062

РАССКАЗ ХЕОМОРНА

 Самого детства я души не чаял в своем отце. Мне все в нем нравилось – и осанка, и величавая манера летать, и немного медлительная, но всегда разумная речь, и то, как задумчиво он на меня смотрел, когда иной раз заходил в детскую, понаблюдать за нашими играми. Этот взгляд позволял думать, что отец, возможно, видит во мне своего преемника, а это в свою очередь заставляло готовиться. Вы не можете себе представить, как тщательно следил я за своими поступками, словами и мыслями, забывая про самые обычные детские шалости и капризы. И, прежде времени стал казаться окружающим взрослым не погодам.
Дормат же, напротив, был самым обычным ребенком – птенцом, жмущимся к материнскому крылу в поисках защиты и ласки. Может быть, именно поэтому она и полюбила его больше других.
Впрочем, нельзя сказать, что все остальные братья были забыты отцом и не обласканы матерью. Мы росли счастливыми. И по сей день, вспоминая свое детство, я не нахожу ничего такого, за что можно было бы уцепиться и сказать: «вот отсюда все и пошло не так».
Вы, конечно, уже наслышаны про великую любовь, которую отец испытывал к нашей матери. Она была столь огромна, что не умещалась в обычные рамки взаимоотношений между Великим Иглоном и Великой Иглессой. Все орели видели эту любовь, и никогда еще на Сверкающей Вершине не игралось столько свадеб, и не придавалось такого значения семейным отношениям. Всё было словно пропитано этой любовью, явной, ощутимой, разлитой в воздухе. Поэтому, не заразиться ею, подобно остальным, мы тоже не могли. Беда заключалась лишь в том, что первую свою влюбленность все семеро наследников обратили на одну и ту же девушку.
Анахорина была очень красива. Даже просто так, бросив беглый взгляд в толпу, её невозможно было не заметить. А, уж если принять во внимание, что на всех церемониях она неизменно стояла в первых рядах и с веселой улыбкой рассматривала нас, краснеющих и смущающихся, то нет ничего удивительного в том, что все мы – дети своего отца – дружно в неё влюбились.
Но чувство это было еще незрелым и не опасным.
Как только настала нам пора разлетаться по городам для обучения ремеслам, все остальные братья тут же перевлюблялись в других девушек. Но только не я и, как потом выяснилось, не Дормат.
Я считал, что мне крупно повезло. Восточный Город, где жила Анахорина, особенно славился искусством коглов, и именно к ним меня и определили в первую очередь. Излишне говорить, как я был рад! И, при первой же возможности, поспешил свести знакомство с семьей Анахорины, чтобы заручиться их согласием и начать встречаться с девушкой, как и положено наследнику.
Оказалось, что дед Анахорины был когда-то сыном Иглона Восточного Города и саммом при моем деде Великом Иглоне Тимриде. А её бабушка обладала даром предсказывать будущее.
Обо всем этом Анахорина выпалила при первой же встрече, а, когда я шутливо спросил, не предсказала ли ей бабушка участь Иглессы, стала вдруг совершенно серьезной и заявила: «ты еще увидишь, я стану матерью следующих наследников!»
Эта её самоуверенность меня тогда позабавила и вселила некоторую надежду. Если вы помните, сам-то я был уверен, что стану Великим Иглоном, а ей предсказательница-бабушка предрекла участь Великой Иглессы, (иначе, как бы она могла стать матерью наследников). И, хотя Анахорина ничем не показывала, что влюблена в меня хоть немного, уверенность в переплетении наших судеб не отпускала.
Целый год встречались мы почти каждый день, Из-за чего в конце этого срока я едва не провалил испытания у коглов. Но все к счастью обошлось, и старейшина долго меня хвалил, удивляясь таким успехам, при том, что обучение мое шло из рук вон плохо. Но я-то знал, в отличие от него, что возносить благодарность за успех надо тому же, кто меня от учения отвлекал. Только образ Анахорины вдохновлял мое воображение и делал умелыми руки; только её благосклонность представляла интерес в этом мире; и только возможность видеть её одаривала счастьем.
Но год обучения у коглов истек. Теперь мне предстояло лететь в Западный Город и постигать мастерство наммов, а Анахорина должна была остаться. И не было на свете никого несчастней меня! За целый год она ни разу не сказала, что любит, ни разу не посмотрела как-нибудь по-особенному, и даже, когда я улетал, попрощалась так, как прощалась до этого каждый вечер.
Мне было очень горько!
Чтобы заглушить обиду, я старался целиком отдаваться занятиям, но тоска не проходила. Уныние преследовало повсюду, точно шлейф, не давая порадоваться хоть чему-то. Тогдашний Иглон Западного Города, видя это, познакомил меня с чудесной девушкой, которая не расспрашивала без конца о жизни во дворцах, а сама рассказывала много интересных и веселых историй. Но, разумом отдавая ей должное, сердцем я все равно тянулся к Анахорине.
