Северная Ночь

               
          Боцман ходил по палубе довольный; напевал что-то под нос, потирал руки. Погрузка теплохода заканчивалась и боцман, ожидая сигнала к отплытию, еще раз проверял все палубное хозяйство. Портальные краны махали своими железными руками, закидывая в трюмы последние поддоны с овощами и фруктами. 
          Накануне, как стемнело, накатал он к себе в каюту арбузов; забил их под кровать и закрыл большим пледом, чтоб, не ровен час, не увидел кто. Сейчас размышлял, как половчее сбыть их на Севере. Вспоминал прошлогодний случай. Прихватил он тогда с собой в рейс  с материной дачи два ведра красных помидоров. Мать настояла, «Бери, Коля. В рейсе витамины кушать будешь».
     В одном из северных станков, затолкав в рюкзак несколько бутылок водки, попер он эти помидоры в поселок. На улице его окликнули:
     - Мужик, продаешь, что-ли?
     - Не. Меняю.
     - А чего надо-то?
     - Да мех какой-нибудь, шкурки. Есть?
     - С мехом в эту пору туго. Ты вон в том доме спроси. У Васьки Селезнева.
     Постучал в указанный дом
     Вышел лохматый заспанный мужик.
     - Тебе чего?
     - Помидоры вот тебе принес и водку. Давай шкуры.
     - Водку сначала давай. Шкура в том сарае висит; иди сам смотри.
     Заглянул боцман в сарай: висит там огромная шкура. Волчья. Только светлая.
     - А че она светлая, шкура-то?
     - Так поди волк-то полярный, белый. Хорошая шкура, кости лечит, мясо лечит. Бери.
     Лень было боцману обратно переть два ведра помидоров, взял он шкуру. Свернул ее в рулон и поплелся на теплоход, матеря себя, что прогадал.
     - Ты просуши ее, - крикнул вдогонку лохматый мужик и, закрыв глаза, начал хлебать водку прямо из бутылки.
     На теплоходе бросил шкуру в кладовку, сматерился и забыл про нее. Вспомнил аж перед самым портом. Хорошо, что день был не солнечный, гожий для просушки шкуры. Вытащил боцман рулон и развесил шкуру на корме, пристегнув в нескольких местах большими прищепками.
     Теплоход пришвартовался у причала. Боцман на главной палубе руководил помывкой, бегал туда-сюда, орал на матросов.
     На эту пору проезжал по набережной большой черный джип. По всей видимости не "простой" человек в нем ехал. Увидел он эту шкуру. Машина остановилась. К борту подошли двое. Боцман как раз оказался возле них.
     - Шкура чья? – спросили.
     - Моя, - остановился боцман.
     - Твоя нам не нужна. Какого зверя?
     - А-а! Волк полярный, северный. Полезная шкурка. Ревматизм, хандроз, кости, суставы и прочие всякие недуги, - распалился боцман, видя заинтересованность этих двух.
     - Сколько?
     - Чего, сколько?
     - Стоит сколько? Ты, мужик нас не раздражай, говори коротко и ясно.
     - Да вы что, парни!? Я кое-как достал эту шкуру. Дефицит страшный, - набивал боцман цену.
     - Еще раз спрашиваем; сколько стоит?
     Боцман, чертыхаясь, назвал первую пришедшую на ум цифру.
     - Двойная цена устроит?
     Не стал боцман входить в конфликт с «крутыми» ребятишками. Сказал только, бодрясь:
     - Деньги на бочку, шкура ваша.
     Один достал пачку зеленых купюр; отсчитал несколько бумажек, сунул боцману.
     - Неси.
     Перекинул боцман через борт рулон и, матеря себя всякими словами, что прогадал, нырнул в каюту. Пересчитал деньги. «Придурок; назвать бы цифру хорошую, вот балбес так балбес!».
     Сейчас вспомнил эту историю боцман и опять заматерился. Но тут же подумал: «А ведь арбузы-то подороже помидоров будут на северах».   


     Боцманом Николай Андреевич Ковригин работал уже четвертый год. Семь лет назад, сразу после службы в армии пошел он на гражданский речной флот матросом. Работа ему нравилась, да и зарплата неплохая была. Мать была довольная, но в последнее время стала высказывать недовольство его холостяцкой жизнью. Ворчала; «Женился бы. Внуков охота!». Сын только отмахивался.
     Попалась ему как-то после службы бабенка. Красивая, стройная. Все стихи ему рассказывала да песни пела под гитару. Женился Николай не раздумывая. А уже через полгода разочаровался в семейной жизни. Бабенка оказалась никудышной женой. Собрал он в рюкзак свои тряпки и вернулся к матери. Через месяц развелся. И с тех пор в голове у Андреича и мыслей о женитьбе не возникало.
