Лётай!

    Историю своей солдатской судьбы рассказал Михаил Иосифович Стрижов, уроженец деревни Большая Шильна.

    - Меня призвали в Красную Армию в 1939 году, направили служить в Челябинск. Хоть и был артиллеристом, а сначала попал в пехотный полк.

    На финский фронт в 40-м два раза ездил, но до места не попал ни разу. В первый раз нас собрали на сборном пункте, готовили к отправке, как вдруг пришел приказ Ворошилова: «оставить новичков»,  «не оправдали». Обратно в Челябинскую область увезли, в город Троицк. Месяц учились ходить на лыжах, так как они – финны – на лыжах легко и с дерева, и с горы под гору…

    Второй раз на финский фронт состав шел в полной боевой готовности. Получили коней, пушки, снаряды. Но до фронта так и не доехали, вернули нас, сообщив, что с финнами заключено перемирие. Отправили в Чебаркуль, в летний лагерь.

    Затем нас из Челябинска направили к латвийской границе, в Опочку. Мы опять в полной боевой готовности – с лошадьми, со снарядами – стояли в лесу около речки. До границы было два километра. Занятий не было. Лошадей купали – вот и всё. Считали, будет сопротивление – вступим в бой, не будет – так простоим. Так и простояли до зимы, а потом нас в Белоруссию, в город Борисов перебросили. Зиму пробыли там. И вот уж перед тем, как войне (Великой Отечественной) начаться, я попал в Брестскую область, в городок Картуз-Береза…

    А перед войной-то у нас что сделали? Разоружили примерно за неделю до войны. Пушки забрали. «Приказ, мол, Сталина – перевооружить армию на новую технику, новые пушки получите…» так ведь надо было сделать не так, надо было сперва пушки прислать. Старые-то отправили, а 22-го тревога…

    Повскакали все, а уж рядом разбомблено все, в нас только не попало…

    У нас командир батареи находчивый, он в финскую воевал, награжден был, вот он нас и спас. «Мы, - говорит, - артиллеристы, хоть и без орудий, а нас направляют маршем с пехотинцами. Мы пойдем за артиллеристами, а не за пехотинцами, раз мы артиллеристы». Ну, ясно, пошли в первую очередь кто? Пехотинцы. Пехота-то, вот, впереди всего…

    Командиром дивизиона был Зайцев, командиром полка – Лосев. Своего командира роты помню, Иванов его фамилия, а звать-то, вот забыл, старший лейтенант. И у своего командира взвода управления, лейтенанта, у которого я был помощником, забыл фамилию, он с челябинского завода, приписной.

    Так вот, шли мы, шли, и, оказывается, немцы с нами шли. Это уже после узнали, что они переодеты были, хорошо по-русски разговаривали. (Из команды Бранденбург – 800). И вот вышли мы из леса, а впереди какой-то бруствер, гора, и нам обязательно надо гору пересечь. Мы залегли вдоль горы-то. Все по порядку: командир, потом остальные. А я в голове, во взводе управления, как старший разведчик. Командир батареи дает указание:

    - Короткими перебежками, вперед!

    Все лежат.

    - Помкомвзвода, вперед!

    Все лежат. Слышу свою фамилию:

    - Стрижов, вперед!

    Рядом со мной чуваш был, земляк, боец первого года службы. Он вскочил, перебежал метра три… и всё!.. сразило его из вражеского пулемета…

    В это время немцы переодетые, что нас из лесу вывели и шли с нами, оказались позади и давай в нас стрелять сзади! Крик, рев поднялся! Они задних-то гранатами взрывать начали…

    Мы впереди лежим, видим – дело плохо… сзади шум, взрывы гранат. Как командир батареи подал команду: «Спасайся, кто, как знает!» - так я вскочил, и бежать, ни какими-то там короткими или по-пластунски, а во весь рост бежал. И пробежал этот бруствер, а пули, вот, просто как рой пчел, рядом свистят. Перебежал и лег. Лежал, лежал… Тишина… За мной никого и впереди - равнина. Чувствую – хана!

