063

Гнев совершенно затмил рассудок, когда прямо там, перед входом в пещеру амиссий, я набросился на Генульфа, требуя объяснений. Но он лишь недоуменно молчал, не пытаясь ни оправдаться, ни объясниться, чем разозлил меня еще больше. Да и остальные не могли понять поведения Иглона – он словно признавал свою вину, но, в то же время, виновным не выглядел. И явных причин для такого злодейства у него, вроде, не было. Но я, ослепленный гневом, причину, как мне казалось, знал! Поэтому потребовал самой суровой кары, и, безмерно скорбя по вам – моим детям – не сдержался, проклял Генульфа самым страшным проклятием прямо на глазах у всех...
Где мне было тогда знать, что произошло между ним и амиссиями на самом деле, когда, наивно полагая, что знает, чем воздействовать на прорицательниц, Генульф прилетел к ним с одной заботой – восстановить мир на Сверкающей Вершине, но, сам того не желая, лишь показал амиссиям, какой разлад намечается между Иглонами.
Хеоморн вздохнул.
- В этом клубке Судьбы все так перемешано... Я стал Великим Иглоном ценой огромных потерь и роковой ошибки. Но, когда уже наделенный Верховной властью прилетел к амиссиям, чтобы представиться, как положено, они ничем не дали понять, что проклятие было послано невиновному. Произошедшие волнения только-только начали успокаиваться, и правление Хеоморна должно было этот покой закрепить без мешающих сомнений и раскаяний.
И я закрепил! Нерушимо соблюдая древние традиции, постепенно обрел прежние уверенность, силу, и старался, как мог, чтобы на Сверкающей Вершине снова уверовали в мудрость и надежность Верховной власти. Орели доверились мне, а рождение в положенный срок семерых наследников окончательно убедило их в том, что Хеоморн имеет полное право быть Великим Иглоном.
Казалось, времена бед прошли. Но только не для меня. Проклятье требовало исполнения, разрастаясь и набирая силу. И первый удар оно нанесло здесь, в этом Тоннеле, когда я, определив преемника, пришел сюда вместе с ним.
Вы, конечно же, не знаете, как здесь все происходит? Так вот, я вам расскажу. Всего в нескольких шагах за вами глухая гладкая стена, на которой выбит круг. Когда Великий Иглон готов уйти и достоин сделать это, он кладет ладонь на стену, и каменный круг раздвигается. А дальше – свет! Ослепительный, нестерпимо прекрасный, в котором ты обретаешь свой истинный облик и уходишь туда – в мир, созданный всеми твоими чаяниями, грезами и надеждами...
С легким сердцем коснулся я когда-то этой стены. Мой сын стоял неподалеку, готовый принять Великое Знание, но…
Как же больно об этом вспоминать!
Мне не удалось сделать ни шага к дивному свету!
Безжалостное осознание давних трагических событий потянуло назад, требуя завершения начатого. Я вдруг увидел все! И, главное, понял ошибку, допущенную по отношению к Генульфу, свою жестокость и последствия необдуманного проклятия. Узнал я и о судьбе Дормата, и о ваших судьбах. А еще о том, что сюда вы обязательно придете и решите мою участь так, как сочтете нужным.
Я был потрясен! Годы разумного правления не могли искупить беды, которую я, пусть и не умышленно, принес Дормату, Генульфу и вам. В тот миг я не желал прощения и не надеялся на него! Отступив от света признался сыну, что уйти не могу. Не достоин. Рокзут был изумлен и растерян, а мне ужасно хотелось рассказать ему все, чтобы он понял. Но остановил долг перед орелями. Будущий Правитель должен быть уверен в себе и в своем праве на власть! И, хотя право такое было, но подтвердить его я мог только признанием, что лгал и скрытничал все эти годы, боясь  не слишком приглядной правды. Поэтому пришлось ограничился лишь тем, что проклятие Генульфу было послано несправедливо, и теперь я обязан дождаться его исполнения и получить прощение.
Знание не озарило моего сына. Но, когда он покинул Тайный Тоннель, во мне жила уверенность, что все у него получится. Подлинный Правитель угадывался в Рокзуте с самого детства. Он был мудрее и чище меня, и вполне достоин нести бремя власти. Единственное, что я смог ему завещать, помимо выбитых здесь древних заклятий и мудростей, это предельная честность перед самим собой и неукоснительное следование заведенному порядку.
Но откровения на этом не кончились.
