Глыба любви и горсть медяков

    ГЛЫБА  ЛЮБВИ  И  ГОРСТЬ  МЕДЯКОВ

                Продиктовано настроением февраля

Зятя она называла Мрак.

Это, с долей ужастинки, имя носил худосочный, долговязый, сутулый мужчинка с редким сереньким пухом на голове, выцветшими сиреневатыми глазками и негустой, чуть курчавой, бороденкой. Странное сочетание внешности и наименования. При заглядывании вовнутрь этого объекта с именем, леденящим сердце, можно было обнаружить кроткую душу кролика, невеликий талантик наносителя красок и отчаянное стремление отрешиться от окружающей среды, состоящей из тещи, жены, сына, скучной работы, темно-серых понедельников и,  чуть светлее цветом, пятниц. По субботам и воскресениям душа, мысли и чувства расправляли крылья в обожаемом малиннике на скромной дачке.

Теща, полковничья вдова, модная портниха времен тотального отсутствия чего-бы то ни было на прилавках магазинов, была волшебницей за швейной машинкой и настоящей гарпией в домашнем обиходе.
Свою единственную дочь Алусю они с тишайшим полковником, рано покинувшим земную юдоль, старались во время партийных, комсомольских, октябрятских организаций воспитать барышней из Смольного института.

Когда назначали звеньевого в октябрятской звездочке, Алуся спешила в изостудию. Едва успели повязать галстук в торжественный день 22 апреля, Алуся тотчас помчалась на сольфеджио. Часы проведения комсомольских собраний почему-то всегда в аккурат совпадали с тренировками на ипподроме. Время, остававшееся от занятий в школе с английским уклоном, посещения уроков немецкого языка с бывшей бонной Гертрудой Эрнестовной, Алуся проводила за пяльцами и коклюшками. Героиня стихотворения тех лет «Драмкружок, кружок по фото. А еще мне петь охота…» представляется этакой румяной, вездесущей веселушкой, суматошным живчиком.
Алуся же все эти гигантские нагрузки несла стоически, всегда бледная из-за катастрофической нехватки свежего воздуха, всегда худющая из-за катастрофической нехватки времени на нормальное принятие пищи, грустно-задумчивая из-за катастрофической нехватки детского восприятия действительности. Будь на дворе эпоха «до без царя», быть бы ей идеальной фрейлиной двора  Его Императорского Величества.

После окончания школы Алуся стала студенткой консерватории по классу фортепиано, тихой, безответной, без видимых признаков темперамента.

А вот истинные любовь, страсть, обожание  (да, да, и такие вулканические чувства таились в этой серенькой тени женщины) были всецело отданы лошадям! Девушка и лошадь – они понимали друг друга без слов, на генном уровне трепетных душ. Лошадки у Алуси шли таким шагом, слушались такого легчайшего прикосновения поводьев, что вышколенные животные английского двора казались бы рядом с этой парой разнузданными дворняжками. Это было единое целое, единокровное и единодушное Алуся и лошадь, куды там кентаврам и амазонкам.
На ипподроме она и встретила судьбу.

Большую афишу весенних соревнований взялся выполнить дипломник художественного техникума. Вдохновенно растирая краски для эпохального полотна, он приметил точеную фигурку, состоявшую из девушки и лошади. Издали они казались неразделимым единением изящества и грации. Но потом он увидел верхнюю часть этой композиции, выходящую из конюшни, и понял, что теперь он пойдет по жизни не один.

Паренек был так же сер, светел и призрачен, как Алуся – вот уж, воистину, «близнецы-души».
Навсегда останется  жгучей тайной, ЧТО увидела в тишайшем существе художника Гены будущая Теща, откуда в глубинах её подсознания родилось зловещее слово «мрак»?
Неприятие, противостояние вспыхнули в её душе, мозгу, сердце в первую секунду встречи, их же она унесла с собой туда, где «навсегда»…

Жить молодым, как и многим в те годы, пришлось вместе с родителями жены.  Отечество наградило боевого офицера, отца Алуси, двухкомнатной квартирой. Дом, со старинной лепниной, нарядный снаружи, ветховатый внутри, стоял на улочке, круто поднимавшейся вверх от Крещатика. Комнаты были большими, светлыми, но смежными. А вот кухонька, по странному капризу архитектора, была не больше собачьей конуры для некрупной дворняжки.

В проходной комнате, за занавесом-ширмой, разместились Алуся с Геной. Когда Теща прошаркивала мимо тяжелой портьеры, то казалось, что по её поверхности бегут голубые огоньки  Святого Эльма – концентрация ненависти и злобы. Но тут Мрак был защищен плотной материей занавеса. А вот при встрече в кухне-крошке из воздуха явно начинал выделяться озон от разрядов молний негатива, испускаемых Тещей. Гена НИКОГДА, НИ РАЗУ, НИ КРОШЕЧКИ, даже в мыслях не допускал возможности возражения, оправдания (в чём???!!!) или какого другого противу. Прояви он хоть молекулу таких эмоций – и влажного пятнышка, и горстки пепла не осталось бы на паркете после мегатонного разряда тещиных чувств.