    У меня была винтовка с оптическим прицелом, снайперская, с одним патроном. Я берег его для себя: не сдамся, мол, в плен, при случае пристрелю себя к черту. До этого велась пропаганда, говорили, что у фрица несладко будет… Один патрон, винтовка, ну, что я с ней? А как увидел впереди немецкого солдата, так, не раздумывая, прицелился и выстрелил, и попал единственным патроном. А дальше что?.. Затвор в сторону, штык в сторону, винтовку разобрал, бросил: отвоевался! Теперь куда? Надо куда-то назад, а назад нельзя. Пошел вдоль этого бруствера. Всюду болото, кочки, пришлось вернуться, отклонившись немного в сторону. А с бугра так из «сорокапятки» и  «жарят» (была у немцев пушка похожая на нашу). Я опять в сторону: то вдоль реки, то в реку, то в болото, за камыши, куда снаряды не доставали. Встретился мне один солдат из нашего подразделения. Спрятались. С ним в болоте, залегли.

    И тут пошли немцы. Идут в рост, облаву делают. Идут прямо на нас…

    Наш-то боец мне и говорит:

    - Давай встанем!

    - Не вставай! – говорю, - Лежи до последнего…

    Немцы не дошли до нас метров пятьдесят, повернули в другую сторону. Так пролежали мы с ним до ночи, затем пошли к реке, не широкой, но глубокой. Надеялись найти наших, но вокруг были только немцы. Я решил переплыть реку. Раздеваюсь, а мой товарищ не раздевается, я спрашиваю:

    - Ты чего?

    - Ты на себе меня вези… я плавать не умею… утону…

    - Не могу, мы с тобой вместе утонем…

    И я поплыл, он остался. Переплыл, а местность незнакомая. Вспомнил про свой компас, достал его, взял направление на Минск. Думаю: правильно – неправильно, а на Минск! Шел целую ночь. Днем залег, пролежал один. Ближе к вечеру встретился еще с одним красноармейцем. Вдвоем мы всю следующую ночь шли, утром сели у реки, в кустах, думали день просидеть. А есть охота, голодные оба. Напарник не вытерпел, пошел раздобыть продукты. Я, услышав шум, выглянул из-за кустов, гляжу: машина стоит, и немцы толкают наших солдат в машину. Я опять в кусты… Пятеро суток не ел ничего пять суток… В общем, голодать много и раньше приходилось, но чтобы более пяти суток!.. еще не приходилось. Вот трое суток хочется есть, а затем наступает вялость и безразличие ко всему.

    Ночью рискнул – пошел на разведку в деревню, постучал в окно, чтобы попросить хлеба. Никто не отозвался. К погребу подошел, думаю, наверное, есть что поесть… в это время на крыльцо вышел старик, увидел, что я у погреба копаюсь.

    - Караул, грабят! – заорал.

    Я испугался и убежал. Но еду все-таки в деревне нашел. Посреди улицы на дороге стояла кадка, а в ней соленое говяжье мясо, вот я взял кусок мяса и съел. А потом решил: нужно уходить из деревни, одному все-таки будет лучше. Спрятался во ржи у деревни. Оказалось, лег на возвышенном месте, рожь росла бугром в гору, и снизу-то меня хорошо видно. Увидал меня один из наших, тоже откуда-то из-за Камы.

    Подошел, спрашивает:

    - Чё лежишь?

    - Как чё? Поймают!

    - Они теперь в плен не берут.

    - Как не берут?

    - Скажешь вот, что здешний, отпускают.

    - Брось ты! Врешь, наверно!

    - Нет, не вру!

    Ну, я и сдался на эти слова, вышел вместе с ним в деревню, там еще таких же, как я, «целая армия» собралась. Надо же, думал, что один буду, а нас собралось человек тридцать таких беглых, безоружных. Нашли мы овин, загороженный плетнем, и спать завалились на ночь. Кто-то донес немцам.

