Давайте, и дастся вам:
мерою доброю, утресённою,
нагнетённою и переполненною
отсыплют вам в лоно ваше;
ибо, какою мерою мерите,
такою же отмерится вам.
Ев. от Луки, гл. 6, стих 38.
- Спасибо большое, Елена Васильевна, за мед. Может вы все-таки войдете?
- Ну, что ты, Лизонька! У тебя и без того забот хватает. Да и к поездке вам нужно уже готовиться. Значит, отец сказал срочно ехать?
- Да, после того, как он сам осмотрел Сережу, посоветовал не откладывать, и в понедельник быть уже в Москве.
- Как его самого-то здоровье?
- Свиду, вроде, ничего, но мне кажется он просто старается держаться бодрее, нежели лучше себя чувствует. Особых изменений к лучшему, по-моему, нет.
- Ничего, Лизонька, будем надеяться еще поправится. Ну, не стану тебя больше задерживать, пойду.
"До свидания" с улыбкой, и тяжелые мысли снова тут-как-тут. Нет, верить в них ей не хочется. Все это только предположения. Ничего еще не ясно.
Она взошла по ступенькам с большой банкой акациевого меда в руке, и остановилась. Его нигде не было видно. Сразу вспомнила свою просьбу не уходить далеко. Наконец беспокойство отступило. Он сидел на корточках у соседнего забора с Никитой и о чем-то с ним весело разговаривал. Успокоившись, она вошла в дом. Дверь протяжно скрипнула, словно напомнила о ветхости всего жилища. Сквозь коридор идти было снова неприятно. Его вид будоражил в памяти те жуткие минуты. Все произошло так неожиданно, что холод до сих пор пробегал по спине. Необходимость отнести отцу завтрак, как спасение от всех этих мыслей. Казалось, они теперь были ее постоянными спутниками.
Большая известность семьи, заставляла вежливо отказываться от помощи несколько раз в день. Собранную сумму она не взяла и сегодня. Некоторые накопления оказались кстати.
- Папа, можно к тебе?
Дверь была немного приоткрыта и после небольшой паузы Елизавета услышала, как отец, чуть хриплым и присущим ему тихим голосом пригласил войти.
Опираясь о спинку своей кровати, он пытался встать с колен после утренней молитвы. Она поставила поднос на тумбочку и подошла помочь ему.
- Я принесла тебе завтрак, - помогая отцу встать, сказала она.
Отец похрипывая, сел на кровать.
- Позавтракаю немного позже, - ответил он. – Подай-ка мне лучше чаю.
- Я поставлю поднос рядом с тобой, может, после чая ты решишь, что-нибудь съесть, - подвигая к нему тумбочку, сказала она и направилась к окну.
Шторы послушно одернулись, и солнечные лучи стремительно ворвались в комнату.
Большая старинная кровать, с высокими спинками, заскрипевшая, когда отец Павел потянулся за чашкой с чаем, маленькая тумбочка, высокий шкаф и письменный стол, обнаживший в солнечном свете всю свою ветхость, составляли то скромное убранство, которым уже много лет пользовался старый священник. Ничего, казалось, не изменилось еще с того времени, как он впервые вошел в этот дом. Все тогда посчитали его приезд никчемным. Холодные взгляды, безразличие в голосе заметны были в каждом. Спустя месяц глаза пришлось прятать уже им, после того, как главную их ценность он защитил в одиночку. Исключительная благочестивость послужила уже лишь подтверждением тому, что уважение явилось не напрасным. В сердцах жителей, произошедшее изменило многое; стыд заставлял работать души и пробуждать в памяти что-то забытое, но очень родное.
То был мрачный период - тяжелое послевоенное время. Пятеро идейных пришли неожиданно. Но именно неожиданность, как оказалось, стала главным мерилом. Фуражки со звездами прохаживались вокруг дерева уже как волки, искали место, с какой стороны лучше начать рубить. Люди собирались медленно, им по большому счету было все равно, просто жалко. Кто-то побежал за ним, дуб, как ни как стоял рядом с его участком. Весть о происходящем застала его на развалинах церкви. Он сел на лошадь и поспешил к дому. Прискакав, молодой священник прорвался сквозь толпу, подбежал к дереву, развернулся и распахнул руки. - «Нет», - тяжело дыша, сказал он, обращаясь к людям в кожаных куртках. Те, сдвинув брови, попросили отойти.
- Он что для тебя, символ? – спросил один из них с ухмылкой.
Отец Павел взгляну на него.
- Так же, как и для вас, - ответил он, решительно глядя тому в глаза.
Тот посмотрел на своих.
- Для нас это просто дерево.
- Священник прошелся взглядом по каждому из них в отдельности.
- Там, за селом, стоит целый лес, вы же пришли с топором именно сюда… Боюсь вы сами не верите в то, что это просто дерево.
Толпа следила за происходящим в гробовой тишине. Все ожидали развязки. Один из пятерых сделал шаг вперед.
- Оно мешает проведению электричества, - открыв какую-то папку, начал он, обернувшись к народу. – Вам нужен свет?!
Люди стояли в смятении. Никто не знал, что ответить.
- От столба, который будет вкопан рядом с домом номер четыре, - показав рукой на начало улицы, сказал он громким голосом. – Протянут провода к столбу, который поставят у одиннадцатого дома, - подняв другую руку, объяснил он толпе, – Дуб же этот стоит между! Как прикажете тянуть провода?!
Сельчане переглянулись. Послышался легкий гул.
- А других вариантов нет? – робко бросил кто-то.
Боевой голос лейтенанта долго ждать не заставил.
- Нет, других вариантов нет! ...План уже утвержден.
Тихая тональность, с которой было произнесено последнее предложение, говорила сама за себя. План состоял совсем не в том, чтобы провести электричество. Впрочем, молодому священнику все было понятно и без этого. От дуба он не отходил ни на шаг.
- Ну что, сами отойдем, или как? – угрожающе обратился к нему один из пришлых.
- Я вам не дам его срубить, - готовый ко всему, ответил он.
Лейтенант ухмыльнулся и, опустив голову, покачал ею.
- Уберите его оттуда, - тихо приказал он стоящим рядом.
Священник сделал шаг назад и уперся в дерево. Толпа загудела.
Руки обоих оказались настолько сильными, что сопротивляться было бесполезно. Третий, с топором, подошел следом. Перед тем, как начать рубить, он окинул дерево взглядом. Отец Павел обернулся. Одна лишь мысль, что через секунды топор вонзится в ствол, заставила его мобилизовать все силы. Покачиваясь, он стал выкручиваться. Коренастый размашисто занес топор. Отчаянный стон, и священник буквально вытек из тисков рук. Лезвие уже рассекало и воздух и растворившееся в нем кроткое «Не надо», когда рука с мольбой потянулась к орудию. Мгновение, и над всем селом нависла мертвая тишина. Поначалу никто даже не понял в чем дело. И только истеричный женский крик из толпы, дал понять, что произошло нечто жуткое. Топор вонзился в ствол, а у ног коренастого лежал священник. Потрясению не было предела. Кто-то бросился к несчастному. Кровь шла ручьем. Ствол, корни, земля, все окропилось ею. В шоке стояли и те, кто был виновником этого кровопролития. Ругань, брань, посыпались на них со всех сторон. Придя в себя, они поспешили удалиться восвояси. Топор остался торчать в стволе. Создавалось ощущение, будто кровь вытекала из дерева.
Мария Владимировна шла от развалин церкви пешком, и пришла уже только тогда, когда мужа увозили в больницу. Он лежал в повозке, без сознания. Увидев его, она от ужаса едва удержалась на ногах. Крики, слезы, сопровождали повозку всю дорогу. За то, что допустила, за то, что не успела, она корила себя, не переставая. Отцу Павлу приходилось потом самому успокаивать ее. Сам же он утешался тем, что пусть и такой ценой, но дерево удалось все же спасти. По возвращении же священника из больницы, сельчане еще долго не поднимали глаз, стыдясь своей нерешительности. Пойти им навстречу ему пришлось самому.
Данный случай, произошедший в сорок восьмом году, остался в памяти людей навсегда. То была последняя, трагичная история, связанная с их многовековой достопримечательностью. Ветви этого необычного дерева повидали многое. Но дуб пережил все. Он продолжал стоять, словно твердо знал, что нет никакой другой силы, способной прекратить его существование, как только сила его создавшая и отмерившая ему истинный срок. Кипевшие вокруг этого чуда страсти имели всегда лишь одну причину. Связана она была с тем, что по своей форме он довольно отчетливо напоминал крест. Очевидная красота дуба не оставляла равнодушным никого. Даже те, кто приходил к нему с плохими намерениями, признавались поначалу себе в том, что никогда прежде не видели ничего подобного. Особенно привлекательно дерево выглядело зимой, когда на фоне кристально прозрачного, морозного рассвета, распахнув свои корявые объятья, словно, чему-то неведомому и непостежимому людям, оно сказочно поблескивало на свету своими снежинками. "Да, я стар, коряв и даже жалок, но тайна создавшая меня сильней моей немощи", будто бы говорил он всем своим видом. Дуб величественно возвышался на широком холме, и был так изогнут к небу, что создавалось ощущение, будто он знает нечто такое что передать просто не в силах. Вероятно, таким его и обнаружил странствующий монах, который и положил начало человеческому пребыванию в данном месте. По преданию, увидев дерево издалека, откуда открывался его особенно красивый вид, будущий отшельник ни секунды не раздумывая, решил здесь поселиться. Когда это случилось, никто уже и не помнил, как не помнили и то, как звали монаха. Не известен был также и возраст дерева. От привычки преувеличивать, одни говорили, будто ему около тысячи лет, другие возражали, называя цифру значительно большую.
Мрачные периоды истории, которые сумел пережить необычный, древний дуб, не обошли, однако стороной местную, сельскую церковь. Она сполна приняла на себя все тяготы, выпавшие на долю того времени. Ее состояние, на момент приезда отца Павла было настолько плачевным, что молодой священник не знал поначалу, как ему быть: ломать и строить заново, или же постепенно восстанавливать. Подумав, он выбрал все же второй вариант. Долгие годы, шаг за шагом он поднимал ее из руин, и свой первоначальный облик, церковь обрела лишь прошлым летом. Сегодня же было время весны, весны тысяча девятьсот девяносто пятого года.
__________________
- Ну, я пошел!
- Пока Никит!
Приятное, сладостное чувство предвкушения переполняло маленького Сережу. Выражение лица казалось таким светлым, что для его друга он был уже где-то очень далеко. – «Нужно поскорей добраться до своей комнаты и подготовиться к этой поездке», - Думал он, подходя к дому. Каким оно будет – его первое путешествие в Москву?
Крутые ступеньки крыльца вновь дались ему не легко. Но он уже не обращал на это внимания. Прежде чем направиться к себе, он решил забежать на кухню.
Топот в коридоре, мгновение, и кухня озарилась его присутствием. Мама была частью праздника. Полотенце послушно ожидало его на стуле.
- Ты что, уронил ее, - спросила Елизавета, глядя на необычные действия своего сына, протиравшего губную гармошку.
Перед глазами вновь стал Никита! Его щеки раздувались, глаза почти выкатывались, однако все было зря, он не услышал ни одной внятной мелодии.
- Нет, мам, просто у Никиты никак не получается сыграть на ней. Вот она и стала мокрой.
Улыбка, заразительный детский смех, и в воздухе снова витает радость.
Елизавета смотрела на своего сына, умиляясь его счастливому виду. Этот смех всегда затмевал любые ее тревоги.
Он бросил полотенце на стул и подбежал к ней.
- Выезжаем завтра утром?
Умилительный взгляд постепенно наполнился грустью.
- Да, - ответила она тихим голосом и провела рукой по его волосам. – Ты пойди, посмотри, может тебе, хотелось бы еще что-нибудь взять с собой.
Поцелуй, и тревожные мысли приходят на смену убежавшему сыну.
Елизавета готовилась к поездке в Москву, с волнением думая о том, что скажут столичные врачи. Сходство казалось очевидным, но эти подозрения она гнала от себя прочь. Симптомов той злополучной болезни, от которой умер его отец, за ним никто никогда не наблюдал. Присущая ему от рождения бледность, являлась еще недостаточным поводом для беспокойства. Теперь же этот признак стал одним из многих. Но главным все равно был тот, что дал о себе знать на днях.
Обычный вечер, обычного дня. Елизавета находилась на кухне, занимаясь там приготовлением ужина. Шаги, направлявшегося, видимо, к ней Сережи, были для нее настолько привычны, что на них она даже не обратила внимание. И может услышанное ею спустя секунды осталось бы тоже особо незамеченным, однако наступившая после тишина, сразу же породила в ней тревогу. Она отставила в сторону ложку, которой помешивала варившуюся в кастрюле еду и медленным шагом направилась в коридор. Увиденное там заставило ее мгновенно побледнеть. Тихое обращение по имени, переросшее постепенно в крик, и призыв о помощи, обращенный к отцу, сопровождали происходящее следом. Мальчик не подавал признаков жизни и был похож на белое полотно. Елизавета не могла ничего понять. Прибывая в абсолютной растерянности, она держала сына на руках и не знала, что ей делать. Отец Павел, в силу своих возможностей, поспешил к двери еще в тот момент, когда услышал странное падение. Но в коридор он вышел уже во время криков. Тем не менее, именно на его руках, Сережа пришел в себя, после того, как несколько минут пробыл в бессознательном состоянии. Произошедшее безумно напугало как Елизавету, так и отца Павла. О том, что мальчика надо повезти на обследование сразу в Москву, решили на следующий же день.
Попытки ничего не предполагать и находится мыслями на данном этапе развития событий, казались тщетными, но она старалась. Поддаваться эмоциям, было не в ее характере. Имевшаяся закалка тоже шла на пользу.
Елизавета вышла замуж в девятнадцать. Выбранный ею человек оказался достойный: добрый, мягкий характер, хозяйственные руки, всегда заботлив. Знакомство произошло во Владимире, где она получала высшее образование. Там же прожили год после свадьбы. Город им понравился с самого начала, планировали остаться жить. О том, что здоровье мужа было несколько неважным она, в общем-то, знала, но остальными подробностями не интересовалась. Да и никаких намеков, не говоря уже о конкретных случаях, не наблюдалось. Но беда пришла, и пришла не в виде случая, а в виде трагедии. Произошло это на рабочем месте, в чертежной мастерской, где Михаил имел должность инженера. Его нашли лежащим у стола. Действовать было уже поздно. Врачи констатировали остановку сердца. С тех пор прошло шесть лет. Все это время, Елизавета одна воспитывала их единственного сына, Сережу. Впрочем, правильней сказать, растила, воспитанием же, по большей части занимался отец Павел. Как считала она сама, не будь отца рядом, то ей пришлось бы невыносимо тяжело. И хотя в последние годы за ним самим нужен был уход, однако для Елизаветы это не шло ни в какое сравнение с той поддержкой, которую он оказывал одним своим присутствием. В отце она была уверена всегда. Ее личное детство ему удалось наполнить только светлыми красками. В воспоминаниях остались лишь любовь, забота, теплое и нежное отношение. Перечисленное было для нее ценно еще и тем, что он сумел дать ей все это в отсутствии матери.
Приготовления к дороге почти закончились. Она села на стул и усталым взглядом посмотрела на часы. Раздался стук в дверь. На пороге появилась Надежда, человек очень близкий, почти родной, дружившая с Елизаветой с самого детства. Ко всему прочему с тех же лет, она являлась еще и духовным чадом отца Павла, так что связь с этим домом у нее была довольно крепкой. Произошедшее с любимым ею Сережей, воспринималось Надеждой и как собственное несчастье. Слёз она не показывала, но сердце обрывалось, и жажда помочь хоть чем ни будь, переполняла ее. Не имея никакой действенной возможности, все последние дни Надежда провела в молитве за маленького мальчика, которого любила не меньше своих детей.
- Лиза, я передала отцу Андрею. Он обязательно придет, - войдя на кухню, сказала она.
Отец Андрей, по желанию старого священника, должен был навестить его на днях для совершения таинства причастия. Он стал теперь настоятелем той самой церкви, где много лет прослужил отец Павел.
Елизавета сидела, глядя перед собой, словно на кухню никто и не входил. Надежда подошла и присела рядом. Нежно взяв хозяйку за руки, она поднесла их к своим устам и стала молча делить с ней ее тревоги. Воцарилась тишина, которую нарушали лишь тикающие часы.
- Поехать с тобой, - тихо спросила она, поглаживая усталые руки.
- Ты же знаешь, что тебе надо остаться с отцом.
- Да, но если ты скажешь…
- Нет, ты нужнее здесь.
В коридоре послышались быстрые шаги. Спустя мгновение кухня вновь озарилась присутствием маленького Сережи. Объятия Надежды долго ждать не заставили; отчаянное тисканье, поцелуи в пухленькие щечки становились для нее непреодолимым искушением, которому она поддавалась, как только он появлялся. Но главной ее слабостью были все же его большие голубые глаза, в которые она всегда любила смотреть несколько по особенному, что впрочем, нравилось и самому мальчику. С игривой пристальностью, глядя друг на друга вначале исподлобья, они затем медленно соприкасались своими лбами, после чего столь же выразительно продолжали смотреть друг другу в глаза, пока на их лицах постепенно не появлялась улыбка, перерастающая затем в веселый смех. Подобный эффект от этой незатейливой игры, достигался вероятно благодаря непосредственно близкому ощущению выразительности взгляда напротив. И, безусловно, в ее основание была положена абсолютная расположенность друг к другу. Вот и сейчас, закончив с объятьями и расспросами о самочувствии, Надежда поймала момент и сыграла с маленьким Сережей в эту игру взглядов, которую с умилением наблюдала Елизавета, никогда не пытавшаяся повторить ее, так как знала, что забава эта принадлежит только им.
После всех этих веселых и умилительных сцен, мальчика попросили сходить к дедушке и спросить, не хочет ли он все-таки выйти на свежий воздух, о чем поделился с дочерью еще утром, и от чего потом сам же отказался.
Короткий стук в дверь, тихое приглашение войти и комната старого священника вновь рада растворить старческое уединение детской непосредственностью.
Отец Павел был чем-то занят за письменным столом. На предложение внука провести время на воздухе он согласился, но попросил подождать. Пока дедушка что-то читал, мальчик присел на его кровать и по привычке решил о чем-нибудь поделиться. И первое, что ему пришло в голову, это его безуспешные попытки научить своего друга играть на губной гармошке, которой сам он владел отменно. Рассказ однако не получался, поскольку красное лицо Никиты стояло перед глазами и не давало вымолвить ни слова; вздувшиеся щеки, выкатившиеся, будто чем-то испуганные глаза… нет, передать этого было нельзя.
Отец Павел улыбнулся заразительному смеху своего внука и, отложив в сторону записки, переданные ему через Надежду, встал из-за стола.
- Пойдем, - тихо сказал он заливавшемуся смехом внуку.
С раннего детства Сережи, между ним и отцом Павлом, сложились самые теплые и доверительные отношения. Кроме глубокого уважения, мальчик испытывал к своему дедушке ту искреннюю любовь, которой только может отличаться преданное детское сердце. Вместе они проводили большую часть свободного времени, и обоим это очень нравилось. Нравилось ходить вместе в лес, бывать на рыбалке, нравилось, когда тихими, летними вечерами, сидя на той самой скамейке, на которую оба сейчас присели, вести неторопливые беседы о самом разном. И хотя для отца Павла все это было достаточно незатейливо, тем не менее, к этим минутам он относился очень трепетно.
То, что произошло на днях с мальчиком, болезненно переживал и старый священник. Понимая, что случившееся стало, возможно, предвестником больших испытаний, отец Павел, перед их отъездом в Москву, хотел постараться помочь, если не преодолеть, то хотя бы, сколько-нибудь рассеять возможный страх ребенка перед тем, что может ожидать его впереди.
- Сережа, ты помнишь, как много мы с тобой общались на этой скамеечке?
- Помню, - ответил тот, покачивая ногой.
- И как мы говорили о том, что в жизни человека бывают такие минуты, когда ему необходимо проявить все свое мужество, особенно, если это мужчина, помнишь?
Мальчик посмотрел на дедушку, пытаясь вспомнить тот разговор.
- Это когда ты рассказывал мне про войну? – быстро выдал он.
Старик улыбнулся.
- Ну, тогда, конечно, было трудно, - не ожидая подобного примера, сказал он.- Но трудности бывают ведь и в мирное время, и у каждого разные: у кого-то на работе, у кого-то дома…
- У кого-то в школе, - добавил мальчик.
- Да, у кого-то в школе.
- У меня нет!