Слабым прикрытием служила бледная тень Алуси. Теща терзала, теребила и грызла эту тень с бешеным упорством, поэтому на ипподроме Алуся старалась проводить время между концертами, где она трудилась аккомпаниатором, и робкими, пугливыми ночами с молодым мужем рядом на узенькой кушетке её девичества. Широкую тахту было, не без злорадства, предложено приобресть самому Мраку. Не шибко быстро можно было  собрать на столь недешевый предмет из скудного заработка концертмейстера и художника по афишам.

Но, собрали, обрадовались, плюнули на шипящее дыхание «по ту сторону занавеса», стерегущее их радости по ночам. И, в назначенный природой срок, в тёплой атмосфере дома появился комочек розового цвета с перетяжками на пухлых ножонках. В честь деда наречен был Георгием.
 
Шар неистовых эмоций Тещи теперь треснул, развалился на две равные части, и одна половина ненависти стала любовью. Так бывает. Любовью под стать ненависти – всеобъемлющей, слепой и безрассудной. Что заставило Тещу ТАК любить генную матрицу столь ненавидимого Мрака?
И это останется жгучей тайной…

Робкие, бледные попытки Алуси и Мрака побыть родителями и воспитателями с оглушающим треском расщепились о бетонную ЛЮБОВЬ бабушки. Поборолись, поборолись две серенькие тени, да и растаяли. Теперь в доме был Император Грышаня, прислуга, челядь, лакейский корпус, камарилья в лице Тещи, и еще две фамилии в домовой книге ЖЭКа.

В мировой литературе есть уйма примеров подобных ситуаций, всё старо, как мир. Вот и тут пошло действо по нотам таких классических партитур.

Вседозволенность, полнейшая безнаказанность, всепрощенство, слепое поклонение и обожание никому из человеческих индивидуумов добра не приносило. Грышаня не стал счастливым исключением. Розовый комочек вскорости выкуклился в смуглого, румяного, черноглазого, кудряво-кучерявого борова (вот сколь причудлива игра генов) с нравом и замашками хама-недоросля.

 От выпускного дня в детском садике до первого привода в милицию прошло всего полтора года. Отправным пунктом тернистого пути конфликтов с законом было для восьмилетнего Грышани стояние «на шухере» при обворовывании школьного буфета.
Добычей стала булочка с маком, а наказанием – сцена из домашнего быта, когда робкое блеяние пришедшего от участкового Гены покрыл мощный рёв бабушки Тещи, извещавший о том, что «невинное дитя оклеветали, а ты… (далее не совсем для печати, хм…) поверил…!!!, ты… (опять не слишком интеллигентно), уууу, право слово - МРРРРРАК!!!!!»

Вот так и образовалась зарубочка в розовом мозгу Грышани – ага, есть тыл, стена, защита. Твори, выдумывай, пробуй – нет возмездия. Да и от кого? От бледносеренького Мрака? Или от невидимой мамы, доказательством существования которой были лишь мягкие хромовые сапожки со шпорами да стопки нот на пианино?

Потом, уже потом, сильно потом, года через четыре, Грышаня понял еще, что бабуля не столь защита, сколь источник дохода. Ведь воровство – тяжкий труд. Ночью «на шухере» не выспишься, коленку во время побега разобьешь. А тут – готовенькое, в доме, только руку протяни.

Сначала руки Грышани тянулись к девичьим сережкам мамы и юношеским запонкам Мрака. Книги, хрустальная посуда, ложки и электроутюг тоже как-то быстро испарились. Теща теперь платья своих заказчиц гладила тяжеленным чугунным утюгом, разогреваемым на газу. Но Грышаня скоро и его пристроил в металлолом. Заказчицы постепенно истаяли. Им надоело не досчитываться в кошельках монет и купюр после посещения портнихи. Все замечания, по поводу произошедшего, принимались с такой бурей обиды и негодования, воплями о «безневинно оклеветанном дитяте», что заказчицы предпочитали искать новых мастериц. Да и легонькая промышленность вкупе со Внешпосылторгом начинали радовать.

Дитятя впервые загремел по-крупному в 14 отроческих лет в колонию для несовершеннолетних. Прообитав там неполные полтора годка, быстро и качественно перевоспитался из некрупного ворюжки и шакальего подсобника «серьезных пацанов» в матерого уголовника. Всё, что было вложено щедрой рукой исступленно обожавшей бабушки Тещи, всё сторицей воздавалось ей побоями, заламыванием рук, выдиранием из немудреных заначек в штопаном бельишке жалких крох скромной пенсии.

Вот это был МРАК!!!
Слово и мысль материальны. Всегда думай перед тем, как выпускать их на свободу. Они обязательно вернуться, причем в самом натуральном своём воплощении.