Не помню, сколько времени прошло, когда однажды я услышал в Тоннеле шаги и шорох одежд. Кто-то крался от входа, и этот «кто-то» явно не имел права сюда заходить.
Я вышел навстречу.
Передо мной, перепуганный до полусмерти стоял совершенно одряхлевший Гольтфор с какой-то плитой в руках.
Тогда я был еще вполне узнаваем, и, оправившись от первого испуга, летописец сразу понял, кто перед ним стоит. «Это ты! – воскликнул он. – Ты не ушел, подобно другим Иглонам?! И, значит, я напрасно корил себя за подозрительность – не все было чисто в той истории с Генульфом?»
Я молчал, не зная, что ответить и гадая, зачем летописец пришел сюда?
- Почему ты здесь? – продолжал Гольтфор. – Почему тебе отказано в благостном Уходе? Что удерживает в этом Тоннеле?
- Судьба, - ответил я коротко.
Гольтфор посмотрел на меня пристально и покачал головой.
- Ох, Хеомор, Хеоморн, я ведь давно догадался, что твой отец совершил непростительную ошибку, передав власть Дормату. Догадался почти сразу, в тот момент, когда было сделано оглашение. Но уверенность пришла позже, когда пренебрегая своим долгом, Дормат высмеял передо мной Тайное Знание. И ради чего? Ради простого каприза!!!! Ты же всегода был разумнее прочих и больше походил на истинного Правителя. А после ухода Санихтара это стало еще заметнее... Но Генульф! То, как ты поступил с ним, внушало ужас! Он был невиновен, да? И ты знал об этом, когда выносил приговор?
- Трудно ответить однозначно, - вымолвил я, наконец. – Случайно оказавшись свидетелем вашего разговора с Дорматом, но не видя собеседника Великого Иглона, я все время считал, что именно Генульфу, а не тебе пытался он выдать то, что считал Знанием. К тому же, было кое-что еще…
И я, повинуясь какому-то странному порыву, рассказал Гольтфору все.
Не буду говорить, как он был потрясен, с какой неприязнью смотрел на меня, хотя и пытался эту неприязнь подавить, потому что все-таки сочуствовал.
- Не мне судить, - произнес Гольтфор, когда я закончил. – Вина отягощает и мою душу. И, видимо, прощения тоже не дождаться. Видишь, даже мое раскаяние оказалось бесполезным. Я принес эту плиту для Рокзута, исренне полагая, что, несмотря на ошибку Санихтара, Дормат все же получил Знание, а ты – нет. И ради Рокзута, ради его мудрого правления и ради памяти о правлении твоем, решил покаяться. Потому-то, полагая себя единственным обладателем Тайн Иглонов, написал все это и принес сюда, чтобы новый славный род правил, ни в чем не сомневаясь... Что ж, теперь, видно, этот труд придется уничтожить, чтобы не допустить еще большей путаницы. Унесу его пока подальше, а потом разобью...
Но, судя по всему, Гольтфор свое намерение так и не исполнил.
Вскоре после его посещения в мою темницу нанесла визит одна из амиссий.
- Я наложу печать молчания на твои уста, - сказала она. – Теперь свою историю ты сможешь поведать только тем, кто придет решать твою судьбу. А здесь никому о ней не следует знать до тех пор, пока не родится тот, кто отважится на перемены.
Больше она ничего не прибавила, но мне объяснения и не требовались.
Перемены...
Да, я тоже понимал, что они необходимы. Неведение орелей о подлинной сути Великого Знания привело к тому, что всего одна, не такая уж и страшная на первый взгляд ошибка потянула за собой целую вереницу неразберихи и бед. Вы уже успели пожить среди орелей, успели понять, как боятся на Сверкающей Вершине всяких перемен, и потому поймете – слова амиссии надолго заставили пасть духом. Не зная всех подробностей произошедшей истории, вряд ли кто-нибудь из моих потомков отважится что-либо здесь переменить...
С молчаливым отчаянием наблюдал я за тем, как, в положенный срок, Рокзут привел преемника, но, вместо того, чтобы уйти в яркий свет, шагнул в какое-то серое, туманное марево. Он объяснил Рондихту – своему сыну и моему внуку, что так надо, что наш род искупает несправедливо брошенное проклятие и, что все восстановится, как прежде, когда придут «дети Дормата» и снимут это проклятие, покарав или простив меня. Но в глазах внука я прочел ужас и отчаяние. Он долго смотрел мне в глаза, когда Рокзут нас покинул, и, уходя, тихо спросил: «А, что будет, если «дети Дормата» вообще не придут?»
