Лузер форэва

        Чем я только не занимался, лишь бы не пить. Читал Платонова и Достоевского, Орлова и Лескова, Гессе и Сартра, Кортасара и Кржижановского, Сабато и Мариенгофа. Докатился до З.Гиппиус и читал. Не смог остановиться, думал: « Лишь бы не пить». Интересовался кино, полюбил Годара и Вендерса, Стеллинга и Кронненберга, Каракса и Иоселиани, не говоря уже о Тарковском и Рубинчике, Муратовой и раннем Соловьеве. Прознал о существовании ленты «Помидоры-убийцы из космоса» и чуть было не увидел ее. Остановился, подумал: «Как тут не пить?». Но… Курил марихуану, слушал даб и мечтал о коммуне. О коммуне, в которой никому не будет дела до алкоголя. Каждый будет занят созидательным, пусть и бесцельным трудом. Все будут любить друг друга, а не трахаться пьяными. Ходил на выставки и по магазинам, самозабвенно развлекая себя необычайным разнообразием ассортимента мирового искусства и промыслов. Делал вид, что люблю Босха, а на самом деле любил всего-навсего Ван Дейка. Верил себе, утверждая, что люблю Билибина, и убеждал в этом друзей, возмущаясь их холодностью по отношению к нему. Ел шоколад и запивал его красным сухим, не более стакана в день. Презрительно отзывался о водке в надежде на то, что она меня возненавидит. Доказывал себе красоту классического фехтования и легкость пинг-понга. Занимался любовью с женой отчаянно трезвым и получал от этого удовольствие. Умилялся цвету и длине штор, любопытствовал по поводу эксплуатации стиральной машины и добровольно мыл посуду. Гладил кота, выбирал фрукты, ел орехи, покупал цветы, ездил на велосипеде, играл в домино. Стал вегетарианцем и учил сутры. Мечтал танцевать чечетку и кататься на коньках. Сизифов труд! Я был окружен, взят в плен и страдал коллаборационизмом. Враг был многолик и вездесущ. Прозрачность и строгость, выраженные в архитектуре водочной бутылки, сменялись теплом и щедростью пузатой посуды, хранящей терпкие портвейны. Древняя вязь и благородство коньячных уступали место незатейливой основательности зеленоватых трехлитровок. Последние дышали пивной дружбой и мутным успокоением души, стенающей и жаждущей воскресения. Бокалы и рюмки, стаканы и чашки, графины и кувшины – все они были проводниками в чувственный мир, полный колдовства и объемный до ирреального. В нем умещалось бесконечное множество измерений, в любом из которых ты был сложнее себя самого и одновременно проще пареной репы. Здесь могло случиться всякое, именно поэтому ты переставал верить в случайности и становился фаталистом. Друг мог оказаться врагом, а враг – другом. Любимая – ведьмой, а ты – спасителем мира. Настроения менялись с головокружительной быстротой или замирали, превращаясь в бессрочный кисель пасмурных цветов.

