День ненастья

                El sue;o de la raz;n produce monstruos.
                Francisco Goya «Los Caprichos»


– Встав-а-ай!.. Встав-а-ай!.. Встав-а-ай!.. Встав-а-ай!.. – настырно верещал будильник.
Кука, не открывая глаза, пошарил рукой по тумбочке но, вспомнив, что поставил с вечера будильник на подоконник, со стоном отвернулся к стене и закрыл голову подушкой.
– Ну, не хочешь вставать ты – встану я! – тонким металлическим голоском заявил будильник и затих.
– Не понял!.. – Кука взметнулся из-под подушки и уставился на ультиматумщика. Будильник мирно стоял на подоконнике и показывал одну минуту восьмого. Красная секундная стрелка замерла, чуть перейдя цифру «2».
– Не понял, – уже менее уверенно повторил Кука и спустил ноги на пол. Сна не было ни в одном глазу. Почесав в затылке, Кука встал и, подсмыкнув трусы, прошлёпал к окну.
За окном было тошно. Пепельные лохмотья туч неслись, казалось, над самой головой, цепляясь за наполовину оторванный, мотающийся из стороны в сторону лист кровельного железа на крыше соседней пятиэтажки. Дождь, мирно моросивший с вечера, сейчас пружинисто плясал по взъерошенным пузырящимся лужам; белые водопады яростно хлестали из жерл водосточных труб. Ветер, свивая дождевые струи в мокрые жгуты, безжалостно гнал их вдоль улицы – через перекрёсток, где бестолково лупал жёлтым глазом забытый всеми ортодокс-светофор, и дальше – в сырую беспросветную белёсую мглу. Вдоль отсыревших стен, полоща полами плащей и упрямо цепляясь за взбесившиеся зонты, пробирались несчастные прохожие. Автобусная остановка на углу, ощетинясь щитами зонтов, больше всего напоминала римскую когорту в боевом порядке «черепаха». Судя по количеству «легионеров», автобуса не было со вчерашнего дня. 
«Едрён-батон, – тоскливо подумал Кука, – и это называется лето...».
Под рукой тенькнуло. Кука взял с подоконника будильник и внимательно его оглядел. Будильник был, как будильник. Он неподвижно лежал в Кукиной ладони, холодный, рассечённый надвое шрамом стрелок, безжизненно выставив вбок мослы пластмассовых ножек.
Кука вдруг почувствовал, что по ногам от окна тянет и, не глядя сунув будильник на подоконник, заспешил обратно к кровати. Тапочек у кровати не было. Не было их и под кроватью, куда, опустившись на колени, заглянул Кука.
– Одеяло убежало, ускакала простыня... – пялясь в подкроватную темноту, констатировал Кука...
Тапочки нашлись в прихожей. Причём один – резиновым брюхом кверху – лежал на трюмо, а второй, почему-то, вообще висел на вешалке.
– Чудны дела твои, господи... – только и нашёлся, что сказать Кука, снимая беглеца с крючка.
Ещё в прихожей обнаружилась Кукина джинсовая куртка, мокрым комом валяющаяся под вешалкой и невесть чья белая босоножка, сиротливо приткнувшаяся в углу. Кука с минуту задумчиво глядел на босоножку, силясь выудить из памяти хоть какую-нибудь информацию о её возможной принадлежности, но ничего, кроме бесформенных размытых лиц и пьяного женского смеха, память ему предложить не смогла. Вздохнув, Кука распял куртку на вешалке и, ещё раз покосившись на приблудную босоножку, двинулся в ванную.
Посещение совмещённого санузла обернулось новым сюрпризом – воды не было. Унитаз, выплюнув накопленные с вечера запасы, победно затрубил и завибрировал так, что зазвенела крышка бачка. Кран, наоборот, отозвался на открытие вентиля сиплым предсмертным хрипом.
Подняв дощечку, Кука заглянул в ведро под раковиной, приготовленное как раз для подобных случаев. На абсолютно сухом дне ведра тихо дремал некрупный чёрный паук.
– Засада... – озадаченно почёсывая ягодицу, пробормотал Кука.
Подняв глаза, Кука с отвращением заглянул в зеркало. Льстить зеркало ему явно не собиралось. Из мутного кафельно-электрического пространства на Куку неодобрительно смотрел нечесаный и небритый субъект со снулым землистым лицом и блёкло-серыми проваленными глазами. Картину довершали припухлый левый угол верхней губы и свежая горизонтальная царапина на левой же скуле.
– Ну, бомж бомжом, – самокритично оценил картину в зеркале Кука.
Унитаз радостно отозвался на это откровение новым пароксизмом конвульсий и таким набором трубных рулад, что Кука скривился и поспешил прочь, плотно прикрыв за собой дверь.
На пороге кухни Кука остановился. Открывающийся от двери вид мог шокировать любого среднестатистического жителя мегаполиса и всего две недели назад шокировал бы и самого Куку. Перемещаться по кухне можно было только в одиночку и строго по определённому фарватеру – практически весь пол был заставлен пустой стеклотарой и завален пустыми же полторашками из-под пива. Фарватер выводил к мойке, пролегал мимо плиты и холодильника и впадал в небольшую лагуну вокруг стола. Отдельный рукав ответвлялся к окну.
В мойке и рядом с ней высились терриконы немытой посуды, а рядом, на полу, неопрятной кучей громоздились раздутые мешки с мусором. От мешков пованивало. Одна дверца стенного шкафа была оторвана и стояла, прислонённая к стене, на другой, закрытой, тёмно-вишнёвой губной помадой было размашисто написано «Не ходи!». Куда не ходить и почему не ходить не уточнялось.
Стол в центре композиции являл собой объёмную репродукцию картины «Утро Вальпургиевой ночи» неизвестного художника. Впрочем, художника этого Кука, похоже, знал. Над столом, скалясь острыми зубами разбитых плафонов, криво висела некогда роскошная трёхрожковая люстра.
