Пустой человек

(по мотивам "Ультима Туле" В. Набокова)

Нельзя сказать, что Фальтер скончался скоропостижно (в течение нескольких месяцев его пытались излечить от гонореи - как выяснилось впоследствии, безуспешно: гонококк проник в кровь и поразил головной мозг, а такое осложнение, увы, почти не оставляло шансов на благополучный исход). Но кончина его, тем не менее, застала всех врасплох и свершилась слишком обыденно и незаметно для человека, поведение и самый вид которого последние годы были крайне экстравагантными и наделали столько шума.

Сиделка его, сообщившая доктору о смерти пациента, слегка заикалась и выглядела совершенно потерянной, будто сама была не вполне уверена, что Фальтер действительно отдал Богу душу.

Дело тут, наверное, в том, что в последние свои дни Адам Ильич, несмотря на захватывающий его временами бред, усилившиеся боли, высокую температуру, а также прочие неудобства (не будем вдаваться в деликатные подробности), которые обычно испытывают страдающие этим тяжким заболеванием, будучи в сознании, пребывал в довольно возбужденном и даже веселом расположении духа: буквально дня за три до конца, к примеру, он больно ущипнул поправлявшую его постель сестру, задрал подол ее халата и неприлично расхохотался; к вечеру потребовал водки (непременно русской) и копченых кальмаров, в чем ему, разумеется, было с полным основанием отказано; ночью же, едва держась на ногах, он пробрался в другую палату и, нырнув под одеяло к другому, мирно спящему пациенту, крепко прижался к нему и жарким шепотом уговаривал дать ему грудь… Насмерть перепуганный клиент госпиталя (весьма богатый и уважаемый господин, к слову) тщетно вырывался из потных объятий Фальтера и кричал благим матом, пока на крик не сбежался персонал и силой не оттащил окончательно спятившего больного, продолжавшего исступленно шептать какую-то несуразицу про грудь и пуповину.

После того, как его усмирили и уложили в свою постель, Фальтер больше не вставал вовсе, отказывался даже и от умывания, и от еды, и от прогулок, только часто просил пить и не выключать свет ни днем, ни ночью. Сиделка, бывшая при нем, не заметила никаких значительных ухудшений, да и сам Фальтер ни на что не жаловался - напротив, вел себя непривычно мирно и тихо. Утром же сиделка, решив измерить Адаму Ильичу температуру, увидела, что он лежит с открытыми глазами, недвижим, и лицо его приобрело несколько сероватый оттенок. Так и случилось, что напоследок Фальтер никого не побеспокоил, как будто запоздало извинившись таким образом за причиненные им в госпитале неудобства, если не сказать, непотребства.

Среди личных вещей, оставшихся после Фальтера, обнаружилась только смена белья, серебряный портсигар, четыре носовых платка и две исписанных мелким, неразборчивым почерком страницы почтовой бумаги – то ли неотправленное письмо, то ли дневниковая запись. Родные Фальтера (его родная сестра с супругом) изъявили желание забрать лишь портсигар, поэтому его записки оказались бесхозными и долго ходили по рукам медиков, пока случайно не оказались у меня. Я же решил их опубликовать, тем более что мне они показались не просто шизофреническим бредом сумасшедшего, но исповедью человека, который волею судеб взглянул на изнанку мира прежде, чем в лицо смерти. Итак, закончив необходимую преамбулу, привожу текст рукописи Фальтера полностью:

«…На что способна расстроенная, зачумленная голова, которая с таким упорством силится дать жизнь тому, что давно мертво и умертвить то, что еще могло бы жить? Она не в силах вместить даже элементарного: чистое, как свет, простое, как вода, гладкое, как камень… Не чуя земли под ногами, она маниакально хватается за пыль, прах, пепел, песок вместо того, чтобы вцепиться зубами в вечность… А ведь если для чего-то и возникла эта голова, то лишь для того, чтобы пробудить свою утробную память – память простых вещей…

Помню, когда меня хватил «ударчик», я еще долгое время натягивал мыслишки одну на другую, пытаясь заткнуть образовавшуюся брешь. Но то тут, то там вновь возникали прорехи, и игривый ветерок безумия шутя рушил мой карточный домик. В конце концов, я смирился с этим сквозняком и даже стал его подзуживать, дабы не впасть в преждевременное беспамятство, которого я вожделел и страшился одновременно.