       В этом мире я честно плакал и смеялся. Я честно делал все: пил, ел, курил, спал в единственном и множественном числе, наглел и хамил, любил и дрался, молчал и кричал, пугал и боялся. Даже честно врал – здесь ложь была правдой, а правда оставалась собой. Подчеркиваю – всего этого возможно было достичь с легкостью, которая хороша лишь при ловле радостей. Оттого и возникал вопрос: а собственно почему? почему я должен быть разорванным на части, коль так легко и близко счастье? Но – риторика. Кто ответит – «нельзя», кто – «можно», а, по сути – риторика. Эх, питие мое! Готов презреть многое, уступить многим, принципы – на ***! Их не было и нет, полная беспринципность, как у альбатроса над волнами синего-синего моря. Стаканами в друзей, ножами в жен, блевотиной (раз уж так случилось) в рукомойник! Каждому – свое, в том числе и автору всего этого безобразия по морде бы. Но нет, не тут-то было, затаились интеллигенты – жлобы шарахаются. Вот она, загадка русской души, безотгадочная. Вырван лист с ответами в задачнике, только и можешь - что попытаться, а вариантов тьма. Станется, и верно, а станется, и заживо сгноят. Такая уж экзаменация, дружище, прости, ежели что не так. Глаза горят, мозг – пожар, руки – не твои, справедливость восторжествует здесь и сейчас! Не политика, не экономика, не социология. И категорически – не бред «любителей мудрости». Справедливость жизни мелкой, сейчасной, как омлет или пельмени, побеждает в этот миг, но победа эта – там, в энергетическом измерении, где не нужно запускать ракеты в космос, где летать не нужно; где хочется просто немного походить ножками туда-сюда, посеменить то быстро, то медленно, вскрикнуть где-то под мостом ради эха, плюнуть в асфальт смачно, пока любимой нет рядом, и как будто уже неплохо, скажи? А если добавить сюда настойки сливовой, меняющей вкус на языке – «кислый-сладкий-кислый», как ты запоешь, друг мой ангел, в мире своем? Хотел бы я услышать пение твое, хотел бы узнать, сможешь ли ты врать после этого, говоря со мною о душе и ее пристанище стационарном, твоем санатории им. Великого и Непревзойденного и Небесного Главнокомандующего. Сядем мы с тобой вдвоем (а удалось-таки протащить через таможенников и ваших – кто не слаб? – поллитру Спотыкача), и поведаю я тебе историю, которую пока не знаю до конца, о жизни своей грешной, грешной и мизерной, ни силою, ни слабостью не блесну – не лучше, не хуже других – «посредственность» сначала подумаешь, а позже, глоток за глотком, придет к тебе чувство, что близок ты мне, а я – тебе. И будешь ты мне предлагать многое, а потом скажешь: чего же ты хочешь? я отвечу – туда, назад, махнув рукой вниз; и снова я стану чьим-то вздутым животом, уже в который раз, и снова не буду пить до двадцати, потому что и бабушка, и дядя – алкоголики (не лучший пример), а потом осознаю, почую радость вкуса, вкус радости и начну с водки-тоника, шампанского, сангрии, а вдарю уж коньяками с мандаринами, кампари-водка-лимон, и чистого Немирова, подайте пожалуйста, и барышни замелькают перед моими глазами, и вечно их будет не понять, вечно они будут предельно искренни и лживы одновременно.

        Однако рано пока об этом. Не время еще для встречи, знаменательной для тебя, ангел мой. Поэтому я здесь, с самим собой и с кем-то еще местным; никогда не одинок, всегда оптимистичен, хотя местами и излишне нервен и истеричен, но это не сущность, а легкие последствия постоянного праздника, обычные медицинские последствия, коим привык я уже внимания не уделять – пусть других накрывает депрессией, неизбывной после печалью, неверием в себя и в сей занимательный процесс, называемый жизнью – с меня как с гуся вода, оттого что в моем понимании это – поток без конца и начала, а ты лишь топор, плывущий по реке (а потоку - что? ну и пусть себе плывет, деревяшка…). Смысла и результата ждать не приходится – они не твои, они - потока, а отдельные трепыхания размечтавшихся о роли кузнеца – они, конечно, прекрасны, чудесны – романтика и все такое.

        А если сузить наблюдения, довести до молекулярного строения, то сижу я в предвестие Нового Года безо всякой елки, что меня совершенно не беспокоит, но в ожидании выпивки, в данном случае нескольких бутылочек не самого лучшего, но терпимого (фу, молдавского) вина, и чуда, знаю какого – (индейки, написал бы какой-нибудь мудак из Штатов) КУРИЦЫ, выпачканной майонезом, специями и чесноком. Кажется, откуда бы взяться волшебству – курица, она и есть курица и больше ничего – ан нет! меня поймет всякий, кто когда-либо состоял в вегетарианском браке. Не то, чтобы подобный союз создает серьезные проблемы – нет. Наоборот, он способен подчеркнуть и кристаллизовать чудо в самых что ни на есть обыденных вещах, разбудить чувство так называемого прекрасного, и это при минимуме материальных и духовных затрат, что всякому ленивцу (каковым я и являюсь) – как подлецу, то есть мило и дивно и ненаглядно. Да и год следующий, по поводу которого сегодня здесь мы все не собрались (а только двое нас, я и моя Мотя – а бывали другие арифметические порядки – когорты, племена – стол ломился от гостей) – Год Петуха, посему и курица пусть печется; съесть ее как съесть будущих сорок восемь недель или около того, употребить со смаком, облизывая пальцы и причмокивая насколько можно скромнее, нарываясь на дежурный вопрос вегетарианки: Что ж ты чавкаешь? - (с улыбкой, стараясь не обидеть). Как не чавкать, милая моя? Ведь вкусно.