Кука снова посмотрел на мойку. Да, именно здесь стояла Алёнка месяц назад, когда они поссорились во второй раз. Ссорился, если быть точным, только он. Алёнка никогда не отвечала на его упрёки. Первый раз, ещё ранней весной, когда он впервые повысил на неё голос, она подошла к нему и, приложив свой пальчик к его губам, тихо-тихо сказала: «Не шуми на меня... Никогда... Ладно?». Этого оказалось достаточно. Во всяком случае, на пару месяцев.
А тогда, во второй раз, он сидел за столом и, ковыряя в тарелке вилкой, что-то зло и раздражённо выговаривал ей, а она, стоя к нему вполоборота, молча мыла посуду, и вот, когда он бросил ей что-то уж совсем несуразное, обидное, она, всё так же, не говоря ни слова, поставила обратно в мойку недомытую тарелку, сняла фартук, вытерла об него руки, аккуратно повесила фартук на крючок и, не посмотрев на него, вышла из кухни. Он ещё что-то, повысив голос, говорил ей вслед, но тут хлопнула входная дверь, и он, заткнувшись на полуслове и внутренне обмерев, понял, что остался один.
Пару недель он ещё хорохорился. Ему всё казалось, что – вот – щёлкнет входной замок, и Алёнка, войдя в комнату, скажет: «Ну ладно, подулись – и хватит...» или там: «Ну что, мир?..», или: «Всё! Хорош воевать, давай дружиться...», или какие-нибудь ещё, только ей присущие, простые слова, после которых уже невозможно дуться и ворчать, и воротить нос, а можно только, схватив её в охапку, целовать милые зелёные глаза или мчаться сломя голову за билетами на последний ряд, или просто (а на самом деле далеко не просто, а очень чинно и церемонно, по всем самурайским правилам) пить на кухне какой-то её очередной ароматнейший чай с абсолютно непроизносимым названием.
А через две недели он спохватился, но было уже поздно. Телефон её не отвечал, работала она где-то в пригороде, в «ящике», где – он точно не знал, домой к её родителям он появляться не решался, а когда всё-таки решился, то был встречен такой ледяной вежливостью её мамы, Полины Григорьевны, что, поджав хвост, тут же ретировался, не получив ровным счётом никакой информации.
Кое-как извернувшись, он выцыганил-таки у Алёнкиной подруги, Машки, Алёнкин новый телефон и в тот же вечер позвонил, но разговора не получилось.
«Зачем?..» – на первую же нарочито бодрую его тираду тихо спросила Алёнка. А когда он, запнувшись, а потом, выправившись, всё-таки продолжил излагать ей свои аргументы и какие-то свои соображения, и предложения, и доводы, от одного воспоминания которых у него нынче от неловкости сводило скулы, она, не перебивая, выслушала его до конца, а потом ещё раз спросила: «Зачем?..» и, не дождавшись ответа, повесила трубку.
Это было две недели назад. После этого Куку и «понесло»...
Кука вздохнул и осторожно двинулся по фарватеру.
Добравшись до холодильника, Кука открыл захватанную по краю белую дверь и придирчиво изучил содержимое. Содержимого было немного. На верхней полке лежали полбатона хлеба и небольшой отвес реликтового сыра. Ниже располагалась кастрюля без крышки с каким-то неопределённым заскорузлым содержимым. Из чёрного пакета в овощном ящике, хищно тянулись вверх бледные, как руки мертвецов, картофельные отростки. На дверце стояла вскрытая пластиковая бутылка кефира и лежала лохматая пачка разнокалиберных пластинок с пилюлями, схваченная посредине чёрной аптекарской резинкой. Взяв бутылку, Кука посмотрел на дату, осторожно понюхал и, скривившись, быстро поставил её поближе к мусорным мешкам.
Как ни странно, но в морозилке, в снежных хрустящих заносах, обнаружилась початая пачка пельменей. Кука, было, повеселел, но тут же вспомнил, что варить их всё равно не в чем, – воды нет. Впрочем, вода могла остаться в электрочайнике. Уже не надеясь на лучшее, Кука заглянул под крышку – воды, действительно, было всего ничего – на одну чашку. Кука выругался сквозь зубы, запихал пельмени обратно в морозилку и, достав с полки хлеб и сыр, повернувшись, пяткой захлопнул дверцу холодильника.
– Чмо!!.. – отчётливо прозвучало за спиной. Куку обдало холодом. Втянув голову в плечи, он осторожно покосился через плечо. Холодильник молчал и пристально глядел на него злым красным глазом. Кука передохнул. Холодильник затрясся, визгливо захохотал и, наконец, успокоившись, ровно зажужжал двигателем компрессора.
– С ума тут сойдёшь с вами, – сказал Кука, всё ещё ощущая холодок между лопатками.
Водрузив хлеб и сыр на стол, для чего пришлось расчистить край стола (Кука просто локтём сдвинул всё к средине – что-то с того конца стола упало и со звоном рассыпалось – он даже не стал смотреть), Кука вернулся к мойке и, опасливо покосившись на холодильник (тот мирно жужжал, отрешённо глядя в противоположную стену), включил чайник. Чайник включаться не захотел. Кука несколько раз перещёлкнул выключателем, потом подёргал за шнур. В основании чайника что-то затрещало, кнопка-лампа несколько раз моргнула и окончательно погасла, запахло сгоревшей изоляцией.
– Да что вы все – сговорились?! – искренне возмутился Кука.
Пить холодный кофе не хотелось. Кука слил остатки воды из чайника в чашку, добавил туда позавчерашней заварки, две ложки сахара и, найдя в разгроме на столе блюдечко с двумя подвявшими кружочками лимона, кинул в чашку и их. Получилось терпимо.
– Завтрак аристократа, – пробормотал Кука, украшая скибу хлеба треугольниками бледного, как рыбье брюхо, почти бездырчатого сыра.
Холодильник щёлкнул и затих. Зато, словно перенимая эстафету, вновь забился в припадке песенного восторга унитаз. Пока Кука ел, унитаз периодически принимался выводить свои серенады, причём показывал при этом незаурядные вокальные данные, то целую минуту уверенно держа чистую медную ноту, то вдруг, с места в карьер, смело брал три октавы, непринуждённо взлетая от низких рокочущих басов к пронзительному вибрирующему сопрано. Кука уважительно прислушивался...