Как вдруг, однажды вечером, когда все орели уже разлетелись по своим гнездовинам, и я, проводив новую знакомую, уныло летел ко дворцу, мне наперерез метнулась какая-то тень! Я и опомниться не успел, как на шее моей сомкнулись горячие руки, а любимый голос страстно зашептал в ухо:
- Я прилетела потому, что почувствовала – между нами кто-то встает. Но этого быть не должно! Ты мой, только мой, и ничей больше!
От радости я едва не задохнулся! Заключил Анахорину в объятья, спустился вместе с ней на площадку перед дворцом и радостно спросил:
- Значит, ты тоже меня любишь?
Анахорина не ответила ни «да», ни «нет», а только припала к моему плечу, окутав ароматом своих волос, и заговорила о том, что знает точно – мне быть Великим Иглоном, а ей – Великой Иглессой, наше будущее неразрывно и, следовательно, ничто не должно вставать на его пути, особенно чьи-то посторонние чувства!
Не буду скрывать, я ждал другого ответа. И, будь я не так молод, и не так пылок, то наверняка бы призадумался. Но в тот момент так не хотелось разрушать очарование! Покрывая её лицо поцелуями, я выдумал для Анахорины миллион оправданий, лишь бы отогнать подальше то очевидное, что напрашивалось само собой.
Девушка так и осталась в Западном Городе у своей родни. А, когда я успешно сдал испытание и полетел в Северный Город  учиться дальше, выждала ровно столько времени, сколько мне потребовалось, чтобы начать сходить без нее с ума, и прилетела следом.
Встречались мы тайно. Анахорина особенно на этом настаивала. И, хотя я этого не понимал и всякий раз ворчал, что будущему Правителю такая скрытность не к лицу, все же нельзя было не признать, что появился у наших встречь какой-то особенный аромат, который делал их только привлекательнее и острее. Мы без стеснения прикидывали кому из моих братьев какой Город достанется после того, как меня объявят Великим Иглоном, предавались мечтам о будущей жизни и фантазировали о том, какими вырастут наши дети. Анахорина получала огромное удовольствие от этих разговоров, а я был счастлив уже тем, что довольна она.
Так прошли все годы моего обучения. Не изнывая больше от тоски по любимой и не мучаясь сомнениями относительно её чувств ко мне, я смог более внимательно заниматься и на финальном испытании показал лучший результат, чем очень порадовал отца. Сравниться со мной смог лишь Дормат, который все это время ни с кем не встречался, и за которым неустанно следовала наша мать, чтобы следить за его успехами. Но все, (и даже братья), в один голос твердили, что Дормату не хватает той уверенности, которая была во мне, и, что отец обязательно выберет преемником именно меня.
Не скажу, что эти разговоры уж очень радовали. С детства убежденный в своей избранности, я не нуждался в лишних тому подтверждениях. Но, сам не знаю почему, именно в тот момент, когда ни у кого сомнений уже не оставалось, они вдруг стали расти во мне. Поэтому, чем больше окружающие говорили о «юном Хеоморне», как о будущем Правителе, тем более раздраженно я это воспринимал. Что было тому причиной, трудно сказать. Может быть, взгляды матери, которые она бросала на отца; может быть, его смущение, когда он смотрел то на меня, то на Дормата; а, может быть то, что о будущем правлении мне говорили посторонние орели, а не Анахорина, от которой я привык это слышать... Но, как бы там ни было, а накануне Церемонии Передачи власти душа моя места себе не находила. И самое смешное, что сама по себе власть тогда мало волновала. Гораздо более страшным казался разрыв с любимой. Я прекрасно понимал – Анахорина слишком уверовала в предсказание бабушки, чтобы оставаться со мной, стань я просто Иглоном какого-нибудь Города.
Да, это был тяжелый вечер!
Мои покои измерились нервными шагами вдоль и поперек. Робкая надежда на то, что тревожные предчувствия не оправдаются, таяла вместе с угасающим днем, вытесняемая какой-то странной уверенностью. Поэтому, когда, почти уже ночью, отец, пряча глаза, вошел в мои покои, я сразу понял, о чем он будет говорить...
Не один час просидели мы тогда, взявшись за руки. Разум слушал сбивчивые объяснения, предложения выбрать любой Город, заставлял кивать и соглашаться, но сердце понимало только одно – весь возведенный мною мир рушится.
Не помню, как прошла Церемония. Не знаю, достаточно ли спокойным оставалось мое лицо в момент оглашения преемника. Но одно стоит перед глазами до сих пор – взгляд Анахорины, устремленный на Дормата. В нем не было ничего нового, кроме одного: он больше не предназначался мне...
