Завтра ты умрешь

       «Завтра ты умрешь! Умрешь! Завтра!» -- повторял сам себе Ризенмаеер, лежа на липких от испарины и отвратительно теплых простынях, рядом с отвратительно холодной женой. Он делал это не из мазохизма, и не потому что хотел себя наказать за что-то, и даже не ради того чтобы немного поиздеваться над самим собой. Он повторял себе снова и снова, лежа без сна этой душной летней ночью, что умрет. Он вслушивался в себя изо всех сил, пытаясь понять, что же он при этом чувствует. Вслушивался, но не слышал никакого отклика – ни страха, ни жалости, ни раскаяния или чего-нибудь там еще. И вот от этого ему становилось страшно. Он покрывался холодной испариной, от которой становились липкими простыни, и повторял себе снова: «Завтра ты умрешь!». И снова с надеждой, но тщетно, прислушивался к самому себе…

-- Завтра ты умрешь. – сказала ему цыганка в пыльном темном шатре на городской ярмарке, куда Ризенмаеер зашел по глупости, да по пути домой. Цыганка сказала это будничным тоном, каким обычно сообщают, что на улице идет дождь, или каким в лифте говорят, что собираются ехать на десятый этаж. Или на двенадцатый, или даже шестой. Возможно, если бы она сказала это другим тоном, все было бы по-другому, но она сказала именно таким, и Ризенмаеер тут же ей поверил. А через секунду, до глуповатой миссис Диггинс, подрабатывающей на добровольной основе и за 10 центов за сеанс, цыганкой на воскресных ярмарках, дошло, что же именно она сказала. Лицо ее побледнело, она всплеснула руками со словами «О, Господи!». Вот это уже было сказано совсем другим тоном, полным драматизма, трагичности и скрытого восхищения своими, надо сказать, весьма скудными театральными способностями. Если бы миссис Диггинс использовала этот тон с самого начала, Ризенмаеер, несомненно, не поверил бы ни единому слову. Но фразу «Завтра ты умрешь» она произнесла по-другому, даже не взглянув на него, а просто, будто что-то почувствовав. Будто это и не она вовсе говорила. И, Ризенмаеер поверил. Пару секунд ему потребовалось на то, чтобы свыкнуться с этой мыслью, а потом она задал самый разумный и важный, по его мнению, вопрос:
-- Утром или вечером?