Сглотнув, поморщившись, остатки холодного чая, Кука водрузил чашку на вершину ближайшего террикона и, подойдя к окну, упёрся лбом в холодное стекло. Стекло ощутимо подрагивало.
Картина за окном существенно не переменилась. Всё так же сломанным крылом бился, пытаясь улететь вслед за тучами, беспокойный лист железа, всё так же разбегались грязно-белые кружева от падающих на чёрный асфальт водосточных струй. Какой-то насквозь промокший бедолага безуспешно пытался втиснуться под крышу автобусного павильона между «черепашьих» зонтов. Когорта стояла насмерть.
«Может отгул взять?» – вяло подумал Кука и тут же вспомнил, что уже брал отгул позавчера, а вчера, к тому же, отпрашивался на два часа с работы.
Бедолага у автобусной остановки отчаялся, видимо, пробиться внутрь и обречённо побрёл вдоль улицы, даже не пытаясь защищаться своим изломанным зонтом от рушащихся сверху библейских потоков воды.
«К чёрту! – остервенился вдруг Кука. – Заболел! Умер! Инопланетяне украли!.. Сейчас вот позвоню Жанке – и пусть попробует не отпустить!..» Кука решительно направился в комнату.    
 Телефон, как и всё в этой квартире, доставшейся Куке от покойной тётушки Соломеи Зиновьевны, был старинный, с массивным чёрным корпусом и дисковым наборником.
Трубка вместо привычного гудения отозвалась лёгким потрескиванием и какими-то, то усиливающимися, то замирающими шорохами. Казалось, что на том конце провода кто-то хрипло дышит.
Кука покрутил диск, постучал по рычагам аппарата, потом, засунувшись за кровать, выдернул из розетки вилку телефонного шнура и внимательно её оглядел. Вилка была как вилка.
– Конец света... – сказал Кука, кладя телефонную трубку на место. С минуту он сидел на краю кровати и вяло соображал.
– Едрён-батон! – подорвался вдруг Кука и, теряя и подхватывая на ходу тапочки, заспешил в прихожую...
«Мобила», извлечённая из недр промокшей насквозь куртки, признаков жизни уже не подавала. Экранчик запотел изнутри. Вскрыв утопленницу, Кука разложил её мокрые внутренности на тумбочке и понял, что идти на работу, похоже, придётся. Он даже встал и снял со спинки стула ещё влажные со вчерашнего вечера джинсы, но тут за окном как-то по-особенному, как-то по-звериному взвыло, плеснуло на стёкла веером дождевых брызг, и Кука принял окончательное решение.
«Не пойду!» – уверенно подумал он.
– Не пойду! – вслух заявил Кука и кинул джинсы обратно на стул.
И тут зазвонил телефон.
Кука удивился, но больше обрадовался.
– Да! – падая животом на кровать, жизнерадостно возвестил он в трубку.
– Куковин Станислав Сергеевич? – строгим женским голосом спросила трубка.
– Да... – Кука снизил обороты – голос был незнакомый и очень официальный.
– Вы повестку получили? – голос произнёс это больше утвердительно, чем вопросительно.
– Ка... какую повестку? – окончательно потерялся Кука и сел.
– Повестку, исходящую – три дробь шестьсот сорок семь, от двадцатого пятого, – голос в трубке поскучнел и приобрёл интонации человека, разговаривающего с придурковатым родственником, – прибыть на военные сборы резерва, шестого шестого, в восемь ноль-ноль, при себе иметь: паспорт, туалетные принадлежности, сухой паёк на двое суток...
– А, не, не получал, – Кука был почти искренен, во всяком случае, он ничего подобного не помнил.
– Ну, как же – «не получал», – голос в трубке стал почти ласковым, – вот, на корешке ваша роспись: получил С. Куковин. Станислав Сергеевич, что ж это вы?
– А... а какое сегодня? – спросил Кука у трубки, уже чётко зная, что сегодня как раз шестое и время уже – около восьми.
– Вы дурака-то не включайте, гражданин Куковин, – в голосе прорезались стальные нотки,  – а то ведь можно и под административную ответственность угодить. Так что вы давайте, собирайте вещички и скоренько-скоренько – на автобусе, а ещё лучше – на такси – погода-то нынче вон какая...
Голос в трубке, вновь став ласковым, ещё что-то говорил насчёт погоды, конца света и нерадивых запасникОв, но Кука уже не слушал. Остановившимся взглядом он уставился на вилку телефонного провода, выдернутую им пять минут назад из розетки, да так до сих пор и лежащую на краю кровати. С минуту он медленно холодел – голос в трубке всё говорил, уговаривал и один раз даже вроде как всхохотнул – а потом грянул трубку на рычаги аппарата и, отдёрнув руку, стал наблюдать, как высыхает на чёрной пластмассе отпечаток его потной ладони.
«Чертовщина какая-то... – крутилось в голове у Куки. – Вот ведь чертовщина...»
 Он передохнул, потом ещё раз проверил провод – тот исправно  шёл от телефонного аппарата и заканчивался выдернутой из розетки вилкой – и опасливо взял трубку. Женского голоса в трубке уже не было, как не было и гудка, но кто-то или что-то в трубке присутствовало – сквозь шорох и потрескивания Кука явно различал чьё-то дыхание. Кука осторожно постучал по рычагам, потом подул в трубку...
– Я те щас дуну!.. – сразу возник в трубке громкий хриплый голос – Куку захолонуло. – Ща как дуну – ты у меня кровью умоешься!.. – голос был наглый, прокурено-пропитый, с какими-то блатными тягучими интонациями.
– Кто?! Кто здесь?! Кто вы?! Что вам от меня надо?!.. – воздух у Куки кончился, и голос его сорвался на фальцет.
