Кефир

(под псевдонимом Свиньячихает Всердце)


- Не скажете, где здесь туалет?
- Направо от Эйфелевой башни.

Гена был привлекательным малым. Вот только бородавка на носу была совсем не к месту. Но к его богатому внутреннему миру она не имела никакого отношения. Оля тоже была неотразима - красивей только какая-нибудь расписная ваза с разными там цветами, лебедями и прочими ухищрениями.
В это время ему было 23 года. Он ждал ее, думал о Париже. Вот приспичит его и как он отыщет уборную в этом незнакомом ему городе? Можно как обычно за дерево - но ведь если кто-нибудь заметит - позору не оберешься. Он тысячу раз репетировал свои пардон и экскьюзми. Оля пришла, положила свои пышные локти на стол, где Гена уже успел разложить карту Парижа.
- Ты опять в Париж собираешься?
- Опять-то, опять. А ведь хотя бы раз там побывать. А то всё только в мечтах.
- Ну что там интересного в твоем Париже?
- Да сам знаю, что, наверняка, ничего особенного. Но надо. Мне тряпки не нужны и всякие там закуски и улитки. Мне атмосфера тамошняя нужна сейчас. Конечно, там всё повыветрилось уже давно. Но ведь если не побываю, буду себя всю жизнь корить. Там Пикассо рисовал, Матисс. Вообще там Хемингуэй белое вино пил. Пытался к Гертруде Стайн заходить.
Генины жидкие руки проворно сложили карту Парижа.
- А может я в парижанку влюблюсь или она в меня.
Оля обиженно надула свои поросячьи губки и отвернулась.
- Ну и езжай. Подхватишь там что-нибудь, потом ко мне не лезь со своими Хемингуэями и Матиссами. Дурак.
Гена действительно засмеялся как дурачок, что-то там пролепетал про кубистов и очутился в Париже.
- Синьор, вы не подскажете где тут Эйфелева башня?
- Направо от туалета.
Французский не так уж сложен. А вы говорите импрессионисты.
Но вообще, скоро ему стало очень одиноко и не по себе. И он понял, что его Париж сейчас в кровати, рядом со спящей Олей. Он вернулся назад очень скоро и, по-моему, даже бесплатно. Обнял ее, поцеловал в колыщущие от трепета щеки, захрапел как следует. Пикассо плавно трансормировался в Брежнева. Потом вырос живот, потом пузо, а позже и брюхо нарисовалось во все своем поэтическом блеске. Нет, Брежнев здесь был ни при чем. Брежнев вообще был всегда ни при чем. Потом появилась мутно-бежевая майка немного надтреснутая в области солнечного сплетения. Через 40 лет он умер жирным и бестолковым...