    Утром они нам:

    - Руки вверх!

    Пулеметы на нас с двух сторон наставили, кричат:

    - Выходи!

    Мы вышли. Обыскали нас и всех в церкви закрыли. Местечко Слонино в Белоруссии – вот где я плутал-то.

    Машины немецкие шли с фронта, и нас распределили по машинам. В каждую из пяти машин были посажены по шесть пленных и шесть немецких солдат. Везли нас по тем местам, где мы служили, и ночевали-то мы в своем городке, в бункере от снарядов.

    Через некоторое время нас увезли в Германию.

    Других пленных битком набивали в железнодорожные вагоны, а на станциях немцы забрасывали в открытые окна камни… До лагеря многие не доехали…

    Не знал я, в какой город нас привезли. Территория была загорожена проволокой, и вышки поставлены, и никакого жилья, оно было только для немцев. Пробыли мы там два месяца. Под открытым небом и раздеты. Нам, кстати, новое обмундирование не успели дать в июне, а гимнастерки наши исхудились. И когда немцы привезли машину обмундирования, я не взял: все равно, думаю, умирать и в старом можно. Хорошо, что не взял. Немцы, охранявшие лагерь, жадные были, снимали новенькое обмундирование с пленных, а у меня хоть плачевна гимнастерка, да внизу-то нательная рубаха…

    Лагерь этот, видимо, был сделан еще раньше, вся площадь заросла травой, и вот мы этой травы нарвем, лещины-то насуем под гимнастерки, вот так и ходили как вязанки, все теплее. От ветра прятались друг за друга, сбиваясь в кучи. Если подходили близко к колючей проволоке, немцы начинали стрелять.

    В лагерь привозили воду. Наливали ее каждому в консервную баночку… Привозили пищу. Ну, что там: половина  консервной банки водички, а в ней одна, может, картофелина плавает…

    Всех пленных в лагере разделили на сотни и десятки, так и продукты делили. В одной сотне из Челнинского района нас было трое: из Ильинки Ошмяков (Ашмяков)  и из села откуда-то из Афонасово, что ли… Мы приспособились… В одной сотне сам запишешься, в другой тебя старший запишет. Возьмешь баночку в своей сотне, еще побежишь в другую, вот и бегаешь с консервной банкой по сотням, где удача, где неудача…

    Потом привезли воды побольше, умылись, а уж месяца два были немытыми. Слышу, меня кто-то зовет:

    - Стрижов!

    Я обернулся. Лейтенант, мой командир взвода:

    - Ты как? А мы вот рядом, вон наш блок. Через порванную проволоку к вам сюда зашел. Айда к нам.

    Я пошел. Они все там: командир дивизиона, командир батальона, командир батареи. Условия, в общем, были одинаковы: что у них, что у нас. Они звали меня к себе, но я ответил: Нет, не пойду с вами, нас должны перевезти в центральный лагерь».

    В центральный лагерь попал вместе со своими, а там, на работу не берут, мы в очередь записались. Каждое утро ходим к воротам, где списки готовятся, наконец, дошла очередь до нас. Старшим у нас был Ошмяков. Нас выстроили, отсчитали, перекличку сделали, и нашего старшего в сторону, а другого человека поставили:

    Вот будет ваш старший.

    Ну, мы думаем, полицай, наверное, но он был ничего с нами, и я год и восемь месяцев работал в каменном карьере. А потом работа в карьере закончилась.

    Последний год на железной дороге работал в Западной Германии. Лагерь этот был небольшой, две команды по 500 человек.

    Попали на железную дорогу случайно. Везли нас, старых пленных, куда-то в штрафной лагерь, а может в крематорий, могли и туда попасть. Дорогу разбомбили, вот нас и сняли для ее восстановления, мы целый год здесь работали, на железной дороге.