         А попробуй с полностью зашитым ртом и что получится? Давишься комком пищи без должного к ней уважения, а ведь она тоже тварь божья, по крайней мере, в недавнем прошлом, и, вполне возможно, достаточно успешная по их, куриным, понятиям, социальный статус имела, а, быть может, «пусть и смешные, но ордена». А даже если и нет, кто ж обвинит курицу в асоциальном поведении – задачи ее (смысл и результат) определяет поток, а в данном случае поток этот - я.

         Вот так ожидаю я новогоднего пира, и в очередной раз думаю о безумном своем желании написать длинную-толстую сказку про каких-нибудь уютных Мумитроллей. Писать ее и жить в ней, обманув таким образом всю эту объективную реальность, атомы – молекулы, синусы - котангенсы. Однако обделен фантазией, хоть и надеюсь временами, что пошлет мне Господь как-нибудь и мысль, и настроенье, и мечту. Остается писать исключительно о том, что было, есть и будет, хоть это и неуютно, не по-домашнему, без тапочек и камина. Получается: не я - реальность, а она меня в очередной раз обводит вокруг пальца, остается мне только работать руками, постукивая по клавиатурке Тошибы - перья ушли в глубокую старину - пусть диктует, а я постараюсь не забыть того, чего не было, не пропустить лишнего и быть педантичным в выдуманных мелочах. Поехали…

        Я самозабвенно пересекал участок одной второстепеннейшей транспортной артерии Москвы, что на Москва-реке, в сотне метров от ВДНХ, что на ст. м. ВДНХ. Пересекал в качестве переходного пешехода, вовсе не один, а в гуще таких же, но, как оказалось, менее проворных. Лидерство в подобном месте совсем небезопасно (место стремное – зебра есть, а на светофоре сэкономили, как принято), и это я понял уже через секунду, а то и доли ее. Какой великий соблазн для чемпиона компьютерных ралли, для постоянного победителя, и он был тут как тут с минимумом положенной скорости около ста. А я на полтора метра впереди всех, один на один с ним, но это все я осознал уже потом, а пока - отливающая самой чернотой (дорогая, падла!), какая-нибудь Тойота (не разбираюсь в марках и не жалею) прорезает меня насквозь с этаким гоголевским свистом, ухарством нашим славянским. Какой русский, ****ь, не любит быстрой езды, - думаю я, чувствуя, как распадаюсь на атомы, рассыпаюсь по проезжей части мелким бисером, похрустывая под ботинками и сапожками нагоняющих, спешащих из офисов и ларьков москвичей и гостей столицы. Не успев даже вскрикнуть, охнуть и ойкнуть не успев, ахнуть позабыв от такой резвости событий. Только входя в метро, соображаю, что увернулся-таки чудом, вогнутой своей поверхностью огладил зверя – не зря йога, не зря институт Патанджали! Не теряя темпа движения и мысли, проникаю в вагон, достаю «Степного волка» и с отложенной в памяти страницы не могу прочесть ни единого слова, а втыкаю в миллиметраж моей судьбы. Перед глазами – рыло бритого персонажа с отвислыми щеками, лоснящимися после баварской свинины (вряд ли он предпочитает курицу карри и жареный сыр). Вот личина твоего рока, Димитрий. Я – вне себя, я – в панике. Это ****ец! Это реальность, мой друг! Вот так – не спас никого на пожаре, не лег грудью на дзот, даже денег толком не заработал! Просто не торопился, и что мог получить? Все сразу. От этой морды. Он не посчитал нужным притормаживать, сука.