И. вот ведь, что странно, в тот момент я искренне полагал, что так и должно быть.
Хеоморн невесело усмехнулся.
- Как странно мне сейчас вспоминать то свое состояние. Раздавлен, унижен, опустошен... Смешно! Но, может быть, именно это я и должен был испытать после того, как почти всю жизнь готовил себя к Верховной власти.
Тогда все вокруг смотрели сочувственно и недоуменно. Обычно выбор преемника становится очевидным задолго до Церемонии, и такая резкая перемена в последний момент многих озадачила. Но только не нашу мать. Она хотела видеть Дормата Правителем, и получила это, несмотря ни на что.
- Ты слишком самоуверен и резок, - ласково утешала она после того, как отец с Дорматом улетели к Тайному Тоннелю. – Твой дед Тимрид был таким же. Но, разве мягкий и любящий Санихтар правил хуже? Нисколько! А Дормат так похож на отца. Он словно его живое продолжение. И, когда новый Великий Иглон к нам вернется, горечь утраты будет не так заметна.
Но, слушая мать и тщетно пытаясь отыскать на её лице хоть какой-то оттенок печали, я все отчетливей видел перед собой Анахорину. Та же рассудительность, то же спокойствие и уверенность в своей правоте, и та же холодность. Так, почему мы не похожи с отцом? Я, как и он, полюбил ту, которая тоже не пролила бы ни слезинки после моего ухода...
Или, может быть, мать своим чутким сердцем распознала во мне эту слабость, из-за чего и уговорила отца отдать власть Дормату. Она была достаточно мудра и знала по себе, как податлив тот, кто безумно влюблен. Возможно, она опасалась безмерного влияния будущей Великой Иглессы и действительно радела о благополучии орелей, которым рассудительный и холодный Дормат подошел бы больше...
С такими мыслями я и ушел в свои покои, где провел долгую бессонную ночь, полную бессвязных размышлений.
Отец даровал мне в управление Западный Город, считая его самым лучшим. Там родилась наша мать, и там они встретились, как раз в ту пору, когда Город стал Главнейшим, а Великому Иглону пришел срок выбирать себе жену. Но для меня основная ценность этого дара заключалась в том, что Западный Город был максимально удален от Восточного. И, воспользовавшись древней обязанностью дожидаться нового Правителя в своих владениях, я, прямо с рассветом, туда и улетел.
Нужно было начинать новую жизнь.
Но тут случилось то, чего никто предвидеть не мог... Никто, кроме нашего влюбленного без меры отца, поддавшегося на уговоры матери... Я догадался о том, что произошло, сразу, в тот самый миг, когда далеко от меня, в Тайном Тоннеле, отец покинул этот мир. Понял еще до того, как дежурные рофины закричали, что Чаша Санихтара раскололась. Понял, потому что Великое Знание вошло в меня, и дремлющая душа подлинного Правителя раскрыла, наконец, глаза.
Словами не передать того, что я ощутил! Взрыв неведомых возможностей, чувствований, силы – все это не то, не главное... Мудрость! Вот, пожалуй, самое важное, что я хоть как-то могу определить привычным словом. И мудрость эта вытеснила все лишнее, ненужное и неважное. Даже любовь к Анахорине, еще вчера вбиравшая в себя целый мир, сегодня предстала во всей своей глупой правде.
Нет, я не смеялся над своим чувством, не презирал, и не сожалел, что испытывал его. Просто увидел, наконец, таким, каким оно и было – упрямым, самонадеянным и безответным. Так иной раз в слепящем солнечном свете мы видим нечто сверкающее и принимаем это за драгоценность, но, подлетев поближе и рассмотрев получше, понимаем, что видим всего лишь обманное сверкание. Сменит свое положение солнце, и его ослепительное очарование исчезнет. Так же исчезла и значимость моего чувства к Анахорине. Оно стало составляющим того огромного, безмерно огромного, что теперь овладело мною.
Знание...
На словах его не передашь, в камне не выбьешь.
Лишь какие-то разрозненные части. Но, даже собрав их воедино, все равно до конца не постигнешь. Это словно воздух, которым не надышишься, словно полет, когда охватывает вдруг непонятный восторг, словно нежнейшая любовь, усиленная стократно!
И даже ошибка, допущенная отцом, больше не пугала. «Если Дормат ощутил то же, что и я, то какая разница, кто из нас будет править, - думалось мне. – А Анахорина... Что ж, может быть когда-нибудь и ей доведется испытать любовь. И пусть эта любовь будет счастливой».
