взгляда щелью, за которой горело электрическое солнце бликуя на круглых белых поверхностях столиков, за которыми сидели тени отбрасываемые оконной рамой. Одной единственной, большой оконной рамой. Тихо жужжало что-то в потолке и веяло всякими разными кондитерскими ароматами. Над дверью Пётр нашёл полку, куда залез, полностью заполнив собой всё пространство. Петровы ноги, висевшие в дверном проёме, истекали водой, под ними разлились лужи, на их поверхности играли солнечные зайчики, блестело электрическое солнце. Пётр довольно улыбался. Он встречал свою новую знакомую и был рад. Но какие то немцы, ободранные и злые, ходили вокруг девушки. Пётр вскрикнул, и немцы разбежались. Слезь, пожалуйста, пора нам. Ну что ты! Посиди, пройди и посиди. Девушка не заметила двери и постучалась в бамбуковую загородку. Ты ищешь дверь? А разве это не дверь? Стучи, и да откроется тебе! Немцы, спрятавшиеся под столиками, подобострастно захихикали, пуская слюнные пузыри, трясясь и икая. Девушка захотела обидится, на такое отношение, но, передумала и погрозив немцам маленьким своим пальцем улыбнулась Петру. Пойдём со мной, слезай. Пётр слез, они сели за столик, съели еду с белых тарелок, поднялись и пошли. На улице белый яркий снег в ослепительном свете. На улице январь, искры снежинок, безветрие, запах мокрых вязаных варежек, когда на них образуются маленькие ледышки. Варежки подносишь к лицу и дуешь внутрь, согревая застывшие пальцы…
 Весело шла компания по набережной, Пётр заметил приближающегося по воде к ним Капитана. Капитан плыл на амфибии, то ли внедорожник, то ли катер. Давайте-ка, прыгаем  все ко мне, на пароход. Как же мы сядем все, у тебя три места, а нас четверо? Пётр, садись на кузов. Он грязный, а полотенце чистое. Пётр принялся вытирать кузов бумажными носовыми платками, оставляя полосы белого цвета на сером фоне. Все давно уже уселись, один только Пётр возился. Капитан заметно нервничал. Пётр, наконец таки укрепился, тронулись. Третий кто? Ты кто, третий! Как тебе не стыдно, Петя, я же та самая, что течёт и плачет. Я – река. То-то, у меня в ноге кость рыбья! Хорошо, что не хвост рыбий из задницы. Да, ладно, очень может быть хорошо иметь кость и хвост рыбий одновременно. И рога оленьи, в придачу! Все засмеялись. Хобот, хобот не забудь! Весёлый смех разносился над водою, сгоняя дымные пары испаряющейся морозной воды. Быстро вечерело, небо затягивалось серебряным полотном, и всё это застыло в рвущем душу, титаническом ожидании, невероятном напряжении, или же в покое мокши. Перед этим, невыразимым, перед этим бликом неописуемого, душа перестаёт слушаться, начинает жить своей жизнью, мечется в клетке белкой, раздувает голову, волнует, переворачивает сердце, душа чует то, что не чуешь ты, дом её близок, но срок не пришёл…
Гулкие шаги в черноте длинного коридора. Резко перед глазами возникло голубое лицо служителя, освещённое неровным светом коптящей, вонючей свечки. Господин, Вам пора на покой, завтра турнир, нужно выспаться, перед боем. Раскатисто рыгнув, Пётр зашагал в свою комнату, вслед за служителем, шаги их кричали, наверное, на весь замок. Но, замок спал, Пётр уселся со всего размаха на взвизгнувшую кровать. Кровать взвизгнула кошкой. Кошка, выдернув хвост, взвилась по портьере, аж до потолка, откуда с зелёной ненавистью взглянула на Петра, взглянула и ушла, просочившись в потолочную щель. Ну и дура, подумал Пётр. Кряхтя, разделся, но только голову прислонил к подушке, как начало его кружить и мучить наступающее беспросветное похмелье. Сердце стучало как зря, голова болела нестерпимо, пить хотелось не животом да же, но всем нутром, да ещё, так тоскливо было, так ужасно. Бабу бы, какую ни будь, чтоб воды принесла. Дотянулся до кувшина стоящего в тазу, неловко опрокинул и вода вся расплескалась, немного в тазу осталось. Таз подтянув к кровати Пётр нагнулся что бы попить, но неожиданно накатившая волна тошноты вынесла вонючий ужин, горький, гадкий, полупереваренный и липкий ужин, прямо в таз, испортив воду. Однако принеся ощутимое облегчение. Пётр уснул, свесившись над тазом. Тонкая ниточка липкой слюны связала его голову с полом и ни как не хотела рваться. Пробегающая мимо мышь осторожно понюхала содержимое таза, потом подошла к ниточке и куснула. Нить порвалась, Пётр, с криком проснулся, вытер подрагивающей рукой холодный пот, выступивший на лбу, взглянул в серое окно. Светало. В комнате царила зябкость. Скукожившись, он добрался до шнура, дёрнул несильно, три раза, и уселся на край кровати, обхватив себя руками, тихонько поскуливая, очень себя жалея. Дверь отворилась, вошёл служитель, с кувшином. Бока кувшина  запотели, сам он был явно тяжёл для служителя. Пётр схватил кувшин и благодарно мыча долго пил, с невыразимым наслаждением, с прихрюкиванием и приблеиванием. Остатками воды вымыл мятое лицо. Оделся, спустился вниз, где служитель помог ему напялить доспехи, пробрёл до конюшни, где уже собрались все участники предстоящего турнира.
Вот начался турнир. Взбивая грязь копытами, кони хрипели и быстро уставали. Рыцари  вяло махали руками, держа с трудом мечи, щиты, копья. Положительно всех, до единого, мучило похмелье. Коней увели. Рыцари продолжили в пешем бою отстаивать свою честь. Пётр, вдруг взярился и побежал, громыхая железом по направлению к выбранному противнику. В определённой точке они столкнулись и упали в грязь. Вскоре все рыцари оказались в грязи. Кто-то даже уснул. Наступила тишина. В тишине покаркивали вороны. Единственное дерево, чудом, по недосмотру, сохранившееся в замке, резко сбросило листву. К вечеру рыцарей забрали служители, отмыли и отвели в комнаты. В каждой комнате был красный шнур. При подёргивании которого прилетали ангелы во плоти, приносили еды. Но есть, как ни странно не хотелось, хотелось огня. Пётр сел в углу и запел мантры. Он пел так долго, что прилетели ганы и видьядхары, и добром просили заткнуться. Пётр обиделся и перевернулся. На его глазах стояла девушка, левой ногой на левом глазу, правой ногой на правом глазу. Нос Пётра учуял женское и член мгновенно и жестоко напрягся. Пётр дёрнулся, перевернулся, увидел, как  девушка похожая на каплю, развивается во сне широкополой шляпой, оставляя пузыри на белом фоне, разукрашенном царапинами, фоне. На картине без абонемента, на столе, в следах и монументах, девушка похожая на ноги, без причины видимой целует, убегает, укрываясь  чёрной подворотней навсегда. Так, чтоб выскочить на кончике пружинки, испугать, смеясь, смеясь, смеясь. Ведь она мечтает стать дубинкой, лечь в ладонь Мамая, льдом взлететь расколотым на множество осколков, зацепиться за могилы волков, и упасть цветами на панель.