Старик улыбнулся.
- Согласен, здесь у тебя все хорошо.
- У меня только со здоровьем сейчас трудности.
- Но ты ведь не боишься их? – взглянув на внука, спросил священник.
- …Не знаю.
- Ты помнишь, чего нельзя терять, когда тяжело?
- Нельзя терять веры и нельзя отчаиваться, - тихо произнес тот.
- Да, мой мальчик - посмотрев на внука, сказал старик, - именно так.
Мирную беседу дедушки с внуком потревожила вышедшая во двор Елизавета. Она держала в руке список с названиями лекарств и шла спросить у отца, не нужны ли ему еще какие-нибудь препараты, которые она могла бы привести из Москвы. Заодно она сообщила, что завтра, как он и хотел, придет отец Андрей.
- Вот завтра-то я и приму свое главное лекарство, - с улыбкой отреагировал на эту новость отец Павел.
Остаток дня прошел в последних приготовлениях к дороге. На следующее утро, Елизавета с сыном села в автобус, следовавший во Владимир. Там они должны были успеть на проходящий поезд до Москвы. Провожая их из дома, старый священник еще раз попросил свою дочь не забыть заглянуть к отцу Николаю, который был настоятелем одного из московских приходов. Будучи знакомыми еще со времен их учебы в духовной семинарии, они по возможности старались поддерживать друг с другом связь. А в сложившейся ситуации, отец Павел надеялся еще и на то, что друг, в случае необходимости, окажет его дочери нужную помощь.
-------------------------------
Сердце бьется все учащеннее, поезд, медленно покачиваясь, выбирает из множества пересекающих друг друга путей только один, и по нему подъезжает к платформе. Три с лишним часа пробежали незаметно, оставив за собой километры вьющихся стальных полос и по большей части ненужных мыслей.
Москва встретила их теплой и ясной погодой, по которой чувствовалось, что весна в первопрестольную пришла уже окончательно. Стрелки на привокзальных часах показывали половина двенадцатого. Дабы избежать нежелательной для сына атмосферы в метро, Елизавета решила взять такси. Слегка ошеломляющий ответ водителя на вопрос о том, сколько будет стоить доехать до нужной им больницы, прозвучал, как – добро пожаловать в столицу. И все же, несмотря на непомерную для нее цену, она согласилась, решив таким образом добраться хотя бы до храма отца Николая, а после воспользоваться автобусом.
В отличие от мамы, мальчик оказался в Москве впервые. Все было ново и все странно. Надежды на то, что при знакомстве с городом он насладиться каким-нибудь упоительным чувством не оправдались. Более того, по началу присутствовал даже испуг; машины, снующие вокруг люди, их несмолкаемый говор, голос из громкоговорителей… От растерянности он стал понемногу избавляться лишь в машине.
Теперь столица открывалась из окна автомобиля. Мальчик робко рассматривал непривычный для него безумный город, который кроме согревавшего его весеннего солнца, грелся вдобавок еще и в собственной суете. Он разглядывал все, что видел вокруг, попутно читая по слогам надписи на вывесках магазинов и рекламных щитах. Но их было так много, что прочесть хоть какую-нибудь до конца ему не удавалось. Одна из таких надписей показалась вообще странной. Красовалась она на большом рекламном щите и содержала лишь цифры, которые он, по непониманию, прочел довольно странным образом – один девять четыре пять, минус один девять девять пять. Неправильно прочитав надпись, и, к тому же, приняв ее по незнанию за арифметическое задание, он не подумал о том, что это были всего лишь две даты (1945-1995), говорившие о грядущем юбилее большого события, причем известного и ему самому. Ничего не понимая, он решил все же поразмыслить над этим необычным примером. Но как только его мысли завертелись вокруг оставшегося уже где-то далеко позади нелегкого задания, как мама попросила водителя свернуть направо. Тем самым она его отвлекла, и всякое желание заниматься сейчас арифметикой у него тут же пропало.
Проехав по маленькой безлюдной улице, машина затем свернула в столь же безлюдный, но напичканный припаркованными автомобилями переулок, и остановилась возле большого храма. Умелые пальцы таксиста быстро пересчитали вознаграждение, после чего водитель торопливо распрощался.
Прежде чем взяться за рукоятку чемодана, Елизавета окинула сооружение взглядом. Мальчик же пробежался глазами по окружавшим его красивым машинам, затем подошел к маме, и словно опасаясь потеряться, схватил ее за руку.
Войдя внутрь, Елизавета подошла к стоявшей у входа скамейке и поставив рядом с ней вещи, попросила сына присесть и подождать, пока она посмотрит, здесь ли отец Николай.
В храме было довольно безлюдно, лишь парочка прихожан, решивших после окончания службы приложиться к иконам, еще продолжали вносить своим присутствием некоторое оживление.
Алтарная дверь снова немного скрипнула. Он посмотрел на петлю, провел по ней рукой, после чего неслышно вздохнул. – «Вчера ведь только смазывали», - подумал он про себя и отошел от двери.
Взгляд, обескураженность, признание, и непременный взрыв.
- Боже мой, Лиза!
Всегда интересно наблюдать за человеком, абсолютно не ожидавшим тебя увидеть; его глаза, его растерянность, вспышка эмоций… И все это в одно мгновение.
Она узнала его по высокому росту еще, когда он находился к ней спиной. И то, что последует подобная реакция, Елизавета вполне ожидала, потому и улыбалась.
Секундная растерянность отца Николая, была связана не только с тем, что он оказался застигнутым врасплох. Глаза молодой женщины по началу напомнили ему ее мать, которую он знал очень хорошо. К слову, говоря о внешности Елизаветы, стоит отметить, что от родителей она унаследовала достаточно многое. Нежные черты ее лица своими легкими линиями в чем-то повторяли приятные черты отца Павла, и если бы, будучи священником, он не носил массивную бороду, то, при взгляде со стороны, определить между ними родство оказалось бы совсем не трудно. От матери же, как уже было сказано, Елизавете достались глаза. В то же время, при всей схожести с родителями, в ее внешности присутствовали и черты сугубо индивидуальные; украшавшие маленький лоб, тонкими ободками, брови своей изящной приподнятостью, предавали взгляду этой молодой женщины, какую-то загадочную, притягательную открытость. Однако в ее карих глазах, разрез которых чуть вытягивался к вискам, больше привлекало другое; хоть они и были унаследованы от матери, но выражали все же присущее именно характеру Елизаветы непередаваемое, будто чем-то защищенное спокойствие. В этом спокойствии читалось и загадочное умиротворение, и отношение к окружающему миру, и открытость души, светлой, искренней души, способной лишь к добродетели.
Улыбнувшись на радостное изумление, направлявшегося к ней священника, Елизавета слегка поклонилась ему. Отец Николай решил не дожидаться, пока между ними сократиться расстояние и с присущим его голосу басом, которым он, к слову сказать, умел превращать Божественную литургию в завораживающее, величественное действие, восторженно произнес.
- Вот так радость! Нежданная, нечаянная радость!
Как только они сблизились, священник обнял ее.
- Ну, здравствуй, Лизонька.
- Здравствуйте, - ответила она с улыбкой.
- Сколько же я не видел тебя?! Года три, думаю, будет!
Женщина пожала плечами.
- В последний раз, кажется, я сам приезжал к вам, - сдвинув брови, сказал не по годам бодрый старик.
- Да, тогда был Сережин день рождения, в октябре, - ответила Елизавета.
- Верно, вспомнил! Ты, кстати, одна к нам? – услышав имя мальчика, спросил он.
- Нет, с сыном. Он сидит у выхода.
Священник тут же взял ее за руку, и повел туда, где находился мальчик.
Храм был поделен на две части, которые соединялись между собой высокой аркой. Они прошли сквозь эту арку и направились к выходу.
Сережа сидел в это время послушно на скамейке и, глядя отсутствующе в пол, думал о чем-то своем. Точнее сказать, его мысли были заняты самолетами. В данный момент его волновало значение слова бомбардировщик. Об этом слове он думал потому, как ранее ему вспомнилась игрушечная модель летательного аппарата, которую он видел у Никиты дома. Свою единственную гордость тот представил другу как первоклассный бомбардировщик. Этот бомбардировщик был приклеен к высокой подставке и выглядел очень красиво. На Сережу он произвел сильное впечатление. Но значение такого сложного слова расшифровать оказалось для него не легким делом, и ему оставалось лишь пожалеть, что он не спросил о нем дедушку.
Мальчик так увлекся своими мыслями, что не заметил, как к нему подошли. Когда же рядом зазвенел голос отца Николая, ребенок даже немного испугался.
- Эх ты! Вот он уже как вырос!
Сережа вздрогнул и посмотрел испуганными глазами на священника.
- О, Господи, малыш, прости, я напугал тебя, - целуя ребёнка в голову, извинился тот.
Мальчик опустил глаза.
Наблюдая за всем этим со стороны, Елизавета смотрела на сына с нежной улыбкой и исполненным материнской жертвенностью взглядом.
- Ну, здравствуй, - словно решив начать заново, поздоровался отец Николай.
- Здравствуйте, - послышался тихий ответ.
Старик присел рядом и приобнял его.
- И сколько тебе уже лет, - наклонившись к нему, спросил он.
- Семь.
- Надо же. Ты очень вырос, - продолжая выражать свое удивление, сказал священник. – Скажи, а ты помнишь, как я приезжал к вам три года назад?
- Помню.
Сережа действительно помнил, как старый друг его дедушки гостил у них. Особенно он помнил его голос, который ему нравился, но от которого он сейчас испугался.
- Ну, делитесь со мной. Какими вы к нам судьбами, как там наш батюшка?
Елизавета вначале стала рассказывать об отце, оставившим свою службу в церкви еще в тот год, когда у них гостил в последний раз его старый друг. Московский же священник, к слову сказать, в свои семьдесят два года выглядел очень бодро. И не столько по сравнению с отцом Павлом, с которым они были ровесники, сколько вообще для такого возраста; в глазах его искрилась жизнь, чувствовалась ясность ума. Как он сам любил шутить, оставаться в хорошей форме его заставляют – карусель столичной жизни и прихожане, нуждающиеся в повышенном внимании ввиду постоянных экстремальных условий. Под экстремальными условиями он, видимо, понимал суету городской жизни, говоря его же языком, ту самую карусель.
Пока Елизавета общалась с отцом Николаем, Сережа решил прогуляться по храму. Мальчик медленно стал бродить меж величественных свод и обходить все иконы, многие из которых были ему хорошо знакомы. Продвигаясь от одного образа к другому, он аккуратно к ним прикладывался и проводил возле каждого какое-то время. Незаметно он очутился в главной части церкви, отделенной от другой высокой аркой. В этой половине никого из людей уже не было. Он обошел все иконы и здесь. Затем вышел к центру и, подняв голову, стал с интересом рассматривать под куполом троичное изображение Бога. Довольно долго разглядывая роспись под куполом и на стенах храма, мальчик после опустил голову и вдруг неожиданно для себя увидел образ, к которому относился особенно трепетно. Это была икона Владимирской Божьей Матери. Она располагалась у входа на клирос и имела очень внушительные размеры, но именно ее он почему-то пропустил. Неслышными шагами мальчик сразу же подошел к ней, аккуратно приложился, затем отошел на несколько метров и стал смотреть на взирающий с образа взгляд. Стояние его продолжалось долго. И хотя он был очень хорошо знаком с этой иконой, однако никогда прежде малыш не смотрел на нее так, как смотрел сейчас. Но всего интересней явилось другое. Продолжительное, молчаливое общение со взглядом пречистой, венчала коротенькая, чуть слышно произнесенная фраза. Вследствие каких мыслей она была произнесена, осталось в тайне, как осталось в тайне и то, что происходило у мальчика в душе. Возможно, не последнюю роль сыграл какой-то страх, ибо произнесенные им слова, говорили именно об этом. Наблюдая за их неслышным общением, складывалось такое чувство, будто происходит нечто очень загадочное. Впрочем, в минуты детской сосредоточенности, стороннему взгляду показаться может всякое. После продолжительного стояния перед образом, Сережа тихо, почти неслышно, произнес: «Я боюсь».
Елизавета сидела с отцом Николаем на скамейке и рассказывала ему о причине их приезда, когда мальчик подошел к ней, обнял и попросил отпустить его погулять на улице. Получив согласие и строгий наказ не отходить от храма ни на шаг, он кивнул головой и вышел.
-----------------------------
- Простите, вы уронили свою книжку.
Маленький, согбенный старичок, с небольшим узелком за спиной, обернулся к человеку, поднявшему с пола его крошечную книжицу.
- Спасибо большое.
- Не за что.
- А знаете, позвольте мне подарить ее вам. Вы, как я погляжу, хоть и иностранец, однако очень хорошо владеете русским языком. А стихи в этой книжечке написаны как раз на русском.
Очень респектабельного вида иностранец несколько удивленно посмотрел на старичка, который как-то загадочно и в то же время весело ему подмигнул и улыбнулся. На вид, старик выглядел не просто скромно, но даже бедно, словно крестьянин, сошедший с какой-нибудь картины Перова или Сурикова.
- Ну, что вы смотрите? Не стесняйтесь, берите, - протягивая книжицу, сказал старик.
И иностранцу ничего не оставалось, как только принять этот, неожиданный презент.
Провожая старичка взглядом, он одновременно стал открывать только что подаренную ему, маленькую книжку, обложка которой была пуста. В тоненьком сборнике поэзии отсутствовала также информация и об авторе, и об издательстве его выпустившем. Напечатаны там были только стихи. Подивившись немного и этому, иностранец открыл первое попавшееся стихотворение и стал читать.
Все что видимое – тленно,
Что невидимое – вечно.
В сей премудрости безмерной,
Отзовется бесконечность.
Бесконечности автограф
Ляжет дарственно на сердце,
Там, где суетный хронограф
Не откроет тайной дверцы;
Всяк, кто хочет, то узреет,
То, что явное и скрыто,
И достойному навеет,
Что искал он - то открыто…
- Маркус!
Иностранец обернулся.
- Маркус, прости, что опоздал, - подходя быстрым шагом все ближе, громко извинялся на немецком, молодой человек.
- Ничего страшного, Руди. Я прождал не долго, рейс был задержан, - ответил на том же немецком иностранец, пожав протянутую руку.
- Ну что, пойдем?
Респектабельный господин убрал книжицу в карман, после чего направился со своим встречающим к выходу. Уже у дверей он обернулся и стал высматривать загадочного старичка. Но старичка нигде уже не было.
- Ты кого-то ищешь? – спросил встречающий.
- Да так. Просто хотел… Ну да ладно, пойдем, - повернувшись к выходу, сказал немец. - Рассказывай, Руди, как дела?
- Дела в порядке.
- Кажется я зря взял с собой пальто, думал будет прохладно, - покинув здание аэропорта, сказал иностранец.
- Нет, погода сейчас уже хорошая.
- Пожалуй, это самый теплый май из всех, что я здесь наблюдал.
- Олег, положи сумку в багажник.
Водитель послушно взял багаж.
Поздоровавшись с давно знакомым ему водителем, иностранец сел в машину.
Бесшумно и с убеждающим видом своего предназначения к движению, представительского класса БМВ, медленно отъехал от подъезда аэропорта Шереметьево – 2, взяв курс по направлению в город.
- Как ты все спланировал, Руди? Мне послезавтра нужно возвращаться в Мюнхен, - спросил иностранец у своего помощника в делах.
- Основная встреча завтра. После нее церемония открытия салона. Послезавтра, днем, встреча у премьера, а вечером того же дня, как ты и планировал, улетаешь в Мюнхен, - словно по заученному, ответил помощник.
- Это все встречи?
- Да.
- Хорошо.
- Я тут взял с собой кое-какие документы, если хочешь, могу тебе их оставить, просмотришь в отеле. Или отложим до завтра?
- Оставь их у меня пока, не знаю, может, просмотрю и сегодня, - ответил иностранец.
- Номер для тебя забронирован там же, где и обычно. Это хорошо, что ты приехал в выходной день. Иначе мы бы сейчас больше стояли, чем ехали, - откладывая в сторону свой дипломат, сказал встречающий. – Хотя Олегу, по-моему, известны все места в Москве, где есть асфальт. Его объездные пути, для меня, как экскурсия по дворам города. Причем без опоздания в нужное место.
Водитель, прекрасно владеющий немецким, улыбнулся.
- Я знаю. Сам в этом убеждался. Он молодец, - с присущей задумчивостью, отвечал своему веселому спутнику иностранец.
- На следующей неделе, на дорогах, думаю, будет еще хуже, - продолжил помощник. – Город готовится к торжествам, ждут множество делегаций. Канцлер тоже собирается приехать.
- Да, я читал в газетах, - стараясь поддержать разговор, сказал немец.
О том, что город готовился к празднику, напоминали и рекламные щиты. На одном из таких щитов, Маркус увидел, как молодой солдат, с радостной улыбкой держал в руках цветы.
Свободная, начиная от самого аэропорта и до центра города дорога, позволила автомобилю достаточно быстро доставить своих пассажиров к назначенному месту. Спустя уже полчаса немец, вместе со своим сопровождающим, входил в подъезд, расположенной напротив кремля, гостиницы «Националь».
Портье проводил их в номер.
Войдя в апартаменты, Маркус бросил на стул пальто и подошел к телефону.
- Принесите, пожалуйста, минеральную воду и каких нибудь фруктов, - подняв трубку, попросил он на превосходном русском.
Руди, с некоторой завистью посмотрел на него.
- Послушай, Маркус, как же все-таки добиться такого же произношения, как у тебя? – спросил он, опустившись в кресло.
- Для этого нужно захотеть прочесть Пушкина в оригинале, - с улыбкой ответил тот.
Рассматривая свои налакированные ботинки, Руди, словно невзначай бросил.
- Читал. Но что-то не помогает.
Маркус удивленно взглянул на своего помощника.
- Надо же. Спешу послушать, Что-нибудь процитируешь? – заинтригованный услышанным, спросил он.
- Пожалуйста, - легко согласился тот.
Выразительно занеся правую руку вверх, он начал читать.
- «И долго буду тем любезен я народу…» - тут он запнулся и поднес так грациозно взлетевшую руку к виску. – А дальше я забыл…
- А ты когда пойдешь в следующий раз к памятнику Пушкину, захвати с собой блокнот, - зная о своем помощнике все, и в том числе склонность к подобным номерам, подначил его Маркус.
Уличенный в обмане Руди, хотел было как-нибудь выкрутиться, но в итоге признался.
- Я знал, что тебя не провести.
- Ладно, оставим. Во сколько завтра встреча?
- В двенадцать. А в половину я буду уже здесь.
- Хорошо.
- Ну, я пойду? – вставая с кресла, спросил Руди.
- Да, иди… любезный лгун.
Руди улыбнулся и закрыл за собой дверь.
Через несколько минут в номер принесли заказ. Наполнив стакан минеральной водой, немец взял его и направился к окну. Это был достаточно высокого роста мужчина, тридцати семи лет, внешность которого очень соответствовала статусу его профессии, он являлся менеджером высшего звена и представлял интересы одного из немецких автомобильных концернов в восточной Европе. Нынешняя поездка бизнесмена в Москву была связана с проведением нескольких встреч, касающихся текущей деятельности германского промышленного гиганта в России. В его респектабельной наружности гармонично сочетались строгие черты лица, строгость которых еще больше подчеркивалась безупречно сидевшим на нем деловым костюмом, и немного творческий, где-то даже созерцательный оттенок в довольно часто задумчивом взгляде. Унаследованные от отца, глубоко посаженные зеленые глаза, выдавали большой ум, серьезность характера, а также еле заметную грусть, которую некоторые принимали за меланхоличность, абсолютно немцу не присущей. Но и задумчивость и необъяснимая грусть и даже строгость быстро исчезали, когда свое свободное время Маркус отдавал любимому хобби, увлечением его была живопись. Во многом именно по этой причине, связанные с работой частые разъезды, делового немца не так уж и тяготили. Он с легкостью отправлялся в разные поездки, считая, что таким образом лишь разнообразит видение окружающего мира. Но в Москву Маркус приехал далеко не впервые. И стоит ли говорить о том, что ему уже давно были известны все исторические места и музеи города.
Подойдя к окну, он стал рассматривать открывающийся из номера вид на вечерний кремль, картину с которого написал лет семь назад. Рубиновые звезды не темно-синем небе по-прежнему производили на него такое же сильное впечатление, как и в первый раз. Это сильное впечатление касалось, впрочем, и всего данного исторического места. Маркус всегда любил прогуливаться по нему, когда приезжал сюда.