Я быстро поднял своих орелей и понесся с ними сюда, к Галерее Памяти, желая только одного – увидеть отражение своего нового состояния в глазах Дормата. Но, увы, он показался мне усталым и разочарованным, не более того.
«Ничего, ничего, - утешал я себя, - брат пережил расставание с отцом самым последним из нас. Ему нужно время, чтобы придти в себя и осмыслить то новое, что стало теперь им самим…»
Однако, дни шли за днями, месяцы за месяцами, а Дормат ничем не выказал перемен, произошедших в его душе и сознании.
Правил он, как и отец, ровно и спокойно, что, конечно, не могло не радовать, а мне дарило некоторую надежду – в конце концов, отлаженная жизнь орелей просто не требовала пока от Великого Иглона ничего особенного. Но только после первого при его правлении Дня Золочения, когда мой Город стал Главнейшим, и Дормат поселился в Западном дворце, я понаблюдал за ним и понял – Знание ему не открылось!
За тот год, что мы прожили бок о бок, несколько раз прилетали на Совет наши братья, а также Гольтфор, бывший тогда старейшиной летописцев, и я с горечью убедился, что Дормат ничем не отличается от других Иглонов. Более того, когда возникали спорные вопросы по тому или иному поводу, он, при всей очевидности решения, все равно спрашивал у Гольтфора, верно ли решил, точно так же, как прежде спрашивал мать или отца.
Вот тогда я впервые ощутил тревогу. А потом точно такую же тревогу заметил и в глазах летописца... Но, что мы могли поделать? Только помогать по мере сил и надеяться на то, что времени пока прошло немного, и Дормат еще обретет необходимую уверенность в себе.
Однако, прошел следующий День Золочения, за ним другой, а перемен в Великом Иглоне так и не случилось.
Кроме одной.
Но этой лучше было бы не случаться вовсе.
Как раз на третий День Золочения, во время праздничной Церемонии определения Главнейшего Города, я впервые со дня ухода моего отца снова увидел Анахорину. Она стала еще красивее и увереннее в себе, и так же, как и прежде стояла в первом ряду праздничной толпы, ослепляя своей улыбкой. Но сердце моё забилось сильнее совсем не из-за воскресшей памяти. Случайно бросив взгляд в сторону Дормата, я сразу понял, что с ним происходит, и испугался. Давняя влюбленность брата, первая и до сей поры единственная, вспыхнула с новой силой, ослепляя его, может быть сильнее, чем когда-то был ослеплен я сам!
Захотелось как-то помешать, предостеречь... Но было уже поздно.
Мысли Анахорины и Дормата читались не хуже текстов на стенах Галереи. А я ничего не мог сказать им даже силой своей мысли, потому что невозможно донести что-либо до того, кто не обращен к тебе разумом. И то же самое Знание, которое давало мне возможность «слышать» других, запрещало использовать эту возможность, как тайное средство воздействия...
Только не подумайте, что я возревновал. Ничуть! Та девушка, с которой меня когда-то давно познакомили в Западном Городе, и которая была полной противоположностью Анахорине, теперь стала моим первейшим другом и союзником. Она заполнила пустоту, образовавшуюся после угасшей первой любви, и скоро должна была получить титул официальной невесты Иглона...
Нет, испуг мой вызвало то, что в глазах бывшей возлюбленной я прочел все то же неистребимое желание стать матерью наследников, а в сердце брата такую знакомую готовность забыть обо всем, ради любимой!
Нужно было что-то делать!
 Но в ту пору все обернулось против меня. Восточный Город стал Главнейшим, и Дормат, имея возможность видеть Анахорину каждый день, совсем потерял голову. Не дожидаясь положенного срока, он объявил, что намерен жениться теперь же, так как выбрал себе невесту и другой уже не захочет.
Когда самм от Западного Города принес мне это известие, я пришел в ужас! Сама по себе женитьба, конечно, никакой угрозы не представляла, но тот факт, что Дормат готов из простого каприза нарушить древнюю традицию, говорил о многом. Одна-единственная ошибка нашего отца могла повлечь за собой целую лавину ошибок, которые допустит его преемник, и еще неизвестно, чем они могут обернуться для орелей. К тому же, у Дормата, не осененного Знанием, могли и не родиться семеро сыновей. Преждевременная женитьба с последующим появлением на свет одного или, в крайнем случае, двоих наследников, обязательно вызовет сумятицу среди подданных. Малочисленное потомство сочтут карой за нарушение традиций, вера в мудрого Правителя потускнеет. Орели растеряются, заволнуются, а Дормат, лишенный Знания и уверенности в себе, не сможет успокоить их, как должно, чем окончательно подорвет уважение к Верховной власти.
Допускать до этого было нельзя!
И первой, к кому я обратился за помощью, была наша мать.
Сразу после ухода отца, она поселилась в моем Городе, где жила вся её родня, так что летать далеко не пришлось.