Я не мог ему ответить. Не мог утешить или дать совет. Первое время потом переживал, присматривался, опасаясь, что Рондихт не справится, потеряет веру в себя. Но он выдержал, и правил не хуже отца. А, когда пришло и его время, привел сюда чудесного юношу со светлым открытым взором. Вот только на сердце у Рондихта не было спокойно. История с найденным поселением сильно повлияла на него, особенно смерть, случившаяся в день ухода. «Никаких перемен! – увещевал он сына, ссылаясь на завещание своего отца. – Никаких чужаков на Сверкающей Вершине! Слушайся только правил, дарованных нам предками, и твое правление продлит покой орелей». А, когда я в безумном порыве все-таки выполз из своего укрытия, где прятался, боясь напугать правнука, Рондихт властно остановил меня и, объяснив перепуганному Донахтиру, что за чудовище он видит перед собой, заметил:
- Твою судьбу, Хеоморн, должны были решить только сами дети Дормата, а вовсе не их потомки. Вряд ли кто-нибудь из истинных наследников еще жив. Иначе они давно бы пришли. Время, скорей всего, упущено, и для нашего рода Великое Знание закрылось навсегда. Но мы сможем править достойно и мудро, если сохраним нерушимыми древние традиции, которым следовали прежние Великие Иглоны.
С этими словами он ушел в мутный непонятный туман, а Донахтир в ужасе бежал от меня прочь.
Ах, как же тяжело было мне в тот миг!
Печать молчания, наложенная амиссией, не давала возможности рассказать, что вы живы, что в найденном поселении находится один из вас, хранящий плиту, где указано, как найти остальных; что уже родился и вырос мальчик, который сможет это сделать!
Отчаяние, охватившее меня, было столь велико, что с того дня глаза души словно ослепли. Я больше не видел ничего, ни вас, ни того, что происходило на Сверкающей Вершине. В одночасье превратившись в самое обычное существо, я метался по этому Тоннелю, воя от бессилья и окончательно теряя орелинский облик. А потом появился Донахтир с плитой Гольтфора в руках.
Мальчик пришел спросить, вправе ли он прочесть о Великом Знании, и заодно рассказал о скором вашем приходе.
Я хохотал, как безумный, радуясь близкому разрешению своей участи, и кивал, кивал, кивал, давая понять, что Донахтир может прочесть то, что написано на плите. Но он так и не прочел. Сказал:
- Узнавать случайно все равно, что тайком подслушивать. Я никогда не смогу считать себя истинно Знающим, если получу Знание вот так. К тому же, скоро придут настоящие наследники, и я, может быть, больше не буду Великим Иглоном. 
Он ушел, а я долго еще рыдал на этих камнях. Рыдал от счастья и облегчения. С одной стороны, не терпелось вас увидеть, а с другой – что бы вы теперь в отношении меня ни решили, я все равно был уже уверен, что прожил не совсем бессмысленную жизнь, раз дал возможность появиться на свет такому Правителю, как Донахтир. И потому готов теперь услышать любой приговор. Вы вольны простить мне ваши нелегкие судьбы и мытарства, и мир, который я создавал в ТОЙ, зримой жизни, вновь воскреснет, принимая меня в объятия. Вольны уйти отсюда, не прощая, потому что проклятие все равно исчезнет и не будет больше угрожать ни вам, ни кому-либо еще. Вольны править или вернуться к обычной жизни... Но прежде я хотел бы сказать…
 Хеоморн на мгновение умолк, собираясь с духом, и Нафину, до сих пор толком не пришедшему в себя, он вдруг показался несчастным, брошенным Судьбой на обочине Жизни.