На площади, перед гостиницей, намечалась какая-то масштабная стройка. Большие бульдозеры усердно рыли огромных размеров котлован. Он смотрел на стройку и вспоминал, как в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году впервые приехал в этот город, бывший в то время столицей еще совсем другого государства. Тогда Маркус только открывал для себя страну, о которой много слышал и читал. К слову сказать, именно в тот период немец и довел до совершенства свои знания «русского». Сам язык он выучил много раньше. Причем выучил совершенно добровольно. Первые его впечатления от пребывания в Москве были достаточно смешанные; попытки состыковать свои представления с тем, что ему открывалось в действительности, оказались безуспешны. Не сказать, что он тогда разочаровался, просто увиденное было несколько другим. Но это «другое» постепенно его даже увлекало. Когда же в скором времени он стал все чаще приезжать сюда по работе, то прошлые представления ему уже не вспоминались, реальность показалась гораздо интереснее. Заново открывая страну, немец постепенно составлял о ней и собственное представление. Интересно ему было все. Но, прежде всего люди. Общаясь с ними, он постепенно понимал, что народ и властьпредержащие живут в этом государстве совершенно отдельной друг от друга жизнью. Что различные мифы, в большинстве своем или пугающие, или же примитивные, не имеют ничего общего с тем, что есть на самом деле. И уж тем более не имеют никакого отношения собственно к самому главному, а именно к людям. Действительность настолько расходилась с устоявшимися традиционными западными взглядами на Россию, что в какой-то момент Маркус подумывал над тем, чтобы написать книгу, для которой придумал даже название – Настоящая Россия. И в первых ее строчках ему хотелось разрушить главное представление неискушенного иностранца об этой стране, написать о том, что большинство ее жителей даже в руках не держали инструмент под названием балалайка, что матрешка – это всего лишь маленькая часть фольклорного искусства, и что за долгое пребывание в этой стране, он так ни разу и не встретил на улице ни одного медведя.
Будучи деловым человеком, немец достаточно внимательно, и даже с некоторым сопереживанием следил также и за сложными политическими и экономическими процессами, происходившими здесь в последние годы. И невольно объединив увиденное за окном, в виде большой стройки, с теми самыми процессами, затронувшими масштабы всей России, Маркус заключил свою мысль в чуть слышно произнесенной по-русски фразе: - «Надеюсь все это всерьез и надолго».
------------------------
- Ну куда ж ты прешь? …Простите, пожалуйста, как-то само вылетело.
- Ничего страшного, Олег. Тебя понять можно. Вообще, если учесть постоянные экстремальные условия, царящие на здешних дорогах, то твою профессию впору приравнивать к героической. Ты согласен, Маркус? – с азартом воспринимая происходящее, спросил на немецком Руди, который, как и обещал накануне, заехал за ним ровно в половине двенадцатого.
- Условия действительно экстремальные, - согласился тот, наблюдая за движением окружающих машин.
Временами это движение напоминало элементарный хаос. Московские пробки давались с трудом. Но автомобиль все же старался, как можно вовремя доставить своих пассажиров на намеченную встречу. Однако похожим усердием были охвачены и остальные его собратья, коих в будние дни на садовом кольце, впрочем, как и на многих других московских магистралях, скапливается бесчисленное количество. И хотя каждый из их хозяев безудержно спешит по каким-то своим, отличным от других, делам - а то, что он едет по какому-то делу без сомнения ответит каждый - в то же время, глядя на это всеобщее стремление куда-то, можно предположить, что хоть преследуемые ими цели и различны, тем не менее конечная цель будто бы у всех одна, какая-то одна конечная, заветная цель, по достижении которой уже не стоит вопрос – А что дальше? И она непременно где-то там, за этой кавалькадой. Достигший ее будто избавляется от всех своих тревог, от всех печалей, взамен приобретая нечто вроде блаженства. По крайней мере, на подобную мысль наводит картина, наблюдать которую можно с высоты, поднявшись, к примеру, на крышу какого нибудь дома, расположенного рядом с оживленной магистралью. И было бы на первый взгляд очень наивным предположить, что это безудержное стремление направлено не на избавление от тревог и проблем, а на их приобретение. Но если такое предположение ошибочно, то любой, кто движется по этой дороге, движется осмысленно, на адресованный ему вопрос о том, что же из себя представляет эта конечная цель, или , на худой конец, имеет ли она название, вероятно должен будет не задумываясь хотя бы на один из этих вопросов ответить. Но ответит ли? Более же всего странным покажется то, что иной не просто не найдет ответа, а вполне серьезно даст понять об отсутствии времени для его поисков. Однако завтра он, так же как и сегодня, сядет за руль, и снова к ней устремиться, словно автомобиль создан именно для того, чтобы человек поскорей до нее добрался, до этой неведомой, постоянно куда-то ускользающей, конечной цели.
Несколько расчетливых маневров и машина, наконец, свернула на свободную, пустынную улицу. Проехав по ней до конца, она затем сделала еще один поворот в небольшой тихий переулок и медленным ходом припарковалась напротив нужного здания.
- Отложи эти бумаги, я их просмотрю потом, - сказал сопровождающему Маркус, когда увидел, что они уже на месте.
Двери послушно открылись и после того, как пассажиры покинули салон, легкое движение рук вернуло автомобилю былую форму.
В голове вовсю вертелись рабочие мысли: цифры, прогнозы, какие-то показатели… Но вдруг все замерло. Все исчезло. Вместе с мыслями внезапно замер и сам Маркус. Мелодия была так прекрасна, что внимание переключилось мгновенно. Он развернулся и застыл на месте. Представшая перед ним картина оказалась подстать доносившимся из-за спины звукам. То что он увидел, притягивало прежде всего своей гармонией. Никогда прежде ему не встречалась подобная сюжетная случайность. Его вдруг посетило чувство, которое он испытывал, когда смотрел на какое-нибудь бесценное полотно великого мастера, талантливо вдохнувшего в свое произведение жизнь. Но если, глядя на картину, это чувство приходит на мгновение, то сейчас оно будто бы снисходительно задержалось. Данная, живая картина, позволяла не только созерцать действие и красоту сюжета, но и ощутить под звуки игравшей мелодии гармонию какого-то исцеляющего спокойствия. Что же это было?! Что за чувство объявило приговор всему, что окружало сейчас маленького мальчика? Один лишь его светлый, чистый образ сразил все попытки людей обрести искомое благоденствие своей оголтелой суетливостью. Он сидел не на ступеньках храма, в глазах Маркуса он восседал сейчас над всем человечеством, над всем проходящим и бренным, где-то между миром и Богом. Как же это смотрелось бесценно на фоне бурлящего мегаполиса. Его прекрасная, завораживающая игра, непередаваемая по красоте мелодия, которая наполняла окружающее пространство благолепием и гармонией, были похожи на поэзию, поэзию сюжета и звука. Залитый яркими солнечными лучами тихий, уютный переулок, прибывал вместе с ним в атмосфере безмятежного спокойствия. И потревожить его не могло ничто.
Сережа не услышал, а точнее сказать, не обратил внимания, как в метрах пятнадцати от него, остановился автомобиль, из которого вышли люди. Мальчик, к тому же, сидел с закрытыми глазами и подставив лицо под солнечные лучи, увлеченно играл на своей губной гармошке. Убрав для опоры одну руку за спину, он расположился к полуденному солнцу таким образом, что создавалось ощущение, будто он играет для него, а оно, взамен ласкающей слух мелодии, одаривало его согревающим весенним теплом. Маркус смотрел на него, не отрываясь. Он с минуту продолжал стоять и наслаждаться этой завораживающей сюжетной случайностью, которую очень ценит всякий художник. Вместе с Маркусом, глядя на мальчика застыл и Руди. Но неожиданно вспомнив, что им нужно поторопиться, решил об этом сказать.
- Маркус, нам надо идти.
- Да, идем.
Дабы не потревожить ребенка, он обошел машину с другой стороны, перешел переулок и посмотрев еще раз на маленького виртуоза, вошел вместе с Руди в небольшое офисное здание. Здесь располагалось представительство немецкого автомобильного концерна.
Поднявшись на второй этаж, они прошли по коридору, ведущему в зал, который был предназначен для встреч и переговоров.
- Добрый день, господин Гросманн.
Маркус в ответ поздоровался с секретаршей и, находясь в приподнятом настроении, вошел со своим помощником в зал, где их уже ждали.
- Здравствуйте, господа, - поприветствовал он собравшихся людей. Те, в свою очередь, поздоровались с ним.
За большим длинным столом, сидели человек десять. Это были бизнесмены, приехавшие в том числе и из других городов России. Собрались они для того, чтобы обсудить с представителем немецкого автогиганта перспективы будущего сотрудничества. Цель их была - стать официальными дилерами.
Пройдя через весь зал, Маркус сел в главное кресло, положил на стол свою папку и после небольшой паузы, присущим ему спокойным голосом начал встречу.
- Господа, позвольте, прежде всего, поблагодарить вас за то, что вы все здесь сегодня собрались, - начал он, оглядывая собравшихся. – От лица концерна, хочу выразить надежду, что наше сотрудничество будет плодотворным и взаимовыгодным… Теперь, когда открываются все новые перспективы для успешного ведения бизнеса в России, руководство фирмы решило еще больше укрепить уже завоеванные позиции на здешнем рынке. Думаю, ни для кого не является секретом, что с момента создания группы и до сегодняшних дней, выпускаемая под нашей маркой продукция, представляла и представляет собой образец качества и надежности, - строгий взгляд неторопливо задерживался на каждом из присутствующих. - Об этом я напоминаю в связи с тем, что заработанная таким образом репутация, которой концерн, безусловно, дорожит, должна напоминать вам об определенной ответственности, возлагаемой на любого, чья деятельность, так или иначе, связана с БМВ-Групп. Ответственность, как и уже упомянутые качество и надежность, имеет в политике концерна такую же преемственность, какую можно наблюдать в модельном ряде выпускаемой нами продукции.
Подталкиваемый своей довольно энергичной речью, Маркус встал из-за стола и продолжил выступление, прохаживаясь по залу.
- Хотелось бы так же напомнить, что в следующем году группа будет справлять свое восьмидесятилетие.
Взглянув на окно, он вспомнил мальчика и ему вдруг захотелось посмотреть на него еще раз.
- К этой знаменательной дате концерн подходит одним из лидеров мирового двигателестроения.
Неторопливый шаг привел его в конец зала, откуда открывался вид на храм. Он остановился у подоконника и стал смотреть на улицу. По мере того, как немец вглядывался туда, лицо его вдруг начало меняться, а речь неожиданно замедлилась. Спустя же несколько секунд выступление и вовсе прервалось.
По началу ему показалось, что ребенок просто прилег. И, думается, он утвердился бы в этой мысли и отошел от окна, не сыграй свою роль одно обстоятельство. Именно оно и заставило его прекратить речь. Он увидел, что губная гармошка лежала от мальчика на несколько лестниц ниже. Словно желая до конца убедиться в своем предположении, Маркус все еще оставлял взгляд на тревожной картине, но при этом тело его стало непроизвольно разворачиваться. Окончательно поняв что, что-то случилось, он уже через секунду сорвался с места. Сидевшие в зале люди, с недоумевающим взглядом проводили, чуть слышно извинившегося, и почти выбежавшего Маркуса, после чего все синхронно посмотрели на окно. Руди встал и направился к нему, чтобы посмотреть, что там стряслось.
Не прошло и полминуты, как Маркус, тяжело дыша, стоял рядом с ребенком, пытаясь сообразить, что ему делать. Окинув взглядом пустынный переулок, он нагнулся к лежащему без движения мальчику, положил ему на плечо руку и спросил, что с ним. Подбежавший тут же Руди, быстро оценил ситуацию, и со словами: «Вероятно родители в церкви», вбежал внутрь. Маркус же поднял его на руки.
Разговор Елизаветы с отцом Николаем прервался сам собой, когда они увидели направлявшегося в их сторону мужчину. Заметив его тревожный вид, женщине, словно от предчувствия, стало вдруг не по себе.
Руди подошел к ним быстрым шагом и, не зная к кому именно ему обратиться, обратился к обоим.
- Там мальчик…
Елизавета бросилась к дверям. Державшего на руках ее сына мужчину, она увидела еще когда подбегала к выходу. Спустя же несколько секунд, Сережа был уже у нее на руках. Застигнутая снова врасплох, она, как и в первый раз, стала обращаться к нему по имени и почти теребить его, словно пыталась таким образом добудиться. Очевидная бесполезность этих действий, заставила ее просить о помощи.
- Помогите кто-нибудь!... Нам нужно в больницу! Прошу, помогите!
Маркус среагировал немедленно. Он побежал к подъезду звать водителя.
Олег в это время уже выходил на улицу, чтобы посмотреть, что случилось. Немец наткнулся на него в подъезде.
- Олег, беги, заводи машину!
Ожидая помощи, Елизавета держала на руках Сережу и ругала себя за то, что не доглядела сына.
- Господи, как я могла!
Олег уже был за рулем, когда Маркус открыл дверь, предлагая женщине ехать. Она быстро села в салон и через секунду машина рванула с места.
Автомобиль скрылся за поворотом. Немец стоял посреди переулка наполненного теперь уже тяжелым потрясением. От царивших здесь еще каких-то десять минут назад безмятежного спокойствия и гармонии не осталось и следа. Все оказалось во власти произошедшего несчастья. Ощущение было таким, словно в эту солнечную, ясную погоду, прогремел раскатистый гром, молния от которого попала прямо в переулок.
Все продолжали стоять на своих местах, пытаясь придти в себя и осознать произошедшее. Маркус опустил голову, после чего взглянул на то место, где лежал мальчик. Чуть ниже, на одной из лестниц, он увидел его губную гармошку. Подняв ее, он подошел к священнику, который не сводил глаз с поворота.
- Вы знаете их? – обратился он к нему.
Отец Николай в растерянности посмотрел на незнакомца.
- Что?
- Вы с ними знакомы?
- Да, конечно!
- Это мальчика.
Немец протянул ему губную гармошку.
- Передадите?
- Да, спасибо.
Вернувшись в офис, Маркус как не старался продолжить встречу, однако никак не мог отойти от случившегося: две настойчивые образные сцены сменяли одна другую в его воображении. В одной этот мальчик безмятежно играл на своей гармошке, в другой он же, но уже лежащий на лестнице храма в бессознательном состоянии. Взяв небольшую паузу, он затем всё-таки продолжил встречу. Однако не стал проводить её в том объеме, в каком она была запланирована. Предложение приняли все. Вкратце выразив основную мысль он через некоторое время закончил выступление.
Через некоторое время в офис вернулся водитель. Прежде всего, Олег поспешил успокоить всех, сказав о том, что по дороге в больницу мальчик пришел в себя. Когда же они прибыли на место, то он помог матери отнести ее ребенка в приемное отделение, где им немедленно занялся врач. На вопрос, что же с малышом случилось, он ответил, что об этом не знает даже его мать, поскольку они только приехали, и приехали специально для того, чтобы обследоваться.
Маркус выслушал водителя, затем встал из-за стола и подошел к окну.
- Будем надеяться, что ничего страшного с ним не произошло, - тихо сказал он, взглянув на то место, где лежал мальчик.
Прошло несколько часов. За это время немец постепенно отошел от случившегося. Ближе к пяти он поехал на открытие салона в месте с директором этого нового дилерского предприятия. Там все уже давно ждали приезда официального представителя. И хотя состояние его было не идеальным, тем не менее, запланированное мероприятие он сумел провести на очень высоком уровне. К работе Маркус всегда относился профессионально. Свою немаловажную роль играл и тот факт, что он любил ее. И любовь его была не только к работе как таковой. Концерн, интересы которого он представлял, являлся для него, своего рода символом семейных традиций. Много лет на заводе этого промышленного автогиганта проработал его отец. Как нельзя здесь уместны были бы слова, произнесенные Маркусом на встрече, где он говорил о преемственности, наблюдать которую можно даже в модельном ряде.
После открытия салона, вечером, Маркус приехал наконец в гостиницу. Прошедшее мероприятие отняло у него достаточно много сил, и если бы не ощущение голода, то он вероятно сразу же поднялся к себе. Впрочем ужин можно было заказать в номер. Но есть в апартаментах ему почему-то никогда не нравилось.
Войдя в ресторан, он присел за столик, сделал заказ и, расслабившись, стал невольно наблюдать за окружающими. Приятная, ненавязчивая игра джазового квартета нарочито подчеркивала камерную обстановку заведения, где все располагало к тому, чтобы посетитель мог расслабиться и отдохнуть.
В зале было занято примерно семь столиков. Взгляд Маркуса остановился на одном из них. Его внимание привлекли сидевшие за ним люди. Они о чем-то оживленно и весело беседовали. Их громкий разговор мешал остальным посетителям, нарушая чинную атмосферу, которая присутствовала в ресторане. Трое мужчин вспоминали какой-то забавный случай и, видимо, их так захватили воспоминания, что они уже не замечали окружающих. Перебивая один другого, они делились яркими подробностями произошедшей когда-то смешной истории, при этом рассказ их сопровождался оглушительным, звонким смехом. Внезапно один из них, увлекшись оживленным повествованием, нечаянно выронил из руки бокал с вином и уже спустя мгновение, забыв обо всем, оглядывал свой дорогой костюм. Наблюдая за происходящим с присущей ему невозмутимостью, немец навел себя мысленно на рассуждения, которые в подобных ситуациях, странным образом, рождались у него как-то сами собой. – «Мгновение. Неподвластное последующее мгновение, - подумал он. – Сколь ничтожно оно перед вечностью, столь ничтожны попытки человека, подчинить его себе. В то же время, мы являемся его участниками и деятелями. Но, всякие наши планы, начинания, всякий благополучный исход, имеют возможность осуществиться ровно настолько, насколько принадлежащая Вечности власть, позволит своим мгновениям сотрудничать с нами…» В это время к Маркусу подошел официант, который отвлек его от этих необычных мыслей. Впрочем, для немца подобные рассуждения были нормой, ибо он не редко находил что-нибудь такое, не имеющее с виду, казалось бы, ничего особенного, над чем можно было порассуждать, или даже глубоко поразмыслить. Он словно постоянно находился в каком-то поиске, а в каком именно, не смог бы вероятно сказать и сам. Возможно, в некоторой степени свою роль играло то обстоятельство, что Маркус был отчасти человеком творческим, а подобным людям, присущи всякого рода загадочные поиски.
- Пожалуйста, ваш заказ, - наклонившись к столу, сказал официант и поставил перед ним блюдо.
Съев лишь парочку из заказанных десяти ролл и отпив немного вина, Маркус просидел еще какое-то время за столиком, после чего вышел из-за него и отправился в свой номер. Некоторое время он провел за документами, а ближе к полуночи принял душ и решил лечь спать. Но мысли о случившемся несчастии с маленьким мальчиком были так настойчивы, что мирно отойти ко сну не представлялось никакой возможности. Перед ним вдруг в мельчайших подробностях стали вновь разворачиваться события произошедшие в тихом, уютном переулке: звуки губной гармошки, лицо мальчика, выбежавшая из храма мать, рванувшая с места машина… Постепенно в его голове все эти сцены и образы начали смешиваться. Долго и беспокойно ворочаясь в кровати, Маркус в конце концов не выдержал и встал. Он подошел к столу, наполнил до краёв стакан водой, залпом выпил, затем медленно опустился на стул. Какое-то время он просидел в неподвижности, глядя на пустой стакан. Мертвая тишина казалась союзницей не оставляющих в покое мыслей. Они словно всколыхнули его размеренное и ровное, как водная гладь, существование, будто брошенный в тихое озеро камень. Еще какое-то время он побродил по номеру, затем все же заставил себя лечь. Спустя полчаса ему, хоть и с трудом, но удалось уснуть.
-------------------------
Большой, светлый зал округлой формы, с угасающей где-то высоко под потолком акустикой, словно напоминал о том, что вести речь об экономии пространства в такой большой стране, покажется не только смешным, но и неприличным. В связи с этим, намного актуальнее прозвучал бы другой вопрос: чем именно это самое пространство может привлечь сегодня богатого иностранного инвестора? Впрочем, на него сейчас отвечал человек, восседавший в главном кресле огромного, круглого стола, в обязанности которого, входили задачи по обеспечению достойной жизни населяющих уже упомянутое пространство людей.
- …Демократические преобразования последних лет и наметившиеся положительные сдвиги в экономике, позволяют с уверенностью говорить о готовности нашей страны к работе с большими, серьезными инвестициями. К этому стоит добавить, что расширяется и законодательная база. Одним из важных аспектов в этом отношении является тот факт, что сейчас уже налажен механизм налоговой системы.