Как мог, убедительнее, я изложил свои опасения по поводу решения брата, обойдя молчанием те моменты, которые, как простой Иглон, знать был не должен. И, наверное потому, что сказал я далеко не все, мать не выглядела слишком убежденной.
- Ты просто ревнуешь, - снисходительно улыбнулась она. – Твоя тайная страсть к Анахорине была мне уже давно известна... Только не спрашивай, откуда и не переживай – больше я никому о ней не говорила и не скажу. И за Дормата тоже не беспокойся. Анахорина именно та девушка, которая ему нужна. Она сильная, она знает, чего хочет и будет ему надежной помощницей. Я сама была такой, и твой отец любил меня так же безрассудно, но, как видишь, ничего страшного не произошло.
После этого говорить больше было не о чем. И я, поразмыслив немного, полетел туда, где меня должны были выслушать с большим пониманием.
Однако, амиссиям, менее чем кому-либо еще следовало показывать, что Великое Знание озарило меня, а не Дормата. Ради этого нужно было на время измениться, перестать быть самим собой, поэтому, подлетая к Тихим Горам, я решил воспользоваться тем предлогом, который, сама того не ведая, подсказала мне мать. Все знаки отличия Иглона были сняты, и перед амиссиями предстал обычный орелин, теряющий возлюбленную. Я умолял не допускать этой свадьбы, плакал, грозил тем, что для меня это будет означать самую настоящую смерть, и, между делом, вворачивал доводы, которые должны были встревожить прорицательниц. Ведь для них покой и неизменность жизни на Сверкающей Вершине значили куда как больше, чем даже для самих орелей.
И Амиссии встревожились!
Вот только не совсем так, как мне бы хотелось.
Аогнай знает, как трудно скрыть от них свою сущность. Прорицательницы сразу поняли, с кем имеют дело. И ошибка, совершенная Санихтаром при передаче власти, не на шутку их взволновала...
Разумеется, совета я никакого не получил. Да и не ждал его особенно. Главное было сделано – силы, которые единственные могли нам помочь, предупреждены. И, если удастся уговорить Дормата прилететь сюда, то уж ему-то совет дадут, и он к этому совету не сможет не прислушаться...
Хеоморн сипло рассмеялся, словно зашипел.
- Глупец! Как же мне нравилось в молодости самого себя обманывать. Ведь знал же,... помнил еще, как неумолима и безрассудна страсть в слепой спящей душе! Как властвует она над зараженным ею, и как трудно отпускает от себя. Даже Знающего она заставила меня впоследствии споткнуться, а уж Дорматом вертела, как хотела. И, хотя я убедил его все же слетать к амиссиям, толку из этого никакого не вышло. Дормат только разозлился из-за неожиданного препятствия. Может быть, впервые в жизни он утвердился в каком-то решении, принятом самостоятельно, но именно это ему и не позволяют сделать! Поэтому немедленно, после прилета от Тихих Гор, был объявлен сбор Иглонов, где решительно и непреклонно Дормат заявил, что своего решения не изменит, даже после запугивания амиссий. Отговаривать его было бесполезно, и единственное, чего удалось добиться, так это отсрочки до Дня Золочения. «Если Восточный Город так и останется Главнейшим, - говорили мы, - то орели, по крайней мере, могут считать, что сама Сверкающая Вершина благоволит этому союзу…»
С таким доводом Дормат согласился. И, поскольку было уже очень поздно, предложил нам переночевать во дворце, а утром разлететься по своим Городам.
Я тогда долго не мог заснуть, прикидывая и так и этак, чем можно исправить ситуацию, или хотя бы свести к минимуму её последствия. Додумался даже до того, чтобы пойти и честно рассказать брату про свою влюбленность в Анахорину... Но тут же сам устыдился своего решения.
Однако, поговорить с Дорматом было нужно.
Я чувствовал, что он не спит, и не желал упустить удобного момента. Один на один, по душам... может, и откроется в этой каменной стене страсти какая-то брешь, сквозь которую просочатся доводы разума...
И я пошел в покои Великого Иглона.
Ох, лучше бы мне было этого не делать!
Громкий раздраженный голос Дормата отчетливо слышался уже в коридоре. У Правителя кто-то был, и этот «кто-то» не мог быть подданным. Так кричать Дормат мог в исключительном случае и только перед Иглоном. Значит, там кто-то из братьев, и я напрасно пришел.  Но слова, невольно подслушанные, заставили прирасти к месту.