Юноша очень бы хотел посмотреть на лица старцев, но стоял как раз за их спинами и видеть ничего не мог. Зато Хеоморн то и дело перебегал слезящимися глазами с одного сына на другого, и трудно было сказать, что за гримаса искажает его лицо – то ли он мучился, не зная как  произнести последнее, важное, то ли смеялся…
- Добрые мои мальчики, - снова зашептал старик, - как же вы внимательно слушали. Видимо, мое страстное желание оправдаться, подсказало нужные слова, и сейчас в ваших лицах я вижу и сострадание, и прощение. Что ж, могло ли быть иначе? Всякое живое существо, даже кающееся и осознающее свою вину, ухватится за любую возможность, чтобы выказать себя менее виновным. И не я один это понимаю... Проклятие, посланное Генульфу, тяжким бременем легло на многие плечи. Потому здесь, рядом с вами, этот мальчик – его потомок. Он знал и любил своего отца, которого потерял из-за моего проклятия; потерял мать, которая ушла с обжитого места из-за моего проклятия... Он – подлинный судья, которого мое красноречие не могло тронуть. Он и скажет первое слово…
Нафин испуганно попятился. Он был готов к чему угодно, но только не к этому. Образы отца и матери, словно нарочно вызванные Хеоморном, вновь превратили старика, из несчастного и всеми покинутого, в чудовище. Однако образ этот надолго не задержался.
- Я?! Я должен тебя судить? – изумился юноша. - Но, что я могу сказать? Да... мои родители и другие, которые ушли из поселения, могли избежать того, что случилось. Но все свои шаги они определяли сами... Как, впрочем, и я... Покарать тебя, значит признать, что в моей жизни что-то сложилось плохо. А я ни о чем не жалею…
Голос Нафина прервался, словно невидимая рука сдавила ему горло. По дрогнувшим спинам старцев он увидел, что они его поняли, и, собравшись с духом, уверенно завершил:
- Уходи в свой прекрасный мир, дай возможность Донахтиру получить Знание, и я тоже стану считать, что прожил не совсем бесполезно…
Глаза Хеоморна медленно закрылись. Его изношенное тело задрожало в сильном волнении.
- А вы, сыновья мои, Вы тоже отпустите меня, да?

Старцы застыли, как изваяния. Они не проронили ни звука за все время, пока их отец рассказывал свою историю, не пошевелились и теперь, когда говорить что-то следовало уже им.
Пауза затягивалась, стирая с лица Хеоморна последнюю надежду. И даже у Нафина тревожно заныло сердце.
- Отец, позволь я уйду с тобой, - неожиданно произнес Углет.- Мне безразлично, свет это будет, или серое марево тумана. Другого шанса ощутить себя сыном возле отца не появится, и ради этого я пойду за тобой куда угодно.
- Я тоже пойду, отец, - эхом подхватил Нанн. – Может быть, за этой стеной смогу, наконец, постичь тот миг, когда небо сливается с океаном, бездна с высотой, а потери с надеждами. Не зря душа уже давно томится и жаждет новых открытий. Этот мир её больше не удерживает, а, значит, и мне здесь делать нечего.
- И мне, - поднял голову Рагор. – Вместе с тобой, отец, я хочу шагнуть за эту стену и найти там прекрасный мир детства, где все понарошку и все взаправду; где вымысел так же важен, как истина, и где вера в чудо так же крепка, как вера в завтрашний день, который обязательно наступит…
- И я с вами, - не выдержал Одинг. – Я ведь шел сюда с одной надеждой – обрести Вальгаллу. И чуть с ума не сошел от горя и разочарования, когда понял, что ничего похожего здесь нет и быть не может... Но сейчас я знаю, уверен – Вальгалла за этой стеной! Видно не зря с самого утра, сам не знаю зачем, прихватил свои золотые кубки. Мы как раз поспеем к пиршественному столу, за которым сидят ожившие герои. И мои счастливые дочери поднесут нам превосходный эль!
Одинг смахнул слезу.
- Да и Видара надо встретить. Я же обещал ему…
- Да, да, - задумчиво кивнул Фостин. – Ты прав, брат, за этой стеной наши чаяния и надежды, несбывшиеся в этой жизни. Я тоже хочу уйти с вами, потому что жажду окунуться в мир без тайн, полный искренности и доброты. Мир единой семьи, где сойдутся в рукопожатии две руки – твоя, Хеоморн, и рука Генульфа…
- И так и будет, - в волнении воскликнул Аогнай. – Никогда не сомневался в вас, братья мои. Ни в ваших сердцах, ни в вашем разуме...
- А ты, Табхаир? – осторожно спросил Одинг. – Ты с нами?
Все обернулись к старцу. И только Хеоморн, закаменевший с первых слов Углета, вдруг пошатнулся со странным полу всхлипом – полу стоном.
Табхаир вздрогнул, шагнул к нему и заговорил медленно, трудно, как будто слова, против воли, сами рвались наружу.