     Теплоход резво шел вниз по течению. Большая сильная река мягко несла его в своих водах мимо скалистых гор, островов, через перекаты и пороги, дальше и дальше на Север. После Казачинского порога, река уже успокаивалась, разливаясь в ширь и успокоенные воды ее  тихо и плавно катились  мимо пологих берегов, с большими и малыми селениями до следующего серьезного порога, стесненного крутыми скалистыми горами. До Осиновского. Сразу после него река вбегает в узкость, образованную чуть ли не вплотную  друг к другу подступившими с обоих берегов высокими горами, покрытыми таежным лесом. Посреди этой узкости до изумления красиво расположились два небольших, но высоких островка. Кораблик и Барочка. На Кораблике как мачта стоит высоченная сосна, раза в два выше остального леса, полностью покрывшего оба островка. Красота неописуемая! Воздух невероятно чист и прозрачен, до одури ароматный и удивительно приятный запах таежных лесов.
     За урочищем «Щеки» река разливается еще шире, медленно и плавно протекая сквозь бескрайнюю лесную огромность и девственность. Могучие кедры, ели, лиственницы и множество других разных деревьев теснятся на берегах. И на всей протяженности  впадают в мать-реку сотни речек, речушек и ручейков, питая ее и отдавая ей свою энергию, наполняя мощью, силой и чистотой.
     Теплоход сбросил якорь и на якорной цепи подошел к берегу; мягко ткнулся в мокрый песок, как раз напротив небольшого таежного поселка. С борта подали швартовы.
     Пока матросы настраивали трап, боцман по судовой связи с бака крикнул в рубку:
     - Егорыч! Стоим-то долго?
     - Да за хлебом сейчас парни сходят и отойдем, - ответил капитан, - До низов может не хватить хлеба. Возьмем запас.
     - Егорыч, я смотаюсь минут на тридцать?
     - Добро Андреич! Если что – я гудну.
     - Понял, - положил боцман микрофон и помчался в каюту.
     Выкатил из-под кровати два здоровенных арбуза, засунул их в сумку. Сложил туда же три бутылки водки; нахлобучил всю эту ношу на плечо и сошел с трапа.
     Поселок стоял на высоком берегу и боцман, пыхтя и отдуваясь, попер тяжесть в верх. Добравшись до поселка, отдышался. «Пока они там до пекарни, пока то да се, я успею».
     Утро набирало силу, проталкивая яркое солнце в верх. Прохлада уходила; становилось жарко. Воздух пах свежими травами, мокрыми досками и еще чем-то деревенским.
     Боцман поспешил. Проходя по дощатой дорожке, заметил за забором бабу. Стукнул сапогом по калитке. Баба, не оборачиваясь, крикнула:
     - Чего зубишься? Калитка открыта; заходи.
     Возле крыльца боцман опустил тяжелую сумку на траву.
     - Арбузы принес сладкие. И водку, - переводя дыхание, проскрипел он.
     Баба возилась с какими то тряпками возле сарая. Так же, не оборачиваясь, ответила:
     - От твоих арбузов только за угол бегать. А от водки голова болит.
     Боцман молча набросил сумку снова на плечо.
     - Да ты сумку то поставь на место. За угол сбегать недолго, да и башка – хрен с ней. Давай водку. А мужик мой в тайге уж неделю.
     Андреич посмотрел на бабу. «Вот те на! Тунгуска! А языком чешет, сразу и не догадаешься!».
     - Шкурки есть? Норка, песец, лиса? – ставя сумку на крыльцо, спросил боцман.
     - Да ты чукча, что ли? Говорю же; мужик в тайге. Какие шкуры! Есть вяленая осетрина. Малосол.
     - Ладно, - подумав, сказал боцман, - пойдет и осетрина.
     Вытащил бутылки, выкатил арбузы.
     - Показывай.
     Тунгуска, указав рукой, пошла к краю дома. Под навесом, за сеткой «рабицей» («От птиц наверное,» - догадался боцман), на веревках, укрытая белой марлей, вялилась осетрина.
     Баба набросала пол-сумки рыбы:
     - Хватит. Пойдем; еще чего покажу, - хитро улыбнулась баба раскосыми глазами.
     Вошли в дом. Тунгуска, приложив указательный палец к губам, заговорщицки прошептала:
     - Девки тут у меня. Надо их замуж отдать. Какую выберешь; забирай!
     И открыла дверь в комнату.
     «Ну и шутки у старой клячи! – подумал Андреич, - Подыграю-ка я ей. Чтоб не смеялась над серьезным человеком.»
     В комнате, на широком топчане спали три девки – тунгуски. Одна проснулась; с перепугу натягивала на себя одеяло. Две другие спали крепко.
     Андреич, делая серьезное лицо, указал на крайнюю справа:
     - Вот эту. Сколько ей?