    А фронт постепенно приближался. Нас на работу не стали выпускать. День сидим, два сидим… В общем, наши бомбили каждый день. Нас перевели в город Хаймер, в общий лагерь, который назывался Яма. Стреляют уже совсем близко. В наш лагерь уже две мины попало. Сидим в подвалах. Нам уже трое суток хлеба не давали вовсе. У меня было немного ржи припасено, и я вышел в консервной банке рожь сварить. Гляжу, что такое! – немцы бегут с белыми флажками от лагеря, а американцы подбегают к ним, ранцы срывают…

    Затем подползают к лагерю, смотрю, что такое!.. с кусачками, разрезают проволоку, и ящик продуктов ставят с консервами и галетами. Американец знаками показывает:

    -Все свободны!..

    Дали нам трое суток свободы. У них такой закон: берите что надо, кто виновен – наказывайте, расправляйтесь с ними, только трое суток.
 
    Если бы с каменного карьера мастер попал, я бы конечно. Он меня ненавидел, каждый день палочкой норовил ударить. Здесь с кем расправляться? Никого.

    Муки взял, сколько смог, да какой-то жир в подвале, вот и все.


    Я внимательно слушал бывалого человека, записывая на диктофон его повествование, старался не перебивать, но изредка задавал короткие вопросы.

    Михаил Иосифович умолк, по его старческим щекам катились горькие слезы. Молчим.

    Наше молчание нарушил голос жены Михаила:

    - Тебе он спокойно рассказывает, а бывало, как заревет! Махнет рукой и весь сказ. Сегодня выдержал. Не рассказал только, как его в бетонном бункере держали. Спасибо чеху, что полбуханки хлеба дал,  ради его жив остался.

    Домой вернулся, я его не узнала. Стоит у соседских ворот, Господи, желтый, тощий, с котомкой… Все ревут… 36 кг весил…

    Ее прервал хозяин:

    - Это последний раз меня арестовали…

    Посадили, помню 10 января, а год 43, что ли… Посадили в бункер от снарядов, туда еще с осени вода зашла, лед. Сижу. Сменился дежурный. Новый дежурный стучит:

    - Рускишь?

    - Я здесь. Не сесть, ни лечь, ничего…

    - Ладно, – говорит, открывая дверь бункера, и повел меня в немецкую столовую. – дайте ему есть. Накормил меня, приводит обратно. Запер, потом принес койку.

    - Я ходил в штаб, койку положено с досками, а больше ничего. Одеяло у тебя есть?

    - Одеяло там, где живу.

    Он принес мое одеяло и еще свое, да полбуханки хлеба от своего пайка.

    Я завернулся как кошка в два одеяла, да одетый, дышу… Ничего, хорошо. Пробыл ночь. Утром приходит переводчик (поляк был), стучит в дверь:

    - Стрильжов! Стрильжов!

    - Что?

    - Лётать будешь?

    - Фамилия моя птичья, но летать я не пробовал. (Бегать по ихнему).

    - А!  Бежать! Бежать! – он послал меня бегом,  - Быстрее! Быстрее! Я! Я! – переводит офицеру.

    У меня сил нет, мы кирпич на себе возили… Я как «летанул», убежал. Думаю: им интересно как я бегаю, побежал прямо к себе в подразделение. Лег на нары, лежу. Теперь, этот приходит:

    - Им понравилось, хорошо тебя проучили.

    Чеху сказал, что забыл там: одеяло и хлеб.

    После смены он все принес и говорит:

    - Я чех, не немец, служу у них, но я сам…

    Этим я и остался жив… Много приключений было.
   
 
    …Закончился бесхитростный рассказ простого солдата. В глазах стояли слезы, нужны ли слова. Помолчим.

P.S.

    «Пособие из Германии, как бывшему военнопленному не положено!» - Так сказали в соцзащите города, а «пенсия как ветерану войны - тем более»!

 Лётай!!