– Чё ты спрашиваешь? Чё ты спрашиваешь?! Тебе ж сказали – прибыть, так ты прибудь! Спрашивает он! Собирай вещички и уё...вай! А то ща приду – ты у меня по лестнице кверху ж..ой лететь будешь, говно терять!.. – приведённый образ, видимо, понравился говорившему, потому что он принялся вдруг хрипло хохотать, захлёбываясь и пробулькивая.
Кукины щёки вспыхнули как от пощёчины, он, наконец, смог кое-как вздохнуть и  почувствовал, что шагает куда-то в ледяную пропасть:
– А не пошёл бы ты на х..?! – тихо, но отчётливо сказал он в трубку.
– Чё?!! Чё ты сказал?!! – взвился до визга голос.
– То, что слышал! – отрезал Кука и бросил трубку на аппарат. Сердце колотилось в горле. Дышать было нечем. Уши и щёки горели. В голове была полнейшая каша...
Он ещё не успел прийти в себя, как по стене снаружи что-то шваркнуло. Кука повернул голову, прислушиваясь. По стене опять шваркнуло, а потом кто-то отчётливо постучал: «дын-дын-дын» и ещё раз: «дын-дын-дын». Кука почувствовал, что вновь покрывается ледяными пупырышками. Стучать в ЭТУ стену не могли никак. Квартира у Куки была угловая, на последнем этаже старинной «сталинской» четырёхэтажки, и стена, в которую сейчас кто-то упорно стучал, была глухой. Кука очень живо представил себе её снаружи – абсолютно глухую стену из старого, изъеденного временем, тёмно-бордового, почти коричневого кирпича, от крыши до уровня второго этажа закрытую агрессивно-красным рекламным щитом одной из телефонных компаний.
Кука вдруг подумал, что возьмись он кричать – никто бы его не услышал: две других квартиры на его этаже скупил какой-то нувориш и затеял в них ремонт, из-за финансового кризиса ставший долгостроем  – во всяком случае, рабочих в этих квартирах Кука не видел уже с полгода. А этажом ниже, под ним, жил очень известный бард, как сказала Алёнка – классик жанра, перед которым она почти что благоговела; это соседство было, пожалуй, единственным пунктиком, по поводу которого Аленка ему завидовала. Классик всю зиму исправно жил дома, писал, видимо, свои песни, а на лето исчезал: фестивали, концерты, да и кто их там знает, этих бардов – какие у них летние дела. Кука бардовскую песню знал слабо, мерещились ему при этом слове какие-то бородатые свитерастые мужики с гитарами в узловатых руках; во всяком случае, представить себе свою хрупкую Алёнку в лесу, среди палаток, комаров и пропахших костром мудроликих песенных романтиков он решительно не мог. Алёнка по этому поводу потешалась над ним и даже пыталась подсовывать ему какие-то диски с записями «мудроликих», но дальше этого дело не пошло.
По стене опять пошуршали, потом вновь раздался отчётливый стук. Кука попытался представить себе человека, висящего за стеной (на чём? на верёвке? на рекламном щите?) на уровне «сталинского» четвёртого, а по сути – пятого этажа и колотящего (чем? молотком? бейсбольной битой?) в глухую кирпичную кладку, но воображение не срабатывало.
Он как раз размышлял над тем – что ему в данном случае следует предпринять, и следует ли предпринимать что-либо вообще, когда позвонили в дверь. Некоторое время Кука прикидывал – стоит ли вообще подходить к двери, но звонок повторился уже более настойчиво, а потом в дверь тоже застучали.
Подойдя к двери, Кука заглянул в глазок: на лестничной площадке топтались трое – все в форменной одежде: двое – в зелёной военной, один – в стальной милицейской, бросалось в глаза обилие значков, блях, кокард и нашивок. Кука вздохнул и открыл дверь.
 В двух шагах от двери стоял статный, высоченный, какой-то весь лощёный армейский майор (Кука обратил внимание, что звёзды на погонах у него шитые, как это по армейской моде принято у штабистов или у работников комендатур); за спиной у майора располагались: чуть правее – армейский же сержант – амбалистого вида с красной повязкой «ПАТРУЛЬ» на левом (со стороны Куки – правом) рукаве, а чуть левее – местный участковый по фамилии-кличке Суглоб – пожилой капитан, с которым Кука был коротко знаком и даже однажды пил пиво в местной «рыгаловке» с кичливым названием «Амбассадор». Кука выжидательно потупился.
– Ну, что, Станислав Сергеевич, – без обиняков начал майор, – нарушаем? (Кука всем телом изобразил внимание и раскаяние). Что ж вы повестки-то игнорируете? Непорядок…
– Взять? – вяло поинтересовался из-за плеча майора сержант.
– Подождите, Коряко, – поморщился майор, – всё бы вам «брать». Станислав Сергеевич сейчас оденется, возьмёт всё, что надо, и мы – быстренько-быстренько – поедем, куда следует. Начало сборов отложили на два часа – погода, сами понимаете, так что ничего криминального пока не произошло... Да, Станислав Сергеевич, поедем? – майор был исполнен доброжелательности и снисходительного юмора облечённого властью человека.
– Э-э... Несомненно, – Кука потоптался, – я сейчас… Буквально пять минут, а то – видите, – он развёл руками, как бы приглашая полюбоваться на свои голые ноги, – я несколько это... дезабилье. А вы бы прошли!.. Корней Михайлович! – обратился Кука к участковому. – Может чайку, горяченького, с дороги-то? Чайку... Погодка-то, действительно – жуть, промокли, небось...
Кука осёкся. Мелкая занозка, исподволь коловшая его с того самого момента, когда он распахнул дверь, вонзилась ему в сердце – «гости» были абсолютно сухи. Они не могли остаться сухими, даже если подъехали к самому дому на машине – въезд во двор ещё с мая был перекопан, и им, так или иначе, пришлось бы пройти под проливным дождём метров семьдесят, а то и все сто, огибая дом. Уберечь от такого проливного дождя да при таком ветре не смогли бы ни зонт, ни плащ – тем более, что ни того, ни другого ни у одного из посетителей не наблюдалось – но на кителе майора не было ни одного мокрого пятнышка, а его форменные брюки своими кинжальными стрелками вообще являли собой чудо виртуоза-гладильщика. И тут же, как на фотобумаге, стали проявляться и другие несообразности – и абсолютно отсутствующий, немигающий взгляд участкового, и явно гражданские, хотя и латунные, пуговицы на кителе у майора, и вновь выплывшая из-за плеча майора рожа Коряки, как две капли воды похожая на майорскую. Заметил Кука и то, что из-под отточенных форштевней майорских брюк не выглядывают носки туфель. Вообще никакой обуви под брюками у майора видно не было – оливковый материал брюк стоял прямо на полу, а точнее – как бы вырастал из серого бетона лестничной площадки. Кука почувствовал как зашевелились волосы у него на загривке, как будто кто-то невидимый тихонько подул ему в затылок.