- Почему ты не хочешь меня понять?!!! – горячился Дормат. – Почему все вы, видевшие любовь между нашими родителями и понимавшие её, теперь пугаете меня какими-то бедами, которые может принести МОЯ любовь?! Чушь! Неужели кому-то станет лучше от того, что я женюсь в положенный срок на орелине, которую не смогу полюбить, и которая будет это прекрасно понимать? Да, знаю, знаю, ты сейчас скажешь, что Сверкающая Вершина сама укажет на седьмом году правления, в каком Городе Правитель должен искать достойную жену и мать будущих наследников, и, может быть, именно Анахорина ею и окажется... Ну, а если не окажется? Или за оставшиеся три года произойдет что-то такое, из-за чего она не сможет стать моей женой даже при условии, что Восточный Город будет Главнейшим? Нет, я не хочу так рисковать. Обычные орели женятся, не выжидая каких-то там сроков. А, кто такой Великий Иглон, как не первый среди равных? Ты хоть знаешь, что все наше Знание сводится к этим трем белым перьям в крылах, которыми мы мгновенно вылечиваем любой недуг, да еще к умению выращивать камни. Но даже это сумеет любой другой, знающий нужные слова... Хотя, нет, есть еще и способность воздействовать на амиссий, но это, ха-ха-ха, совсем уж смешно! Для них мы всего лишь веер, остужающий вулканы в минуту опасности. И все воздействие сводится к одному умению переполошить эту таинственную свору, напугать их тем, что орели могут спуститься в Низовье и там остаться, или изменить свою жизнь и перестать обеспечивать их безопасное существование. Потому и мое своеволие так их возмутило. Там, где в полную силу поднялась Любовь, они увидели одно непокорное отступление от глупых правил, которые, наверняка, сами нам навязали для пущей важности! А я, побывавший в Тайном Тоннеле, так тебе скажу: большинство из этих правил должны выполняться только потому, что они существуют, а вовсе не потому, что несут какой-то смысл!
У меня внутри все похолодело от этих слов!
Как смеет Дормат такое говорить? Кто все это слушает?!
Но, кто бы ни был слушатель, ужас, прежде всего, внушает сам говорящий!
И это Великий Иглон?!!! Правитель орелей, призванный заботиться о своем народе... Как же будет он править с такими мыслями? Каких наследников воспитает?
Первым делом я хотел ворваться в покои и прекратить опасный разговор. Но, вместо этого, развернулся и пошел в свои покои. К чему затевать унизительный скандал, если разговор уже состоялся? И караулить у входа, ожидая таинственно молчащего собеседника, тоже не следовало. «Скорей всего, это кто-то из братьев, - решил я, - и завтра утром, при прощании, его нетрудно будет угадать по глазам. Такое потрясение не скроешь. И, может быть, даже лучше, если он улетит в уверенности, что никто больше их не слышал. Дормат сорвался под влиянием минуты, а потом одумается, пожалеет... И брат, слушавший его, тем вернее сохранит тайну, чем более будет уверен, что хранит её в одиночестве...»
Но в коридоре, ведущем на внешнюю террасу, я нос к носу столкнулся с Генульфом. И взгляд, который он на меня бросил, а, пуще того, суетливая поспешность, с которой он, не говоря ни слова, пробежал мимо, не оставили никаких сомнений в том, что именно Генульф только что слушал Дормата.
Лишь спустя многие и многие годы я узнал, что и Генульф, тоже оказавшийся невольным свидетелем того разговора, решил то же самое обо мне. И с той минуты узор, задуманный Судьбой, стал плестись особенно замысловато, пока я своим проклятием не стянул его в узел...

То, что впоследствии случилось на ожидаемой всеми Церемонии Золочения, известно любому орелю. Сверкающая Вершина не сделала Восточный Город Главнейшим, но Дормата это не остановило. Он все равно забрал Анахорину с собой и заявил, что женится на ней, вопреки всему.
Но вот того, что случилось за день до этого, не знает никто. Я и сам все до конца смог осознать только здесь, сидя долгие годы в этом Тоннеле, после того, как дальняя стена в иной мир раскрылась передо мной, но дальше не пропустила...
Так вот, в тот вечер, когда все мы слетелись в Главнейший Город перед праздником Золочения, я сидел в своих покоях, отягощенный глубокими раздумьями.
Четыре года прошло с того дня, когда Знание Великих Иглонов озарило мою душу. И все эти четыре года я должен был скрывать его, или проявлять с величайшей осторожностью. Особенно, когда прилетал к больным орелям, которым ольты помочь уже не могли.