Уважаемые господа. Как премьер-министр, хочу вас заверить, что правительство всегда будет открыто для диалога, подобного тому, что мы имеем сегодня. Хотелось бы надеяться, что нынешняя встреча поможет вам избавиться от опасений вести в нашей стране свой бизнес…
Маркус сидел на встрече с премьер-министром России в окружении многочисленных представителей крупного бизнеса и слушал речь второго лица государства. Встреча эта продолжалась около часа. По ее завершении, он решил более не задерживаться. Пожав руку сидевшему рядом бизнесмену, с которым перекинулся парой фраз, немец удалился.
Спустившись вниз, он сел в машину и словно желая убедиться в целесообразности выполнить следующий пункт своего плана, на вопрос Олега, куда им теперь ехать, задумался. Задумался он от того, что пункт был незапланированный.
Положив рядом с собой свой гладкий, кожаный дипломат, он с окончательной уверенностью ответил водителю на его вопрос.
- Олег, отвези меня, пожалуйста, в ту больницу, куда ты вчера доставил мальчика.
Еще накануне, вечером, Маркус решил, что, перед тем, как улететь из России, ему стоит навестить ребенка. После случившегося с ним несчастья, немец был обеспокоен его теперешним самочувствием, он очень хотел увидеть мальчика в здравии и только после этого, со спокойным сердцем отправиться в аэропорт.
Водитель послушно тронулся, и уже через полчаса машина остановилась возле лечебного учреждения. Не зная, куда именно ему нужно идти, Маркус попросил Олега проводить его. Вместе они направились в приемное отделение, где их встретила дежурная медсестра.
- Добрый день, мы хотели бы увидеть одного мальчика, который поступил к вам вчера. Но, к сожалению, нам не известно в какое его положили отделение.
- Как его фамилия?
Маркус задумался.
- Не знаю.
Дежурная взглянула на него в недоумении.
- Мне известно лишь его имя - Сергей.
Сестра продолжала смотреть на него прежними глазами.
В этот момент к стойке подошел Олег, который, здесь уже бывал. Увидев его, дежурная поняла о каком именно ребенке спрашивает этот, очень респектабельного вида господин.
- Подождите.
Девушка открыла журнал.
- Его направили в кардиологическое отделение. Оно находится в другом корпусе. Вам нужно сейчас выйти на улицу и обойти здание с другой стороны.
- Спасибо большое.
В регистратуре кардиологического отделения, он узнал, в какой палате находится интересующий его пациент. Так как время для посещений еще не наступило, то пройти наверх позволили лишь одному человеку, да и то не надолго. Олег остался в холле.
Маркус поднялся на второй этаж. Там перед ним открылся довольно тускло освещенный коридор, по которому он отправился искать нужную палату. Табличка с номером двенадцать наполовину оказалась замазана краской, и чтоб ее разглядеть, ему пришлось вплотную подойти к двери. Тихий в нее стук не потревожил никого. Абсолютное безмолвие - это было первое, на что он обратил внимание, заглянув внутрь. И хотя в палате находилось достаточно много людей, однако в помещении царила такая же тишина, как и в пустынном коридоре.
На первой из четырех имевшихся в палате кроватей, Маркус увидел довольно взрослого мальчика, возле которого дремала на стуле, видимо, его бабушка. Рядом со второй, стояла средних лет женщина, укачивавшая на руках маленькую девочку. Она с материнским трепетом смотрела на бледное лицо девочки, и нежно проводя ладонью по ее волосам, что-то неслышно приговаривала. На третьей койке лежала молодая мама, рядом с которой спал грудной малыш. Только она обратила внимание на заглянувшего в палату человека. Того же, кто находился в четвертой, стоявшей у окна, кровати, равно как и сидевшую возле нее женщину, разглядеть было трудно, поскольку женщина сидела спиной к дверям, загородив собой и того, над кем склонила голову.
Вопросительный взгляд молодой мамы, позволил Маркусу войти и спросить об интересовавшем его пациенте. Тихими, почти неслышными шагами, он подошел к предпоследней койке.
- Здравствуйте, - произнес он шепотом. – Я ищу маленького мальчика, которого поместили к вам вчера.
Женщина сразу показала на четвертую кровать.
Взглянув в сторону окна, он поблагодарил ее и отошел.
Одеяло заботливо покрывало все тело, оставляя открытым лишь белокурую головку, под которую Сережа аккуратно сложил свои маленькие ручки. Нежное детское лицо ребенка прибывало в состоянии глубокого сна. Сидевшая же рядом Елизавета, была, видимо, настолько погружена в себя, что не обратила внимание, как к кровати кто-то подошел. Она сидела оперевшись локтями о край койки, поддерживая при этом опущенную голову.
Маркус попробовал привлечь к себе внимание, поздоровавшись с ней.
- Здравствуйте, - сказал он чуть слышно.
Елизавета подняла голову и посмотрела на стоявшего рядом с кроватью человека. Немец, в свою очередь, увидев усталые и заплаканные глаза молодой женщины, укорил себя в том, что именно в этот неподходящий момент его угораздило придти.
- Простите, наверное, я пришел совсем не во время,- произнес он виноватым голосом. - Я только хотел узнать все ли в порядке с мальчиком.
Елизавета продолжала смотреть на него, но уже как-то вопросительно. Догадываясь о смысле ее взгляда, он ответил.
- Вы, вероятно, меня не помните. Вчера… на лестнице, я держал вашего сына на руках.
Скорее поверив ему, нежели вспомнив, Елизавета опустила голову и провела ладонями по лицу. Это ее движение будто бы говорило о том, что на сегодняшний день, произошедшее вчера, самым страшным событием не являлось.
Сама того не желая, она, все также продолжала молчать.
- Извините, думаю, мне следует уйти, - находя свой визит не кстати, сказал Маркус.
Немец уже собирался уходить, как вдруг женщина в отчаянии поднесла руки к лицу, чтобы прикрыть вновь появившиеся слезы. Маркус остановился, не зная, что ему делать.
- Простите, - сказала она тихо. – Мне сейчас очень трудно говорить, - оправдывая свое молчание, продолжила Елизавета, – То, что вы пришли, безусловно, заслуживает уважения и внимания. Но я не знаю, что вам сказать…
Слезы шли все сильнее, и женщина была уже не в состоянии далее сопротивляться им.
Причина, по которой Елизавета плакала вновь, крылась в сердце ее ребенка. Проведенное сегодня обследование, выявило у мальчика врожденную патологию. Это означало, что его жизнь находилась в постоянной опасности. Молодая мать хоть и предвидела подобный результат, однако верить в него, также как и говорить о нем не хотела.
Маркус по-прежнему стоял на месте. Глядя на нее, он понимал, что причина, заставлявшая женщину плакать, являлась, видимо, очень серьезной, и эти слезы были слезами отчаянья. Но как ее успокоить он не знал. Более того, какие либо слова, представлялись ему сейчас такими же неуместными, как и его визит.
Елизавета все продолжала плакать. Словно признавая, поставленный врачами диагноз, она вдруг стала отрывисто произносить его вслух. Женщины, вероятно уже не в первый раз, решили подойти и попытаться самим успокоить ее. Маркус почувствовал, что сейчас он уж точно здесь лишний. Он закрыл за собой дверь палаты, и с тяжелым сердцем простоял еще какое-то время посреди пустынного коридора, опустив голову и потупив взор. Неприятное ощущение, смешивалось у него с чувством вины за данный визит, который оказался не только не кстати, но, в добавок ко всему, спровоцировавший женщину снова заплакать.
Расстроенный вид немца, спустившегося через некоторое время вниз, не позволил водителю спросить что либо о самочувствии мальчика. По дороге в гостиницу, он лишь напомнил о том, что самолет в Мюнхен вылетает через час.
--------------------------
Спокойное, умиротворенное выражение лица, с очень симметричными, ровными чертами, под острой бородкой открывался изгиб шеи, на плечи, по бокам, густой копной ложились пряди. Во всем изображении, казалось, не имелось ни изъянов, ни особенностей. Его художнику приходилось, вероятно, писать неоднократно. И вряд ли в остальных своих работах он достигал больших вершин. Ведь передать множество раз хотя бы частичку того, что должно присутствовать в чертах, того, что он сумел отобразить в этой работе, невозможно. Нет, такие глаза, такой взгляд дважды описать нельзя. Какая-то завораживающая, безграничная сила притяжения заставляла замереть дыхание и застыть; присутствие вечного перемежалось с абсолютным знанием цели происходящего. И все это было тайным, мимолетным откровением, все это, запав в память, настойчиво преследовало.
- Кэтрин, я полчаса назад попросил вас принести нужный мне документ. Вы помните о нем?
Отпустив кнопку вызова секретарши, он продолжил просматривать свои рабочие бумаги. Через минуту раздался стук в дверь.
- Войдите.
Дверь открылась.
- Прошу, вот он.
- В чем дело, Кэтрин? Почему так долго?
Маркус с некоторым раздражением спрашивал секретаршу, не глядя при этом в ее сторону. Но усталость ощущалась даже в его голосе.
- Простите, гер Гросманн.
Он прилетел из Москвы накануне, вечером, и за всю прошедшую ночь не смог сомкнуть глаз. Произошедшее несчастье с маленьким русским мальчиком, упорно не выходило у него из головы. Не оставлял его в покое и подавленный образ молодой матери ребенка. Как и все случившееся в том тихом переулке, ее мрачный, заплаканный вид терзал воображение снова и снова. Надо сказать, Маркус был не из тех, кто впервые стал свидетелем внезапно постигшего человека несчастья. Подобное в его жизни уже бывало. И, если в этот момент требовалась его помощь, то он ее оказывал. Однако после с ним ничего особенного не происходило. В случае же с мальчиком, немец как-то незаметно для себя очень глубоко проникся чувством сострадания и некой симпатии к нему. Возможно, определенную роль здесь сыграли те мгновения, когда он увидел его на ступеньках храма, безмятежно играющим на губной гармошке. И сколь приятно и радостно ему было наблюдать ту дивную картину, столь неприятно ему было увидеть то, что случилось с ребенком после. Но кроме всех прочих деталей, прошедшую бессонную ночь Маркус вспоминал и кое-что еще. Все это время его воображение преследовала сцена, которая длилась не больше минуты. Чем она притягивала к себе, он не очень-то и понимал, но то, что в ней имелось нечто загадочное, для него казалось очевидным. Это были те мгновения, когда он стоял на ступеньках храма и держал мальчика на руках. Руди, к тому моменту находился уже внутри, пытаясь найти кого-нибудь, кто знает ребенка. Прибывая тогда в смятении, Маркус, после того, как снова оглядел пустынный переулок, вдруг, будто бы почувствовав на себе чей-то взгляд, поднял глаза и застыл на месте. Что именно заставило его дыхание замереть, объяснить сложно, но вплоть до той минуты, как из храма выбежала мать маленького мальчика он стоял как вкопанный. В изображенном над внутреннем входом храма лике Христа, казалось не имелось ничего необычного, что могло бы подействовать на человека так завораживающе. Подобный образ можно увидеть практически в каждом приходе. Более того, вряд ли и сам Маркус сумел бы отыскать нечто невообразимо особенное, взгляни он на этот лик еще хоть тысячу раз. Но в том и заключалась вся сила тех загадочных мгновений, что ощутить то, что ощутил тогда немец повторно невозможно, как невозможно осмысленно выразить хотя бы малую часть того секундного откровения, которое будто бы присутствовало в безмолвном взгляде образа. Что-то предельно ясное и в то же время непостижимо глубокое промелькнуло и тут же исчезло, словно мимолетная вспышка, которая была наполнена завораживающей, неизъяснимой силой и каким-то абсолютным, безграничным знанием, в том числе и знанием того, что происходит. При этом, будто бы собственная воля Маркуса оставалась для "Него" по-прежнему неприкосновенной. Будучи очень внимательным ко всем своим ощущениям и чувствам, он все пытался понять, что именно заставляет его так часто вспоминать эту необычную сцену. Однако попытки истолковать те загадочные мгновения казались еще более тщетными, нежели их описание. Да и возможно ли было найти в них что-то, что поддалось бы объяснению.
Просмотрев документы, он мягко откинулся в кресло. Но не прошло и минуты, как прежние мысли вернулись и заставили его вновь склониться над столом. Ладони закрыли лицо, словно были призваны помочь обрести исходное состояние. Спустя же некоторое время они уже снова находились в движении - разбросанные по столу бумаги нашли пристанище в одном из ящиков. Оглядывая свое рабочее место, он задержал глаза на фотографии, которая стояла в рамке, рядом с компьютером. Фотография эта датировалась концом семидесятых годов. На ней молодой Маркус был изображен вместе со своими школьными друзьями, собравшимися на одном из ежегодно проводимых в Мюнхене фестивале пива, под названием Октоберфест. Это была их первая встреча после окончания школы, ставшая впоследствии традиционной. Рассматривая снимок, он на какое-то время задумался. Затем он открыл лежащую на столе записную книжку, снял трубку телефона и набрал нужный ему номер.
- Добрый день. Могу я услышать Оливера Айгнера?
Через минуту, на том конце провода послышался голос.
- Айгнер слушает.
- Олли, привет, это Маркус.
- Маркус, дружище! – радостно воскликнул голос в трубке. – Какими судьбами?!
- Так сразу и не скажешь, - с улыбкой ответил он. – Как твои дела, как семья?
- Спасибо в порядке.
- Послушай, старик, мне нужно с тобой увидеться. Ты не будешь против, если я к тебе заеду?
- Конечно не буду. А что за срочность?
- Меня интересует один вопрос. Он как раз по твоей части.
- Ну что ж, приезжай, чем смогу помогу.
Спустя десять минут, Маркус вышел из принадлежащего его концерну большого офисного здания, сел в машину и отправился на встречу к своему давнему приятелю. С его помощью он намеревался вникнуть до конца в суть произошедшего с мальчиком несчастья. Оливер Айгнер работал врачом в Мюнхенской медицинской клинике, и дабы не мучиться незнанием вопроса, касающегося того, что же на самом деле представляет из себя болезнь, название которой в исступлении произносила мать рубенка, Маркус решил подробно узнать о ней. Но какую конкретную цель он этим преследовал, ему не было ясно еще и самому. В данный момент для него являлось важным иметь перед собой полную картину происходящего, а таковой она могла стать только при условии, что будут известны все ее детали. Так, по крайней мере, считал он сам. С чем бы незнакомым немцу не приходилось в жизни сталкиваться, он, прежде всего, старался до конца изучить данный предмет. Эта отличительная черта характеризовала его всегда, как человека серьезного и основательного, при этом она никогда не являлась лишней. И, как следствие, Маркус пользовался ею уже на уровне интуиции.
Подъехав к зданию клиники, он вышел из машины и направился к главному входу. Двери бесшумно открылись и просторный, светлый холл послушно предоставил свою акустику в распоряжение дорогим ботинкам респектабельного гостя.
- Добрый день. Чем могу вам помочь? - спросила с улыбкой девушка на ресепшене.
- Здравствуйте, я пришел к доктору Айгнеру.
- Он вас ожидает?
- Да, у меня с ним встреча.
Девушка сняла трубку телефона.
Через минуту доктор спустился вниз.
- Маркус, старик! – обрадовался из далека, Оливер.
Гросманн улыбнулся. Айгнер подошел и они обнялись.
- Привет, дружище. Прости, если отвлек тебя от работы, - сказал Маркус, после объятий.
- Пустяки, - ответил тот. – Да и работы у меня сейчас никакой не было. Ну, рассказывай. Давай присядем. Или пойдем лучше ко мне в кабинет. Торчать в холле с таким большим гостем, как ты, просто не прилично, - положив ему на плечо свою руку, сказал Оливер.
- Ты мне льстишь, - с той же улыбкой ответил Маркус.
- Как это? Взгляни туда, - проходя мимо огромного зеркала, пошутил старый приятель. – Я всегда завидовал твоему росту, - признался доктор, рост которого никак не превышал ста семидесяти сантиметров.
Шедший рядом Маркус всё улыбался. Давний товарищ хоть и был почти профессором, однако в его глазах оставался все тем же добродушным Олли, какого он знал еще в школьные годы.
Поднявшись на третий этаж клиники, они вышли в сверкающий идеальной чистотой светлый коридор и направились по нему до самого конца. По дороге Оливер делился с Маркусом наиболее значимыми событиями, произошедшими в его жизни за последнее время. События эти, впрочем, касались не столько конкретно жизни самого доктора, сколько его небольшого семейства. Попутно он интересовался и тем, как обстоят дела у друга.
- Значит, все путешествуешь?
- Да, но сейчас уже реже.
- У тебя замечательная работа. Очень разнообразная. И то, что ты не торопишься отягощать свой безымянный палец, в какой-то степени даже правильно, - сказал Оливер, открывая кабинет. – Проходи.
- Насколько я помню, во время нашей последней встречи ты говорил, что счастлив в семейной жизни, - удивился Гросманн.
- А я и не отказываюсь от своих слов. Присаживайся. Просто иногда это утомляет.
- Что, счастье?
- Нет, не счастье, а наступившее на определенном этапе однообразие, - обреченным голосом ответил тот. – Как бы тебе объяснить… Не хватает того, прежнего, водопада эмоций.
Гросманн задумался.
- Прости, мне об этом трудно судить.
- Ну да ладно. Давай теперь поговорим о том, что тебя ко мне привело. Выкладывай.
После этих слов Маркус почему-то немного заволновался. Прежде чем начать говорить, он, находясь в кресле, стал менять свое расслабленное положение на более собранное, переменившись также и в лице.
- Старик, ты не мог бы мне рассказать, что из себя представляет такая болезнь, как патология сердца. В частности, если она обнаружена у ребенка, лет семи, - спросил он очень серьезным голосом.
- Ну, во-первых, могу сказать, что заболевание это довольно тяжелое, - начал свой ответ Оливер. – А тяжелые сердечные болезни передаются в основном по наследству.
Дальше Оливер стал подробно рассказывать обо всех нюансах и о том, какие неприятности случаются с больным при врожденной патологии: о постоянной бледности, слабости, утомляемости, о случаях обморока и даже внезапной смерти. Объяснил он также и то, что при врожденной патологии, так называемой кардиомиопотии, наблюдается тенденция к увеличению массы сердца, что и является его главной бедой. Но в то же время отметил, что существуют и определенные виды терапии, однако зачастую, сказал он, они не меняют общей картины и в такой ситуации, человека может спасти только пересадка ему здорового сердца.
- Маркус, прости за этот вопрос, но ты, как я понимаю, интересуешься всем этим не просто так. Что случилось?
Маркусу, пребывавшему к тому же под довольно тяжелым впечатлением от подробного рассказа Оливера, достаточно трудно было подобрать ответ, который удовлетворил бы любопытство его товарища. Ведь начни он говорить, то объяснять пришлось бы многое. В том числе и то, почему он так сильно проникся к абсолютно незнакомому ему мальчику. И даже если им движет сострадание и жалость к этому ребенку, то по какой причине, будучи занятым человеком, он тратит на него свое очень дорогое время, когда есть возможность просто распорядиться. В общем, во избежание всех этих вопросов, порождающих один другого, вопросов, на которые Маркус не смог бы внятно ответить и самому себе, он решил как-нибудь уклониться от объяснений.
- Оливер, мне сейчас будет сложно ответить тебе. Да и в какой-то один ответ всего не уложишь. Могу лишь сказать, что эту болезнь обнаружили у одного маленького мальчика.
Маркус откинулся на спинку кресла и о чем-то глубоко задумался.
Нависшую паузу решил прервать Айгнер.
- Послушай, старик, в наше время подобные операции проводят довольно успешно. Переживать по этому поводу не стоит. Правда они не из дешевых, но их сейчас делают почти везде, в том числе и у нас. Кстати, в какой он клинике?
- Он не в Германии, - глядя в окно ответил Маркус.
- А где?
- В России.
- Вот как. Ну, я думаю, и там тоже проводят такие операции.
- Надеюсь. Значит, говоришь, не из дешевых?
- Пока, к сожалению да.
В этот момент раздался стук в дверь.
- Войдите.
В кабинет заглянула медсестра.
- Доктор Айгнер, вас срочно ждут в семнадцатом кабинете.
- Позже.
- Не стоит, Оливер, - сказал Маркус, вставая с кресла. – Тем более это срочно. Еще раз спасибо, что уделил мне время.
- Пожалуйста, старина. Если что, я всегда к твоим услугам.
Они оба вышли в коридор. Айгнер проводил гостя к лифту, где они и попрощались.