     - Это старшая. Двадцать два.
     Андреич закрыл дверь, еле сдерживая смех:
     - Ну ладно, веселая женщина, некогда мне тут с тобой шутки шутить. Теплоход вот-вот отойдет, а я боцманом там. Ну, прощай!
     Боцман махнул рукой и вышел на улицу. Через пять минут он уже был на борту теплохода. Проходя по баку, крикнул в микрофон:
     - В рубке! Я на борту.
     - Добро, Андреич. Не пришли еще с берега, ждем, - ответил вахтенный штурман.
     В кладовке стоял у боцмана «добрый» большой холодильник. Рассовав по пакетам рыбу, аккуратно разложил ее в холодильнике, оставив пару хороших кусков. Закрывая дверцу, услышал шум за бортом. «Якорь выбирают. Надо идти.»
Прихватил отложенную рыбу; побежал в рубку.
     - Егорыч! Тут вот рыба добрая! Попробуй после вахты, - положил в стол пакет, - Я не нужен? То я к себе пойду.
     - Ты, Андреич, опять чего-то придумал? – не отрываясь от рукояток управления, сказал капитан, - Мы с тобой давно работаем на флоте; мог бы и предупредить.
     - Ты чего, Егорыч? Не пойму я.
     - Ладно, иди. Проверь там на баке все.
     Боцман вышел, недоуменно пожимая плечами. На баке матросы крепили якорь по походному.
     - Николай Андреич! Ты куда груз-то свой везешь? Сказал бы, - засмеялись матросы.
     - Куда везу – мое дело. Заканчивайте тут, - зло ответил боцман, а в голове снова мысль: «Чего это они? Какой груз? И капитан тоже…»
     Начинался мелкий дождь. Пока стояли у берега, ветер принес из-за дальнего поворота реки серые облака и закрыл ими солнце. Теплоход быстро бежал по реке, раздвигая форштевнем рябь воды, оставляя за кормой белый пенный след. Чайки, кружась над ним, издавали пронзительные крики. Палуба намокла и заблестела; в воздухе запахло свежим дождем.
     Повесив в рундук робу, боцман подошел к своей каюте и открыл дверь. Глаза его тут же округлились от удивления, рот открылся и он замер в дверях каюты в изумлении наблюдая ошарашившую его картину.
     В каюте, на углу кровати, в ярком национальном одеянии сидела молодая тунгуска и ела сочный спелый арбуз, накануне начатый боцманом.
     Немного справившись с оцепенением, Андреич закрыл за собой дверь и охрипшим голосом строго спросил:
     - Ты кто?
     - Твоя жена. Ты сам меня выбрал. Мое имя Гильохон. Ты называй меня как сочтешь нужным.
     - Да что это сегодня за день такой, мать-перемать!? С ума что ли все посходили? Откуда ты здесь взялась?!
     - Материться нехорошо. Можно на улице; дома нельзя. Ты меня выбрал в жены и я пришла к тебе, - у боцмана еще больше округлились глаза, - Пришла совсем. Буду с тобой жить, варить тебе еду, рожать детей, - мягким голосом говорила тунгуска.
     У боцмана пропал дар речи. Он присел на стул возле окна; закрыл глаза. Сидел ничего не соображая несколько минут. Наконец встал; прошелся по каюте туда-сюда и задал глупейший вопрос:
     - Слушай, а ты в своем уме?
     - Гильохон в своем уме, - тихо, бархатным голосом ответила девушка, - Гильохон образованная, хорошая и скромная.
     - Скро-омная! Куда уж больше!, - в негодовании прошипел боцман, продолжая ходить по каюте.
     Потом рванулся, хлопнул дверью и побежал в рубку.
     - Егорыч! А чего это там у меня в каюте?
     - Ну ты даешь, Андреич! Это ты должен мне сказать, чего это там у тебя? Пришла на борт девушка, говорит, что она твоя жена. Что я должен думать, а? – развел руками капитан.
     Боцман выскочил из рубки, услышав за собой смех всех вахтенных. На палубе долго стоял, курил, плюя и матерясь.
     Из двери камбуза выглянула повариха:
     - Андреич! Ты чего не идешь обедать? Остывает же! Все уже поели, а тебя нету.
     Боцман непонимающим взглядом посмотрел на нее:
     - Обедать? А… да, сейчас приду, - и поплелся в каюту, чеша башку во всех местах, жестикулируя руками и что-то бормоча себе под нос.
     Зайдя в каюту и, увидев девушку на прежнем месте, с издевкой спросил:
     - Образованная, говоришь?
     - Да.
     - Так какого же хре…, какого же черта ты тут делаешь?
     - Я твоя жена, - тем же тихим голосом ответила девушка.
