Глава 3. Григорополисская

       Как проходило наше путешествие в зимнюю пору, рассказать затрудняюсь. Помню только, что я был обёрнут в большое количество тряпья, всё чаще мои ножки отказывались идти по бесконечным раскисшим дорогам, я просился на руки. Но руки папы и мамы были заняты. Меня сажали на тачку, но там было холодно и неудобно. Сильно хотелось есть. Младшая сестрёнка всё время требовала грудь мамы, из которой, как я сейчас понимаю, высасывать то было нечего. Если родителям удавалось раздобыть что-то съестное, в первую очередь кормили меня. Бедные мои старшие сестрёнки и братик! Им доставалось гораздо меньше, чем мне. Тем не менее, все выжили и по весне прибыли в станицу Григорополисскую.
     Отец присмотрел пустырь около улицы с названием Выездная, построил большой шалаш из веток и соломы, и мы, наконец, смогли раздеться и свободно расположиться на соломенной подстилке. Неподалёку отец вырыл не глубокую яму, диаметром больше трёх метров (просто снял верхний чернозёмный слой), тачкой навозил откуда-то глины, полил водой, чтобы размокла, посыпал сверху соломой и, закатав повыше штанины, начал танец. Мял он глину с раннего утра до позднего вечера. Часто ему помогала мама и дети. Однажды затянули в этот круговорот и меня, но я сразу же провалился до самого мягкого места и не смог вытянуть ни одной ноги. А старшие, поплясав немного в яме, вылазили  и, не обмываясь, носились по пустырю, как черти. Далее отец сделал из досок квадратные формочки, затрамбовывал в них перемешанную с соломой глину и раскладывал по земле ровными рядами для просушки. Получался колыб или саман – отличный материал для строительства дома.
         Хата, которую построил отец, теперь была на каменном фундаменте (а не на сваях), с глиняным полом, без потолка, с шатровой крышей из камыша, который снизу, тоже оштукатурили глиной. Помещение представляло собой одну большую комнату, как я сейчас предполагаю, размером 7х4 метра. Посредине длинной стены была входная дверь. Рядом с дверью поперёк помещения, примерно до середины, стояла кирпичная стена, которую называли кОмин (не камин, а именно кОмин), за кОмином вплотную к нему стояла печь с плитой для приготовления пищи. Она имела продолжение, называемое лежанкой. Лежанка и кОмин являлись сложноустроенным дымоходом: когда печь топилась, горячий дым, проходя по витиеватому дымоходу, нагревал лежанку и кОмин, которые потом долго сохраняли тепло. Наконец то(!) у нас был свой дом. И были кровати, вернее, сбитые из грубых досок топчаны. Один топчан предназначался маме с папой, второй – двум старшим сёстрам, третий - для меня с братом, третьей сестре (которая старше меня) досталась лежанка, а для четвёртой (которая младше меня) сделали маленькую подвесную колыбельку. На радостях мы (дети) попрыгали и покувыркались, затем чинно разлеглись по кроватям и заснули в обнимку друг с другом.
    Прошло лето и осень. Младшая сестрёнка подросла, и ей определили место на лежанке, рядом с третьей сестрой. А мы им стали завидовать – лежанка зимой тёплая, а на наших кроватях соломенные матрацы и одеяла, сшитые из тряпья в несколько слоёв, плохо согревали. Весной 1942 года у нас появился третий братик Иосиф (седьмой ребёнок в семье). Всё у нас было хорошо: вокруг дома поднимались деревца, впереди дома грядки с огурцами и помидорами, позади большие площади картофеля, тут и там клумбы и клумбочки с цветами.
     А по стране двигались фашистские полчища. Навстречу им двигались наши войска, в основном конные армии кубанских казаков. Мой отец по возрасту уже был непризывным, но почти круглосуточно работал в кузнице – изготавливал подковы и подковывал кавалерийских лошадей. Он сильно измотался и, по-видимому, к одной из коняк подошёл недостаточно вежливо – она дрыгнула ногой и оставила кузнеца без глаза. Как вы понимаете, в те времена в больнице никто не лечился, поэтому мой отец лежал дома, и мама была сиделкой.