Покинув клинику, он сел в машину, но заводить ее не торопился. Сейчас ему хотелось придти в себя, и определиться с тем, что делать дальше. Рассказ Оливера вызвал у него довольно неприятные ощущения. Все, что тот говорил о кардиомиопотии, Маркус невольно проецировал на случай с мальчиком. Однако в данный момент его больше заботило другое. Обняв руками руль, он задумался над тем, какую помощь можно оказать ребенку. В конце их разговора он не зря переспросил Оливера о денежной стороне вопроса. Как ему показалось, солидными средствами несчастная мать мальчика обладает вряд ли. И даже если у нее получится собрать необходимую на операцию сумму, то, наверняка, сделает это не скоро. В связи с этим, он принял решение завтра же лететь обратно, в Москву, с предложением профинансировать такую операцию, если мальчик в ней нуждается. Не долго думая, он снял трубку установленного в машине телефона и набрал номер своего офиса.
- Кэтрин, закажи для меня, пожалуйста, билет на утренний рейс до Москвы.
Этот шаг удивительным образом его успокоил. От одной лишь мысли, что у него появилась возможность хоть чем-то со своей стороны помочь несчастному ребенку, ему стало намного легче. Сейчас он, по крайней мере, мог не страдать от бессилия. Наряду с остальным, чувство это преследовало Маркуса все последние дни, лишив его даже сна. К слову сказать, ночь перед вылетом, он провел гораздо спокойнее предыдущих.
Уже в десять часов утра следующего дня, он был на пути из московского аэропорта в детскую городскую больницу.
Встретивший его водитель, сказал, что об их скором возвращении не успели даже сообщить господину Кирху (Руди), который обычно тоже приезжал в Шереметьево.
- Ничего страшного, Олег, я и сам не думал, что прилечу сегодня.
По дороге водитель сделал остановку у первого попавшегося магазина, где Маркус купил для мальчика немного фруктов.
Когда машина стала приближаться к больнице, он вдруг начал испытывать странное волнение. Отчасти оно было связано с тем, что его первый приезд сюда оказался несколько не кстати. В то же время, это волнение будто бы имело и какое-то иное основание, поскольку попытки успокоить себя тем, что сейчас он едет со вполне конкретной целью, предлагать помощь, почему-то не избавляли его от этого чувства. Впрочем, возможно, непонятное ему основание стоит связывать с тем трагизмом, которым оказалась окутана вся эта история в целом. Но как бы то ни было, одно Маркус понимал в данную минуту совершенно ясно - если предложение его придется кстати, и, что главное, если тем самым он окажет помощь мальчику, то это принесет радость и ему.
Через полчаса автомобиль медленно подъехал к больнице. Из окна машины он увидел, что на ее территорию входило и выходило много людей. Теперь его приезд совпал аккурат со временем посещений. Лишний раз немец убедился в этом, когда вошел в здание кардиологического отделения.
Глядя на посетителей, которые находились в холле, и которых он встречал поднимаясь на второй этаж, Маркус ловил себя на мысли, что эти люди, сами того не осознавая, вносили своим присутствием определенное здоровое оживление в царившую здесь грустную и тоскливую атмосферу. Он ощутил ее еще когда приезжал сюда в первый раз. В тот момент ему подумалось, что эта атмосфера, вкупе с угнетающим, отвратительным освещением, вероятно, негативно влияет и на больных. Во всяком случае, на него она произвела очень неприятное впечатление. И скажи ему кто-нибудь тогда о том, что больные окончательно становятся таковыми, находясь уже здесь, то он совершенно бы этому не удивился. Словно в подтверждение этих мыслей, направляясь к нужной палате, Маркус увидел, как на одном из диванчиков, установленных вдоль коридора, сидел, прижавшись к матери, малыш, готовый превратить свои тихие слезы в громкий плач. И если бы не его, вероятно, сестренка, которая старалась утешить его улыбкой и какими-то словами, то так, наверное, оно и было бы.
До палаты оставались считанные метры, когда он невзначай взглянул в сторону окна. Стоявшая там маленькая фигура ребенка показалась ему знакомой. Рассмотрев ее повнимательней, Маркус узнал Сережу. Да, это был он. Облокотившись на подоконник, мальчик смотрел на улицу, где играли дети. Немец резко остановился, после чего медленным шагом направился в его сторону. Подойдя к нему уже довольно близко, он услышал, как тот тихо напевал себе под нос какую-то песенку. Маркус выдержал минутную паузу и только затем решил поздороваться с ним.
- Здравствуй, Сережа.
Сережа обернулся, и ни чуть не смутившись появлением незнакомца, поздоровался в ответ.
- Здравствуйте.
- Как ты себя чувствуешь? – спросил он, рассматривая мальчика незаметным для него, изучающим взглядом.
- Хорошо, - все так же свободно, словно они уже знакомы, ответил тот.
Он отвечал легко, и не задумываясь, поскольку считал, что этот взрослый человек обязательно откуда-то его знает, и ему об этом не известно только потому, что он маленький.
- А почему ты здесь один, без мамы? – присев на корточки, спросил Маркус.
- Она сказала, что ей нужно пойти поговорить с врачом. Правда велела никуда не выходить… Но мне уже так надоело лежать…
В этот момент за окном раздался веселый детский смех. Сережа мгновенно устремил все свое внимание за окно. Он стал жадно вглядываться в происходящее на улице, словно не хотел пропустить что-то очень важное, то, чего так долго ждал пока стоял здесь.
Маркус, в свою очередь, с умилением наблюдал за мальчиком. Он следил за его реакцией, и, глядя на то, как малыш радуется вместе с играющими, улыбался. Ему будто бы довелось сейчас стать свидетелем, как в минуту радости, на мгновение распахнулась душа этого ребенка, чистая, светлая душа маленького мальчика, с которым его связывали переживания последних дней.
После того, как смех за окном поутих, Сережа снова повернулся к незнакомцу.
- Значит, ты решил постоять в коридоре и мама об этом ничего не знает, - продолжил Маркус его прервавшуюся мысль.
- Да. А как вас зовут? – не сдержав свое любопытство, спросил тот.
- Маркус.
- Маркус? – удивился мальчик.
- Да. Это имя немецкое.
- Значит вы немец?
- Да, - умиляясь наивному любопытству ребенка, ответил он.
Тут ребенок решил удовлетворить свое любопытство до конца.
- А откуда вы знаете, как меня зовут?
- Так назвала тебя мама, - немного с грустью ответил немец, вспоминая события у храма.
- А маму откуда вы знаете?
Маркус улыбнулся.
- Оттуда же, откуда и тебя.
Сережа задумался. Было видно, что он запутался.
Немец решил ему помочь.
- Тебе, вероятно, интересно кто я и зачем пришел сюда?
- А кто вы? – спросил тихим голосом тот.
- Я, можно сказать, поклонник твоего таланта. Однажды мне довелось услышать как ты играешь на губной гармошке. У тебя это получается очень здорово, – с улыбкой ответил он. – Когда же я узнал, что ты лежишь в больнице, то немедленно решил навестить.
Но таким объяснением он лишь еще больше озадачил Сережу, поскольку тот совсем не думал, что здесь кому-то известно о его умении играть на этом маленьком инструменте. Но подобрать ответ попроще у Маркуса не вышло, а выдумывать что либо сказочное он не хотел в принципе. И хотя главным поводом навестить мальчика было беспокойство о его самочувствии, однако названная немцем причина являлась тоже правдивой.
На отношения с детьми у Гросманна имелся собственный взгляд. В общении с ними он старался никогда не фантазировать в объяснениях. Считал, что к правдивости и честности, как необходимым составляющим во взаимоотношениях между людьми, ребенка лучше приучать с детства. При этом, безусловно, беседуя с представителями младшего поколения, Маркус всегда делал скидку на возраст. Впрочем, как бы то ни было, но сейчас ему не пришлось продолжать искать еще какие либо ответы на не озвученные вопросы мальчика. Они оба заметили направлявшуюся к ним его маму.
Обнаружив сына в коридоре, Елизавета, конечно, удивилась. Однако большее удивление вызвало у нее другое. Узнав мужчину, с которым Сережа разговаривал, женщина поначалу не поняла, что могло привести сюда этого респектабельного иностранца снова. В то же время сегодняшний его приход явился для нее кстати. Не давеча как утром, она вспоминала этого незнакомого человека, и испытывала желание извиниться перед ним за невнимательность к его поступку. И пусть она находилась тогда в жутком состоянии, которое служит для нее безусловным оправданием, но оставлять в душе этот камушек Елизавета все равно не хотела.
Маркус в свою очередь, глядя на приближавшуюся к ним маму мальчика, заметил, что хоть она и выглядела не такой подавленной, как в тот день, однако, вид у нее был довольно уставший. Ее внешнее спокойствие скорее говорило не об улучшении ситуации, а о смиренном принятии начавшихся тягот. Скомканный же в руке платок свидетельствовал о том, что теперь она была готова и к частым слезам.
Елизавета подошла и начала разговор первой.
- Здравствуйте.
- Добрый день.
- Вы в тот день ушли и я уже думала, что не смогу извиниться.
- За что?
- Ваш визит заслуживал совсем иного внимания. К тому же, насколько я поняла, вы были одним из первых, кто в ту минуту оказался рядом с моим сыном. Полагаю, я должна не только извиниться, но и поблагодарить вас.
Немец на мгновение растерялся от таких сердечных слов. Он несколько удивился тому, какое высокое значение предали сейчас его поступку.
- Что вы, вам совсем не за что меня благодарить! Тем более извиняться. Мой визит был действительно очень некстати. Возьмите, пожалуйста, это для Сережи.
Елизавета приняла протянутый ей пакет с фруктами.
- Спасибо.
- Направляясь сюда сегодня, я боялся, что и в этот раз может случиться также. И, вероятнее всего, я не стал бы вас больше беспокоить. Но дело в том, что на днях мне довелось довольно подробно узнать о всех сложностях, связанных с болезнью вашего сына.
Маркус использовал подобное объяснение и в частности слово «довелось», дабы избежать того же, чего он избежал в разговоре с Оливером, а именно, вопросов о причинах побудивших его предложить помощь. Елизавета же, заметив, что Сережа устал стоять, попросила его присесть на диван.
- Мне сказали, что вашему сыну, скорее всего, необходима операция, - продолжил он.– Это так?
Чувствуя, с какой серьезностью, незнакомец подошел к данному разговору, Елизавета, со своей стороны продолжила в том же духе.
- Простите, я, к сожалению, не знаю вашего имени…
- Маркус. Маркус Гросманн.
- Мистер Гросманн, это так. Но, дело в том, что я сейчас имела беседу с главным врачом…
Елизавета неожиданно замолчала. Начав излагать свою мысль, она не знала, как ее продолжить. Впечатления от общения с врачом были еще очень свежи, и надо сказать, оставили мрачный осадок. Не будь этого разговора, минуты, проведенные в кабинете главного эскулапа больницы, ей хотелось бы поскорей забыть.
- Мне будет довольно сложно объяснить вам причину, по которой от операции решено отказаться, - продолжила она на выдохе. – Точнее сказать, причин много. Некоторые из них хоть и с трудом, но преодолеть было бы возможно, однако есть такие, которые абсолютно непреодолимы. Поэтому, пока решено обойтись определенными видами терапии.
После этих слов, Елизавета обреченно опустила глаза.
Маркус вопросительно смотрел на нее, не понимая о каких трудностях идет речь.
- Могу я узнать ваше имя? – спросил он.
- Елизавета.
- Послушайте, Елизавета, может вы все-таки могли бы назвать мне эти причины?
- Понимаете, мистер Гросманн, - тяжело вздохнув, сказала она. – Существуют определенные реалии, которые охватили нынче нашу страну. Вам, как иностранцу, они, скорее всего, будут не понятны. Впрочем, они и для нас самих остаются большой загадкой. С ними порой бывает сложнее справиться, нежели с какими-то иными трудностями.
Маркус с некоторым удивлением посмотрел на Елизавету, думая при этом о загадочных реалиях, о которых он якобы не знал.
- И все же эти препятствия, думаю должны иметь свои названия?
- Имеют, - ответила она. – Вы вот достаточно хорошо владеете русским, и вам наверняка известно такое слово, как "бардак".
Маркус слегка улыбнулся.
- Вот это вот общее их название. Оглянитесь, больница в ужасном состоянии, нет средств, оборудования, специалистов...
- Ну а кроме этих обстоятельств есть еще препятствия?
Услышав этот вопрос, Елизавета несколько смутилась. Ей не хотелось, чтоб беседа свернула на денежную сторону вопроса.
- Мистер Гросманн, поверьте, того, что я вам назвала уже достаточно, чтобы тему операции не затрагивать.
Но Маркус и так догадывался о какой причине могла идти речь. Однако, сейчас он больше думал о другом. После того, как Елизавета сказала о самом главном препятствии, не позволявшем надеяться на проведение операции, он вспомнил разговор с Оливером, который говорил ему о том, что подобная хирургическая практика ведётся и его клиникой. Возникшая вдруг идея выглядела вполне реальной, но немец не был уверен в том, стоит ли сейчас говорить о ней вслух. Маркус никогда не принимал сходу каких либо значимых решений, считая, что прежде необходимо все хорошенько обдумать. В данном же случае речь шла о человеческой жизни. Но в сложившихся обстоятельствах, когда медлить было нежелательно, он все же возникшей идеей попробовал с Елизаветой поделиться.
- Знаете, после того, как вы мне рассказали о том, как сложно сделать здесь эту серьезную операцию, я вспомнил беседу с тем самым человеком, который подробно рассказал мне о сути болезни вашего сына, - начал Маркус, излагая и обдумывая свою мысль одновременно. - Это мой друг. Он работает в одной из клиник Германии. Точнее, в моем родном городе, Мюнхене. Он сказал, что они подобные операции практикуют. Я, конечно, сам не знаю, как все это могло бы выглядеть, но если вы решитесь, то я об этом позаботился бы.
Елизавета внимательно смотрела на немца не вполне понимая о чем идет речь.
Маркус захотел удостовериться, ясно ли он выразился.
- Вы понимаете, что я хочу предложить?
- Не совсем.
Тогда немец решил сказать ей о том, зачем он собственно говоря пришел.
- Елизавета, цель моего сегодняшнего визита сюда заключалась в том, чтобы предложить вам свою помощь. Когда я узнал, что операция, в которой нуждается ваш сын, стоит не малых денег, то подумал о своем финансовом участии в ней. О других же препятствиях я не подозревал. И когда вы поделились сейчас ими со мной, то на секунду решил, что здесь вряд ли смогу вам чем-то помочь. Но затем вдруг вспомнил о том, о чем уже сказал - такая операция возможна в Германии, и если вы согласитесь, то я постараюсь сделать все, чтобы Сереже помогли там.
Елизавета молча опустила голову в попытке осмыслить предложенное сейчас этим человеком. Данное предложение обескуражило, она не знала, как к нему отнестись. Но весь его респектабельный вид лишь подтверждал намерение.
- Я понимаю, мое предложение, как впрочем, и мой визит, явились для вас большой неожиданностью, - сказал немец, чувствуя в какой растерянности находилась молодая женщина. – Должен признаться, я и сам не думал, что окажусь здесь сегодня. После моего первого появления, я в тот же вечер улетел в Германию. Но разговор с моим другом, заставил меня вернуться сегодня же.
Елизавета взглянула на Маркуса. Нависла пауза. Она смотрела на немца удивленным взглядом, словно к ней сейчас прикоснулась та сила, которая движет этим человеком, и то, что данная сила исходила от полного сострадания сердца не вызывало у нее никаких сомнений, поскольку все читалось в его глазах. Маркус, в свою очередь, желая услышать от женщины пусть даже предварительный ответ, смотрел на нее в ожидании.
Опустив в задумчивости голову, Елизавета затем снова взглянула на немца, после чего прервала нависшую паузу. Но, прерывая ее, она с трудом подбирала слова, поскольку не знала, что ей говорить.
- Мистер Гросманн, ваше предложение действительно очень неожиданное. Честно говоря, я с трудом себе представляю как… - Она посмотрела на Сережу. – У нас с сыном нет даже загранпаспортов…
Маркус тоже взглянул на мальчика.
- По этому поводу вы можете не беспокоиться, - сказал он. – Я пришлю к вам своего человека, и все вопросы, связанные с документами он поможет оперативно решить. Главное сейчас - это ваше принципиальное согласие.
Елизавета снова взглянула на сына.
- Учитывая то положение, в котором мы оказались, полагаю, было бы нелепо пренебречь вашей помощью, - с желанием избавиться от сомнений, ответила она, считая к тому же, что брать паузу на какие-то раздумья неудобно, да и не к чему, ведь положение, действительно требует более серьезных действий.
- В таком случае, как я уже сказал, на днях к вам подъедет мой человек, и поможет избежать трудности с документами. Я же, к тому времени, улажу все остальные вопросы.
- Мистер Гросманн… - Елизавета смутилась. Ей хотелось узнать, чем именно они с сыном обязаны столь дрожащему вниманию с его стороны, но не решилась.
Очевидное смущение женщины позволило Маркусу догадаться.
- Что побудило меня помочь вам? Об этом вы хотели спросить?
Елизавета опустила глаза.
Но немец хоть и ожидал услышать подобный вопрос, однако подготовить какой либо внятный ответ не сумел. Он отвел в задумчивости глаза, после чего взглянул на Сережу. И тут ему вдруг вспомнился случай из далекого детства. Не долго думая, немец решил о нем рассказать.
- Знаете, когда мне было столько же лет, сколько сейчас вашему сыну, со мной приключилась как-то история, - неторопливо начал он свой рассказ. – Однажды родители подарили мне собачку, красивого маленького лабрадора. Он стал для меня новым близким другом. Но дружба наша длилась недолго, уже совсем скоро судьба разлучила нас. В один прекрасный день я его потерял. А вместе с ним чуть не потерялся и сам. Случилось это на природе. Мы с ним играли, и вдруг он убежал, и убежал не куда-нибудь, а в лес. Мне пришлось броситься за ним. Однако все было бесполезно, собака скрылась. Спустя полчаса стало понятно, что искать нужно теперь уже не пса, а выход из той чащи, в которую я себя невольно завел, – Маркус сделал паузу, вспоминая те минуты. – Но и здесь меня поджидало разочарование. Не имея ни малейшего представления, как оттуда выбраться, я бродил по этому лесу весь день, вплоть до глубокой ночи. Причем, дело было в начале зимы, так что, кроме того, что вокруг царила кромешная темнота, меня пронзал еще и жуткий холод. От этого холода спасаться приходилось лишь одним – продолжать идти. В общем, к счастью, все обошлось. Продираясь сквозь деревья, я увидел мерцающий впереди огонек, оказавшийся костром. Рядом с ним сидел человек, знавший этот огромный лес вдоль и поперек. Надо сказать, когда он меня увидел, то не очень-то и удивился, - вспомнив о тех минутах, Маркус улыбнулся. – Как выяснилось потом, подобная реакция была связана с тем, что я оказался третьим или четвертым ребенком, который там заблудился и которого он спас. Однако, сейчас мне интересно в произошедшей истории уже другое, а именно моя реакция на действия того незнакомца. За всю его заботу, за то, что он меня обогрел, накормил, вернул родителям, да что там говорить, за то, что спас мне жизнь, я не помню, чтоб был ему безумно благодарен. Мной скорее даже все воспринялось как должное, - пожав плечами, добавил он. – Нет, конечно, поступок тот имел для меня ценность, но не такую, какую он имеет для взрослого. И вспоминая сейчас эту историю, я думаю, - сказал Маркус,– Может ребенок так воспринимает добродетель, потому что изначально она вкладывается в него как норма? Не знаю, но мне хочется, чтобы мы с вами воспринимали мою помощь также, как ее воспринимает ваш мальчик, а он, я уверен, отнесется к ней как к чему-то вполне естественному. – Маркус с улыбкой взглянул на Сережу, который в это время смотрел на него. – Тебе передали твою губную гармошку? Лицо мальчика резко переменилось. На нем отчетливо выразилось удивление.
- Да, - ответил он, широко раскрыв глаза. Озадаченность вернулась к нему снова.
В этот момент в коридоре зазвенел голос медсестры, возвещавший об окончании времени для посещений.
Немец посмотрел на часы.
- Мне уже пора.
Елизавета, до этого внимательно смотревшая на собеседника, вдруг словно проснулась. Ее руки вновь стали теребить платок.
- Мистер Гросманн, даже не знаю, что вам и сказать…
- А пока и нечего, - умиляясь английскому «мистер» молодой женщины, ответил он.
- В любом случае, я вам очень благодарна.
Маркус взглянул на них обоих.
- Ну, теперь вероятно, увидимся уже в Германии, - вздохнув, сказал он. – До свидания.