- Не плачь…, отец. Конечно, мы все пойдем с тобой... Смысл… вера... Все появилось. И я... мне так этого хочется… Вдруг и меня кто-то ждет там, под вишневым деревом…
От этих его слов, мало кому понятных, Нафину захотелось закричать.
Последние несколько мгновений он еле удерживал себя от того, чтобы вмешаться и как-то остановить то, что происходило на его глазах.
Старцы хотят уйти!!!!
Его старцы! Его семья в трудный последний год!
Но это невозможно! Как же так, вот только что все они сидели тут, разговаривали, а через мгновение этот жуткий Хеоморн коснется стены, и никого не будет?!!!! Не может быть, чтобы это произошло на самом деле!
Однако малопонятные для других, но не для него, слова Табхаира все перевернули в душе Нафина.
ОНИ ДОЛЖНЫ УЙТИ!
Потому что появилось желание, о котором еще утром говорил старец. И это желание лежит за пределами того мира, в котором юноша вот-вот останется один!
Глаза налились слезами, а губы как-то разом перестали слушаться.
Нафин бросился вперед, крепко обнял Табхаира, и из бессвязного бормотания тот смог разобрать только одно, часто повторяющееся:
- Родненькие,... как же я теперь без вас? Один? Мы ведь толком и не попрощались…
Старики сочувственно обступили их.
- Попрощались, попрощались, - ласково, за всех, утешал Табхаир. – Да и не один ты останешься, даже не надейся на это. Зря, что ли я тебя столько времени воспитывал. Отныне слишком многое будет напоминать о нас. А, как только вспомнишь, сразу поймешь – вот они мы, рядом. Ты еще устанешь от нашего общества.
- Не устану, - упрямо всхлипнул Нафин. – Я вас никогда не забуду! И детям свом расскажу… и внукам…
- Вот и славно.
Табхаир, отступая к братьям, коснулся щеки юноши кончиками пальцев.
- Мы ведь не умирать идем, мальчик. Мы идем жить, и в той жизни обязательно встретимся.
- До встречи, Нафин, - сказали все братья вразнобой.
И несколько мгновений в Тайном Тоннеле стояла тишина.
Потом Хеоморн с трудом поднялся и, прихрамывая, проковылял к выбитому на каменной стене кругу. Там он немного помедлил, унимая волнение, поднял дрожащую руку и осторожно, палец за пальцем, прижал ладонь к самому центру.
Старцы подступили ближе, а Нафин, наоборот, попятился.
Он не увидел, чтобы стена раздвигалась. Скорее, она начала растворяться по контуру круга, где, пульсируя все сильнее и сильнее, появилось ослепительное сияние. Середина круга таяла в этом сиянии, пока не осталось ничего, кроме света, и Нафин на мгновение зажмурился, будучи не в силах выносить его белизну.
Когда он снова раскрыл глаза, старцы и Хеоморн стояли уже на самой границе. Пульсирующее сияние, точно ветер, развевало их волосы и одежды. Чудовищный Хеоморн полностью преобразился, и в круге света стоял уже не сгорбленный крючком старик, а стройный величественный орелин, так похожий на того, который остался ждать снаружи... Спины старцев тоже распрямились, лица поднялись навстречу свету. Радостное ожидание осветило их, и казалось, что все вне этого сияния престало существовать! Но в последний миг старики все же обернулись, посылая Нафину прощальный взгляд, а потом сделали еще один шаг…
Свет вспыхнул и поглотил их.


Днахтир сидел на камне возле входа в Тайный Тоннель, опустив голову на сложенные руки.
Его братья уже, наверное, долетели до Восточного Города, и Великий Иглон мысленно пожелал им удачи. Они вернулись, нарушив древний порядок, и наверняка вызвали настоящий переполох среди подданных. Но так было нужно! Нельзя, чтобы завтра орели Шести Городов прилетели сюда по-прежнему оставаясь в неведении. Пусть будут хоть немного готовы к тому, что услышат.
А услышат они, наконец, всю правду!
Донахтир больше не боялся. Души стариков оказались достаточно открыты, чтобы увидеть в них все, что нужно, и теперь, как никогда, Великий Иглон готов был отдать власть и протянуть руку помощи будущему Правителю, кто бы им ни стал!
Вот только одно право он пока оставлял за собой – право раскрыть орелям историю их происхождения и потерь, которые они понесли. Это решение Донахтир принял, когда вернулся от амиссий и, после недолгих колебаний, рассказал обо всем, что узнал, братьям.