     И вот фронт докатился до нашей станицы. Начался мощный артобстрел. Огромные фонтаны земли вздымались тут и там, взлетали на воздух дома, кипела вода в Кубани, уши глохли от грохота. Мама, как курица, скликала детей и заставила прыгать в яму, которую отец рыл, чтобы построить погреб, но не успел. Сама она бесстрашно бегала между ямой и хатой, где лежал нетранспортабельный отец. К счастью, в наш дом не попала ни одна бомба. После артобстрела через станицу пошли наши кавалерийские части, только в обратном направлении. Следом появились немецкие мотоциклисты и грозная техника, которые, не задерживаясь, прошли дальше, и мы слышали, как грохот и выстрелы откатывались вместе с армиями. Далее появилась какая-то немецкая конная армия на двухколёсных телегах. Мы их назвали двуколками. Армия была бесконечна. Она растекалась по всем дворам, она заполняла не только все пустующие площади, но и огороды, безжалостно давя плантации уже созревших помидор, вытоптали цветущую картофельную ботву и всё остальное. Расставив двуколки в ряды, немцы принялись выгонять хозяев на улицу, а в домах расквартировывались сами. Следующим масштабным действием немцев было вылавливание кур. Они гонялись за ними с вилами, найденными у хозяев, с самодельными пиками и просто без ничего, прыгая, как леопарды на охоте. В течение двух суток станица полностью лишилась птичьего поголовья.
      В самом лучшем доме станицы (неподалёку от нашей хаты) расквартировался бургомистр (или комендант, кто его знает). Любил этот фашист сидеть около крыльца под тентом и приманивать детишек конфетными обёртками. Обёртки, конечно, были сложены по виду нормальной конфеты, поэтому ребятишки поддавались на обман. Когда же ребёнок обнаруживал надувательство, у него чаще всего накатывались слёзы. А бургомистр громко хохотал противным кудахтаньем курицы. Иногда бургомистр всё же подавал настоящую конфету, но при этом крепко хватал за нос и выкручивал, пока малец не начинал реветь. Иногда бургомистр хватал несмышлёныша за руку и бил по ладошке, чем-то похожим на линейку. Изобретались и другие экзекуции.
     Был в этой детской ватажке и я. Мне уже шёл шестой год. Был я чуть-чуть взрослее других, поэтому первым к бургомистру не совался. Но однажды я присмотрелся, что в руке немца настоящая конфета. Я знал, что за эту конфету сделают больно, но очень уж хотелось - никогда за свою недолгую жизнь не пробовал сладостей. Я бочком подошёл к протянутой руке, выхватил конфету и вознамерился улепетнуть. Бургомистру не удалось схватить за руку, но он успел так поддать по заду носком кованого ботинка, что, пролетев по воздуху, я упал на пыльную дорогу лицом и счесал нос.
     Ещё бургомистр любил быструю езду по улицам станицы. Ездил он на лёгких дрожках, в которые впряжена тройка резвых лошадей, с колокольчиком под дугой. Матери, заслышав колокольчик, быстро расхватывали детей, играющих на улице, и прятались за забором. А я любил гонять по улицам колесо. Колесо это в старых грузовых автомобилях служило крепёжным ободом между железной ступицей и скатом. Иногда этот обод лопался, и его выбрасывали (кстати, в тот период это были отбросы немецкой техники). Концы лопнувшего обода расходились, и колесо превращалось в виток стальной пружины. Однажды, услышав колокольчик бургомистской тройки, и памятуя, что это опасность,  я бросил колесо посреди улицы и стремглав скрылся. А кучер не заметил столь опасного предмета на дороге. Лошадь на полной рыси ударяет копытом по колесу, оно спружинивает, ломает коню ноги,  дрожки опрокидываются на упавшую лошадь, а бургомистр кубарем катится по дороге.  Хорошо, что вокруг не было ни единой души. Это помогло избежать репрессий.
     Увидев бургомистра с перевязанной головой и с палочкой, на которую тот опирался, я порадовался за то, что отомстил обидчику. И рассказал об этом маме. Но мама не разделила мою радость, а сняла штанишки и хорошенько отшлёпала, приговаривая: «тебя могли застрелить, или кого другого из-за твоей шалости».