         И так до самого «Летчика», а что мне оставалось делать? Я ныряю в «Дом Кукера» и выпиваю восемь порций 100 на 100 кампари с водкой, не забыв про лимон...
Свойство алкоголя - украшать мир - подмечено, конечно же, не мной. Именно оно и есть та Прекрасная Дама, которой посвящены дерзость и фантасмагоричность нескончаемой череды подвигов, совершаемых безвестными и бесстрашными рыцарями круглых и некруглых столов, барных стоек любой формы, подворотен и подзаборья. Взрослая реальность уступает место сказочной; детство снова берет тебя в плен, снимая ответственность за прошлые и будущие обещания.

         Вот и теперь количество переходит в качество, я почти счастлив и благодарю Господа за хлеб, ой какой насущный, терпкий и сладостный одновременно, коротко молюсь за виноделов, да и за всю алкогольную промышленность.

         И вспоминая об одиноком крейсере «Аврора», начинаю подрыдывать. Слава богу, историков рядом не оказалось, а то бы сказали, «что нас было четверо». А был я один, висящий над Невой – метров 14, не выше, над черной водой, заслоняя сомам луну и размышляя над любовью как понятием. А понятие было. Луна любила сомов, сомы любили ночь, ночь любила выпивох, выпивохи любили луну. Я оттолкнулся от архангельских болот, надоедой – Седову зпт единственному и изначальному жителю полярного круга тчк брат вскл стрела на пИке или в пикЕ тчк сам выбирай тчк единственная претензия тире воздух вскл ты знаешь зпт как я вас всех люблю вскл извини зпт фабриканты предлагают денег зпт не могу отказаться тчк слабости мои знаешь зпт беру геликоптер неиспытанный зпт слыхал о таких штуках впрс увидишь тчк волшебная штуковина тчк если долечу зпт но долечу зпт независимо от техники тчк тчк тчк

        Возвращение. Оказывается, я танцую, более того, прыгаю в потолок головоруками. Слежу за вероятными принцессами (лишь бы не лесбиянками, прошу тебя, Господь!) третьим глазом на темени. Нет цветов у ручья, а Седов не любит почтальонов. Плевать! Девятая – прекрасная – порция, и человек. Пошли курить, говорит – все красавицы в тяжелых шубах. Я, наслаждаясь нежностью плюша глазами-щеками-руками, соглашаюсь, конечно. Оказывается, думаю, зима. Идем к Дереву, и прекрасные девы тяжело несут на своих плечах неподъемность борьбы с Гринписом, а мы - вегетарианцы в рубашках, готовые проглотить мир, а на десерт – немного параллельных. А вот и папиросы. «Пошумев моторами, выпустив дымок…» Шорт побери, как все складывается удачно, без обмороков пока, без излишней истерии. Дамы какие все плавные, гуси-лебеди. И немного о Годаре, и немного о Майринке, и немного о дельфинах, а потом одна из них – маленькая такая, аккуратненькая, с мальчишеской прической – «В юном месяце апреле в старом парке тает снег, и веселые качели начинают свой разбег, позабыто все на свете, сердце замерло в груди - только небо, только ветер, только радость впереди!» - в полный голос, тихий при этом, но точный, бля… Скорую! стесняюсь вызвать, а стоило бы, но терплю. Лишь на колени припал, целую ботинок - «самый сказочный и небывалый» ботинок, лакированный ботинок, вижу – итальянский. Не ломает. Причем никого из участников – все отперлись. И хозяйка ботинка отперлась, отперлась так же, как и все остальные. Спокойно и ровно. А у меня, представьте, друзья, любовь. Я встаю, конечно, беру ее за рукав приятнейшей чебурашки, приближаю очаровательное ушко к своим губам и цитирую, насколько могу внятно, раннего Набокова: «Однажды мы под вечер оба стояли на старом мосту…» И вот именно тут возникает вторая папироса, «…или как прежде в черных бушлатах…». Господа и дамы! Дамы и господа! Мне очень нужно вернуться в танцевальные круги, но вот эта вот Соня – она предельно хороша, и что мне делать со всей моей жизнью, я не знаю… А думаю я только об одном – нумер телефонный, а мы ведь незнакомы. Курю и мучаюсь собственным молчанием, поникший Вуди Ален, еще и Седову обещал.
А так все мило начиналось, и снова гильотина как стиральная машина. И потом – как и когда сказать, и что сказать? «Пользуются ли ангелы услугами телефонной связи?» И вообще кто я и кто ОНА! Счастье в концентрированном виде, как брикет фруктового табака. Думаю, надо уходить не прощаясь. Холодно, - говорю и беру верхний старт. Спотыкаюсь – ловкая подножка – очками в снег. Сажусь и смотрю на ботинок – его хозяйка склоняется ко мне и - «завтра ты будешь сорок минут мерзнуть на набережной, и я явлюсь, с тюльпанами». «Еще не поздно – день уже прожит», - вспоминаю «Аукцыон». Я еду домой через не помню что, через не помню где, через завтрашнее субботнее утро. Падаю в подушки, и все просыпаю, лечу сломя голову. В винный магазин. В конце концов, я останусь жив. Абхазского пару фужеров, остальное – с собой. Такси – такси, Ванесса Паради. Едем медленно - снег, лед, капелька солнца, «я немного нервный, потому что живой». Темно-красное вино успокаивает кровь, мою, по крайней мере. Набережные да не те, опаздываю жестоко. Ладно, если ее не будет – пойду в «Дачу», печеночных оладий и водки, кочана и грибов. Может, так даже лучше, а то - страшно.