- Я не вижу смысла в дальнейшем сохранении этой тайны, - говорил он, глядя в их потрясенные лица. – Два поколения выросли при правлении Великих Иглонов, не осененных Знанием. Наши отец и дед им не владели, но разве кто-нибудь это заметил? Разве правили они хуже, глупей, или беспомощней своих Знающих предков? Нисколько! Так зачем нам и дальше заблуждаться, уповая только на какие-то невероятные возможности Великих Иглонов, которые только вводят в заблуждение? Пусть орели узнают, наконец, правду о Дормате и Хеоморне, а еще о том, что давняя утрата Великого Знания не сделала наш народ ущербным. Да, мы потеряли способность общаться со звездами, но все равно смотрим на них и тянемся к ним всей душой, ощущая и величие, и гармонию беспредельного неба. Мы не можем больше обмениваться мыслями, но, любя и понимая, все равно чувствуем настроения друг друга. Сверкающая Вершина оберегает нас, и разве мы не платим такой же бережливостью местам, в которых обитаем? Нет, братья мои, осмысливая все это, я только укрепляюсь в своем решении. Видно пришла для орелей пора осознать, в чем истинные ценности. И ради этого я готов пойти против древнего порядка. Старцы, пришедшие с земли мне помогут. Встреча с отцом на многое откроет им глаза, и будут они править, или оставят это бремя на нас, значения уже не имеет. Главное, род Великих Иглонов очистится от проклятия, все долги будут отданы, и День Золочения ознаменует начало новой эпохи в жизни орелей.
Братьев долго убеждать не пришлось. Оправившись от первого потрясения, они признали правоту Донахтира.
А вчера вечером её признали и старцы.
Фостин рассказал им о том, что ждет в Тайном Тоннеле, и никто не засомневался, никто не отступил перед встречей с настоящим отцом и перед тяжелой ответственностью решить его судьбу. А потом они сами спросили Великого Иглона, намерен ли он и дальше держать все это в тайне от народа Сверкающей Вершины, и, получив отрицательный ответ, остались довольны.
Все складывалось хорошо.
Седьмой старец появился вовремя, как и ожидалось, старцы вошли в Тоннель для встречи с отцом, братья улетели, исполненные решимости и надежд, и даже бедняга Нафин, не понимающий своего места в финале этой истории, получил право вместе со стариками войти в Тоннель, где наверняка получит ответ...
Теперь оставалось только ждать.
Донахтир не был окончательно уверен, чем закончится визит старцев. Они могли простить Хеоморна, но могли и не простить. В этом случае Великое Знание будет утеряно навсегда... Что ж, Донахтир готов ко всему…
Внезапно орель ощутил, как в сердце разрастается небывалая тоска. Не понимая еще, что происходит, он схватился рукой за грудь, чувствуя, как трудно стало дышать. Но уже в следующее мгновение яркий свет затопил его сознание...


- Они не выйдут, - сказал Нафин, безвольно приваливаясь к резной колонне у входа в Тайный Тоннель.
- Я знаю, - ответил Донахтир.
Молодые люди стояли друг перед другом, понимая, что всякие слова сейчас лишние. Потом Нафин поклонился и, перебросив котомку через плечо, шагнул к ступеням, которые непонятно для чего были выбиты в скале и уводили далеко вниз от Тоннеля. Лететь ему сейчас не хотелось
«Нафин, - вдруг явственно послышалось в его сознании, - Нафин, я хочу кое о чем тебя попросить от имени своего народа. С твоими сородичами ушли несколько наших орелей. Когда найдешь, передай, что родные гордятся их поступком…»
Нафин обернулся и кивнул.
- И еще одно, - вслух сказал Донахтир. – Я хочу, чтобы ты знал. Мы, может быть, никогда не решимся слететь в Низовье, но, если Бескрылым опять будет угрожать такая же беда, как в прошлом, орели снова придут на помощь. Там, внизу, могут быть в этом уверены.
«Спасибо», - подумал Нафин и понял, что Великий Иглон его услышал.

ЭПИЛОГ

Нафин спустился возле гнездовины Старика и пошел прямо к своему дому.
По сторонам он не смотрел. Обновленное сердце откликалось болью на каждую мелочь. Вот только серую пыль, укрывшую единственную улочку, заметил.
«Откуда она здесь?» - подумал Нафин и тут же отогнал зарождающийся ответ.