     И тут вдруг боцмана осенило! Он даже лицом посветлел:
     - Может тебе доехать куда надо, а? Ты скажи; уж я довезу. Где нужно – сойдешь? А? – с надеждой в голосе спросил Андреич.
     - Я буду с тобой. Я уже говорила это.
     Боцман сплюнул с досадой, потер ладонями лицо:
     - Ладно, пошли со мной.
     В кают-компании жестом указал на стул. Когда девушка присела у стола, крикнул:
     - Петровна, я пришел!
     - А-а, так вас двое?! – выглянула из камбуза повариха, - как зовут тебя, красавица?
     - Гильохон, - бодро ответила девушка.
     - Галей буду звать. Можно? – несла Петровна две глубокие тарелки наваристого борща. Из тарелок выглядывали крупные куски мяса и вился густой пар, источая нежнейший аромат свежеприготовленной телятины.
     Бухнув в обе тарелки по нескольку ложек густой сметаны, пододвинула их поближе к пришедшим.
     - Ешьте на здоровье. Куда же ты Галя едешь?
     - Я еду с мужем, - чуть тронув рукав Андреича, ответила девушка.
     Петровна выпучила на боцмана глаза; всплеснула руками:
     - Чего же ты Андреич, молчал-то? Такую жену-красавицу везешь и прячешь, а?
     Андреич чуть не подавился куском мяса; закашлялся. Гильохон постучала его по спине:
     - А я только что пришла на теплоход.


     После обеда, в каюте, боцман молчал. Последние события вывели его из душевного равновесия. Впервые в жизни он растерялся и не знал, что предпринять; какой придумать способ, чтоб высадить наглую тунгуску на берег.
     Размышления его нарушила Гильохон. Вытянув из-под стола увесистую сумку («Заранее приготовила, что ли?» - зло подумал боцман), девушка вынула из нее маленькую сумочку и, глядя в пол, прошептала:
     - Писать хочу.
     Боцман чертыхнулся:
     - По коридору через одну дверь направо, - и отвернулся к окну.
     «Вот навязалась на мою голову, - никакой путной мысли не возникало в башке, - как бы ее спровадить, мать ее так-перетак!».
     Когда девушка вернулась, боцман все так же смотрел в окно.
     Повесив сумочку на крючок возле умывальника, Гильохон тщательно вымыла руки и лицо, вытерлась полотенцем; достала снова свою сумку, вынула из нее спортивный костюм и стала снимать с себя тунгусскую национальную одежду. Долго возилась с платьем, шуршала бельем, сразу же аккуратно складывая стопочкой на кровати снятые вещи и, наконец, осталась в одних трусиках. Ни сколько не смущаясь, с распущенными до пояса черными волосами, прошла к столу за расческой и вернулась к зеркалу. Стала заплетать косу.
     Боцман, отвернувшись к окну, видел в стекле ее отражение. Восхитительно стройная фигурка красиво вырисовывалась в этом отражении.
     Девушка закончила с прической и стала одеваться. Оглядев всю себя, посмотрела в зеркало и села напротив боцмана на кровати.
     - Послушай, Ильхон…, - начал Андреич, но не договорил фразу; девушка приложила палец к его губам и, глядя нежно в его глаза произнесла:
     - Знаю, что ты мне скажешь. Но ведь ты мой муж, и стесняться тебя я не должна. Ты можешь видеть меня такой, какой захочешь.
     Боцман хотел было заматериться, но тут в дверь постучали. В открывшуюся щелку просунулась голова рулевого Димки:
     - Николай Андреич. Через полчаса Туруханск. Старпом сказал будем подходить.
     - Знаю, Дима. Туда у нас грузу двести тонн. Сейчас иду.
     Вытащил из шкафа дождевик и, не взглянув на девушку, ушел из каюты.
     Пришвартовались у плавучего крана, привязанного к береговым тумбам. Теплоход уже ждали. На песчаном укосе берега стояли несколько «Уралов». С крана прокричали:
     - Начнем, Егорыч, что ли?
     Капитан, оглядев вокруг обстановку, скомандовал:
     - Парни, начинаем выгрузку! – и уже тише, обращаясь к вахтенному штурману, - успеть бы засветло! Радист принес радиограмму – шторм ожидается.
     - Успеем. Часа на три работы.
     Кран резво начал выбрасывать из трюма поддоны с мукой и сахаром; ставил их на грузовики. Мощные трехмостовые «Уралы» ревя моторами поднимались в верх, в поселок.
     Выгрузка шла быстро и уже к ужину теплоход, снявшись с места стоянки, взял курс на север.
     Матросы домывали из шланга палубу, а боцман все не уходил в надстройку. Болтался по протопчинам туда-сюда, курил сигареты одну за одной и чего то усиленно думал.