- Бой быков случился в воскресенье, мне достался первый ряд,
Ветер, предваряя представленье, смёл все листья в угол воскресенья
То же самое творилось в круглый понедельник, было очень сладостно, но горько
Веселее ночи за окном, бой быков сегодня состоялся
В среду,
но во вторник все погибли, тишина в степи глухой настала
Пелена огня на трупы пала, расчищая колесу дорогу
Притянула из степи Прикола
Хмурый парень расколол причалы,
рыбаки увидев это закричали, засыпая рыбой берега, на неё огня недоставало
Солнце не хотело приходить, в мгле ночной, закрыв глаза, сидел на битых камнях хмурый парень ковыряя землю кистью мертвеца.
Рыбаки заснули на волнах качаясь, рыба протухала на песке.
Степь полна сама собой, границу с морем обозначала мерцаньем плотным и отражением огня.
И прошёл четверг, в пятницу набравшись воли, рыбаки ушли ловить, огонь потух совсем. Хмурый парень, по костям быков шагая, удалялся в степь, волна стихала, так и не поднявшись. Закружились миллионы светлячков, ни чего не освещая.
Стук колёс о стыки и огонь титана, чай в стакане, в подстаканнике стакан, локти на столе, глаза в окне…
Когда разговор делал остановку, уперевшись локтями в утлый железнодорожный стол, Пётр поворачивал голову к окну. За окном чернело. В окне отражались размытые фигуры Петра и Капитана, отражались неясно их лица, всё имело несколько границ, очертаний. Иногда, сквозь голову Петра пролетали огоньки полустанков, в черном белые точки, слепящие глаза. Водка поганилась изнутри себя ничем того не выдавая, внешне прозрачная, соперничающая с горным хрусталём. В круглых тарелочках маслилась селёдка с луком. Может быть, настоящее зеркало, это кинутый в чёрное кусок прозрачного стекла?
У этого настоящего зеркала нет амальгамы, нет ни серебра, ни его заменителя. Только беспросветное чёрное, и слабый свет, не успевающий в полной мере отразить ни Петра, ни его лицо.