Ему не следовало прилетать сюда. Но молодой человек прекрасно понимал, что по-другому все равно не поступил бы. Кочеги нохров совсем рядом, и разве мог он пролететь мимо, отворачиваясь от темных взглядов осиротевших гнездовин?
Нафин остановился перед знакомой оградой.
Неужели минула совсем не вечность с того дня, как здесь, на этом самом месте, он показывал Сольвене сосуды с орелинской Серебряной Водой?
Но нет! Он потряс головой. Никаких воспоминаний! Потом,.. потом,    когда сможет без боли... А сейчас он просто войдет и попрощается со своим детством…
В гнездовине все оставалось так, как он и помнил. Только теперь слой пыли укрывал каждую поверхность, убивая самую мысль о том, что здесь когда-то жили. Как будто Время неторопливо начало заворачивать Гнездовище в серый саван Вечности…
Нафин сел за стол.
Прямо перед ним, забытая Метафтой, валялась его детская игрушка.
Нафин с минуту смотрел сквозь неё, видя мысленным взором мать, выбегающую отсюда следом за Стариком, а потом взял игрушку в руки и плотно сжал ладонями.
Ему даже не пришлось закрывать глаза!
Отец, живой и сосредоточенный, высунув язык, увлеченно обтачивал её края об острый камень и что-то напевал…
Нафин расслабил ладони, и видение исчезло.
Как же много он стал теперь видеть и чувствовать!
Сегодня на заре, подлетая к Гнездовищу, и находясь безумно далеко от Сверкающей Вершины, Нафин даже прервал свой полет, и некоторое время молча стоял на узкой неудобной площадке, потому что и «увидел», и «услышал», как к одиноко стоящему у Чаши Донахтиру подлетают бесчисленные серебристые стаи. Как взволнованный летописец, со слезами радости и облегчения, склонился перед Правителем, благодаря Судьбу за то, что не отняла его у орелей. И, как все эти серебристые стаи, в едином порыве, опустились на склоны и закрылись крыльями, прощаясь с «детьми Дормата»… А, когда серебряные воды в Чаше стали наливаться золотом, Донахтир заговорил, и Нафин полетел дальше. Он знал, что будет, и знал, что это к лучшему...
Молодой человек не спрашивал себя, почему же вдруг и ему открылось Великое Знание. Он просто как-то разом успокоился, и то волнующее чувство, что что-то вот-вот раскроется и станет понятным, наконец, ушло, перестав тревожить. Теперь он понимал все, и даже то, что раньше казалось совершенно понятным, вдруг оказалось глубже и значительней.
Нафин вытащил из-за пазухи футляр. Достал записку.
Вот чему нужно удивляться и без конца спрашивать себя, «за что?» Глупец! Думал раньше, что любит Гиру сильнее, чем она его. А ведь её любовь уже тогда, в Тангоре, была именно такой, какую сам Нафин узнал только теперь. Безграничной! Потому что перед такой Любовью отступает даже Время, раскрывая свои тайные глубины. Именно поэтому, в то самое время, когда он еще только беспомощно барахтался в самом начале своего путешествия, Гира уже предвидела, какой выбор перед ним встанет, и заранее помогла в решении…
Нафин с благодарностью разгладил тонкий листок на столе.
Спасибо, Гира! Тот последний лепесток с вишневого дерева мы поймаем вместе, уж будь уверена! До весны я успею…
Он встал, положил игрушку в котомку и потянулся, было, за запиской. Но тут, гуляющий по Гнездовищу ветер, ворвался и сюда и, подхватив листок, вынес его за окно.
«Что ж, лети, - подумал Нафин. – Может быть, ты понадобился где-то там, куда ни взором, ни мыслью мне пока не добраться».
Он вышел на улицу, расправил крылья и взлетел, пересиливая ветер. О записке не сожалел. Каждое слово было переписано в памяти сотни раз. И, набирая высоту, Нафин вытянулся в полете, повторяя про себя: «… Я буду ждать, сколько потребуется. И, что бы ни случилось в этом мире или любом другом, ты всегда найдешь меня под одиноким вишневым деревом, что растет за городской стеной. Я буду приходить к нему каждую весну - потому что уверена, ты вернешься именно весной – и смотреть, как опадают лепестки цветов. Но, когда опадет последний лепесток, а тебя все не будет, знай, я не уйду с тяжелым сердцем. Ведь это будет означать лишь начало новой надежды…»


КОНЕЦ
2. 06. 06.