Елизавета улыбнулась.
- До свидания.
Попрощавшись с немцем, она взяла за руку сына и направилась с ним в палату.
- Мам, откуда он знает про мою гармошку, - желая понять хоть что-то из происходящего, спросил ребенок.
- Ты ее оставил на лестнице храма, а он подобрал и отдал отцу Николаю, который тебе ее вчера вернул, - ответила она, думая при этом о состоявшемся только что разговоре.
Еще каких-то двадцать минут назад Елизавета находилась на грани отчаяния. Она покинула кабинет врача, охваченная безысходностью положения. Ощущение беспомощности - таков был итог ее разговора с главным человеком больницы. Перечисляя ей причины для отказа в проведении операции, врач, надо сказать, выглядел в этот момент довольно оригинально; видимо, от нечего делать, он пришивал пуговицу на своем халате, пользуясь при этом, что примечательно, операционной иглой и большим пинцетом. Сейчас же ей казалось будто тот разговор и те ощущения, стремительно удаляются от нее во времени, уступая место надежде. И даже взглянув на Сережу, казалось, что и он чувствует, как что-то меняется. И пусть многое ему было непонятно, но, глядя на маму, которая его поцеловала, мальчик захотел тоже к ней прижаться, что он впрочем, сразу же и сделал.
Стремление помочь этим беззащитным людям поглотило Маркуса теперь уже полностью. Подтверждение их беззащитности он находил еще и в отсутствии рядом с ними главы семейства. Как понял немец, его у них не было вовсе, иначе объяснить отсутствие оного рядом с семьей в такую трудную минуту, он не мог.
Покинув больницу, Маркус приехал в офис и попросил ожидавшего его там Руди, сделать все необходимое, чтобы ускорить выезд данных людей в Германию, куда тем же вечером вылетел и сам.
-------------------------------------
- Если он тебе необходим, то бери, конечно. Ты кстати, кажется, уже давно не был в отпуске.
- Больше года.
- Тем более. Считай, что я его сам предложил. Советую съездить на Сейшельские острова. Мне там понравилось.
Поблагодарив свое руководство за проявленное понимание, он вышел из кабинета.
С момента его приезда из Москвы прошло две недели. За это время Маркус постарался как можно лучше подготовиться к приезду Елизаветы и ее сына. Со дня на день они должны были уже прилететь в Мюнхен. И отпуск он решил взять, полагая, что в связи с предстоящими событиями ему будет трудно уделять время работе. Все свое усердие Гросманн направил сейчас на одну единственную цель - спасти маленького русского мальчика. Контакт с добросовестно выполнившим его просьбу Руди поддерживался, чуть ли не ежедневно. С той же периодичностью Маркус общался и с Оливером, пообещавшим сделать все от него зависящее, дабы помочь ребенку. К слову сказать, благодаря тому же Руди у Оливера уже имелись на руках все данные о здоровье Сережи - от медицинской карты, до последнего московского обследования. Перед отправкой в Мюнхен, они были переведены на немецкий, так что затруднений в работе с ними не испытывал ни один специалист клиники, с которыми Оливер начал вести предварительные консультации.
После разговора с руководством, Маркус вернулся в свой кабинет.
- Гер Гросманн, звонил Руди Кирх, - обратилась к нему секретарша, как только увидела его в дверях.
- Что он сказал?
- Он оставил вам информацию.
Кетрин протянула небольшой листок бумаги. Маркус взял его и направился к себе.
- Спасибо.
На маленьком листочке были записаны номер рейса, дата и время прилета Елизаветы и ее мальчика, которых будет сопровождать сам Руди.
- Завтра, - произнес он тихим голосом, и опустился в кресло.
Разбросанные на столе документы вызывали непреодолимое желание забыть о делах.
- Все потом, - собрав их, сказал он про себя и положил образовавшуюся кипу в ящик.
Какой-то необъяснимый прилив дополнительных сил ощущал он все последнее время. Даже при том, что и подготовка к приезду и, главным образом, текущая работа, отнимали у него достаточно много энергии, Маркусу, однако, казалось, будто он ее наоборот приобретает. С чем были связаны эти странные процессы его, впрочем, не очень то и беспокоило. Немец ловил себя лишь на мысли, что все его нынешние заботы приносят ему необычайное внутреннее удовлетворение. Чувство вожделенного дыхания жизни наполняло имевшуюся прежде загадочную внутреннюю пустоту, о наличии которой он даже и не подозревал. Окружавшие до сего времени ценности в виде друзей, любимой работы, общественного статуса и многого другого оказались не в силах удовлетворить его загадочную, невыразимую потребность, долгое время от него скрытую. В происходящем словно был некий глубокий смысл. И хотя описать его было делом довольно сложным, но то, что он его ощущал, Маркус будто бы знал без сомнения. По крайней мере, так ему казалось самому.
Утром следующего дня, он отправился в аэропорт, встречать самолет из Москвы. Но перед этим заехал в клинику, чтобы посмотреть, как там подготовились к встрече молодой матери и ее ребенка. Заглянуть туда Гросманн решил, даже не смотря на то, что полностью доверял Оливеру. Данный шаг дает повод разглядеть в нем еще и такое качество, как ответственность. И, можно сказать, что именно чувство ответственности и заставило его взять отпуск. Делая одно важное дело, он старался никогда не браться за другое, считая, что иначе одно из них рискует пострадать. Присущие Маркусу подобного рода качества - стоит отметить, положительные качества - в глазах окружающих характеризовали его всегда как человека очень надежного и основательного. Их, безусловно, можно было отнести к личным заслугам немца. Но не только. Все эти достижения являлись еще и следствием полученного им когда-то воспитания. А воспитывал Маркуса родной отец. Человеком он был достаточно консервативным, однако, его консервативность не имела каких-либо суровых признаков. Главный секрет в деле успешного воспитания ребенка, он видел в умелом сочетании строгости и лояльности, вкупе с предельно честными и благородными принципами. Именно в духе этих принципов и растил гер Эрвин Гросманн своего единственного сына.
Спустя полчаса, Маркус стоял уже в зале для прилетов Мюнхенского аэропорта. Там вместе со всеми встречающими он ждал выхода пассажиров, прибывших из Москвы. Роль встречающего, надо сказать, он находил несколько необычной, поскольку встречали в основном его. Поймав себя на этой мысли, ему захотелось попытаться вспомнить, когда в последний раз он приезжал в аэропорт с подобной целью. Но все попытки были тщетны, на ум ничего не приходило, а то, что внезапно всплывало в памяти, отбрасывало его в очень далёкое прошлое.
Наконец, после продолжительного всеобщего ожидания, народ немного оживился, увидев как из-за стеклянной двери, откуда должны были выходить пассажиры, начали появляться люди. Маркус стал отыскивать среди них знакомые лица. Перебирая взглядом покидавших таможенный терминал людей, образовавших уже почти толпу, первым кого он в ней заметил был, как ни странно, маленький Сережа. Мальчик семенил своими коротенькими ножками, держа за руку вероятно маму, которую видно не было. Немец улыбнулся немного растерянному виду ребенка, одетому, как и в первый раз, когда он его увидел на крыльце храма, очень опрятно: в светлой футболке, в симпатичных шортиках, и что более всего умиляло в гольфах, аккуратно закатанных самим Сережей бубликом вниз. Гольфы, вероятно, имели довольно длинную форму, так как бублики получились очень крупные и даже мешали при ходьбе. Позади же мальчика шел Руди. Заметив его, Гросманн поймал себя неожиданно на мысли, что ему невероятно приятно увидеть сейчас и своего давнего товарища. И, пожалуй, за все десять лет, что они знакомы, Маркус не смотрел, не вглядывался в него так, как в данную минуту; он вдруг вспомнил его характер, его веселость, перед ним словно раскрылась вся прелесть этого человека, и будто бы из нее то сущность Руди Кирха и состояла.
Будучи младше Гросмана на семь лет, Руди являлся предельно одаренным менеджером и в свои тридцать был у концерна на очень хорошем счету. Удостоившись два года назад чести представлять интересы группы в России, он прекрасно справлялся с работой, несмотря, казалось бы, на несколько бесшабашный характер. Стоит заметить, что ни куда-нибудь, а именно в Москву, ему предложили поехать ссылаясь на его некоторое знание языка и родовые корни (бабушка Руди, некая Ольга Ушакова, ставшая после выхода замуж за немца, Ушакова-Кирх, иммигрировала в Германию во время революции тысяча девятьсот семнадцатого года). И хотя со временем традиции в семье терялись, молодой немец отнесся все же с трепетом к предложению поработать в России. Тем самым, он ко всему прочему желал восстановить еще и утраченную связь с исторической родиной.
По мере того, как толпа перед стеклянной дверью рассеивалась, Маркус стал отчетливо видеть Елизавету, которая шла, держа за руку Сережу. Она двигалась неторопливым, мягким шагом, устремив свой взор вперед, к встречающим. Во всей ее грациозной неторопливости прослеживалось абсолютное спокойствие, его можно было заметить также и во взгляде, и можно сказать, что в нем-то оно прежде всего и отражалось: какое-то непередаваемое, чем-то защищенное внутреннее умиротворение, читавшееся в глазах этой молодой женщины содержало в себе светлый образец прочного духовного равновесия, причем будто бы с непременным его созерцанием. Подобный взгляд можно было наблюдать за ней довольно часто, он мог странным образом привлечь внимание незнакомых людей, хотя абсолютно не имел к тому цели. К слову сказать, внешне Елизавета всегда выглядела очень скромно - одевалась она достаточно просто и не броско. Такую же непритязательность имели и ее длинные волосы, которые, несмотря на их красоту, Елизавета все время держала собранными, что, впрочем, предавало как ее взгляду, так и ее лицу еще большую открытость.
Увидев Маркуса, она улыбнулась, затем сказала что-то Руди, и после того, как они вышли из-за стеклянной двери, направились все вместе в его сторону. Он тоже стал двигаться им на встречу.
Наконец они сблизились.
- Здравствуйте, мистер Гросманн, - поздоровалась с улыбкой Елизавета.
- Здравствуйте.
Приветствие обоих повторил Сережа.
Маркус нагнулся к нему.
- Привет, - сказал он, протянув ему руку.
Мальчик с гордостью пожал ее.
После этого Гросманн встал и все с той же улыбкой, поздоровался с Руди, похлопав его по плечу.
- Ну, как вы долетели? – оглядывая всех, спросил он.
- Спасибо, хорошо, - ответила Елизавета. – Без всяких волнений, хоть для Сережи это и было первое путешествие на самолете.
- Да?! И ты совсем не боялся? – словно подыгрывая Елизавете, обратился он с наивным удивлением к мальчику.
- Нет, - гордо ответил тот.
- Думаю, что здесь мы должны благодарить мистера Кирха, – сказала женщина. – После вашего отъезда он проявлял о нас постоянную заботу.
- Лиза, мы же уже с вами договорились, вы можете звать меня просто, по имени, - со сдержанной улыбкой ответил Руди.
- На этого человека можно положиться всегда, - резюмировал Маркус, заставляя последнего смущаться. – Ну что, берем багаж и идем к машине?
- Да, идем, - подхватил Кирх, желая тем самым поскорей отвести всеобщее внимание от своей скромной персоны.
Получив багаж, они сели в машину и отправились в клинику. По дороге Маркус, предупреждая возможные волнения, сказал, что в клинике к их приезду уже все готово и что беспокоиться не о чем. Елизавета доверилась во всем Маркусу, успокоилась, и стала изучающе разглядывать столь непривычный для нее заграничный город.
Дивный, древний Мюнхен. Как и расположенность на возвышенности, неподалеку от северных склонов Альп, город этот предстает взору и в возвышенной красоте. Здесь стройная и гордая старина, с ее готическими башнями и церквями, в почете у любой современности, которая будто бы если и оставляет свой след в облике и истории Мюнхена, то только с разрешения последнего. Бавария - название прочно связанное со славными герцогами и сказочными королями, название, которое заставляет восстать из глубин средневековья истинное благородство того времени, гордо застывшее в разнообразии архитектурных ансамблей. Но что бы ни было сказано о Мюнхене, без упоминания о здешних пивоварах любые эпитеты выглядели бы сиротливо. Пивоварами земля эта славилась всегда, во все времена существования города, начинавшего свою историю с небольшого монашеского поселения. Именно они стояли у истоков создания напитка, ставшего в последствии национальным достоянием.
Впечатление от открывавшихся взору Елизаветы видов было очень приятным и каким-то даже теплым. Этому сопутствовал и солнечный день, который в сочетании с присущим данному региону фёном, поднимал настроение. Маленький же Сережа, прильнув к противоположному окну, засматривался в основном на проезжающие мимо автомобили.
Маркус наблюдал за ними в зеркало заднего вида и улыбался.
Спустя полчаса машина подъехала к зданию клиники и остановилась возле главного входа. Покинув салон, они взяли багаж, после чего неторопливо вошли в здание. В холле их ждал уже Оливер, который встретил Елизавету и ее сына с присущим ему радушием. Однако общаться с ними ему пришлось через Маркуса. Впрочем, к роли переводчика тот уже был готов. После непродолжительной приветственной беседы, они направились в приготовленную для матери и ребенка палату, которую скорее можно было назвать апартаментами, нежели больничными покоями - большая, светлая, идеально чистая, палата произвела сильное впечатление не только на Елизавету, но и на Сережу. Мальчик поглядывал то на поразивший его интерьер, то на маму так, словно желал узнать, он поражен, потому что он маленький или потому что действительно поразительно. Тюль, от заглядывавшего в полуоткрытое окошко легкого ветерка нежно покачивался, словно напевал неслышную мелодию о благолепии и радости жизни. В светлой, просторной палате было все настолько продуманно, что казалось, будто цель этого прекрасного и комфортного убранства состояла именно в том, чтобы расположить прибывающего здесь человека к стремлению выздороветь, стремлению радоваться жизни. А если учесть тот факт, что речь идет о покоях клиники, то мысль о том, что именно эту цель преследовали создатели интерьера и вообще всего данного заведения, только подтверждалась. Нежного, светло-голубого цвета стены, на одной из которых висела картина с изображением альпийских гор в часы рассвета, дивно сочетались и с ванильным пастельным бельем, и с похожего цвета, но уже сияющей мебелью, и даже с открывавшимся видом из больших окон. За ними вдалеке виднелись те самые Альпы, освещенные полуденным солнцем. Кроме того, в палате, казалось, было предусмотрено все, от вероятно необходимого, стоявшего в углу, загадочного медицинского аппарата, не замаскированного, но и не бросающегося в глаза, до детских игрушек, аккуратно расставленных на полочке рядом с кроватью, предназначенной для Сережи. Причем игрушки эти были подобраны специально для мальчика. На тумбочке же рядом с кроватью матери стояла ваза с цветами. Елизавета в принципе ожидала увидеть нечто подобное, как только они вошли в клинику ее сразу же поразили и великолепная отделка и освещение. Однако это был именно тот случай, когда между ожиданиями и действительностью оказалась положительно большая разница.
- Вот, здесь вам предстоит пожить, вероятно, ближайший месяц, - сказал Маркус, после чего посмотрел на Елизавету.
Женщина взглянула на него с улыбкой. Еще раз, окинув восторженным взглядом помещение, она затем обратилась к скромно стоявшему в сторонке Оливеру.
- Спасибо вам большое, - поблагодарила она Айгнера, и повернулась снова к Маркусу. – Мистер Гросманн… - с благодарным порывом начала она, однако, слов подобрать не смогла и снова просто улыбнулась.
- Елизавета, давайте и мы с вам договоримся, что вы будете обращаться ко мне просто, по имени, - тоже с улыбкой сказал он.
Женщина немного смутилась. В знак согласия она кивнула головой.
Маркус побыл еще какое-то время с Елизаветой и Сережей, затем поспешил покинуть их, чтобы дать им возможность отдохнуть с дороги и спокойно расположиться.
Покидая палату, он пообещал ежедневно их навещать, добавив при этом, что с завтрашнего дня Сережей будут заниматься врачи.
После ухода Маркуса Елизавета с сыном стали неспеша, можно даже сказать осторожно, осваивать столь непривычные условия временного обитания.
Этот приезд в Мюнхен она ожидала с некоторым волнением. За те две недели, прошедшие после разговора с немцем, ей никак не удавалось привыкнуть к мысли, что они едут куда-то за границу, и едут туда на лечение. Не удавалось представить ни приезд, ни само пребывание, хотя морально и готовилась к этой поездке, к тому же видела как Руди помогает с оформлением документов. И только сейчас, по прибытии на место, Елизавета стала окончательно верить в реальность всего того, о чем говорил ей Маркус в московской больнице. К слову сказать, после того разговора, она написала домой письмо, где рассказала обо всем, что происходило с ними по приезду в Москву. Это письмо она передала через Руди Кирха. В тот же день она получила ответ, в котором отец Павел благословлял их на эту поездку, что прибавило ей много уверенности. К данной поездке в Мюнхен положительно отнесся также и друг их семьи, отец Николай. Елизавету с Сережей он навещал чуть ли не ежедневно. Он видел немца всего лишь раз, но и этого ему хватило, чтобы составить о нем свое положительное мнение. И прежде всего относительно доверия к нему. Главным, на что он обратил внимание во время их мимолетной встречи, была далеко не респектабельность Маркуса, а, как не странно, его взгляд, который он нашел серьезным, немного строгим и каким-то очень благородно-глубоким. Тот же факт, что немец, после случившегося несчастья с мальчиком пришел на следующий день навестить его, хоть ни кем ему и не приходился, лишь послужил священнику подтверждением, что за этим взглядом скрывается доброе, сострадательное сердце. Вообще, надо сказать, после того случая, отец Николай стал очень внимательно относиться к обитателям здания напротив его храма, здания, где располагалось представительство немецкого автоконцерна. До этого же, за все время соседствования, он их как-то не замечал. Причиной тому, вероятно, являлось то, что ни один работник данной организации не был никак связан с его приходом. Теперь же он знал и Руди, и его водителя Олега. Причем с Олегом, стоит отметить, у него развивались отношения особенно интенсивно. После того, как он с ним познакомился, тот стал частенько захаживать в храм и священник с удовольствием уделял ему время, беседуя с ним на всякие разные темы. Впрочем, тема для общения выбиралась всегда одна, выбиралась не специально, а как-то сама собой, и касалась она взаимоотношений человека с Богом. В этих долгих беседах неверующему Олегу хотелось понять для себя многое. Но это «многое», со всеми его вопросами и ответами на них отца Николая, неизменно сводилось к одному, к вере. «Человеку всегда приходится делать выбор», - говорил священник в одной из последних встреч со своим новым знакомым. «В этом состоянии, состоянии выбора, он находится всегда. Но независимо от значимости решаемого вопроса, главным, на чем стоит вся эта пирамида выборов, является вопрос веры. Отталкиваясь именно от его решения, мы совершаем все свои поступки, какой бы важности они не были. В повседневной жизни процесс этот протекает несколько скрытно от нас, а если мы его и замечаем, то не задумываемся над ним. Однако всякое наше действие несет в себе ответ на этот определяющий вопрос, а таковым он может называться хотя бы потому, что он извечен. Но даже тогда, когда человек задумался и решил, верит он в Бога или нет, жизненные ситуации снова и снова возвращают его к этому вопросу, и, поступая тем или иным образом, он либо подтверждает свое решение, либо отступает от него». Олег пытался стоять на своем - "Знаете, я полжизни блуждал по этой темной «комнате»; спотыкался, натыкался, ощупывал и, честно говоря, устал. Естественные ценности и светлые принципы, это все, что мне нужно. Всякие усложнения ведут лишь к бедам, и, прежде всего к конфликту человека с самим собой." - говорил он - "Так в том то и дело, - завершал свою мысль священник, в ненавязчивых беседах с новым знакомым. – Что Бог не есть нечто, что находится вне названных тобой принципов, вне твоего смысла и простоты, поскольку всякие светлые принципы и связанная с ними добродетель угодны Ему, даже и с отрицанием Его существования. Но твой смысл, является всего лишь малой частью того, что может помочь нам постичь Его, постичь Его премудрость, Его величие, причем приятная для нас часть. А ведь есть еще и другие, в том числе и малоприятные, в виде трудностей, каких-то несчастий, невзгод и лишений, где и проверяются на крепость наши светлые принципы, наше светлое начало. Вера, это как любовь, ощущать которую в хорошие времена приятно всем, а пронести через испытания удается далеко не каждому. Однако в этих-то испытаниях и выясняется, достойны мы ее или нет. Да, мой друг, веры тоже нужно быть достойным". Не робкого же ума Олег парировал - "Сколько бы не было человеку отведено, он будет искать бога удобного и комфортного. Это его природа. Русский же бог, пусть и истинный, однако всегда надрывный и страдальческий. Не сам Он, а страдания о нем! вот, что у нас почитается больше."