« далеко в горах по красной листве клёнов ступает осень.
Я услышал его крик, так грустно осень идёт»

Сумару-Даю
пер. Владимира Соколова изд. Харвест
                Минск 2004г

З

ИМЕНИ ОНОТОВОТА ПОСВЯЩАЕТСЯ

Нет берега слоновой кости у реки, излучины очерчены тенями, где мелким снегом сыпет свет. Став, жёстким и промозглым, ветром, свет залезает под одежду. Так холодно, немеют пальцы… Холодно всё, фонарь, окно, асфальт. Чего я жду? Здесь плохо! Только ноги, к земле примёрзли, не идут.
Идёт навстречу Хмурый парень, по имени Прикол. В руках кусок затёртого огнива, а в сумке, за спиной, могучий лев и треугольник. Прикол открыл глаза - глаза знакомы, горят, не остывают! Они черны, твои глаза, как белый жемчуг нераскрытый, не найденный. Ядро звезды так может быть черно. Тепло без света, свет незримый, боль от огня, от холода ожёг. Сто чёрных гулких глаз смешались за окном. Тьма чёрных глаз - живот гимнастки Нут, мигание её ресниц рождает ветер, слёзы – дождь?
Она не плачет. Она дождалась.
Потеет в страсти Нут, красавица, больная утром.