Кука медлил. Жуткая догадка начала грызть ему мозг. Мысли бешено заскакали. Тем не менее, внешне Кука изо всех сил пытался проявлять полное спокойствие и радушность гостеприимного хозяина. Получалось, видимо, плохо...
– Что-то не так? – прищурив глаза, но всё ещё вежливо поинтересовался майор.
– Э-э... А документики у вас есть?.. На документики ваши можно взглянуть? – Кука как бы невзначай взялся взмокшей ладонью за ручку двери.
– Документики? – майор был явно озадачен. – Какие документики?
– Ваши. Удостоверение или что там у вас? – при слове «удостоверение» участковый как будто очнулся и, повернув голову, внимательно посмотрел на майора.
– Удостоверение?.. – лоск сыпался с майора как сахарная пудра с пасхального кулича. – Какое удостоверение?..
Майор, было, оглянулся на Коряку, но тот, втянув голову в плечи, стремительно уменьшался в размерах.
– Ах, удостоверение... – майор принял для себя какое-то решение. – Сейчас... – и майор шагнул к двери.
И тут Кука, уже готовый к такому обороту событий, рванув, резко захлопнул дверь и, навалившись на неё всем телом, крутанул барашек замка – раз, и второй – и щёлкнул предохранителем, и накинул дверную цепочку, попав в прорезь лишь со второго раза...
Вопреки Кукиным ожиданиям, в дверь никто не ломился и не стучал. Кука осторожно заглянул в глазок – на площадке никого не было. Тщетно он пытался, упёршись лбом в горячий дерматин и обозревая пустую лестничную площадку, придумать рациональное объяснение всему случившемуся, равно как и более или менее приличный план дальнейших действий. Ясно было только одно – квартиру теперь нельзя было покидать ни под каким предлогом...
Вернувшись в комнату, Кука первым делом воткнул телефонную вилку в гнездо. Телефон немедленно зазвонил. Помедлив, Кука снял трубку.
– Алё!.. Алё!.. Стас! Это ты?! – Алёнкин голос доносился как будто с другой планеты. – Стас! Это ты?! Не молчи, Стас!..
– Это я, Алёнка! – заорал он в трубку. – Алёнка, ты где?!
– Стас, это я! Ты как, Стас?! Тебе плохо?! Мне приехать?! Не молчи, Стас!..
Это была его Алёнка. Только один человек в мире называл его Стасом. В детстве его звали Стасиком. Имя ему не нравилось. Было в нём что-то скользкое, что-то тараканье, из-за этого имени он психовал и даже дрался, и когда в первом классе к нему приклеилась кличка «Кука», он только обрадовался. С тех пор Кукой звали его все – одноклассники, друзья, подруги, студенты в группе, сослуживцы в армии, коллеги по работе и даже его прямой начальник «бой-баба» Жанка-Волжанка – Севрюгина Жанна Михайловна, начальник отдела модульных элементов, прозванная «Волжанкой», то ли за то, что перебралась в Питер откуда-то из-под Самары, то ли за приобретённую к сорока годам потрёпанную, хронически больную «Волгу», которую  постоянно чинили всем отделом, да так и не могли окончательно починить.
Кукой звала Стаса и мать. Через четыре года после смерти Кукиного отца она повторно вышла замуж, но в новом муже быстро разочаровалась, иначе как «мой дармоед» его не величала, и сына называла осколком прежней фамилии, может быть, отчасти и в пику этому самому «дармоеду». Отчим же Куку старался именами нарицательными вообще не называть, вполне успешно обходясь при воспитании пасынка глаголами в повелительном наклонении.
И ещё один человек, называвший его иначе, запомнился Куке. Это был квадратный, бритоголовый, со складочками на затылке, прапорщик Михайлов – старшина их роты в маленьком, пыльно-комарином летом и непролазно-снежном зимой, дремучем приамурском гарнизоне, где Кука «тянул» срочную. «Рь-рь-рядовой Ку-Ко-Вин!.. – зычным командирским голосом, раскатывая переднее «эр» и отчётливо деля фамилию на слоги, отчего та приобретала несколько китайское звучание, извлекал старшина Куку из того мечтательно-полуанабиозного состояния, в котором Кука пребывал почти весь срок своей службы. – Рь-рь-рядовой Ку-Ко-Вин, ко мне!..». Ничего хорошего за этим извлечением обычно не следовало.
А потом появилась Алёнка, и он стал Стасом. Нет, он не перестал быть Кукой для всех окружающих. Он был Стасом для неё. А поскольку только рядом с ней он ощущал себя настоящим (вообще, всё к чему прикасалась Алёнка, сразу становилось настоящим, весомым, значимым), то он и стал ощущать себя именно Стасом. Не Кукой, не «Рь-рь-рядовым Ку-Ко-Вин-ым» и даже не Станиславом Сергеевичем, как однажды, забывшись, поименовала его Жанка, а именно Стасом. Стасом с большой буквы «эс».
И теперь его Алёнка, его зеленоглазая судьба звонила с другой планеты...
– Алё! – заорал он в трубку. – Алё, Алёнка ты где?!..
– Я недалеко, я – на Московском. Я только что приехала... – голос Алёнки уплывал, дрожал, перекрывался тресками. – Я почувствовала, что тебе плохо, Стас... Почему ты отключил мобильник, Стас?.. Мне приехать, Стас?..