         И все-таки. Прибыли. Вываливаюсь в «мороз и солнце (ли?) – день чудесный» с бутылочкой красного в одной руке и папироской «Екатеринбургские» в другой. Кроличья шапка, купленная в подарок Седову, фигурирует. Тюльпанов, слава богу, не вижу в окрестностях. Значит, сорок минут моего обмораживания еще не прошли. «…и верю я, что скоро по снегу доберутся ко мне твои следы…» Засекаю время. Абхазское замерзнуть не даст, ей-ей. Да и мороз-то нынче смешной – неожиданная оттепель, это вчера – минус 18, а сегодня – минус 5. Тихо злорадствую. Ну не мерзну я при минус пяти! Но – а вдруг не выполнены условия назначенной стрелы: нет мороза – нет тюльпанов? Мне уже не страшно, молодцы-абхазцы, уговариваю я чудо или судьбу. Присел на скамеечку – похлебываю, покуриваю, заучиваю наизусть очередной стишок, взял с собой книжицу серебряного века (любовь – постоянный труд!), а барышни к поэзии как будто неравнодушны, точнее, должны быть – по формуляру. В обратном не признаются, а признается – не барышня, автоматИк. По сторонам не смотрю, необходимые территории завоеваны уже вчера, теперь – малодушия (т.е. себя) не проявить, а – на равных, Димон, работаем на равных. В очередной раз запрокидываю абхазское в небо – Тереком к печени сквозь сердце, опускаю глаза на ледяную реку – нет реки, есть Соня, темноглазое, темноволосое, ребенку подобное, мифическое существо, с белыми тюльпанами наперевес. Стоит и смотрит внимательно, головку к плечику cклонив. Ох, уж мне это намеренно-случайное, чертовски милое кокетство! Я вскакиваю, позабыв о задуманной степенности, и делаю стремительный несколькометровый шаг.