Стальная фольга дребезжала, ныла и стонала, повизгивала от резких порывов ветра.
Стальное небо тяжелело и тяжелело. Ветер не имел в себе ни тепла, ни холода. Край города змеиным хвостом тянулся в лес. Лес торчал чёрными, односторонними палками заснувших деревьев, жёсткой жёлтой травой. Лесок-перелесица. Густая река лениво выставляла пузо на серый песок маленького пляжа. Пляж начинался и заканчивался средней величины холмом. То есть, холм величиной с большого слона не нависал над берегом, просто был тут, стоял у берега. На самой вершине холма коричневел железный люк. Люк скрывал квадратную бетонную комнату с большой тёплой трубой посередине и водой на полу. На трубе сидели два мальчишки и котёнок. Мальчишки мучили жаб, котёнок тупился и норовил заснуть. Свечка, зажжённая мальчишками, горела ровно и сильно. Жабы умирали, так умирали вожди краснокожих в руках испанцев. Там, где город толщился основанием хвоста, витал лёгкий туман. Витал голубой туман меж и над двумя рядами домов, домов полуразрушенных, готовых к окончательному сносу, одни фасады квадратнодырые, волосы проводов, улица, засыпанная строительным мусором, чешуёй серебристой и хрупкой. По этой улице, ступая осторожно, шёл немолодой мужчина, закутанный в коричневый шарф. Шёл, иногда беспокойно озираясь, силясь увидеть какой то ужас. Ужасно громадная женщина кралась следом за мужчиной, прячась за фасадами зданий, вдоль дороги, серой чешуи. У женщины горели зелёным светом глаза и золотом зубы. Она причитала про себя – вот уж ненавижу тебя, проклятый, вот тварь, какой козёл на мою голову, сволочь, негодяй, подлец, забулдыга, как я ненавижу тебя, тварь ты последняя. Ну куда ж ты идёшь, а? куда несёт тебя нелёгкая? Чего дома не сидится? Улица закончилась, фасады тоже, вечерний свет гас за поворотом, где о фонарях земля не знала. Женщина нагнулась, кряхтя, подняла железяку и, прыгнув навстречу мужчине, с лёгким посвистом опустила ржавый снаряд на голову несчастного.  Мужчина мешкообразно осел на землю, которая не знала фонарей, задрал окровавленное лицо вверх, чиркнул зажигалкой, пытаясь осветить напавшую. Женщина нагнулась и, увидев освещённое неверным светом лицо человека заорала и громко топоча убежала в развалины. Долго слышны были её причитания – не он, Господи, не тот, ой, не он, убииииила! Мужчина закрыл глаза, достал сигарету, прикурил, открыл глаза, хоть и больно было их держать открытыми, но курить, не видя дыма, было неприятно, как минимум. Открытые не широко глаза осязали черноту осенней ночи, нос, щёки и подбородок чувствовали оседающий туман, мокрело. Пахло дешёвым пивом и сельдью из бочек. Вот различил мужчина тонкую полоску света. Дверь не совсем плотно закрывалась, и мужчина на ощупь быстро нашёл ручку, открыл дверь, зашёл внутрь. Внутрь была разнообразной. Напротив двери висело зеркало, собственное отражение не обрадовало мужчину, он кровавым страшилой торчал в зеркале. Но, пройдя по коридору далее, мужчина заметил два столика. На всю стену была нарисована картина солнечного, яркого дня. Возле картины было так хорошо, так тепло, так замечательно. Девушка в переднике услужливо ждала.
- мне тёплого чего НЕ будь
- бульон?
- куриный?
- да
- да
- ещё что?
- водки
- холодной?
- холодной
- сейчас
Водка, следом за бульоном была принесена и выпита. Кровь была вытерта, мужчина, осовев, слегка придремал, уложив голову на стол заснул беспробудно. Официантка заботливо подложила под голову ему свою руку и в такой неудобной, скрюченной позе застыла. Но вот, пришли другие клиенты и, дабы не тревожить человека, девушка вынула из фартука левой рукой острый громадный нож, резко ударила им по правой своей руке, отрубила полностью, точно и умело, попав между костей, завязав салфеткой культю радостно улыбаясь, побежала встречать усевшихся у второго столика клиентов. Эти клиенты, похожие на двух больших коричневых крыс, молчали, смотря на девушку чёрными бусинками маленьких злых глазок. Потом, они сорвались с места и стали терзать её ногу. Оттерзав до колена, они убрались восвояси, подрагивая плетёными хвостами. Девушка, оторвав спинку у железного стула привязала ко второй культе и горькие слёзы хлынули из глаз её. Вошёл полосатый кот и сказал глубоким голосом
- кто здесь, кто здесь?
Долгое эхо вторило ему, камешки осыпались по склонам ущелий. Джигит звал её, но она рыдала, безногая, безрукая. Джигит зависал над пропастью, всё высматривал любимую, но не видел, сердце его ожесточалось, сухие глаза горели зелёным светом, пыльным золотом желтели зубы. Всё скакал, всё искал, вдруг, внизу, у ручья, он увидел её. Целовалась она, с братом его. Помертвел мир вокруг, камни падали вниз, из ружья своего, он обоих сразил. Но когда подошёл он к любимой своей, то увидел, о, горе, не она , а сестра и не брат,  друг семьи. Горе мне - он вскричал, эхо множило крик,- как я буду теперь, жить на этой земле!
- не живи, если не хочешь – раздался голос ниоткуда
- ай, шайтан! – взвизгнул ослеплённый горем джигит
- сам шайтан, я ворона, я летаю, ты ходишь, надоел!
- как надоел? Кто надоел? Я надоел! Сама пошла отсюда!
джигит погнался за вороной, та от страха какнула больше обычного, рекорд её упал прямо под ноги ослеплённому яростью джигиту, джигит поскользнулся и упал прямиком на камень виском. Мгновенная смерть венцом кровавым украсила его кудрявую чёрную голову. Мохнатая шапка поплыла по ручью, далеко её унесло. Ворона отследила шапку, подхватила, застрявшую на мели и унесла на сосну. Наконец таки, гнездо есть.  Вот оно! ОНО ТО ВОТ.