Из всех подруг и приятельниц семьи оставалась только Валюша, жившая в соседнем доме. Она еще в нежном возрасте Грышани предрекала горькие плоды избалованности, но, получив прозвище «Та, которая всё наперед знает», отступилась, поняв всю тщетность своих взываний и увещеваний. Теперь у Валюши хранились два обручальных кольца – Тещи и её Полковника, его же серебряный портсигар и потрепанный енотовый жакет – остатки прежней роскоши Тещиной семьи.

Алуся брала две ставки концертмейстера, чтобы домой возвращаться к полуночи. Мрак практически переселился на дачу, творя там эскизы киношных афиш.

Истинный Мрак - Грышаня воцарился в доме.

Теща пошла на панель. Да нет, конечно, не в том смысле. Она согбенно притихла в подземном переходе центральной площади, низко опустив голову, замотанную платком, чтобы не узнали случайно в этой скрюченной фигурке с подагрической ладошкой свою Мастерицу бывшие заказчицы.
Долго-долго стояла она, обтекаемая людским потоком. И много-много разных-разных мыслей роились в её голове, над которой  вчера в очередной раз был занесен топорик-секач для мяса, чудом уцелевший в доме. И чудом не обрушившийся на её седую голову. Грышане не хватало трех рублей! Она поклялась принести их сегодня.

И, чтобы как-то отвлечься от горестных дум, она пыталась размышлять, глядя на пёструю толпу, снующую по переходу. Вот летит окурок, брошенный прямо под ноги. Вот покатилась пустая жестянка из-под пива. Две девицы, съев пакетик орешков, бросив упаковку тут же, модно постучали каблуками вдаль.
 
И вот о чем думалось ей, киевлянке в четвертом поколении. Такими как она, Город был воспринят с первого вздоха, раз и навсегда, на уровне клеточном, подсознательном. Ощущение огромной территории, густо наполненной людьми, чащей домов, паутиной тротуаров, светом окон, шумом – это ощущение вызывало успокоение. Да, вот такое успокоение, одиночество в толпе, знакомо истинно городской душе.

Томный луг, строгий лес, изгиб реки возвышают, ублажают, дают миг отрешенности от суеты, но… Уверенность в простой надежности существования дает только кусок городской земли, плотно заполненный неугомонным скопищем людей.

Может потому люди, в сущности, дети природы, обреченные без её даров на голод и хилость, рожденные под тихой крышей деревни, так неистово, так отчаянно стремятся в город. Может именного из-за этого тесного соседства, миллион раз несправедливо проклятого и так же не за то, за что следовало бы, восхваляемого, и стремятся сюда особи человеческие?

И тут происходит вот что. Ведь Город есть для них не тем, чем есть он для родившихся в нем, единокровных и единоутробных. Для всех прихлынувших он – большой, комфортный и развлекающий. Они не умеют, да и не особо хотят, чувствовать его неповторимость, любить его клеточками организма, переживать за него. Город  их старался понять, принимал, а они его – нет. Они лишь пользовались им, а отдавать себя ему не умели, не могли. Да и не хотели.

Бросить мусор прямо под ноги, искорежить стенки и кнопки лифта, изломать скамейки в старинном парке и нагадить в его темных аллеях с вековыми липами - что им это стоило? Ничегошеньки, просто движение рук, не отягченное движением разума. Потомственному же горожанину сотворить таковое – всё равно, что плюнуть в следы родительских шагов…

Ну-с, не стоит отвлекаться.

Набрав за день пару горстей медяков, Теща вечером меняла их в булочной на углу, чтобы легкой цветной купюрой откупиться от очередного удара или занесенного над головой топорика-секача.

Майским вечером, когда всё вокруг праздновало Великий Праздник Победы, она стояла на своем месте, привычно сгорбившись и пряча лицо от нарядной толпы. Ей было тихо радостно от нахлынувших воспоминаний Той Весны, когда молодой старший лейтенант обнимал стройную связистку на ликующей улице Праги, среди развалин и счастья Победы. И еще было ей тихо горько от теперешней жизни.

Внезапный пинок молодой ноги в модном кроссовке отшвырнул пластиковую мисочку из-под её ног. Медяки звонкой трелью покатились по гранитным плитам. «Ну, ты, блин, Кабан! Ты, точняк, не Шева, урод!!!» - заржал знакомый голос внука. И не решилась она поднять лицо. Сквозь наплывшие слезы, взглянула она вслед удаляющемуся гоготанию кожаных спин Грышани и сотоварищи, всхлипнула и перекрестила.

Прости, их, Господи, ибо не ведают, что творят…

P.S. Несколько лет спустя укомплектовали Грышаню на одиннадцать лет за убийство дружбана-собутыльника в пьяной драке. Дали на всю катушку, как рецидивисту.

Теща не дожила до этого дня. Жаркой июльской ночью, в час царствования мрака, тихо всхлипнув во сне, ушла она к своему Полковнику.

Аллуся теперь раз в месяц возит передачи в окрестности промышленного города. Среди прочей снеди есть и баночка малины, выращенной седым Геной.

Отчего она называла его Мрак?..


Киев, февраль, 2010.