     Ушел на бак. Снова закурил. Включилась громкая связь и из рубки спросили:
     - Андреич! Ты что на баке-то торчишь? Ветер усиливается. Продует.
     Боцман взял микрофон
     - Алексей Евдокимыч! Ты отправь сюда Сергея Яковлевича. Контроллер поглядеть надо на брашпиле, - ответил он старпому, мгновенно выдумав причину своего нахождения на баке.
     - Добро, Андреич, - ответили из рубки и громкая связь выключилась.
     Через пять минут на бак пришел электромеханик.
     - Ты чего, Андреич, людей от ужина отвлекаешь?
     - Да контроллер что-то сильно гудит при выборке якоря. Погляди, может попало что?
     - Ты, Андреич, не темни; контроллер нормально работает. Говори зачем звал?
     - Яклич, у тебя ведь в радиорубке диванчик есть. Открой, а? Я заночую там.
     - Диванчик-то есть; да загрузил в радиорубку второй штурман какой то холодильник. До Игарки. Так что извини, Андреич; помочь ничем не могу.
     Боцман нахмурился:
     - Ладно, пойдем ужинать.
     - Пойдем; если Петровна не прогонит за опоздание.


     Войдя в каюту, боцман до изумления поразился увиденной переменой. В каюте все блестело чистотой. Вещи были аккуратно разложены; кругом царил идеальный порядок. Гильохон протирала тряпочкой зеркало но, увидя вошедшего боцмана, прекратила работу и подошла к нему. Заглянула в глаза:
     - Тебя долго не было. Я беспокоилась.
     - На работе я, - к собственному удивлению, без всякой злобы и раздражения, спокойно ответил ей Андреич, - Пойдем ужинать.
     В кают-компании ни кого не было. Петровна сидела возле окна и вертела в руках горшок с цветком.
     - А-а! Вот и вы! – обрадовалась Петровна, - А я жду вас; знаю, что после всех придете. Я сейчас! - ушла в камбуз и через минуту на столе появился большой поднос с горой горячих пирожков.
     - Ешьте. Вот такие с мясом, а вот эти с капустой, - Петровна поставила на стол чайник с ягодным морсом и сама тоже взяла пирожок.
     После ужина боцман завалился на койку и принялся читать газету. Смотрел в нее и ни чего не видел. С полчаса лежал он так; шелестел бумагой. Потом вдруг резко сел на кровати. В упор посмотрел на девушку, сидящую рядом на стуле.
     - Ильхон, послушай. Ты сама то соображаешь в какой ситуации находишься?
     К нему опять пришло раздражение.
     Девушка встретила его взгляд спокойно и тихо ответила:
     - Ильхон соображает. Ты назвал меня новым именем. Оно мне нравится.Муж может называть жену своим именем. Прежнее мое имя означало «северный ветер». Ты назвал меня Северная Ночь. Теперь я буду Ильхон.
     Боцман плюнул с досады. «Ну что за непробиваемая девка! Что ей от меня надо!?»
     -Зачем ты здесь? Почему вбила себе в башку, - боцман со злостью постучал себя кулаком по голове, - что ты моя жена?!
     Но тут же вкрадчиво спросил:
     - Может это шутка такая, а? Может это розыгрыш?
     Ильхон поникла; голос ее дрогнул:
     - Это не шутка. Ты сам меня выбрал.
     Боцман быстро передвинулся ближе к столу. Зажестикулировал руками; завертел одуревшей башкой.
     - Откуда я знал, что все так обернется! Какая жена! Какой муж! Ничего не понимаю!
     Ильхон пересела на кровать. Коснулась рукой плеча боцмана.
     - У моего народа есть обычай. Мужчина выбирает себе жену; дает ей новое имя и говорит: «Я беру тебя в жены и с этого времени и до конца времен буду твоим мужем». Добрые духи с этого момента объединяют их на небесах и до конца жизни они вместе. И уже ни что не может разлучить их души.
     Боцман опять чертыхнулся и уронил руки на стол. Ему уже начало надоедать все это безобразие.
     - Тебе самой то не надоело городить всякую чушь!? Говоришь, грамотная, а ведешь себя как?
     Ильхон ответила не сразу. Из глаз ее выкатились две слезинки.
     - Я еще никогда не была женой; но ты мне скажи и я буду вести себя так, как ты захочешь.
     - Тьфу ты! Опять одно да потому, - разозлился боцман,- Уходи с кровати, я спать буду! Поздно уже.
     Ильхон встала; отошла на два шага. Прижала руки кулачками к груди и смотрела на боцмана. Тот быстро скинул с себя рубаху с брюками и нырнул под одеяло. Отвернулся к стене.
     «Вот дура так дура! Это где ж видано, чтоб такое вытворять! – мысленно ругался боцман, - И ведь торчит здесь как гвоздь, мать-перемать! И как назло обе свободные каюты забиты в этом рейсе всяким дерьмом, так-перетак!»