И

СТРАШНЫЙ КОРИДОР
Тёмный коридор, темнота не чернота, рассеянная тень света из пор тьмы коридора. Из тьмы пор коридор. В полутёмном, узком, длинном коридоре металась худая спина, нагибалась спина – выпячивала позвоночник дугой, изгибалась – рёбра стремились наружу. От невидимого отделились и понеслись по кривой безумные старушечьи белесоголубые, совсем выцветшие при жизни, теперь мерцающие белым, глаза, глаза, глаза, а за ними распяленный в крике рот, а за ним и все морщины, ины, ыыыыыыы, кривая полёта ушла в стену, Палфёдорыч не, заметив ни чего, продолжал движение. Шебуршание, стук падающих старых вещей, чихотная пыль и какие то мокрые шлепки, скрежет и глухое постукивание. Производство звуков. Палфёдорыч возился со старым велосипедом. Голубая, с чёрными и серыми царапинами рама велосипеда тяжко поворачивалась и цеплялась за стены, одежду, просто за ноги. Натянув цепь, Палфёдорыч смазал всё, что нужно смазывать, и кряхтя восстановился. На улице ярко играл солнечным мехом весенний день. Палфёдорыч с трудом великим выволокший велосипед победно оглядывал происходящее на улице. Поглядев немного, он сел на коня педального и покатил к молочному магазину, магазин зиял пустотой, поганое предчувствие посетило Палфёдорыча, такого не было на его веку. Вечером, вдоволь накатавшись по двору, в сласть брызгаясь грязной водой редких луж, надышавшись пропитанным неземным электричеством воздухом, Палфёдорыч остановился у собственного подъезда, у подъезда сидели бабушки на скамейках лицом к лицу, охом к оху обращённых, сидели и страдали достаточно громко. Достаточно для того, что бы Палфёдорыч напряг слух. Реформа!!!!!!
Деньги меняют, очереди с ночи стоят, люди не успеют, ой не успеют. Палфёдорыч нахмурился и отошёл ко сну, минуя бабушек, подъезд, коричневую дверь, дермантиновую, с пуговицами, пухлую дверь, коридор, туалет, кровать. Кровать как конец. На утро, проснувшись не полностью, так же, как и спал, наполовину, Палфёдорыч прошёл на кухню, где стал у окна и с невыразимой грустью вгляделся в две молодые берёзки, кошку, какашки в песочнице, первых муравьёв, разноцветные песчинки и прочее и прочее. Какашками в песочнице оказались две рваные шины, первыми муравьями – братья близнецы, одетые в одинаковые комбинезоны, разноцветные песчинки были огромны, но оставались песчинками. Ветер шевелил берёзы, низкое окно не позволяло увидеть небо. На столе стоял стакан на белом магните, в стакане вода и серебряный полтинник. Рабочий на монете серел неустойчиво и ломко. Осторожно выпив воду, Палфёдорыч почувствовал, что всё то, что он назвал для себя, себе, ни кому больше, а больше то и не кому, невыразимой тоской, было, на самом деле, на самом толстом деле, явно выразимо, представительно и даже  как-то просто, что ли. Вся невыразимость заключалась только в слове, не более. Вся тоска только в отчаянье,  одно и то же отчаянье посещало в детстве, после ссоры с мамой, а юность, стервозность дам, а потом, да, всё потом. Глухое одиночество и вода в стакане. Стол у окна, пожелтевшая колонка, загаженная жиром плита, протоптанный до дыр линолеум, дыры оббиты по краям сапожными гвоздиками, наличие невидимых тараканов, один венский стул, радиоточка. Разве одиночество может быть глухим? Говорил Палфёдоры, глядя на радиоточку. Или то я глухой. А одиночество слышит, слышит и видит, раз оно приходит, значит, у него есть ноги, или гусеницы, по крайней мере, оно может быть похоже на змею. Громадная туманная змея одиночества, и бежал Игорь в туманах и росе, подует ветер, проглянет степь, видно, куда бежать, наступит туман, Игоря половцам не видать, скачет с другом, убегает. По заказам наших слушателей мы ставим песню Владимира Высоцкого …
Отсидев положенное в туалете, безрезультатно уже который день. А уже как три дня нет выхода. Отсидев положенное время в туалете, Палфёдорыч вернулся на кухню и выпил залпом стакан воды…как это, полтинник второй раз стукнулся о зубы, я же уже выпил эту воду, … Волга… далеко течёт Волга… какая такая вода? … колхоз-миллионер «Светлый Путь» построил восемь новых домов повышенной комфортности для передовиков комбайнёров… вот те раз, подошёл к окну, муравьи уже дрались, размахивая пластмассовыми лопатками и вёдрами, ярко синего цвета. А у меня костюм, тот самый, в котором я на пенсию вышел то же ярко синий. Может одеть, вот выйду я в нём во двор, бабки так и охуеют. Шкаф открылся не без труда. Костюм висел, поблёскивая пуговицами, пах нафталином. На верхней полке лежала завёрнутая в газету фуражка и рядом с ней, ещё один свёрток. Заинтересовавшись, Палфёдорыч достал его, распаковал и с удивлением, с холодком в солнечном сплетении, обнаружил там несколько пачек денег, по пять, по три, по десять, по рублю. Сердце зашлось, потемнело в глазах, онемели руки, ватные ноги не удержав ставшее непомерно тяжёлым тело, расслабились и упал Палфёдорыч на пол. Упал пал на пол.
Через многие минуты, часы, вот и дни, Палфёдорыч очнулся, как встал, сам не знаю, дополз до шкафа, цепляясь за открытую дверцу, поднялся, правая нога поскользнулась о рассыпанные деньги, … на мне костюм? Рукой опиравшейся о пол, он схватил горсть денег и засунул в карман, встал окончательно и бесповоротно, …не ощущаю чего-то в себе? Чего только? 
Собралось, напряглось и лопнуло.
Мутной лужей протекло и застыло в недоумённой улыбке лицо Палфёдоровича, дёрнулась нога, другая, кадык погулял вверх-вниз, ресницы шелохнулись напоследок.
Из неоткуданевидного выскочило лицо старухи дикой и безумной, стало теперь понятно, то было лицо вокзальной нищенки. Одно лицо, закружилось над трупом, завертело предметами, накинуло на шею ремень, ремень привязало к потолочному крюку, и отпустило раскачиваться тело. Позвонило в дверь соседям и исчезло в то самое ниоткуданевидное.