Надо сказать, беседы эти нравились обоим. Олегу, потому что он открывал для себя что-то масштабное и неизведанное, отцу Николаю по той причине, что Олег был интересен ему просто как личность, и, прежде всего, своей образованностью. По профессии он был учителем немецкого языка, вдобавок, в свое время ему довелось закончить философский факультет Московского Государственного Университета. Но в сложившихся условиях, когда ни тем, ни другим нельзя было прокормить семью, он переквалифицировался в водителя. А семью, стоит отметить, Олег имел не маленькую. И с этой точки зрения, священнику он был не менее интересен. "Редко, когда встретишь такого интеллигентного человека, у которого дома пятеро по лавкам, - шутил священник, после того, как узнал, сколько у его нового знакомого детей." Впрочем, подобного рода личности вызывали у него большое уважение, и, учитывая многодетность, внимание им уделялось соответствующее.
Со следующего дня, как и говорил Маркус, Сережей стали заниматься врачи.
Началось все с глубокого обследования, с помощью которого, как объяснил Оливер, они получат полную картину, и дадут исчерпывающую характеристику всему организму мальчика. В течение нескольких дней, планомерно, шаг за шагом врачи проводили всестороннее обследование. Все это время Сережа вел себя терпеливо и послушно. Терпение его, впрочем, ограничивалось лишь ожиданием, поскольку во всех процедурах была задействована ультрасовременная аппаратура и какие либо болезненные ощущения исключались в принципе. Для Сережи вообще пребывание в клинике оказалось приятным. Прежде всего, благодаря приготовленным для него игрушкам. Их было достаточно много и все они ему очень понравились. Но больше всего он полюбил конструктор. С его помощью он стал возводить довольно внушительных размеров город. Конструктор увлекал его порой настолько, что он забывал обо всем на свете. Отстраивая свой маленький отдельный мир, мальчик затягивал в этот процесс и маму, и ежедневно навещавшего их Маркуса, и даже Оливера, которого хоть и не понимал, но которого любил просто послушать. Как оказалось, Айгнер завораживал его своим очень мягким, успокаивающим голосом. Слушая этот голос, Сережа погружался в какое-то неописуемое и понятное только ему умиротворенное состояние. Сам же доктор, чувствуя, что его общество ребенку по душе, старался детским расположением дорожить и по возможности уделял ему свое время.
Кроме того, что мальчик был увлечен очень полюбившимся конструктором, Елизавета ежедневного выходила с ним также и на прогулки, в расположенный на территории клиники живописный сад. К таким прогулкам часто присоединялся и Маркус. Наслаждаясь красотой сада, они неторопливо бродили по его песчаным тропинкам, вдоль заботливо подстриженных боскетов и цветочных клумб. Непринужденная обстановка, царившая в этом красивом уголке, располагала их к приятным беседам, в которых Елизавета и Маркус рассказывали друг другу о себе, о своей жизни.
- Наши с вами судьбы во многом похожи, вы не находите? – спросил немец, когда узнал, что Елизавета тоже росла без матери.
- Да, - согласилась она. – Только вам, на мой взгляд, пришлось сложнее, ведь вы потеряли свою мать, когда вам исполнилось уже восемь лет, а в таком возрасте пережить потерю столь близкого человека гораздо тяжелее.
- Возможно, - ответил он немного с грустью. – Тем не менее, нам с вами посчастливилось - рядом с нами были заботливые отцы.
Фраза Маркуса об отцах, заставила Елизавету немного загрустить. Ей снова вспомнилось в каком плохом состоянии она оставила его, когда уезжала с сыном в Москву. Еще перед отъездом в Германию, она хотела ненадолго съездить домой, но страх за Сережу, которого нужно было оставить, так как лишние поездки шли ему только во вред, страх этот все же пересилил.
Хоть Маркус и говорил о схожести судеб, однако, был уверен, что Елизавете приходилось гораздо труднее. Он искренне удивлялся тому, что, несмотря на тяжелые удары судьбы, этой женщине удавалось выглядеть моложе своих лет. На такой мысли немец ловил себя, когда они говорили, о чем-нибудь веселом, или на отвлеченные от повседневности темы. В эти минуты Елизавета, забывая обо всех жизненных трудностях, становилась какой-то другой, и как казалось Маркусу, настоящей. Он обращал внимание на то, как лицо ее будто бы прояснялось, оно словно сбрасывало с себя тот тяжкий груз, которым молодую красивую женщину методично нагружала судьба. Ему представлялось жуткой несправедливостью, что Бог посылает ей такие нелегкие испытания, тогда как она так искренне в него верит, надеется и любит. Он не переставал задаваться вопросом: «За что?! За что она несет на себе такой тяжелый жизненный крест?! Какой смысл, какая премудрость вкладывается Им в эти испытания?!» Но ответа не находил. В такие минуты Маркус все больше утверждался в преследовавшей его много лет мысли о том, что жизнь алогична, и назвать ее иначе как хаотичное, беспорядочное явление не мог. Но при этом все же верил в существование некой высшей разумной силы, стоявшей над этой всей неразберихой. Как в нем уживались подобные полярные убеждения, оставалось загадкой. Возможно, одно из них являлось для него сомнительным, но какое именно он вероятно еще не решил. Впрочем, как бы то ни было, а его приверженность высоким нравственным идеалам оставалась всегда непоколебимой.
Тем временем, после завершения детального обследования, Сереже был поставлен окончательный диагноз. Пригласив к себе Елизавету и Маркуса, врачи с грустью констатировали, что у мальчика действительно присутствует прогрессирующая болезнь сердца. Таким образом, диагноз московских докторов, хоть и с некоторой корректировкой, но был все же подтвержден.
- Операция ребенку просто необходима, - сказал Маркусу врач, который руководил обследованием. – Наблюдается постоянная тенденция к ухудшению.
Елизавета восприняла данный диагноз спокойно. Надежды на то, что операцию можно избежать, она, в общем-то, и не питала. Сейчас ей лишь не хотелось мучиться от долгого ожидания самой операции.
------------------------------------------------
Тоненькая полоска дороги уползала змейкой за поворот, огибая границы леса, мирно дремавшего в опустившихся сумерках, яркая луна освещала сонные просторы, которые за горизонтом сливались с темным небом. Открывавшийся с холма умиротворенный пейзаж, всегда наполнял его сердце созерцательным спокойствием. Но сегодня все обстояло иначе. Сегодня его мысли были где-то очень далеко. Они будили в нем чувство тревоги, заставляли искать успокоение в отвлеченных беседах.
- … За душой необходимо следить, милая моя. Душа, она ведь как дитя, натворит дел по неразумию, а после сидит и смотрит на тебя, хлопая глазками. И хорошо, если мы вовремя проявляем о ней наше сознательное, так сказать, родительское беспокойство и не доводим тем самым до какой-нибудь беды. А ведь бывает, что иной раз не то что не печемся, но еще и подталкиваем ее к чему-нибудь худому - ублажаем, потакаем всяким слабостям, делая ее, таким образом, не пригодной для будущей жизни, для жизни вечной.
- Ваши сравнения заставили меня вспомнить о своих мальчишках. Сколько ж сил они отнимают. Уж жду не дождусь, когда вырастут. Прям хоть время отсчитывай.
- То, что сил не хватает, говорит о том, что многовато на себя надежды возлагаешь. А гордыня-то наша еще та лисица, и самость, одно из ее имен. Ступишь носочком, да и уйдешь в это болото. Вот где еще вера-то проверяется. А ведь по ней силы и даются. Что же касается времени, то на то оно и есть это время, что своим тиканьем напоминает о границах земного бытия, и о том, что душу свою, как и детей нужно воспитать, уложившись в него, в отведенное время. Только вот отсчитывать его не стоит. Не волнуйся, оно не ошибется.
Отец Павел тепло улыбнулся сидевшей рядом Надежде, после чего снова перевел взгляд за окно. Непринужденная, уютная беседа, которыми Надежда очень дорожила, немного отвлекла от томившего его сердце беспокойства. Это беспокойство было вызвано полученным от Елизаветы письмом, где она рассказывала об их с Сережей пребывании в Мюнхене и о предстоящей операции. Обстановка в доме постепенно пропитывалась тревожным ожиданием последующих вестей. И хотя и отец Павел и Надежда, старались не говорить о Сережиной операции, оба, однако, думали только об этом. Думали и молились. Беспокойство их, впрочем, имело место и раньше, начиная с того дня, когда Елизавета с сыном уехали в Москву. Но тогда события имели неопределенный характер. Сейчас же все было предельно ясно.
Все эти события негативно сказывались на и без того слабом здоровье старого священника. От переживаний оно с каждым днем лишь ухудшалось. Он старался держаться, однако, явные признаки плохого самочувствия его старания скрыть уже не могли. Видела это и Надежда, но сделать что-либо большее, чем то, что она для него делала ей было не под силу. С усердием, выполняя взятые на себя обязательства, женщина неотлучно ухаживала за стариком, переложив свои семейные заботы на мужа.
Тихо вздохнув, священник встал с кровати и попросил Надежду проводить его во двор, чтобы подышать там вечерним воздухом и, как он выразился сам, полюбоваться на звездное небо. Она послушно взяла его под руку и помогла добраться до той самой скамеечки, на которой отец Павел любил проводить с внуком свободное время в приятных беседах. Как об одних из самых светлых моментов своей жизни он стал вспоминать о тех минутах, остановив взор на извилистой полоске дороги, связывавшей их село, расположенное на высоком холме, со всем остальным миром.
Теплый летний вечер, звездное небо, все вокруг было сейчас именно таким, каким не раз бывало в минуты тихой радости от ласкающего сердце дорогого, теплого общения с любимым внуком, напоминавшего старому священнику его же самого в далеком детстве. Вспоминая об этом, он вспомнил и это свое далекое детство, которое выдалось хоть и бедным, однако, не менее счастливым, чем у Сережи. Постепенно ему пришли на память и многие другие, значимые и не очень события из личной жизни. Перед глазами стали возникать разные образы, разные места, связанные с ними истории и пережитые чувства. И за все это он был сейчас бесконечно благодарен. Ему вдруг отчетливо представилось, как в каждый пережитый им жизненный эпизод была вложена неуловимая, загадочная премудрость, которую сложно объяснить, но которую можно почувствовать. А через это приблизиться и к тому, кто по своей лишь воле позволяет человеческому сердцу на мгновение проникнуться тайной его безмолвного, бесконечного величия и совершенства, радостного, светлого совершенства, которое священник видел как сосредоточение всех главных исканий и их обретение.
Он невольно поднял голову к небу, затем опустил ее и тихо вздохнул. Лишь одна беспокойная мысль омрачала его теперешнее благоговейное и очень мирное состояние. Мысль эта была о внуке. Думая о нем снова, отец Павел представил себе возможный детский страх Сережи перед выпавшими на его долю доселе неизвестными, тяжелыми испытаниями. С надеждой, посмотрев на небо, священник снова вздохнул, после чего направился потихоньку в дом.
Тем временем, в Мюнхене, после продолжавшегося больше двух недель ожидания, получили, наконец, подходящее донорское сердце. Орган доставили из Канады. Его привезли ночным рейсом, так что операцию решили проводить уже ранним утром. Одним из первых, кому сообщили эту новость был Маркус, который сразу же направился в клинику. Приехав туда, он нашел Елизавету в заметном волнении, ходившей по палате.
- Оливер, кажется, сказал, что через час другой они уже начнут. Не знаю, правильно ли я его поняла, у нас у обоих ужасно скверный «английский».
- Я сейчас схожу и все точно узнаю.
Подойдя к двери, он остановился и обернулся.
- Лиза, прошу, не волнуйтесь, это может передаться Сереже. Все будет хорошо.
Маркус взглянул на еще спящего мальчика и вышел за дверь. Отыскав Оливера, он узнал, что операция действительно начнется через час-полтора и что для ее проведения все уже готово, ждут только доктора Штрунца, который будет непосредственно ее проводить.
Общаясь с Маркусом, Айгнер заметил, что его старый товарищ хоть и был готов к подобной внезапности, но все же нуждался в словах способных успокоить как его, так и мать ребенка. И был прав. Маркус действительно пришел к нему несколько взволнованным.
- Все будет в порядке, старик, - положив ему на плечо руку, сказал Оливер. – Штрунц знает свое дело.
- Искренне на это надеюсь, - тихо ответил тот.
После разговора с Айгнером, Маркус вернулся в палату, где его с удивлением встретил только что проснувшийся Сережа, привыкший видеть его по обыкновению после обеда.
- Доброе утро.
Мальчик от радости вскочил ногами на кровать и стал прыгать.
- Ты пришел пораньше, чтобы мы продолжили строить?!
Маркус улыбнулся.
Все эти несколько недель Сережа никак не мог оторваться от полюбившегося ему конструктора, с помощью которого они вместе выстроили большой город. Этот город занимал уже столько места, что Гросманн в шутку предлагал арендовать для него отдельное помещение.
Сидевшая в кресле Елизавета смотрела на Маркуса в ожидании подтверждения ее слов. Он взглянул на нее и кивнул головой.
- Осталось только дождаться того, кто будет непосредственно ее проводить.
- Проводить? Что проводить?! – продолжая прыгать, спросил ребенок.
Елизавета с Маркусом переглянулись, затем она встала с кресла и подсела к сыну на кровать. Мальчик остановился и спустился вниз.
- Сережа, - поглаживая его по головке, начала она. – Сегодня самый важный, самый главный день твоего лечения.
Мальчик взглянул на Маркуса, потом на маму.
- Операция? – тихим голосом спросил он.
- Да, - ответила она.
Елизавета не боялась сказать сыну правду об операции, поскольку знала, что в его представлении операция, это не такая уж и страшная процедура. Главное, что его успокаивало, когда ему рассказывали о ней, было то, что во время ее проведения он будет крепко спать, и ничего не будет чувствовать. Тем не менее, новость эта его все равно расстроила. Откинувшись на подушку, он надулся, стал молчать и смотреть в одну точку, как делал это по обыкновению в тех случаях, когда его что-то разочаровывало. Страх у него присутствовал, но не находя со стороны окружающих и намека на волнение страх этот был очень ленивый. Сам же он мало представлял себе всю сложность предстоящей процедуры.
Прошло полчаса. Все это время в палате царила тишина, наполненная ожиданием. Маркус сидел в кресле, Сережа лежал по-прежнему в кровати, Елизавета же довольно часто то зачем-то выходила из палаты, то возвращалась. В один из таких моментов ее отсутствия немец решил подойти к мальчику, чтобы пообщаться с ним, дабы развеять, если это необходимо его возможный страх. Он встал с кресла и присел рядом с ним.
- Ну, что, малыш, как настроение?
Рассматривая болтавшийся на веревочке свой маленький крестик, Сережа продолжал молчать.
Нелепость заданного вопроса заставила Маркуса найти для разговора другую тему. Подсказкой послужил стоявший на полу конструктор.
- Знаешь, мне кажется, нам нужно выстроить еще одну башню. Тогда у нас будет уже четыре небоскреба.
Мальчик мельком взглянул на конструктор.
- Не люблю число четыре, - продолжая вертеть свой крестик, ответил он.
- Почему
- Потому что люблю число три.
Немец улыбнулся.
- Мне тоже нравится это число.
- А тебе почему?
- Не знаю…
- Есть такая пословица: Бог любит троицу, - произнес тихим голосом ребенок.
- Да, я слышал.
- Меня, надеюсь, он тоже любит, - все также тихо продолжил свою мысль мальчик.
- А ты разве в этом сомневаешься?
Сережа вспомнил вдруг дедушку. Неожиданно, сам того не понимая, зачем, он повторил услышанную когда-то от него фразу.
- «Сила Бога в немощи свершается», - тихим и каким-то даже отрешенным голосом, сказал он.
Лицо Гросмана внезапно изменилось. Прозвучавшая фраза произвела на него сильное впечатление. И именно, своим звучанием, поскольку он понимал, что ребенок слышал ее от кого-то. Всему выражению голос его предал какую-то невообразимую добрую наивность. Она прозвучала так, словно была послана в мир только что. И будто бы никакие другие, а только чистые и светлые детские уста могли удостоиться чести стать их проводником.
Через минуту в палату вернулась Елизавета. Увидев, что Маркус старается немного развлечь ее сына, она решила присоединиться.
Маркус с десяток минут провел возле Сережи вместе с Елизаветой, затем решил на время покинуть их, чтобы дать женщине возможность побыть с сыном наедине.
Он вышел из палаты и направился к Оливеру. Но Айгнера в кабинете не оказалось. От повстречавшейся ему в коридоре медсестры Гросманн узнал, что тот вместе с остальными врачами находится сейчас у профессора Штрунца.
Этажом выше он нашел его кабинет. Постучав в дверь, Маркус вошел внутрь. Там он увидел нескольких врачей, в том числе и Оливера, внимание которых было обращено на одного из своих коллег, державшего в руке какие-то снимки. Именно он и обратился к вошедшему.
- Вам кого?
- Доктор Штрунц, это тот самый Маркус Гросманн, - поспешил ответить Айгнер.
- А-а! Добрый день, очень рад! – почти закинув голову назад, сказал звонким голосом, средних лет доктор. Из всех присутствующих он прежде всего выделялся своей аккуратно подстриженной черной бородкой и невысоким ростом. – Гер Гросманн, может хотя бы вы смотрели вчерашний матч? – вглядываясь в снимок, спросил он.
Маркус вспомнил, как, за отсутствием желания, отказался вчера от просмотра футбольного репортажа.
- К сожалению нет.
- Очень жаль. Это была превосходная игра, - начав читать какие-то записи, сказал профессор, у которого в жизни было два увлечения, медицина и футбол. Впрочем, когда-то единственной его страстью мог стать только футбол, но перенесенный в пятнадцатилетнем возрасте гепатит не позволил ему продолжить карьеру спортсмена. Однако, как говорится, нет худа без добра - благодаря той болезни он увлекся медициной, в которой никогда не унывающий и всегда веселый доктор Штрунц, добился не малых высот, став, в частности, профессором.
- Ну, что я могу вам сказать, гер Гросманн, - обратился он с улыбкой к Маркусу. – Полагаю, победу мы обеспечим уже в основное время. До дополнительного, а уж тем более, до серии пенальти дело, думаю, не дойдет. – Выразил он свою мысль футбольным языком, имея в виду предстоящую операцию.
Маркус сдержанно улыбнулся.
- А сейчас попрошу всех за работу, - завершив небольшой консилиум, сказал он уже серьезным голосом.
Все разошлись. Гросманн, вместе с Оливером и с еще одним врачом, взяли носилки и направились в палату к ребенку.
Айгнер вошел в помещение первым. Он подошел к Сереже, подсел к нему на кровать и, поглаживая его по головке, стал с улыбкой расспрашивать о самочувствии. Мальчик ничего хоть и не понимал, там не менее был также улыбчив, и в ответ на приглашение Оливера лечь на носилки легко согласился. Доктору, который за время их пребывания в клинике успел заслужить его дружбу, он доверял во всем. Маркус и Елизавета старались тоже поддержать приятную атмосферу улыбкой. После этого, ребенка медленно повезли в операционную, отвлекая по дороге всякими разговорами.
Они подъехали к операционному блоку и остановились.
- Дальше вам уже нельзя, - сказал Оливер, обращаясь к Елизавете и Маркусу. – Сестра покажет вам сейчас комнату, где вы сможете дождаться окончания операции.
Сдерживая свое волнение, Елизавета подошла к сыну, крепко обняла его и поцеловала.
- Все будет хорошо, - прошептала она.
Поцеловав его еще раз, она отошла.
Маркус, в свою очередь, с улыбкой подмигнул Сереже.
- Не забудь, нам нужно еще достроить город.
После того, как носилки скрылись за дверью операционного блока, они с Елизаветой прошли в указанную сестрой комнату, которая находилась в том же коридоре.
Началось томительное ожидание. О тяжести этого ожидания Елизавета знала заранее, однако, готовиться к нему считала делом бесполезным. «К такому подготовиться нельзя, такое нужно просто пережить» - говорила она, представляя себе день операции.
Маркус смотрел на женщину и понимал, что какие бы слова он сейчас не сказал, дабы поддержать ее, они все равно окажутся ненужными и бессмысленными. Медленно опустившись в одно из установленных в помещении кожаных кресел, он настроился на длительное ожидание. Елизавета же подошла к окну. Она взглянула на часы, тихо вздохнула и стала смотреть на Альпы, заснеженные верхушки которых освещало утреннее солнце. Не заметив, что Елизавета сделала то же самое, на время взглянул и Маркус.