          Оказывается, внутрь себя. Назад. Другой город, другая набережная, другая зима – минус 23, и Мальчик, уже привыкший опаздывать всегда и всюду, бежит к синей вязаной шапке, короткому коричневому пальто, варежкам в орнамент, накрашенным губам 17-ти лет. «Ах, Юленька… так получилось… извини ради бога… сильно замерзла?.. нет? честно? Извини, пожалуйста, еще раз… Щеки вон какие розовые, замерзла ведь? нет? честно? Дай я согрею…» И мы движемся сквозь холмы и мосты, сквозь морозы и грезы, дыша друг другу в лицо то табаком, то винным перегаром, то нежным детским желудком, то влюбленностью, что крадет морозный воздух, движемся сквозь гопоту, не уделяя ей должного внимания, - мы идем на книжник. И приходим, не умолкая ни на секунду, неотрывно глядя друг другу в глаза – не знаю, как и дошли. Встречаем Шварца, друга, с его «Обыкновенным чудом» - друзья не продаются за деньги, а денег и нет – карманы пусты у меня. Очень жаль! И, получаю в подарок из мокрых детских рук – варежки в карманах – от глаз зеленых, ясных и внимательных, и я счастлив, хоть и был счастлив, но теперь, теперь - «жить да жить»– нет слов. И мир не выдерживает счастья, потому что счастье – новая Вселенная, а места так мало, так мало его. Несколько мгновений, и наступает темнота (а напомню – утро), и я спокойно приму конец света, раз уж он сегодня – заходим в кафе, и пусть рухнет все, а мы выпьем-таки кофе с коньяком, и именно здесь, потому что именно здесь не жалеют коньяку, ты подписываешь Шварца, и я не знаю, что ценнее для меня – Шварц или твоя подпись: « Мальчику в зимнюю грозу. Juliet». А потому что за окном и молнии, и снег, и град (а, возможно, и звезды), и ночь почти, а нам не страшно, но радостно оттого, что конец света такой милый. К сожалению, нас окружают одни репетиции, и это был лишь прогон. Дата самого действа неизвестна, узнаю – сообщу вам, любимые мои. Мы остались жить, как и весь мир, тогда. Зря...

         Соня, «я вернулся»! нюхая твои цветы, перевернулся, не дойдя до рук. До пальцев тонких твоих. И абхазского предложил, конечно. Да, сказала ты, и, ничтоженесумняшеся, уничтожила четверть сосуда, и попросила папиросу, раз «Екатеринбургские». Ах, я люблю, когда барышни курят! Сел бы в сугроб напротив и смотрел бы до жаркого лета. Лишь бы грузовики с табаком не динамили, лишь бы дворники вовремя мели – хочу умереть в присутствии курящей красавицы.

        «Уоу-уоу, джиги-джиги, е-е, уоу-уоу, джиги-джиги, е-е…» Гуляем зимними переулками, и я не остановим в своей ****ежи, прекрасен, зеркально отражая твои, Соня, твои…, твое все, Соня. Я руку твою держу, входим в «Пироги», книги – мы не к вам, к винам сухим-полусухим красным, у окна, у подоконников, смотреть на черных ворон и одиноких разноцветных собак печальных. Но! Нет Марселю Прусту! Играет какой-то муторный джаз, но и он не способен убить желание танцевать чечетку вместе, чечетку в кедах (мое изобретение) – и мы танцуем, « а где-то корабли плывут, пурпурные закаты», выкидывая коленца и локотки. Немного оваций от свидетелей, девочек и мальчиков. Возвращаемся к нашим бокалам, только не дает мне покоя твоя юбка плиссированная. А тебе все равно, конечно – звонят бесконечно в твои мобильные телефоны, ты всем нужна, а я отключил. Стесняюсь уже, несмотря на приблизительный литр красного полусухого, забудем об абхазском, стесняюсь о поцелуе речь завести. Соня, позвольте перейти на ты! Необходимо смертельно! Да, движение руки под юбку нас объединит. Ну, и за что? Пощечину-таки получил. Удовольствие испытал. Все равно ваш мокрый нос прекрасен, молчу об остальном. Почитаем Ходасевича вслух, одновременно, перебивая друг друга, не целуясь ни разу. Терпеть будем? Будем терпеть. Оружие нахер! Холодное в том числе. «Я хочу улыбаться, чтобы не разминуться…» Я ромашками и колокольчиками жить хочу. С тобой, Соня, жить хочу…