     Долго лежал боцман, мысленно матерясь. Уснуть не получалось.
     Ильхон стояла по прежнему на том же месте и вдруг боцман услышал, что она тихо плачет. Обернулся. Увидел: она как ребенок кулачками вытирала слезы. «Да что же это такое, в душу, в царя и в мать их всех!» – отодвинулся на край кровати:
     - Залазь к стене, - грубо проворчал.
     Ильхон быстро разделась и, забившись к стенке, укрылась до подбородка одеялом.
     Боцман чувствовал спиной ее тело, слышал возле уха дыхание и мягкие ее волосы чуть щекотали затылок и плечи. Заматерился про себя еще сильнее, отгоняя прочь дурные мысли.
     Через какое-то время девушка тихо, как ребенок засопела; дыхание ее стало спокойным и ровным. «Уснула» - мелькнула мысль, но Андреич и сам уже засыпал.


     Проснулся он, когда за окном начинало светлеть. В квадрате серого неба уже видны были проплывающие мелкие облака и на фоне их – вечно сопровождавших теплоход чаек. В полумраке каюты на потолке отражались блики от пробегавшей за бортом воды и чувствовалась прохлада стремительно начинающегося нового утра.
     Рука затекла. Чуть повернувшись он увидел; на его плече лежит головка спящей девушки, а в  руке своей она держит его ладонь. Почему то не хотелось шевелиться, не хотелось нарушить ее сон.
     Он глядел на ее лицо, волосы, шею, на полуоткрывшуюся грудь и в голове на удивление было ясно и чисто. Девушка во сне улыбнулась, чмокнула губами и переместила голову ему под мышку. От ее волос пахло свежим ветром и таежной травой. «Однако, приятно пахнет тунгуска, язви ее в душу, так-перетак!».
     Он прикоснулся щекой к ее макушке; «И волосы мягкие и приятные!».
     Ильхон открыла свои изумительные «угольки», улыбнулась; подвинулась ближе, поцеловала его в подмышку и обняла. Боцман обомлел. Мгновение лежал не шевелясь; затем высвободил свою руку и вылез из-под одеяла. Встал, укрыл тщательно девушку и подошел к умывальнику.
     - Ты рано встаешь. Ильхон тоже не будет спать.
     Она встала, быстро заправила постель и подошла к окну.
     Боцман мылся, фыркая над раковиной и делал вид, что ничего не слышит и не замечает. «Ладно, пусть едет пока. На обратном пути высажу, - принял решение Андреич, - Не выгонять же ее в тайгу. Надо домой вернуть». Мысленно подсчитал: получалось почти четыре дня. «Долго, блин. Это при условии, что выгрузка пройдет сразу. А если затянут там – то дней пять-шесть».
     Но в Игарке, на счастье боцмана, выгрузили теплоход сразу, не мешкая, и, взяв на бункеровочной станции топливо, корабль направился в обратный рейс.
     Когда Игарка скрылась за кормой, к боцману на палубе подошел электромеханик.
     - Андреич! Диванчик свободен; вытащил второй штурман свой холодильник. Я на замок закрывать радиорубку не буду.
     - Хорошо, Яклич. Спасибо.
     Вечером, взяв дождевик, щетку, пасту и бритву, боцман сказал как отрезал, обращаясь к Ильхон:
     - Одна здесь поедешь. До своего поселка. Там выйдешь. Я предупрежу капитана. На камбуз дорогу знаешь, расписание тоже. Все!
     И открыл дверь, но тут за спиной услышал отчаянный голос:
     - Я не выйду в поселке. Ты муж мне и я буду с тобой.
     Боцман плюнул и вышел из каюты.
     Поселился в радиорубке, на старом кожаном скрипучем диванчике. Капитан ничего не сказал. Как будто не заметил. Или сделал вид, что не заметил.


     Расположившись удобно на диванчике, укрывшись дождевиком, боцман лежал и "лупил" глаза в потолок. Сон не шел. В голову лезли всякие мысли. За окном сгустились сумерки и темнота мягко окутала пространство радиорубки.
     Снаружи послышался шорох и дверь открылась. В проеме двери ясно различался силуэт капитана. Боцман подскочил, включил свет и доложил:
     - Отдыхаю, Матвей Егорыч.
     - Вижу, что отдыхаешь.
     Капитан прошел, сел в кресло у радиостанции и снял фуражку. Боцман в недоумении стоял рядом, смотрел то на капитана, то на часы. Егорыч заметил его взгляд.