– Алёнка!! – заорал Стас. – Как я рад тебя слышать! Ты молодчина, что позвонила!..
То, что Алёнка совсем рядом – в трёх автобусных остановках, перспектива того, что он сможет её скоро увидеть, ослепили Стаса. И в этой радужной слепоте он вдруг отчётливо услышал шорох и постукивание по внешней стене. Откуда-то вдруг всплыл и завибрировал в ушах хриплый блатной голос: «Собирай вещички и уё...вай!..», и весь абсурд происшедшего, весь тягучий кошмар последнего часа вязкой чернотой вновь навалился на него. Он вдруг с ужасом представил себе Алёнку среди этого стука, этих разговаривающих телефонных трубок, кухонного бедлама, приблудных босоножек и «липовых» патрулей...
«Ё-моё! – всполошился Стас. – А эти трое ещё, наверное, где-то в подъезде!..».
– ...Стас! – Алёнкин голос силился преодолеть межпланетные пространства. – Мне приехать, Стас?!
– Алёнка, подожди!.. – Стас, почувствовал, что голос внезапно сел, и откашлялся. – Алёнка, ты можешь подождать?..
– Стас, у меня тут таксофон, я не могу долго... – Алёнкин голос пропадал, терялся среди чёрных ледяных полей межпланетного вакуума. – Стас... мне приехать?..
И, зажмурившись, как будто шагая с обрыва в ощетинившийся сосулистыми кинжалами, дышащий криогенным холодом ледяной мешок, он сказал:
– Подожди, Алёнка... Ко мне сейчас нельзя... Никак нельзя... – и уже добивая, нанизываясь себя грудью на зазубренное льдистое остриё, добавил: – Я... я занят сейчас...
 Голос Алёнки пропал. В трубке трещал и посвистывал Большой Космос.
– Алёнка! – Стас мучительно барахтался в засасывающей, полной игольчатых льдин бездонной полынье. – Алёнка, я тебе позвоню!.. Куда тебе звонить, Алёнка?!.. Алёнка!!..
В трубке, умирая, хрипела Вселенная. Потом раздался щелчок, и пошли короткие гудки...
Целую вечность он сидел, невидящими глазами уставившись перед собой и баюкая на руках уснувшую телефонную трубку, а потом – бережно – положил её на аппарат.
– Вот оно, значит, как... – неизвестно кому печально сказал Стас и тут услышал шаги...
Ещё по осени, когда Алёнка только-только перебралась к нему, и они, объединив капиталы, с первой получки купили телевизор, Стас лазил на чердак устанавливать антенну. Стаса удивило – он раньше этого не знал – что чердак засыпан толстым – по щиколотку – пушечно хрустящим при каждом шаге, слоем керамзита. Он долго топтался по чердаку, устанавливая антенну, а, спустившись, застал Алёнку в оживлённо-восторженном состоянии, и она, всплёскивая руками и показывая всё в лицах, стала взахлёб рассказывать ему о жутких кровожадных монстрах, которые завелись у них на чердаке и грохочуще рыщут там в поисках добычи. Он сказал, что он и есть тот самый кровожадный монстр и, рыча, открыл охоту на визжаще-хохочущую и отбивающуюся подушкой Алёнку... 
И вот теперь он сам слышал поступь этих «монстров».
Шаги первоначально возникли сзади-справа (Стас всё так же сидел на кровати лицом к окну) – возле всё той же глухой торцевой стены. Хруст был отчётливым и оглушающе громким. Шёл явно очень тяжёлый человек. «Или монстр», – подумал Стас. «Монстр», неспеша пройдя «мимо» Стаса, остановился где-то над срединой комнаты. Стас, задрав голову, как будто пытаясь что-то разглядеть на высоком, в трещинках старой краски, потолке, на цыпочках подошёл и остановился под ним. «Монстр» сделал ещё два тяжёлых шага в сторону окна. Стас, не дыша, проследовал. Они стояли, разделённые по вертикали бетонной плитой и двумя метрами  воздуха над головой Стаса. Стас вдруг ощутил, что до крови прикусывает губу и, слизнув проступившую солёную каплю, отвёл взгляд от потолка – он стоял в трёх шагах от окна и опять отчётливо видел, как машет, машет бессильным крылом и никак не может взлететь изломанный ветром лист кровельного железа.
И тут Стаса пронзило, как током. Он вдруг наглядно представил себе геометрию чердака и понял, что в том месте, где стоял «монстр» расстояние от бетонной плиты до наклонной крыши, ну, никак не могло быть больше одного метра. Получалось – либо крыши над его домом уже нет вовсе, во что верилось с трудом, либо... либо... Стасу даже страшно стало думать в этом направлении.
Он потрогал губу рукой, и его пронзило током вторично – боковым зрением справа от себя он уловил – здесь! в комнате! совсем рядом! – какое-то беззвучное движение. Собрав всего себя в кулак, зажав в себе почти непреодолимое желание по-бабьи завизжать и забиться в истерике, Стас медленно повернул голову. Из сумрачной комнаты, обрезанной по краям траурной тяжёлой полировкой, из глубины старинного, наверное, ещё дореволюционного тётушкиного шкафа, подсвеченный спереди пасмурным заоконным светом, на него, неловко вывернув голову влево, испуганно смотрел взъерошенный человек в некогда белой майке, с торчащими из-под неё, собранными неровной гармошкой трусами. Голые ноги человека были обрезаны зеркалом чуть ниже колен. Стас повернулся к зеркалу и просемафорил человеку руками. Человек сделал то же самое. Стас, согнув руку в локте, показал ему неприличный знак. Человек просоответствовал. Стас почувствовал, что теперь готов уже истерически расхохотаться и также скомкал, подавил в себе этот позыв. Уж что-что, а хохотать ещё точно было рано. «Или уже поздно...» – подумал Стас.
