Сермяжная правда

- Я с полным правом могу назвать себя счастливым человеком. И никакие аргументы не убедят меня в обратном. Вот ты, постоянно жалуешься на жизнь. А что тебя не устраивает?
- В данный момент? В данный, все устраивает. – Семеныч многозначительно поднял пластиковую литровку над столом, и с прищуром глядя в нее, поболтал. В бутылке плескалась добрая половина.
- Суживаешь проблему, друг. Наличие алкоголя на столе фактор, безусловно, во многом решающий.
- И закуска… - прервал меня Семеныч.
- … Но, я сейчас говорю в глобальном смысле.
- Ах, в глобальном! Тогда, буду полемизировать. – Семеныч наполнил старомодные, тяжеловесные рюмки мутной желтоватой жидкостью. – Моя жизнь во многом меня не устраивает, и ты со своим довольством попросту хочешь быть оригинальным. Посмотри вокруг – нищета и убожество, вот наш удел. А где-то, есть люди… - он несколько затруднился, и, пытаясь развить мысль, сначала поставил рюмку на изрезанную и усыпанную сухими хлебными крошками клеенку, а потом, будто усомнившись в надежности такой опоры, ловко опрокинул содержимое в рот.
- Мыгумы на э…
- Что?
- Подожди, - наконец, членораздельно, но еще сдавленно прохрипел Семеныч. – Крепкая зараза… Так вот, я говорю: мы могли бы удовлетвориться и тем, что имеем. И, не исключаю, быть счастливыми, не смотря на несовершенство мироустройства. Потому как научились довольствоваться малым, и верим в необходимость и правильность нашего образа жизни. Но! Есть одно большое «НО». Мы никогда не жили по-другому. Вот я, всю жизнь прожил в нашем городишке, а что я тут видел? Серость и убожество. Прошу прощения за избитое выражение, но, даже выдумать новое определение для э-то-го, - он произнес три слога, вкладывая в каждый последующий все больше презрения, - кажется уже излишним.
- Друг мой, неужели не было в твоей жизни ничего прекрасного? Ты образованный человек, начитанный, а рассуждаешь как, прости, грузчик. Неужели ты не видишь, как гармоничен и упоителен этот Мир.
- И грузчиком я тоже работал, - перебил Семеныч, разливая очередную, - не хуже других работа. А коллектив, ой! Сплошь образованные люди. Был у нас один дед, так вот он…
- Мон шер, давай без этих пошлых отступлений. Слышал я о твоем дедушке. Все восхищение души и лихорадка. Я сейчас хочу перевести с благ земных на красоту.
- А в чем же разница?
- Блага земные – это пошло и преходяще, а красота, она во всем. Красота пронизывает этот мир, подобно Пране, принимает, иногда, причудливые формы. – Я хохотнул, и положил руку на лысину Семеныча. Моя шутка ему не очень понравилась. Семеныч немало пострадал за свою внешность, особенно от женщин. Была даже некая теория Семеныча, по которой он выходил, чуть ли не отверженным принцем, ну, или, как-то так.
- Гурыч, взрослый, кажется, человек, а все с подколками. Мы с тобой много лет вместе, и единственное, что связывало нас – отсутствие взаимных претензий. Помнишь как обосрался у меня, здесь, на этом полу…
- Прав, сто раз прав. Чего она мешает в эту дрянь? – Я похлопал себя по карманам. – Давай твоих, мои кончились. О чем бишь мы? О счастье.
Семеныч полез под кровать, на которой сидел. Сигареты он хранил в чемодане. Большой коричневый чемодан со скругленными железными углами на половину был заполнен невзрачными пачками «Памира», в народе прозванного «Нищий в горах». Кто изобрел эту усладу сторонников трущебной аскезы, какие сорта табака вывели в суровых условиях соцреализма, и наконец, какая бурная фантазия оформила пачку всеми оттенками кала, мы никогда не узнаем, но, то что стечение всех обстоятельств создало гениальную вещь, не вызывало никаких сомнений. Горький, удушливый дым «Памира», ласкал наши изнеженные ноздри, потрескивание пересушенного табака, крупного помола, ласкало слух, а бездонный чемодан Семеныча, вселял надежду.
- Твой чемодан с содержимым представляется мне мерилом наших жизней, - я затянулся и выпустил дым в потолок, - когда-нибудь, ты достанешь последнюю пачку, и мы поймем – жизнь кончилась. От этих мыслей становится тепло.
Семеныч усмехнулся.
- Мне жаль разрушать твою красивую теорию, но… - тут он достал с верху шифоньера ключ, и открыл им желтую, облезлую дверку. Шифоньер был доверху забит коричневыми чемоданами со скругленными металлическими углами. – Вот так-то, - улыбнулся Семеныч, - я раньше на чемоданке работал, а когда уходил, мне зарплату за пять лет чемоданами выдали. Хорошие чемоданы, крепкие. Но, говорят не модные. Я сколько мог, раздарил, сколько мог, поменял на водку; осталось прилично. С одним жена уехала, ну та, последняя. Стерва была жуткая; она в чемодан двадцать пять бутылок водки сложила, все, что запас тогда, и сбежала. Я тогда негодовал, а потом осознал – цена нормальная.
- А я не женился никогда. Все из-за чувства справедливости.
- Опять ловушки ставишь. – Семеныч сощурил глаз от едкого дыма. – Налью.
- Конечно, из справедливости. Как бы мог я предпочесть одну женщину и оставить несчастными всех прочих…
- Да, - прогудел Семеныч, и ухнул очередную. – А счастья то все нет.
- Как же, есть! Мы сидим ладком, выпиваем, закусываем. Ты припер икорку кабачковую; знаешь – у меня от этой дряни изжога. И все одно припер. А я съем, я не гордый. У меня эта изжога с пяти лет, и ничего. А мой однокашник, Колька, всю жизнь по курортам органов пищеварения промаялся, жрал всякую белиберду, женился на докторше, а она его на восемь лет старше, и что, помер в прошлом году – рак. А мы с тобой ничего, и икорку я эту люблю, ух, холера. Ты говоришь, мир не видел. Зато у тебя есть мечта. А кто все повидал, тому и мечтать не о чем. И с нами он не посидит, не побалакает. Наливай друг.
- Прав Гурыч, во всем прав. – Семеныч хлопнул по сложенным штабелями чемоданам. – Ну, будем…