     - Ты на часы не гляди. У меня третий штурман умный парень. Этот плес хорошо знает. Да и где я нахожусь тоже знает. Так что вахта идет нормально. А пойдем-ка мы с тобой, боцман, ко мне в каюту. Там моя Нина Николаевна перед рейсом бутылочку в холодильник определила. Выпьем по рюмочке, да и грибочки малосольные есть. Пойдем, пойдем…
     Он встал и вышел из радиорубки. Боцман выключил свет, плотно закрыл за собой дверь и пошел за ним.
     Егорыч поставил на стол тарелку с грибами, в другую вывалил из банки черную икру, воткнул в нее две большие ложки и достал из шкафчика стопки.
     - Достань-ка, Андреич, вон оттуда хлеб и вилки, - показал рукой и разлил по стопкам.
     - Давай, - капитан взял стопку, чокнулся ею с боцманом и опрокинул. Захрустел малосольным грибком.
     Некоторое время молча закусывали.
     - Вижу я, Коля, что-то на душе у тебя происходит. Задумчивый ты какой-то последние дни.
     - Да все нормально, Егорыч, - "завертел хвостом" боцман, не глядя капитану в глаза. Но старого флотского волка нельзя было провести.
     - Ты, Коля, не юли. Рассказывай все как есть. Сам знаешь; то, что ко мне вот сюда зашло, - показал пальцем на лоб, - то со мной и останется.
     - Знаю, Матвей Егорыч. И ни сколько в этом не сомневаюсь.
     И, то ли от выпитой водки, то ли от пережитого за последние дни, понесло Николая. И начал он рассказывать все. Ничего не утаил, ничего не приврал. С момента, когда с арбузами в сумке попер он в гору, в поселок; и до минуты, когда переселился в радиорубку. Сказал все, что говорила Ильхон и что говорил он сам.
     Капитан молча слушал рассказ боцмана, внимательно смотрел в его глаза, на руки и лишь изредка качал головой.
     - А сейчас, Матвей Егорович, не пойму я сам себя. Я уже один раз разочаровался в женщине. Сильно переживал тогда. И не хочу, чтобы подобное случилось с Ильхон. Какая-то она чистая и душа ее еще не испорченная. Нравится она мне, не буду скрывать. Знаю ее всего четыре дня, а кажется , что всю жизнь она была со мной. Боюсь, погублю я ее. Лучше высажу на берег, в ее поселке.
     Боцман замолчал. Капитан встал, подошел к окну, смотрел в него некоторое время.
     - Послушай, Коля, что я тебе скажу. Я постарше тебя буду и на флоте уже почти два десятка лет. Многое видел, разных людей знал. Но про народ, из которого вышла твоя Ильхон, скажу только доброе. Открытый и невероятно добродушный народ. Это только балбесы в анекдотах про них всякое сочиняют. На самом же деле это очень умный  и очень мудрый народ. Есть, Коля, у этих людей какой то стержень; тот, который утратили мы в своих «цивилизациях». Душа у них непорочная и сердце чистое и открытое. Попадаются, конечно, и среди них нехорошие люди но, поверь Коля, много и много меньше, чем среди нас. И я уверен, что твоя Ильхон тоже чиста душой, - капитан немного помолчал, - Завтра перед обедом подойдем к ее поселку. Давай по завершающей, - налил водки в стопки, - и: мне на вахту, тебе отдыхать. 
     Выпили. Капитан встал, надел фуражку. Николай поблагодарил его; вышел из каюты.
     Долго сидел он на диванчике в радиорубке, обхватив голову руками.
     От водки ли, от мыслей ли тяжелых заболела макушка у Николая. Подложил он под голову свернутый дождевик и сразу уснул.
    
     Последние пару дней муж заходил в каюту совсем мало. И то: молчком, ни слова не скажет, возьмет что-то необходимое и уходит. "Почему он не разговаривает со мной? Почему сердится?" Печальная Ильхон не находила ответа и от того еще больше мучилась. Вот и сегодня муж зашел после ужина на какие-то несколько секунд. Взял бритву и сразу ушел.
     После ухода мужа Ильхон долго стояла возле окна; смотрела и ничего не видела. Темнело. Небо становилось черным. Зажигались звезды. Одна, две и вдруг вся высь засверкала яркими точками. Маленькими и большими. От горизонта, на сколько хватало глаз, заиграл блестками этот бесконечный хоровод; и там и здесь, и в выси и в глубине реки. Только черная полоса берега скрывала в тишине и темноте спящий лес и живность, обитающую в нем.
     Девушка умылась и прилегла на кровать. Глядела через окно на бескрайнее небо. «Добрые духи! Почему муж не со мной? Вы сами решили, что я должна стать его женой. Почему он ушел от меня? Может я что-то не так делаю? Помогите мне, добрые духи! Я понимаю, он не такой как я. Он из другого народа. Но вы же сами сделали так, чтобы он выбрал меня!».