          Так грежу я о Соне, докуривая папиросу в полном одиночестве под сенью, возможно, двухсотлетнего дуба. Никто не подходил, не звал, не приглашал, не было человека, не было красавиц и шуб. Было полнолуние. Где-то в кустах наверняка хоронились менты, делящие добычу и в пылу спора сбивающие друг с друга фуражки, что временами вылетали на аллею. Где-то, ближе к церкви, звучали одиночные выстрелы. Задница желала приключений - я двинулся на звук подворотнями. Так – «улица, фонарь, аптека», и кто бы вы думали? Жора, прекрасный Жора (ветер знает, где его искать), большой и лысый как воздушный шар, навеселе, впрочем, все как всегда, терзает тщедушного человечка неопределенных возраста и национальности. «Анархисты, понимаешь! Террор, понимаешь! Я те покажу террор! К маме, быстро! Стоять! Ствол сюда!» В свете фонаря обнаруживается браунинг, существо растворяется в направлении метро, Жора поднимает крышку канализационного люка и отправляет раритет в Лету. Я, присев на бордюр, - «Ну что, Георгий, пойдемте бухать?». «А, Димуля! Епт, сколько дней, сколько ночей, а то и часов! И ты здесь? Какими?» «Стреляли… мой дорогой товарищ… Авроры залп, казалось мне… В общем и целом, скушно…» «Понимаю, брат! Да будет яростным и стремительным твой путь из виноградных в звездные долины… А не двинуть ли нам из этих анархических центрОв в мои тишайшие Люберцы на пару этак выходных деньков?» «Не вижу ни единой мало-мальской причины, чтобы не совершить сей повседневный подвиг, мой дорогой Жора… Лишь бы ты хорошо учился… Дай я тебя расцелую!» И мы машем руками, извозчиков зазывая, подкрадываются какие-то уставшие «Жигули», но мы известные маргиналы, «Поихалы! Тока не гони.» Мосты, мосты, мосты – пару пива в дорогу – что нас ждет впереди?

         Вот и Чигиринка, тьфу ты, Люберцы! Водка популярна здесь, не будем ломать стереотипы. И так косятся на меня местные жители - чуют, чужак. То ли по крыльям, кои так и не удается полностью упрятать под «веретеновскую» футболку, то ли по пачкам купюр, кои значат здесь многое. Итого – водки, соки, табак, закуски – мы врываемся в Жорин дом с целью самоубийств. Удачно! Мертвы – Куликово поле… Полдень возвращает нас к жизни – водки, соки, табак, закуски – вступаем в счастливую пору, пору легкости бытия.            

         Ненадолго. Является Маша, барышня Жоры, не одна, как принято, с двумя-тремя подружками – не буду скрывать, все (Ма-а-ама!!!) – лесбиянки, угораздило же Жору, нет слов… Бухаем вместе – пусть целуются – терпение, залог, «будем терпимее, братья и сестры». И мы с Жорой предельно терпимы, памятник бы нам нерукотворный, но кто оценит? Лесбиянки? Сомневаюсь. Или даже - не сомневаюсь. А они - то на коленки друг к другу прыгнут, то нежно за плечики обнимутся, то – прости, Господи! – в соседнюю комнату уйдут. Пидары убьют этот мир… Холодно, ужасно. Где это я? Ага, уснул меж кресел на кухне – в чистом углу. Где водочка? Вот она, милая. Жора!!! Айда в «как прекрасен этот мир»! Забудем о несчастных любовях, о непосаженых деревьях, о недостроенных домах, невоспитанных сыновьях, и споем, дружище, «А нам нужна одна победа…». И поехали отсудава, братишка, дунем и поехали! Славно дунули - пора и о чести вспомнить. Флипнули до Чистых (или Патриарших?) - « у меня жена побрилась наголо, выход энергетический – о как! Думаешь, меньше пить нужно?» - говорю Жоре. «Не думаю… Может, больше?» «Больше уж некуда, брат… Не выдержит… Она же ребенок, сам знаешь… Хотя… «нас ждет огонь смертельный, но все ж бессилен он!... Когда-нибудь мы вспомним это, и не поверится самим… » Черт побери, это жизнь или смерть, Жора?»