Сколько охотников узнать таинственную причину моего внезапного «помешательства» я перевидел: и журналистов, и врачей, и праздных зевак, полагающих себя глубокомысленными исследователями запредельного… Встречался даже с одним художником, потерявшим жену и решившим попасть на тот свет, не протянув ножки. Впрочем, этот последний был, пожалуй, единственным симпатичным собеседником. Он даже умудрился выпытать у меня то, что говорить я никак не намеревался. Я даже, можно сказать, дал ему недвусмысленный ответ на его казуистские вопросы, но он, кажется, не заметил. Ну и славно.

…Тот день был жутко суматошным: я метался от одного к другому и в мыслях, и в поступках. Полученное накануне письмо Свена Таля, знакомого мне шведского математика, просто взбесило меня, и я все утро провел в поисках ошибки в предложенном им решении одного интегрального уравнения, в котором ядро обращалось в нуль. Потом я как-то утомился этим и пошел в ресторан позавтракать. В углу сидел католический священник. Он был так сосредоточен и увлечен трапезой, что не замечал, с каким откровенным презрением я рассматриваю его выхолощенное лицо. На голове у него сбились волосы, и образовались два всклокоченных рожка. Я громко рассмеялся, и священник встревожено оглянулся на меня. Я церемонно кивнул и сказал по-русски: «Остались от козлика рожки да ножки!». Он, естественно, не понял, улыбнулся в замешательстве, быстро расплатился и вышел.

После его ухода мне стали лезть в голову какие-то вздорные мысли, сменяющие друг друга с невероятной скоростью - я пружинил на них, как новенький теннисный мячик. То я задумался, как следует считать, в каком году зачала Мария Иисуса: в 753-м от основания Рима или в нулевом по новому летоисчислению... Потом я вдруг подумал, что если верить Платону, который утверждает, что математика суть всех вещей, а мир – дуалистичен, то нуль явно не от мира сего… В общем, в голове у меня происходила какая-то странная и бестолковая ажитация. Я расплатился и решил навестить одно уютное женское общество на Бульваре Взаимности, чтобы развеять свои скоропортящиеся думы о вечном. Барышни были весьма радушны и милостивы на подарки. Я сошелся с совсем молоденькой девочкой, лет от силы шестнадцати, довольно скромной и сдержанной, видимо, еще не успевшей свыкнуться со своей вульгарной ролью.

Вернувшись в отель довольным и несколько опустошенным, я вскоре ощутил неимоверную скуку, мной овладела беспредельная тоска, будто меня лишили аппетита на веки вечные. И тут я почувствовал некое присутствие… Мне не то, чтобы казалось, что кто-то есть в нумере и прячется, скажем, за шторкой или под письменным столом, нет. «Оно» не пряталось, «оно» распространялось повсюду, заполняя собой все пространство, «оно» давило и пронизывало, проходило насквозь, при этом, не становясь частью меня… Такое впечатление, что кто-то взялся освежевать меня на живую и теперь полосовал вдоль и поперек, вытряхивая все внутренности и мысли… Кто-то надругался надо мной самым жестоким образом… Я вдруг явственно ощутил себя той робкой, беззащитной девочкой, с которой расстался за полчаса до этого… Мне казалось, я слышу чудовищный хохот – существа, не способного к состраданию, не внемлющего мольбе, неотвратимого и беспощадного – верно, очень похожего на меня самого… Будто мои чувства и помыслы внезапно обрели плоть, будто самые тайные закоулки души моей воплотились в невероятных, устрашающих монстров… Подвергнутый мучительным пыткам, я в тоже время, можно сказать, зрел свои собственные фантазмы - все до одного окрашенные иррациональным, слепым насилием… Рожденные моим собственным воображением чудовища наступали на меня, грозя пойти в своих действиях дальше, чем осмеливался я в своих самых бесстыдных мыслях, и муке этой не было конца… Я вопил и стонал, но не столько от нечеловеческой физической боли, сколько от ужаса, охватившего все мое существо, от окончательной потери надежды на избавление от страданий, от абсолютной беспомощности, от обреченности на вечное зло… Но это не все… Кажется, я видел и чужие мысли – жильцов отеля, потому как образы эти были мне не знакомы и не близки. Но и там царила та же тирания, та же бездна злобы и агрессии, то же немотивированное желание власти, унижения и уничтожения… И больше там ничего не было, ничего!...