Ехиднообразное личико Марьиванны смотрело злобно, но заискивающе. Вдруг что! Что это у Вас, за рубли советские? А-а-а, (расслаблено) это дедушка один повесился, а в карманах у него пачки денег советских, давно это было, это мой первый пассажир, ох как я накололась то с ним, намаялась с ним сильно. А выхлопа почти не было, деньги, к тому времени как его нашли, уже перестали менять, а мне говорят, богатый дед, всё собирал и собирал. Я сунулась, всю квартиру перевернула, нету денег то, денег то нету! Вот, дура и хоронила за свои, почти.

К

ВСТРЕЧА С ИНТЕРЕСНОЙ ЖЕНЩИНОЙ
Один щелчок. Свет в комнате. Резкие тени стульев и стола. Крайний стул стоит спинкой к комнате и сиденьем к стене. На этом стуле висит старая тряпка. От яркого света тряпка потихоньку оплывает свечкой, воняя туманной тухлятиной с резкими тонами дохлой мыши. В комнате показывается пегая псина, нога хозяина пегой псины. Псина волнуется телом, трётся о ногу хозяина. Нога в серой брючине. Теперь видно всё тело хозяина, особенно заметна голова. На голове редкие седые волосы, голова бугристая и местами прыщавая, прыщики красноватые с жёлтыми и белыми головками, хотя прыщиков немного, но они сразу бросаются в глаза.
- Ведь это ужасно, когда на тебя бросается прыщик, не какая ни будь звезда, всё же, гнойный прыщик не звезда, разве я не прав?
- Столько лет пить эту железнодорожную воду, что бы теперь сидеть на перроне и провожать печальными глазами уходящие составы. Мимо проплывает табличка «АДЛЕР-МОСКВА». В Адлере море, в Москве ничего хорошего. Раздражают грязные вагоны, большое желание ехать в этом грязном вагоне. Нюхать угольную пыль. Дедушка, ёб, вот те раз!
Поезда чаще проходят мимо, чем останавливаются. Вокзал построен на славу, толстоколонный, блестящеполый, белый сводчатый громадный потолок, потолок больше пола, висит как небо. Дедушка кхекнул, великолепная акустика, вокзал взорвался эхом. Эхо утихло, но тут же заголосила оглашенная нищенка, выползшая из неизвестнооткуда. Грязное и вонючее неизвестнооткуда. Ясный и чистый звук её воплей заиграл в сводах, заюлил вокруг колонн, разбудил милиционера. Зацокали подковки чёрных ботинок, дохнуло лёгким перегаром. Милиционер попытался вытащить нищенку из неизвестнооткуда, она упорствовала крабом-отшельником, не смог миллиционер, после минутного размышления, он затолкал её обратно, в неизвестнооткуда. Нищенка заткнулась, смолк звон переливчатый её вопля. Миллиционер вышел на улицу и закурил. Ночь громоздилась и промозглилась. Таксисты угрюмо сидели в машинах, даже не собирались поиграть в карты. Горели редкие фонари. Слабосильные лампочки толкались с тьмой, безрезультатно.
По перрону бежал мужчина средних лет, с рюкзаком за плечами, весь всклокоченный и потный.
- Вот она сидит передо мной, правый локоть на белом столике, левая рука опирается о койку. Одеялом запахнувшись, она не смотрит куда либо, она просто зацепила ненадобный сейчас взгляд за невидимую вешалку, кажется, что лицо её напрочь лишено мимики, губы шевелятся на застывшем в междувозрастном  промежутке полотне лица.
На камни, траву, туи и яблони моего сада лёг снег.
На чёрном, зелёном, тёмнозелёном и светлокоричневом лёгкое белое припорошение.
Чёрный кот поднял лапу и застыл, заворожённый наглой маленькой птицей.
Голые старые дубы и клёны, растущие вдалеке, похожи на кровеносные системы.
Поток туч скручивается водоворотом и растворяется.