Вы не представляете, как приходилось изворачиваться и выкрутасничать, чтобы незаметно прикоснуться к больному своими перьями. Иногда это удавалось, но иногда – не очень. И изумленные взгляды самого больного и его родни были мне горше упреков. Зачем я выдаю себя?! Зачем зарождаю сомнения в их душах? Ведь про целительские способности Великих Иглонов знали многие – это не было такой уж тайной. Просто с годами, вследствие разрастания Городов и численности орелей, об этом стали как-то забывать. Забот у Правителя хватало, и поначалу к нему обращались только в самых крайних случаях, а потом и вовсе перестали. Но я, как Иглон одного-единственного Города, всегда был на месте, и оставлять своих подданных без помощи просто не имел права. И поневоле возрождал в них память. А с памятью рождались и вопросы, которые даже мысленно страшно было себе задавать
Однажды я спас от смерти маленького мальчика, свалившегося со скалы. Крылья его еще не совсем окрепли, раскрыл он их неумело и не вовремя, и Смерть уже подбиралась к его несчастному маленькому тельцу.
Медлить было нельзя!
Забрав ребенка у матери, я плотно обхватил его крыльями, радостно ощущая, как оживают под моими руками слабенькие струйки Жизни, и отступает холод небытия.
Я обожал такие мгновения! Двери в иной мир, раскрытые для умирающего, словно захлопывались от моих прикосновений, но яркий свет оттуда всегда успевал коснуться глаз. Ах, как манили тайны этого сияния! Как радовала мысль, что когда-нибудь, в строго определенный срок, я уйду туда, где, может быть, ждет меня новое Знание и новый прекрасный мир, который я давно строил в своем сознании! И всякий раз, уводя от этой дверцы тех, кто уходил до срока и мог затеряться в безвременьи, я почти физически ощущал возрастающую реальность моего иного мира!
Но, не стоит отвлекаться. Это отступление, увы, не имеет ничего общего с той историей, которая произошла после спасения мальчика.
Оказалось, что он приходится родным племянником Анахорине. И, надо же было такому случиться, что именно в тот день, когда я вернул мальчика к жизни, у них гостила та самая бабушка-прорицательница!
Никогда не забуду её взгляда, и никогда не прощу себе, что смутился и позорно бежал...
А потом, в тот самый вечер, накануне Дня Золочения, в Восточном дворце, в отведенных мне покоях, появилась Анахорина. Еще, не будучи официальной невестой, она уже пользовалась всеми привилегиями и вела себя, как настоящая Иглесса. В свое время я сам обучил её порядкам во дворцах, и не слишком удивился, когда она властно отослала стражей, напомнив им о смене караула.
Удивился я другому – тому, что она вообще пришла. И удивился еще больше, когда моя бывшая возлюбленная упала на колени и призналась, что давно уже любит меня больше жизни! Она плакала, каялась и находила такие слова, каких я от неё никогда не слышал…
Не знаю, поймете ли вы меня, но разум, озаренный Знанием, вдруг снова точно ослеп! Как будто в самый разгар удушливого летнего дня ветер донес откуда-то свежий отголосок недавней весны. Я снова вспомнил себя юным и беззаботным наследником, страстно влюбленным, только теперь еще и так же страстно любимым!
Я дрогнул, я сдался, и позабыл про все на свете...
А утром, когда Дормат забрал Анахорину прямо с Церемонии и объявил о скорой женитьбе, все мое существо в одночасье превратилось в камень, который кто-то столкнул со скалы. Не спасло ни Знание, ни запоздалое прозрение. Помнится только бесконечный полет в пропасть и отдельные удары – торопливые слезные объяснения перед свадьбой, что поделать она ничего не могла, что вечно будет меня помнить и любить, что желает мне всяческого счастья... Потом снова провал, и новый удар – новое объяснение в темном переходе дворца, где все старейшины и Иглоны собрались, чтобы поздравить Дормата с началом ожидания наследников, и где я узнал, что дети, которые скоро появятся на свет, мои…
А потом вдруг неожиданная смерть...
Она словно остановила этот безжизненный полет в пропасть и сорвала какие-то чары! Задыхаясь от ужаса и отчаяния, не разбирая дороги, помчался я к амиссиям с покаянием и вопросами. Но они ко мне даже не вышли, несмотря на то, что я едва не разбил их камень в крошку, колотя по нему молотом...
Конечно, теперь-то я понимаю, прорицательницы и без того знали то, что я хотел спросить. Но, видимо, на эти вопросы ответов не существует. Даже, сидя здесь долгие и долгие годы, и постигая тайны, о которых прежде и представления не имел, я так и не решил для себя, кого же все-таки любила Анахорина, и любила ли она вообще. Первый ответ, который напрашивается – совсем никого не любила. И я бы согласился с ним, проживи она долгую и спокойную жизнь, как моя мать, которую не сломила даже смерть Дормата и исчезновение наследников. Но Анахорина умерла. Умерла внезапно, именно в тот момент, когда сбылось все то, о чем она так мечтала. Почему? Нечем стало жить и не к чему стремиться? Или все-таки сердце её было разорвано тягой к Разуму, заключенному во мне и страстью, которой переполнен был Дормат?