Скажу откровенно, я и до этого не питал больших иллюзии относительно этого мира. Недаром многие считали меня законченным циником. Но умозрительный скептицизм и знание, не оставляющее места сомнениям, – разные вещи. Поток нечистот, хлынувший на меня со всех сторон, чуть было не потопил мое изнемогшее от немыслимого сопротивления, вялое, как сусляной пряник, тело… Я боролся с тем, что явно имело целью убить меня, и не сомневаюсь, что убийство это затеяла моя собственная голова…

Я очнулся внезапно: мне показалось, что в окне мелькнул слабый луч света, и я взмолился вслух: «Света бы…», и свет тут же залил всю комнату. В недоумении я взирал на его ослепительный источник, не в состоянии понять, как я, обессиленный и обреченный, опустошенный человек, движением, казалось бы, окончательно раздавленной воли, облеченным в простое слово, сумел призвать к себе этот облегчающий, спасительный свет… Оказалось, что на мой крик прибежал владелец отеля, открыл мой нумер своим ключом и, войдя, всего-навсего зажег электричество…

Это событие, произошедшее со мной, и возбудило такой ажиотаж вокруг моей скромной персоны. Меня заваливали просьбами дать интервью или просто «побеседовать». Мне было, ей-Богу, смешно все это, ведь я и по сей день уверен, что эти люди не более чем плод моей неуемной фантазии, что разговаривая с ними, я по сути лишь длю нелепый диалог с самим собой, что больше всего на свете я хотел бы избавиться от них, от их бессовестных напомаженных мыслей – то есть, от себя самого…Еще долгое время я пытался образумить сестру, которая энергично взяла надо мной опеку и в глазах которой то и дело проносились цифры моих баснословных гонораров, но она, в конце концов, уговорила меня давать так называемые «аудиенции» по установленному тарифу. Признаться, мне было все равно. С тех пор, как я просмотрел содержание своей оскверненной головы и тела, я читал и своих посетителей, как раскрытую книгу. Мне даже доставляло некоторое удовольствие мистифицировать, конфузить и водить их за нос, как послушных баранов.

Потом случилась та знаменательная беседа с итальянским психиатром, известие об исходе которой попало в газеты. Он, самоуверенный болван, решил поговорить со мной о Боге... Я же, взбешенный его легкомысленной самоуверенностью, лицемерной любезностью и сочувствием, а также попыткой говорить со мной «на короткой ноге», взял и брякнул, что могу организовать ему личную встречу прямо сейчас, на что он с энтузиазмом согласился. Недолго думая, я схватил диванную подушку и с легким сердцем отправил этого негодяя по адресу. Потом взял газетку и спокойно изучал новости, пока не вошла в комнату моя обеспокоенная сестрица и не обнаружила новорожденный трупсик… Да уж, ей пришлось попотеть, дабы убедить полицию, что с итальянцем во время беседы случился припадок, что он, мол, не смог перенести раскрытия великой тайны, и сердце его не выдержало.

С той незабвенной ночи я потерял всякий вкус к жизни. Не могу раскушать, извините. Про таких, наверное, говорят: «Вытряхнули душу». Я – пуст, безволен и бесчувствен, одним словом - полный нуль. То, что я знаю, не дает мне более возможности «наслаждаться» земными радостями и страданиями, потому, как теперь я знаю не только причину, но и следствие. С одной стороны, это, безусловно, страшит меня, с другой же – дает полную свободу действия. Единственное, что меня забавляет, так это чрезмерно напыщенное наше общество - ведь я видел его без паранджи, вернее, без трусов… От скуки ли, от веселой злости ли, я не упускаю случая проткнуть эту наживную пристойность в самом выпуклом месте, и она неприлично пукает и сдувается…Скоро сдуюсь и я, мой друг. Живу в предчувствии скорого конца, будто готовлюсь к родам, заранее обреченным на злосчастье. Надежды нет, зато есть память, ради которой стоило рождаться и умирать, - память простых вещей… Света бы…»


2008