Тут он вспомнил про «монстра» и опять, развернувшись корпусом к окну, посмотрел на потолок. И опять ледяная иголочка кольнула его в сердце. Стас, не дыша, скосил глаза к зеркалу и зацепенел. Ледяная иголочка стала стремительно разрастаться, разбегаться по телу тысячами ледяных игл – человек в зеркале всё так же стоял лицом к комнате и пристально смотрел на него. Потом с его лицом и фигурой начали происходить какие-то изменения. Стас расширенными от ужаса глазами следил, как человек сперва медленно, а потом всё быстрей и быстрей одевается чёрной, скрывающей фигуру одеждой. Одежда возникала пятнами и, разрастаясь, как раковая опухоль, расползалась по телу. Вылезли из глаз и размазались по лицу чёрная ветрозащитная маска и непроницаемые очки-консервы, вытек из руки и ушёл концом рукоятки за нижний край зеркала массивный альпеншток. И вот уже из глубин зазеркалья мраморными слепыми глазами смотрел на него давным-давно привезённый соседом-геологом с заоблачного Памира в виде старой туристской байки, а потом прочно ворвавшийся в сны и надолго ставший детским кошмаром – «Чёрный Альпинист»: в посечённых о камни – цвета вороньего крыла – брезентовых ветровке и штанах, весь увешанный альпинистским снаряжением, с обрывком страховочного троса на зацепленном за грудную обвязку карабине, страшный, молчаливый и – Стас это твёрдо знал – бесстрастно-беспощадный. Стас, не сводя с зеркала глаз, попятился и упёрся спиной в дверной косяк. Альпинист вдруг качнулся и легко вышагнул из зеркала – дважды громыхнули о паркет абсолютно невозможные и немыслимые здесь, в питерской квартире, тяжеленные шекельтоны. Несколько секунд постояв, как бы приноравливаясь к новой для себя обстановке, Альпинист повёл головой (очки-консервы тускло блеснули) и медленно двинулся к Стасу. Стас забился спиной о косяк, заскрёб воздух руками, и, вывернув шею, не смея отвести взгляд от надвигающегося призрака, вывалился, наконец, из комнаты в коридор, а потом долго, бесконечно долго рвал из щели непослушную дверную цепочку. А сзади надвигались, гремели, грохотали, отдаваясь в голове, тяжёлые каменные шаги...

Стас очнулся на площадке между первым и вторым этажом. Он стоял, вцепившись обеими руками в перила, тяжело, с присвистом, лязгая зубами, дыша. Сердце бешено колотилось. В голове, как крыльчатка обесточенного вентилятора, докручивалась невесть как попавшая туда фраза: «Держитесь левой стороны... Держитесь левой стороны...». Стас посмотрел вверх. Погони не было. Затерянный между коленчатыми суставами перил, мутнел штукатурными разводами далёкий потолок.
– Стас!!
Стас обернулся. Пролётом ниже, на площадке первого этажа, стояла и смотрела не него снизу вверх Алёнка. С Алёнки текло. Было такое впечатление, что её прокрутили в стиральной машине и, быстро, не отжав, поставили перед Стасом: юбка и кофта её, насквозь мокрые, были все перекручены, край кофты, завернутый вверх почти до груди, так и прилип, мокрые волосы – сосульками и мышиными хвостиками – залепляли лицо. В руке она держала, видимо, только что снятый рюкзачок. С рюкзачка тоже текло.
– Стас...– снова позвала Алёнка.
И они рванулись друг к другу.
Они обнялись прямо на ступеньках. Обниматься было неудобно – Алёнка стояла на ступеньку ниже, и тогда он подхватил её под мышки – мокрую, невесомую – и, крутанувшись, поставил ступенькой выше себя, и тогда их головы оказались на одном уровне, и он, схватив её за плечи, принялся целовать – в мокрые холодные щёки, в мокрый холодный нос, в мокрые холодные, а потом – такие горячие губы…
 Потом Алёнка отстранилась.
– Стас, ты почему на лестнице? – её глаза забегали по его лицу. – Ты почему босиком, Стас? – и уже видя, что случилось что-то ужасное, и заранее расширяя глаза от этого ужаса. – Что?.. Что случилось, Стас?..
Несколько секунд Стас ещё колебался. Ещё была мысль отгородить её от всего этого кошмара, но ледяной ком в груди давил на рёбра, толкаясь, искал выхода, и тогда он, со сладостной болью раздирая грудь, вывалил на неё, прямо в её огромные зелёные глаза весь ужас прошедших двух часов, весь абсурд этих двух часов, всю нелепость, несуразность и весь тошнотворный страх этих двух мгновенно-бесконечных часов.
Во время всего рассказа Алёнка так и не отвела от него своих глаз. Она слушала внимательно, не перебивая, только изредка вставляя уточняющие, иногда – с его точки зрения – абсолютно нелогичные, а иногда – очень цепкие вопросы.
– Вот... – закончил рассказ Стас. – Теперь даже и не знаю куда мне. То ли – в психушку. То ли – в милицию... Ни туда, ни туда не хочется... Да и бесполезно, – подумав, заключил он.
И тогда Алёнка сказала:
– Пойдём домой...
С минуту Стас соображал. Потом до него дошло.
– Да ты что, с ума сошла?!.. Да ведь там!.. Да ведь они!.. – Стас лихорадочно подбирал слова…
И тогда Алёнка опять сказала:
– Пойдём домой...
– ...Подожди, а ключ?.. – Стас всё ещё никак не мог опомниться.
– Глупый, – Алёнка погладила его по щеке, – у меня ведь есть... – и, достав из мокрого кармана мокрой кофты ключ со знакомым, в виде смешного бегемотика, брелоком, позвенела им у Стаса перед носом…
Они поднялись на четвёртый этаж. По дороге нашлись потерянные Стасом во время бегства тапочки, и Стас, всунувшись в них, почувствовал себя почти одетым.
Он бы не удивился, если бы вместо двери квартиры увидел космический провал, или – наоборот – ровную заштукатуренную стену. Но дверь была на месте. Матово блестел тёмно-коричневый, разбитый на ромбики дерматин обивки. Латунно поблёскивали шляпки обойных гвоздей. Над тёмным, но хранящим внутри себя точечку далёкого света зрачком дверного глазка привычно обнимались цифры номера: «69».