Не знаю. И не могу судить, потому что не знаю. А еще потому, что мешают глаза Анахорины. Такие, какими я их запомнил в тот памятный вечер, когда моя воскресшая юность осуществила свои мечтания. Мне, конечно, можно возразить, ( да я и сам это сотни раз делал), дескать, бабушка несомненно открыла внучке, кто является истинным Иглоном. Но, что с того? Об этом никто больше не знал, и никогда бы не узнал, а сама Анахорина, без пяти минут, уже была официальной Великой Иглессой. И, тем не менее, она пришла,... и смотрела на меня ТЕМИ глазами,... и именно после этого стала вашей матерью…
Хеоморн со странной тоской посмотрел на старцев.
- Мальчики мои, как же вы похожи, и как непохожи на тех, кого я представлял на траурной церемонии, стоя у вулкана, в который опустили Анахорину. Одна мысль горела тогда в моем замутненном горем сознании – уберечь, воспитать, не дать угаснуть роду Великих Иглонов. И, хотя зачаты вы были до срока, установленного Правителям, ни на миг не подумалось мне, что это может как-то повлиять на вашу судьбу. Наоборот, я думал, что для орелей это, возможно, лучший выход. Уляжется горе, утихнут страсти, но на Сверкающей Вершине все-таки будут расти семеро наследников. Только бы Дормат смог их воспитать и не ошибся потом, подобно Санихтару...
К амиссиям больше уже не летал. Понимал – бесполезно. И представить себе не мог, что перед самыми похоронами Анахорины к ним летал Генульф.
Подслушанный когда-то разговор, в сочетании с горем, обрушившимся на Дормата, сделали его прозорливее прочих братьев. И, в то время, когда все гадали, как скоро оправится Великий Иглон от потери, Генульф размышлял совсем о другом. И без того пренебрегающий долгом Правителя, а теперь еще и раздавленный горем, Дормат запросто может потерять к жизни всякий интерес и уступить Верховную власть тому, кому доверил самое сокровенное – Великое Знание. А, поскольку Генульф был уверен, что Знание доверено мне, то, размышляя над этим, сделал кое-какие выводы. «Раз Хеоморн не остановил Дормата и дал ему высказаться, - думал он, - значит, был заинтересован в тайнах Великих Иглонов. И теперь наверняка захочет сосредоточить власть в своих руках, не опасаясь, что не справится». Но Генульф не имел понятия об ошибке, допущенной нашим отцом, и свято верил в Дормата, как в истинного наследника, потому, не желая орелям еще больших бедствий, полетел за советом к амиссиям...
Бедняга Генульф! Думаю, на его месте я поступил так же. И сейчас, когда все тайное стало явным, я искренне сожалею о нем. Но тогда...
Чтобы хоть немного понять меня, попробуйте представить, что я тогда чувствовал.
Впрочем, это, наверное, невозможно. Я бы и сам не смог толком разобраться в целом клубке своих ощущений и эмоций. То вдруг накатывала невероятная тоска по Анахорине, но тут же её вытесняла обида… То подступала жалость к Дормату, но завершалась она, как правило, раздражением против него. И раздражение это я отчасти перенес и на Генульфа, которого уверенно определил, как тайного собеседника Великого Иглона. Было очевидно, что он активно сопротивляется всему, что я предлагаю, и настаивает на том, чтобы Дормат все решал самостоятельно. Но, что мог решить Правитель, который и в лучшие-то дни не отличался решительностью? Что он мог предложить детям, которые должны были родиться? Моим детям?!!! Ведь я так хотел воспитывать вас самостоятельно...
Потому Генульф буквально выводил меня из себя!
А, когда случились последние несчастья, и, якобы погибли и Дормат, и вы, еще не рожденные, никаких других чувств, кроме злости и желания понять «зачем?», во мне больше не осталось! Прекрасный мир, построенный Разумом, рухнул в одночасье.
Все вокруг только и твердили, что о злобных происках амиссий, наказавших Правителя за ослушание, но я-то понимал, что ничего подобного они сделать не могли, и полетел к прорицательницам лишь за тем, чтобы узнать хоть что-то.
Каково же было мое изумление, когда выяснилось, что к амиссиям обращался Генульф! Не распознав смятенным разумом истинных причин его визита, я не нашел ничего лучше, как приписать брату желание избавиться от Великого Иглона. Это все-таки было объяснимо. Разочаровавшись в Дормате после разговора о Тайном Знании, Генульф просто воспользовался моментом, чтобы самому исправить ту путаницу, которая произошла на Сверкающей Вершине. Но, при чем тут были вы – мои дети?!!!


Продолжение:http://proza.ru/2010/02/09/1593