     В молитве своей она и уснула. Снилась ей бескрайняя тайга; родной поселок, школа в районном центре, где она училась, улыбающиеся мама и сестры; теплоход и мужчина, выбравший ее в жены. Во сне она заплакала. Слезинка выкатилась из уголка глаза и покатилась по щеке. Добрые духи подхватили эту слезинку и изумились ее чистотой и прозрачностью. Понесли они ее в высь и восхищались, глядя на нее. Понесли туда, к звездам, которыми только что любовалась хозяйка этой непорочной капельки. И увидело небо, насколько печальна душа ее, и нахмурилось оно; закрыло звезды черными тучами и полил из этих туч страшный ливень, и засверкали молнии, извергая в своем великолепии оглушающий гром. Неописуемой силы ветер поднялся вдруг; охватил всю тайгу, срывал брызги с поднявшихся волн и бросал их на теплоход, пытаясь достучаться до сердца, хозяин которого лежал сейчас на диванчике в радиорубке.


     Проснулся боцман только лишь когда электромеханик включил радиостанцию. Зашумел преобразователь и боцман открыл глаза. Сел на диване, потер лицо.
     - Какой то странный сон снился. Чушь какая то.
     Электромеханик поднял палец:
     - Тихо, Андреич! На связь выхожу с городом.
     Через несколько минут радиостанция смолкла.
     - Порядок, - электромеханик встал, потянулся, - Ну как спалось?  Тут ночью такая грозища была! Жуть! Ветер на анемометре до двадцати трех. Ливень страшнейший!, - выглянул в окно, - Но сейчас вроде бы успокоилось.
     - Яклич, где идем?
     - Да тут хрен знает как называется. Короче, через два часа будем в том поселке, откуда твоя Синильга. Не обижайся, Андреич, все мужики в экипаже ее так называют.
     - Да не обижаюсь я. Синильга в «Угрюм-реке» была красивая замечательная бабенка.
     - Что верно, то верно. Хороший фильм. А тебе, Андреич, скажу так: дурак ты! Красивая девушка, и видно, что не глупая, а ты в радиорубке ночуешь! А-а.., - махнул рукой электромеханик и вышел на палубу.
     Боцман посидел еще немного на диванчике. Встал, открыл дверь. Было прохладно и сыро. Вернулся; взял дождевик, напялил его на себя и подался в свою каюту.
     Ильхон стояла у окна, когда зашел боцман. Она не обернулась, продолжала смотреть на знакомые ей с детства берега. Приготовленная сумка лежала у ее ног. Яркая тунгусская одежда, расшитая бисером, придавала девушке строгий и торжественный вид.
     - Ильхон!
     Она сразу же обернулась и глядя ему в глаза сделала один шаг.
     - Как ты относишься ко мне? – спросил боцман.
     - Я отношусь к тебе как к своему мужу, - тихо ответила девушка.
     Боцман повернулся и выскочил из каюты. Вбежал на мостик, кивнул вахтенным в рубке но, заходить не стал. Увидев боцмана, вышел на мостик Егорыч.
     - Счас подходить будем, Андреич, - и крикнул в рубку, - Лево десять, машины самый малый.
     Проследив повалку судна, махнул рукой рулевому: «Так держать!».
     - К берегу подходить не будем, Андреич. Ветер навальный. Станем на якорь. Повезешь на шлюпке, - поглядел на боцмана капитан. Лицо его было непроницаемым и каким то строгим.
     Боцман переступил с ноги на ногу и вдруг охрипшим голосом произнес:
     - Я это…, Егорыч! Не пойду на шлюпке, - он немного замялся, - Высадки не будет. Дальше поедем.
     Лицо капитана в миг просветлело:
     - Во! Едрены лапти! – и повернувшись к рубке, скомандовал, - Право двадцать! Машины самый полный! Идти в створной линии!
     - Есть идти в створной линии! – ответили из рубки.
     Капитан подошел к боцману с улыбающимся лицом
     - Это дело, Андреич, - и похлопал того по плечу, - Ну, иди. Обрадуй свою Синильгу. Иди, иди…
     Боцман сбежал вниз, влетел в каюту и увидел, что Ильхон по прежнему стоит возле окна. С опущенной головой. Подошел к девушке вплотную, взял ее руки в свои.
     - Северная Ночь! Я беру тебя в жены и с этого времени и до конца времен буду твоим мужем, - на едином дыхании проговорил он и замер, глядя в ее восхитительные "угольки".
     Ильхон подняла сразу же увлажнившиеся глаза и прошептала:
     - Я, Северная Ночь, с этого времени и до конца времен буду твоей женой.
     Она положила свою голову ему на грудь и он обнял ее крепко. Гладил по спине, плечам и волосам; поцеловал глаза и макушку. И чайки за бортом пели гимн, извещая всю округу, что ангелы на небе соединили две души в одну.