Алёнка надавила на ручку. Дверь была закрыта.
– Не удивлюсь, если с той стороны накинута цепочка... – в спину ей пробормотал Стас. Алёнка покосилась на него и, ничего не сказав, прицелилась ключом в замок.
– Подожди... – тронул её за плечо Стас, он пересёк лестничную площадку, и, подняв из-под соседской двери, взвесил в руке, видимо, оставленный со времён ремонта строителями, кусок арматуры. –  На всякий случай...
Потом он вновь занял место за спиной у Алёнки.
– Давай!..
Замок легко щёлкнул. Алёнка толкнула дверь. Стас, отстранив Алёнку и выставив перед собой арматурину, шагнул в проём...
И ничего не произошло.
На кухне мирно жужжал холодильник. В ванной, за закрытой дверью приглушённо, но яростно шумела вода. Стас распахнул дверь. Вся ванная комната была заполнена паром. Из крана над раковиной хлестала брызгучая струя.
– Воду дали, – растерянно сказал Стас и, обернувшись к Алёнке, добавил: – Горячую...
Алёнка стояла в проёме кухни. Потом медленно повернулась. В её глазах дрожали слёзы.
– Бедный... – она подошла к нему и уткнулась лицом ему в грудь. – Прости меня...
Стас переглотнул.
– Пойдём... – хрипло сказал он и откашлялся. – Надо ещё в комнате посмотреть.
Он завернул кран, и они прошли в комнату.
В комнате тоже ничего не изменилось, только у двери лежал на боку стул, видимо, опрокинутый при паническом – Стаса – бегстве. Чёрным крутолобым спящим котом покоился на тумбочке телефон. Стас снял трубку и послушал. Трубка гудела.
– Гудит... – ответил он на немой Алёнкин вопрос. – Представляешь, я его тогда из розетки выдернул...
И тут в стену опять постучали.
Видимо, с лицом у него стало что-то не так, потому что Алёнка сразу подошла к нему и, взяв за руку и заглянув в глаза, быстро сказала:
– Это – ветер. Стас, это – ветер... Это – рекламный щит порвало ветром. Это он стучит – я видела...
Стас присел на край кровати и махнул рукой:
– Укатали они меня... Я посижу, ладно?..
Алёнка устроилась рядом и прислонилась виском к его плечу.
– Ты хоть железяку эту положи, – спустя некоторое время сказала она.
Стас с удивлением заметил, что всё ещё сжимает в руке кусок арматуры.
– Шкаф ещё не проверили, – уже без всякого энтузиазма сказал он, – надо шкаф посмотреть...
– А давай я! – вскочила Алёнка и отобрала у него прут.
Она решительно, с прутом наизготовку, подошла к шкафу и заглянула в зеркало. Руки у неё опустились.
– Вот ужас-то... – расстроено сказала она. – Ведьма ведьмой... Да ещё мокрая.
Она обернулась к Стасу.
– Слушай, я пойду – душ приму... Ты как?
Стас прислушался к себе. Ледяной ком в груди растаял. На душе было хоть и пусто, но спокойно.
– Нормально, – сказал Стас. – Я – нормально... Иди...
Она подскочила, нагнулась, чмокнула его в нос и ускакала в прихожую.
– Мокрое же всё!.. – через некоторое время раздался её расстроенно-возмущённый голос.
Алёнка опять возникла в комнате, сунулась в шкаф (Стас напрягся), покопавшись, извлекла что-то своё, женское и, послав ему воздушный поцелуй, снова исчезла за дверью. Через секунду из-за дверного косяка высунулось её лицо.
– Стас... Всё будет хорошо... – серьёзно глядя на него, сказала Алёнка. – Теперь ВСЁ будет хорошо...
– Я знаю... – Стас сам удивился своему спокойствию. – Иди, мойся...
Алёнка ещё несколько секунд пристально смотрела на него, потом кивнула и исчезла. В ванной зашумела вода.
– Я знаю... – повторил Стас. Потом он встал и подошёл к окну.
Дождь утихал. Частый, но мелкий, он спокойно сыпался на потрёпанный недавним штормом, ещё не пришедший в себя город. Листва на деревьях уже не металась судорожно из стороны в сторону, яростно отбиваясь от ветра, а, устало повиснув, собирала дождевую мелочь в крупные капли и размеренно роняла их в ещё мутные, взбаламученные лужи. Пешеходов почти не было. Изредка, расшвыривая из-под колёс пенную воду, проносились сверкающие авто, сейчас больше напоминающие стремительные глиссера. Блестя красной пластмассой и хромом, сиротливо мок на той стороне улицы пустой  автобусный павильон. Светофор на перекрёстке вышел из комы и методично перебирал свои трёхцветные чётки...
Слева, из-под мокрых тёмно-зелёных липовых крон, выкатилась жёлтая автобусная крыша. Автобус прошёл под окном и, остановившись возле невидимой Стасу остановки, раскрыл перепончатые двери. Входяще-выходящих не было.
– Где ты был, когда тебя не было? – тихо упрекнул его сверху Стас.
На светофоре зажёгся зелёный. Автобус закрыл двери, плавно отчалил от бордюра и, набирая ход, кружевными веерами разбрызгивая из-под колёс воду, ушёл сквозь перекрёсток в открывшуюся перспективу улицы.
– Жанка меня убьёт... – вслух подумал Стас. – Нет, точно убьёт... Или уволит.
Впрочем, завтрашний день казался ему сейчас далёким, как мыс Горн.
Отставший от своих порыв ветра вдруг резко взлохматил кроны деревьев (те ответили дружным залпом крупнокалиберных капель по лужам), вновь взволновал лист железа на соседней крыше и, упав вниз и подхватив брошенный кем-то поломанный полосатый зонт, весело погнал его по мокрому тротуару.
«Всё будет хорошо... – наблюдая за проделками ветра, спокойно думал Стас. – Теперь всё будет хорошо...».
– Ну, ладно, я пошёл... – сказал снизу, с подоконника, знакомый металлический голосок и, как ни в чём не бывало, деловито затикал.
Стас вздохнул...