- совсем не было ни какой такой чтобы интересной одежды, так, что сама сошью, случайно иди так, но это ведь не главное. Я и старшей дочери всегда это говорила, когда она комплексовала, учась в институте, не в чем ей ходить, а я убеждала, что пусть одежда будет чиста, и не нужно опускать голову, иди ровно, гордо, так, будто, королева и всё на тебе горит. Сейчас, старшая хорошо вышла замуж, за еврея, уехала за границу, но, часто приезжает, часто, сидим мы в бане, она приезжает со свекровью, сидим мы вчетвером, младшенькая с нами, обычно, да. Ах, хорошо. Мужа своего я, не знаю как и сказать, люблю наверное, хотя сколько от него… Как подумаю, что может он умереть, а он часто жалуется на острую боль в голове, наверное это от того, что он часто сидит согнувшись над часами, он очень хорошо ремонтирует часы, это у него от отца, сам то, он институт закончил, но работать не захотел ни на кого, не могу, говорит, не буду корячится на дурака, сам стал зарабатывать, а как стал зарабатывать, так из дома ушёл. Ушел к другой женщине, на квартиру. У нас дом, но я не стала ругаться, хотя как больно было… а потом он приходить начал, мы вместе обедали, всей семьёй, под яблонями, вокруг туи и очень, очень хорошо. Вернулся, ждала от него денег эта женщина, но он то очень скупой, ни копейки лишней, ни когда, да. Как вернулся, купил машину, Жигули, новую. Теперь мы иногда катаемся. Я своим то девкам говорю, смеясь, конечно, что это вы засиделись, я вот уже в третий раз жената, да всё на одном и том же! А вы всё сидите, клуни. Боюсь, помрёт, что я буду делать? Страшно ведь.
- не могу ничего сказать более точно, но всё же, я глубоко убеждён, что смерть это не конец, за смертью много нового ждёт, что там, не знаю, конечно, но так чувствую эту правду, как то что Вы здесь, а я тут.
- вот, вот, вот, и у меня такое же чувство есть. Когда младшенькой моей поставили страшный диагноз, не хватает красных тел в крови, так наступило. Что только я ни делала. Дорогое лечение, муж тогда собрал вещи, сказал, не могу я так жить, не привык я плохо так жить, собрался и ушёл к родителям и осталась я одна с младшенькой и старшенькой. Старшенькая молодец, помогала. А младшенькую смогла я отправить в Испанию, там эту болезнь лечить пытаются и часто успешно, да только, не помогла Испания дочке, целый месяц там жила, вернулась, в больнице сказали готовиться, исхудала очень, жить не хотелось, страшно, страшно стало очень. Дома хоть шаром покати, всё ведь продала, сидим мы втроём, веник в углу, кошка только ходит, а мы сидим и плачем. Ладно, отплакались, нужно жить дальше. Муж стал заглядывать. Я как в баню схожу, у нас ведь нет и сейчас, и тогда не было ванной, ходили мы все в баню, я после бани такая чистая, что по три дня не меняю кофту, не салится, после бани всегда сидим мы в саду, чай пьём, а вот тогда я попробовала водки, на работе, все говорят мне, ну что ты вино пьёшь, отравишься и голова с него болит, да. Вот я выпила водочки и сразу мне не понравилось. Однако привыкла. И после бани выпить рюмочку, а то и две могу, а после третей пою. Расслабляется камень в душе и петь я люблю. Все говорят, что хорошо пою. Так сидели мы после бани и пели, муж придёт, послушает, к столу не подходит, стесняется, но я не ругалась, он видел это. Остался ночевать, день прошёл, под вечер спросил про дочку. Всё, говорю, скоро умрёт наша доченька. Он как заплачет, не могу я, говорит, уйду совсем! Выпил валерьянки и спать лёг. А мне всё не спалось. Чего-то я поднялась, вышла в зал, он в зале спал, окна, хоть и не было штор, но деревья не пропускают свет утром, там можно спать, так вот, окна мутнеют.