А теперь Ризенмаеер лежал без сна на своей постели и пытался  понять, что он в связи со всем этим чувствует, и придумать, что ему делать. Что-то подсказывало, что последнюю ночь, да и последний день, необходимо провести как-то по-особенному. Он даже был в этом уверен. Но вот как именно? Сначала он решил, что пойдет завтра на работу во фраке. Потом эта затея показалась ему глупой. Во-первых, потому что во фрак его еще успеют переодеть, и это будет не слишком торжественно, если он и так целый день до этого в нем проходит, а, во-вторых, потому что вообще идти на работу в последний день в своей жизни глупо. Лучше ему завтра поехать на озеро и порыбачить. В конце-концов, имеет право человек взять отгул и порыбачить в день собственной смерти? Ризенмаеер был уверен, что имеет. А если даже нет, то в такой день стоит нарушить правила! Он улыбнулся, почувствовав себя готовым нарушать правила. Но потом он вспомнил, что последняя его рыбалка прошла не слишком удачно: вернулся он без улова, с дикой головной болью и похмельем, растерявши удочки и наживку, да еще ко всему прочему, застал у себя дома своего друга Альберта. Конечно, нет ничего такого в том, что один друг зашел в гости к другому, и, не застав его дома, поболтал с его женой за чашечкой кофе. И все же, Ризенмаееру это совсем не понравилось, о чем он тогда прямо и сказал. Причем, сказал он это в весьма грубых выражениях, и, кажется, даже сопроводил свои слова легким (на сильное он тогда был неспособен из-за похмелья, да и вообще не был способен) рукоприкладством. Жена же обозвала его безмозглым идиотом, а Альберт и того хуже, и заходить к нему домой перестал вовсе. По крайней мере, при Ризенмаеере. От этих воспоминаний кровь прилила к щекам Ризенмаеера, и ему показалось, что он покраснел. Хотя наверняка он утверждать это, конечно, не мог – в темноте не разберешь.
«Нет, рыбалка не пойдет… это не дело для последнего дня». – подумал Ризенмаеер, отметая прочь неприятные воспоминания. «Лас-Вегас!» -- внезапно осенило его.
Лас-Вегас был городом его мечты. Сколько он себя помнил, столько он мечтал однажды туда попасть. Однако, всегда что-нибудь не складывалось: то у него не было достаточно наличных (а что там делать без наличных), то погода была нелетной (когда он собирался лететь на самолете), то у него ломалась машина (когда он, наконец, собирался ехать на машине), то у него не было отпуска (когда он собирался ехать туда хоть как-нибудь). Где-то в глубине души он понимал, что так оно и к лучшему, нечего ему там делать. В азартные игры ему никогда не везло, до гулящих девиц он не был падок, и, в сущности, что ему делать в Лас-Вегасе, одному Богу известно. Другое дело – мечтать! Мечтать и говорить всем о Лас-Вегасе было прекрасно. Это было приятно со всех сторон, и даже где-то полезно
Поэтому, он помечтал немного о Лас-Вегасе, и со вздохом отмел эту идею тоже, рассудив, что лучше перед смертью не тратить лишних денег, а оставить все дочерям и жене.
«Что же делать в последний день своей жизни?» -- нервно покусывая губы, снова и снова спрашивал себя Ризенмаеер. Спрашивал и не находил ответа. Когда твоя жизнь подошла к последней черте, чтобы ты не делал – все кажется глупым. Начинать что-то новое – бессмысленно, пытаться закончить старое – тем более, потому что старое, как известно, бесконечно. А бесконечное – бессмысленно. «Если бы хотя бы месяц!» -- думал Ризенмаеер: «Можно было бы отправиться в кругосветный круиз, или в альпинистский поход на Эверест, или что-нибудь еще в таком духе… Если бы оставалась всего несколько минут, можно было бы успеть попрощаться с семьей, да покурить на последок. А день… Ни туда и ни сюда»
Ризенмаеер тяжело вздохнул. Глупо получалось. Не выдержав, он встал с постели, подошел к распахнутому окну и закурил. Жена заворчала что-то сквозь сон, но не проснулась. Он так и не решил, что он чувствует в связи со своей скорой кончиной. Бояться было глупо – это очевидно и младенцу. В конце-концов, смерть – это неизбежность, хотим мы этого, или нет. Что там будет после Ризенмаеер, конечно, не знал, да никогда особо и не интересовался, стараясь не думать о том, в чем все равно разобраться невозможно. Сожаления? Ризенмаеера не спросили перед тем, как вытащить из чрева матери в холодную ярко освещенную комнату и хлопнуть по заду, в радостном ожидании крика отчаяния еще одного попавшего в ловушку жизни детеныша. Его не спросили, хотел ли он родиться, когда и в какой семье, и на каком континенте. А если бы спросили, Ризенмаеер предпочел бы родиться на Гавайях. Так вот, раз его не спросили, когда ему рождаться, стоило ли ожидать, что кто-то станет спрашивать, когда ему умереть? «Наше дело маленькое», думал Ризенмаеер: «нас сюда притащили, когда сочли нужным, и нас потом отсюда заберут, когда сочтут нужным. А мы, значит, сиди да помалкивай, да делай свою работу». И он честно делал свою работу, 8 часов в день, 5 дней в неделю, а иногда даже и чуть больше. Он честно трудился, и честно создал семью, сумел худо бедно, но прокормить и воспитать, или хотя бы, заложить основу воспитания двух дочерей, так что сожалеть ему было явно не о чем. При этих мыслях он даже почувствовал оттенки гордости. Нет, упрекнуть себя ему точно было не в чем. Он не растратил свою жизнь на глупые выходки, не смыл ее в унитаз с продуктами распада алкоголя и наркотиков, не променял на какие-то мелочи. Так что, причин раскаиваться, Ризенмаеер тоже не видел. Если он и ошибался в мелочах,  то в целом все делал правильно, и ничего плохого никому не желал и не совершал.
Он курил, и пытался найти в себе какие-то чувства относительно завтрашней кончины. Но ничего не находил. Даже сомнений в том, что так и будет, или надежд на то, что так, все-таки, не будет.
Докурив, он снова лег в постель, и снова начал думать о том, что будет делать завтра. Наконец, он решил, что завтра с утра соберет свою семью – жену и дочек, 
расскажет о том, как он их любит, попросит прощения за все ошибки, благословит на будущее, даст по паре советов и торжественно попрощается. Потом позвонит паре своих друзей и сделает тоже самое. А вечером, если он будет, конечно, еще жив (цыганка так и не смогла ответить на его вопрос), может быть, они устроят небольшое застолье. Порешив все таким образом, Ризенмаеер успокоился, и почти сразу заснул.

Проснулся он поздно. С вечера Ризенмаеер забыл поставить будильник, и теперь, когда духота и яркий солнечный свет окончательно его разбудили, снабдив при этом на весь грядущий день головной болью, дома никого не было. Жена уже упорхнула на работу (Ризенмаеер смутно помнил, как он пробормотал что-то сквозь сон, когда она уходила), дочери были (ну или, по меньшей мере, должны были бы быть) в школе на какой-нибудь геометрии или физике.
Умывшись, и выпив кофе, Ризенмаеер побродил по дому, не зная точно, чем себя занять. В задумчивости, он стер пыль с книжных полок и вымыл за собой посуду, что проделывал нечасто. Потом он решил написать на всякий случай записку жене и дочкам. Он черкнул несколько строк, начав с «Дорогие Инесс, Мари и Сара!», а закончив «Люблю, целую, твой муж и ваш папа». В середине было чуть-чуть про то, что он их любит, немного поучений, одно-два извинения, и еще пара десятков ненужных слов. Закончив писать, Ризенмаеер, удовлетворенной своей работой положил письмо на кухонный стол, а сам отправился на диван, раскуривая сигарету. Он решил, что в последний день можно позволить себе покурить лежа на диване. Через пять минут он задремал и больше никогда просыпался.