Окна мутнеют. 
Смотрю, мимо моей спальни кто-то неслышно прошёл. Это отец моего мужа, мы похоронили его давно уже как, года… лет десять тому назад. Он очень его любил, всё для сына, всё для него, хороший был человек, но меня особо не привечал. Он сел в ноги к мужу и руками так прижал их к кровати, так и просидел до утра, а я вначале смотрела-смотрела, потом то же заснула, ну чего не спать, с утра на работу. Только под утро я пошла на двор, в туалет, сидит отец, на меня глянул, и опять сидит. Когда я вернулась со двора, его уж не было. За завтраком муж о том, что уходить собирался и словом не обмолвился, остался, даже чемодан распаковал. А я обрадовалась, а то как же я одна буду, такое дело страшное, ой серьёзное это дело. В долг я понабрала, ой! Ну да ладно, тогда я ещё не знала. Стою в магазине, за хлебом, в очереди. Магазин этот, напротив кинотеатра «Октябрь», знаете, там раньше магазин был, я в него часто за хлебом ходила. Стою я в очереди, подходит ко мне мужичок, растрёпанный весь, но не грязный, неухоженный какой то, и говорит, дайте мне, пожалуйста, денег на хлеб и молоко, я есть хочу. А у меня последний рубль в кармане, а что делать, дала, не могу я не дать, такая я. Дала, из очереди вышла, без денег чего стоять, и как стало мне обидно, ну почему именно ко мне он подошёл, стоят же другие в очереди, почему к ним не подошёл? А этот мужчина стоит в углу смотрит по верх голов. Я к нему, почему, говорю я? А он мне так в глаза глянул, а глаза у него такие сладенькие, еврейские такие глаза, и говорит – у тебя дочь болеет? Да.
Смотри мне между глаз. Я и смотрела, потом он мне говорит – выздоровеет. Развернулся и ушёл. А я стою как дура, плачу. Домой пришла, а мне звонят врачи, всё нормально с Вашей доченькой, всё прошло. Я в обморок чуть не упала. От счастья. Оказалось, в народе болезнь так эту называют – волнение крови.
Волнение крови.

- какая жизнь у Вас, сильный Вы человек, хороший.
- да какой хороший, вот, конечно, Бог меня от плохого всегда уводит, как то, должна я была с мужчиной встретится, ну, я сама встречу ему назначила, свидание, то есть, вышла на улицу, что бы к нему прийти, а у меня туфля одна порвалась, а других туфель у меня нет, не было тогда, вот я и пошла домой, да, ни с кем не встретилась, так вот.    

    Л

Огонь не шелохнулся, когда приоткрылась дверь
Огонь не шелохнулся, когда они втекли
Метелью посыпались дни,
Собираясь в сугробы

М

Шлёпает звонко капля о жидкую грязь
Осень, похоже, вернулась
В ранний декабрь .


Н

На чёрном асфальте, у длинного серого камня
Червь дождевой уснул, свернувшись кольцом
Вот такая сансара, под кленовым листом.