Время. Неумолимое, неподвластное время. Как же оно любит людские страдания! Как же ему нравится купаться в них, томиться, созерцать в них каждое свое мгновение, каждую секунду. Нет в этом мире ничего, что приносило бы ему такое удовольствие, такое наслаждение, какое оно находит в человеческих мучениях. В любых, какими бы они ни были, главное, чтобы имелась возможность замедлить свой ход, превратить его в танец, в медленный танец, на который приглашается страдание. И чем тягостнее страдание, тем дольше длится этот вальс. Он протекает неторопливо, с грациозными па и взаимным любованием, с непременным взлетом напряжения, непременным апофеозом. Когда же он заканчивается, а происходит это в том случае, если человеку становится легче, то заканчивается далеко не сразу, поскольку расставаться им совсем не хочется. Но рано или поздно такой момент все же наступает и время со страданием расстаются. Происходят перемены, многое меняется, и жизнь преподносит новые сюрпризы, некоторые из которых именуются счастьем. Однако это именно то, что так не любит время. Оно всеми силами пытается ему сопротивляться, пытается убежать, спешит, оставляя для наслаждения этим чувством лишь мгновения. Но человек по-прежнему борется. И сколько бы раз он не томился от страданий, всегда готовых посетить его, сколько бы раз не испытывал счастье, он не перестает сражаться с продолжительностью первого и скоротечностью второго. Тратит все свои силы, всю свою жизнь, желая поменять их местами. Противоборство это поглощает иногда его настолько, что зачастую он особо уже не мучает себя в выборе средств, тайно надеясь на то, что мир устроен именно так, как он себе представляет. Его настойчивость и уверенность в правильности методов, доходит порой до невероятного, так что усилия достичь результата, который по сути своей окружен прекрасным, сияющим ореолом, превращается незаметно в ничто иное, как в дОбычу со скрытым попранием истинных, присущих цели светлых принципов ее достижения. И в какой-то момент его борьба вдруг снова звучит как приглашение на тот самый вальс, музыкой к которому становятся, неслышные человеческому слуху, его собственные душевные изнывания.
Как-то однажды, мудрец спросил известного ему нерадивого, но не глупого юноши, который будучи праздным по характеру и в жизни, стал вдруг молчалив и задумчив.
- Скажи, что же послужило причиной к таким переменам в тебе?
Юноша опустил голову.
- Мне приснился сон. В этом сне я имел одну беседу.
- Да, и с кем же ты беседовал, - спросил мудрец.
- По началу я не понимал, кто пытается заговорить со мной, и очень испугался, когда услышал этот голос. Он был холодный, невозмутимый. Он произнес: «Ты хотел поговорить». Решив, что мне послышалось, я ничего не ответил. Но затем мой слух снова пронзила та же фраза. Сквозь страх уста мои шепнули: «Кто ты?» Послышался ответ: «Назовусь так, как назвал меня однажды ты. Я безмолвный проводник бытия». Спустя мгновение я понял, чей это голос, и вспомнил, что действительно хотел поговорить с ним.
- Так и кто же заговорил с тобой? – спросил мудрец.
- Это был голос времени.
- Времени?! – удивился мудрец. – Ты хотел поговорить с временем?
- Да, - опустив голову, ответил юноша.
- И о чем же вы говорили?
- Мы говорили о многом. Я задавал вопросы и получал на них ответы.
- Какие же вопросы ты ему задавал?
- Я спрашивал его: Для чего ты нам дано? «Я дано вам для того, чтобы способствовать вашему спасению», - сказало время. Ответ этот меня удивил. "Прости, - сказал я - но, как мне кажется, сами люди вряд ли так считают, и у них отношение к тебе совсем иное". "Да, у них другое ко мне отношение. Чаще всего они относятся ко мне просто как к данности. Но с этой данностью люди почему-то постоянно борятся. А ведь без меня существовать они просто не смогут". "Почему? - спросил я. - "Хотя бы потому, что не двигались бы вперед. Но даже если предположить, что борьба со мной окажется успешной, и они смогут мной манипулировать, то от этого им станет еще хуже… Поступи в их распоряжение хоть вечность". "Будь в моем распоряжении целая вечность, я тогда сумел бы сделать очень многое". "Нет, - ответило время. – Как и большинство людей, ты оставил бы это свое «многое» на потом, а это «потом» не случилось бы никогда". "Твое мнение о людях не назовешь положительным - продолжал я. - "У меня нет о них мнения. Но есть знание" - ответило оно - "Если ты знаешь людей, то люди, кроме известных фактов, совсем ничего не знают о тебе, - сказал я. – Знай они в чем состоит твой секрет, то могли бы избегать многих несчастий, в том числе исправлять ошибки…". "В этом случае они обрекли бы себя на сплошные страдания. Их первый же день стал бы для них и последним. Им бы все началось и, в конце-концов, закончилось, потому как они всегда бы к нему возвращались, желая начать всё заново". "По-твоему, люди не умеют жить?". "Этого я не говорило. Но меня поражает их склонность к поиску легких путей. …Вот и ты. Ты ведь желал нашего разговора, преследуя именно эту цель". Услышав эти слова, мне вдруг стало холодно. "Уразумей раз и навсегда, - сказало время. – Мной управлять нельзя. Я неумолимо, как неумолима правда, правда человека о самом себе, которую он не зная или не желая знать уносит с собой, когда уходит из жизни. И лучше бы ему думать об этом, нежели искать легкие пути".
Мудрец посмотрел на юношу, улыбнулся, и хотя имел желание высказать об услышанном свое мнение, но дабы не вводить того в искушение, удержался.
Прошло два часа. Маркус с Елизаветой все также находились в расположенной неподалеку от операционной комнате. Помещение это будто бы специально предназначалось для подобных случаев. Там был установлен телевизор, который по предположению Маркуса являлся лишь частью интерьера, рядом с диваном стоял журнальный столик, с разбросанными на нем изданиями, а у пустой стены - автомат с водой: «Востребованным здесь бывает, наверное, только он» - подумал немец, когда подошел к нему, чтобы утолить жажду.
За прошедшее время из операционной никаких новостей не поступало. В комнате же все эти часы царило в основном напряженное, молчаливое ожидание. Его Елизавета - по большей части именно она - старалась разрядить каким-нибудь разговором. Понимая, что женщина пытается таким образом облегчить столь тягостные минуты, Маркус подобные начинания как мог поддерживал. В этих беседах, прежде всего, обращал на себя внимание выбранный тон. Он был по понятным причинам хоть и грустный, но оставался всегда очень свободный и открытый. Сами же разговоры неизменно сводились почему-то ко всякого рода воспоминаниям. Они делились друг с другом разными случаями из собственной жизни так, словно оба находились в состоянии некой паузы, которую в определенные периоды жизни присуще брать всем людям, когда схожие с нынешними обстоятельства заставляют их невольно взглянуть назад.
- О тех минутах я вспоминал много раз. Пожалуй, можно сказать, они являются одними из самых ценных в моей жизни.
Рассуждая о детском восприятии окружающего мира, Маркус с Елизаветой забрели воспоминаниями в собственное детство. Немец вспомнил, как однажды, вместе с двумя близкими ему друзьями они отправились на лодке в «большое» плавание по реке Изар, что протекает через весь Мюнхен. Путешествие то едва не закончилось для всех троих трагедией. Спустя полчаса после отплытия неопытность их привела к тому, что лодка перевернулась. Но ребята спаслись, спаслись в прямом смысле благодаря друг другу. Маркус вспоминал те минуты, когда они мокрые сидели уже на берегу. Точнее сказать на память ему пришло чувство, которое он тогда испытывал. То было чувство преданной любви к двум сидевшим рядом друзьям. Он тогда подумал, что если потребовалось бы отдать за них свою жизнь, он отдал бы ее не раздумывая.
- Где же они сейчас? – выслушав рассказ, спросила Елизавета.
- В Америке. Но мы стараемся видеться как можно чаще.
Елизавета опустилась в кресло. Она закрыла руками лицо и просидела так с минуту. Словно собравшись за эту минуту с новыми силами, женщина вздохнула, провела руками по волосам, после чего с грустью посмотрела на пол. Почувствовав, что ей совсем не хочется сидеть, она встала и подошла к окну. С усердием присущим материнскому сердцу, как и в первые минуты, после начала операции, Елизавета вновь стала молиться. Ее стояние у окна продолжалось больше часа. Этот час своей жизни она почему-то потом не раз вспоминала. Он, видимо, запомнился тем, что данный отрезок показался ей коротким мигом, одним лишь вздохом, в котором не было ни страха, ни волнения. Всем своим существом она прибывала это время в каком-то мирном, невероятно спокойном, очень светлом состоянии. Маркус, в свою очередь, словно чувствуя, что какие-либо разговоры или даже движения могут оказаться лишними, просидел все прошедшее время молча. После безуспешных попыток сконцентрироваться хоть на какой-нибудь из мыслей, круживших в начале этого часа у него в голове, он решил попробовать ненадолго отрешиться вообще от всего, дабы привести себя в порядок, поскольку в каких бы ситуациях не оказывался, никогда не любил терять трезвость мысли. Отчасти ему это удалось. Он откинулся в кресло, закрыл глаза, расслабился и просидел так очень долго, пока его не потревожили голоса двух медсестер, проходивших мимо их комнаты. Они заставили его снова вернуться к действительности. Он встрепенулся, и первое о чем ему подумалось, а точнее сказать, представилось, было то, что могло происходить в данную минуту в операционной. Ему представилась тихая, и в то же время чудовищно напряженная атмосфера, которую изредка нарушали спокойные и хладнокровные голоса врачей, обсуждавших ход своих действий, относительно лежащего на столе пациента. Тяжесть нахлынувших в связи с этим мыслей вынудила его принять более собранное положение. Но воображаемая картина упорно стояла у него перед глазами. «Боже мой, только бы все прошло хорошо». Подумал он, закрыв глаза и приложив большой и средний пальцы руки к вискам.
Елизавета отошла от окна и присела на диван напротив Маркуса. Она стала смотреть на его утомленный вид и ею овладело чувство вины. Постепенно в ее сердце стали рождаться слова, сдерживать которые она уже не могла и не хотела. Ровным и спокойным голосом она обратилась к нему.
- Маркус.
Немец резко поднял голову и взглянул на нее. Словно ожидая услышать нечто такое, что он, возможно, пропустил, пока был погружен в себя, взгляд его с каждой секундой становился все пристальнее. Однако ни резкое движение, ни пристальный взгляд Елизавету совсем не смутили. Она продолжала смотреть на него все теми же грустными, но выражавшими предельную искренность глазами и после небольшой паузы сказала.
- Я не могу оставить эти слова на потом, - неторопливым голосом начала она. – Хочу, чтоб вы знали. Все, что вы сделали для нас останется в моей памяти и моем сердце навсегда. Я благодарна вам так, как только может быть благодарна мать за спасение своего единственного дитя, дороже которого у нее нет на свете ничего. Сколько бы не было отпущено мне в этой жизни, ваше имя неизменно будет произноситься в моих молитвах. – Елизавета опустила голову. – Если быть до конца откровенной, то вы ведь спасли не только моего сына. В Москве после беседы с главным врачом больницы, кроме невыразимого, глубокого отчаяния я ничего другого не испытывала. Во мне тогда пошатнулось многое, в том числе и вера… Признаться, то были самые тяжелые минуты в моей жизни. Усомниться в том, что прежде являлось для тебя непоколебимым, ощущение, сравнимое разве что с падением в пропасть, - Елизавета отрешенно смотрела в пол, вспоминая те мгновения. - Лестница, ведущая на наш этаж, показалась мне тогда невыносимо трудной. Когда же я поднялась наверх, то… там уже были вы.
Нависла пауза. Маркус смотрел на женщину серьезным, но в то же время созерцательным взглядом. Перед ним словно открылось все достоинство этого человека, которое вкупе с внешностью и составляло ее необыкновенную, истинную красоту. Услышанная им только что откровенность пронзила его. Но появившаяся вслед за этим мысль пронзила немца не меньше. В нем снова проснулся вопрос, который он уже задавал. Однако это был теперь уже не только вопрос, но в какой-то степени и протест: «За что?!», - воскликнул он про себя вновь. «За что на нее обрушиваются все эти страдания?!» В этой фразе Маркус подразумевал еще и муки, которые Елизавета испытывала от мимолетного сомнения в собственной вере. – «Чистая, светлая душа! И какие-то ещё муки из-за сомнений!» Он продолжал смотреть на нее и спустя какое-то время произнес то, что хотел в свою очередь сказать он.
- Мне очень хочется увидеть вас жизнерадостной.
Елизавета грустно улыбнулась.
Немец опустил глаза, затем снова взглянул на собеседницу.
- Лиза, скажите, что дает вам ваша глубокая вера?
Женщина посмотрела на него, отвела глаза, и неслышно вздохнула.
- Дается не верой, а по вере. Дается то, в чем есть необходимость. Если конечно ты этого достоин.
- А если человек очевидно достоин того, чтобы страдания обошли его стороной, - спросил он, подразумевая ее судьбу.
Елизавета снова вздохнула.
- Человеку зачастую кажется, что его понятия о чем-либо, в частности о достойности, совпадают с тем смыслом, который вкладывает в него Бог. Но это заблуждение. В Его глазах данное понятие имеет, возможно, совсем иной смысл. Ведь, допустим, для нас очевиден тот факт, что Христос был достоин совсем другого, нежели тех мучений, которым подвергся. Однако мы-то судим об этом с точки зрения нашего понятия о достойности. Он же, вполне возможно, выбирает для нелегких испытаний именно тех, кто способен с ними справиться, то есть достойных.
Женщина опустила глаза и улыбнулась. Маркус посмотрел на нее вопросительно.
- Мне просто вспомнились слова отца, которые он сказал одному из прихожан.
- И какие же это были слова?
- Он сказал: «Всякое страдание дается человеку во избежание душевных пролежней».
Немец задумался.
- Но ведь часто случается так, что страдания буквально преследуют его…
- Человеку дается столько, сколько он способен вынести. Это касается как страданий, так и благодати, - не задумываясь, ответила она.
- Ваш отец вероятно очень интересный собеседник.
- Это сказал не отец.
- А кто же?
- Не знаю. Думаю это общехристианская истина.
Неожиданно мимо их открытой двери в сторону операционной пробежала медсестра. Маркус и Елизавета синхронно встали и вышли в коридор. Увидев, как сестра торопливо вошла в операционную, они переглянулись, и обоих посетило чувство тревоги.
- Подождем, пока кто-нибудь оттуда выйдет, - сказал немец, успокаивая не только женщину, но и себя.
Оба остались в коридоре. Елизавета прислонилась к стене и закрыла глаза. Лишь на секунду дав волю воображению, женщина вдруг почувствовала себя не хорошо. От ощущения слабости, ей захотелось присесть на корточки. Она на мгновение сделала движение вниз, но тут же решила взять себя в руки и осталась стоять.
Немец в беспокойстве посмотрел на ее побледневший вид.
- Лиза, что с вами?
- Нет, ничего. Все хорошо.
Маркус с еще большим нетерпением стал ожидать выхода из операционной хоть кого-нибудь. Понимая, что в сложившейся ситуации будет не лишним запастись терпением, он предложил Елизавете пойти обратно в комнату, тогда как сам останется в коридоре.
- Со мной все в порядке, - ответила она. - В комнате мне будет только беспокойнее.
Так прошло полчаса. Наконец, из операционной вышел один из врачей, который направился в противоположную от них сторону.
Маркус поспешил за ним.
- Простите, - окликнул он его.
Врач обернулся.
- А, гер Гросманн.
- Скажите, как проходит операция? – с волнением в голосе, спросил он, подойдя ближе.
- Не волнуйтесь, все хорошо. Уже заканчивают.
Врач взглянул в ту сторону, откуда настиг его Маркус. Там он увидел мать ребенка. Словно обращаясь к ней, он добавил, - немного терпения, ждать осталось совсем не долго.
После этих слов, он откланялся и пошел дальше. Гросманн направился обратно.
Хорошие новости несколько успокоили их. Они снова вернулись в комнату.
Минул еще час. Сохраняя терпение, они по-прежнему ждали завершения операции. Елизавета уже по привычке стояла у окна, Маркус же сидел в кресле и лишь иногда выходил в коридор.
- «Осталось совсем не долго», - тихо повторил он слова врача, после чего вновь закрыл ладонью лицо.
В отличие от немца, Елизавета не восприняла сказанное врачом буквально. Она старалась не думать о времени и сохраняла спокойствие. Главным для нее являлось то, что операция проходит успешно. А что касается терпения, то этого ей было не занимать.
Неподвижность обоих, вкупе с нависшей тишиной, невольно вызывало ощущение, будто время в комнате замерло. Ни один, ни другой уже довольно долго не выходили в коридор и даже не посматривали на дверь. Но, вдруг, как это бывает по обыкновению, в тех случаях, когда ожидающие на какое-то время отвлекаются от ожидания, нависшую тишину прервал стук в открытую дверь. На пороге стоял Оливер. Маркус, не сводя с него глаз, встал. Елизавета же смотрела на вошедшего, оставаясь у окна. По усталым глазам Айгнера нельзя было понять ничего.
Не проронив ни слова, он подошел к дивану и медленно в него опустился. Проведя ладонями по лицу, он посмотрел на мать ребенка.
- Мы закончили. Все прошло хорошо, - произнес он тихим голосом и улыбнулся усталой улыбкой.
Слова его Елизавета поняла без перевода. Она улыбнулась в ответ и, не имея больше сил сдерживать слезы, закрыла руками лицо и отвернулась к окну.
Маркус по-прежнему стоял и смотрел на товарища. Ему хотелось о чем-то его спросить, но о чем именно он не знал.
Оливер, измученным, но выражавшим удовлетворение взглядом взглянул на него.
- Ну что, вечером по кружке?
Гросманн улыбнулся, и вся его странная растерянность улетучилась в тот же миг.
- Обязательно.
Айгнер поднялся тяжело с дивана и направился к двери.
- Пойду, приведу себя в порядок.
- Я могу его увидеть? – спросила Елизавета, вытирая слезы.
Маркус перевел ее вопрос.
- Да, конечно, - ответил Оливер. – Но поговорить вы с ним пока не сможете.
За стеклянной до пояса стеной стояла большая высокая кровать. Рядом с ней по бокам возвышались два аппарата, провода от которых тянулись к центру. Там не сразу можно было разглядеть маленькую, неподвижную фигуру, являвшую собой средоточие всего пространства. Во всей картине было что-то трагичное, отчего замирало сердце.
Увидев сына, Елизавета не выдержала и заплакала. Несколько неприятно почувствовал себя и Маркус, привыкший видеть мальчика полным радости и жизненной энергии. Ему вдруг вспомнились те минуты, когда он нашел его без сознания лежащим на крыльце храма.
- Когда она сможет с ним поговорить, - спросил он у Оливера.
- Уже сегодня, - послышался голос сзади.
Гросманн обернулся.
- Доктор Штрунц, - он сделал к нему шаг. – Как все прошло?
- Замечательно, как и сам мальчик, - с улыбкой ответил тот.
Маркус протянул ему руку.
- Позвольте поблагодарить вас.
- С таким мужественным пациентом иначе не могло и быть, - сказал он, пожимая протянутую руку.
Елизавета, в свою очередь, тоже подошла к доктору и поблагодарила его.
Уже вечером женщине предоставили возможность пообщаться со своим сыном.
Она подошла к кровати и, словно из боязни сделать лишнее движение, по началу какое-то время стояла и молча смотрела в его голубые глаза. В ответ на ее нежную улыбку, Сережа смотрел очень умиротворенным, спокойным взглядом. Такой взгляд Елизавета никогда за ним раньше не наблюдала. Он по понятным причинам был хоть и слабый, однако, не по-детски глубокий.
- Все хорошо. Я рядом, - нагнувшись, тихо шепнула она ему на ушко и поцеловала.
Еще несколько минут Елизавета простояла возле кровати, после чего к ней на немецком обратилась медсестра.
- Простите, но ему нужен покой.
Женщина интуитивно поняла ее слова и отошла от кровати.
На следующий день Елизавета, с помощью Маркуса, отправила домой телеграмму, в которой сообщила о том, что операция прошла успешно, и что через неделю другую они вернутся домой. Послеоперационное наблюдение будет проходить уже в России.
Маркус же навестил мальчика спустя сутки. Сережа был очень рад его видеть, однако, к умилению немца, тот первым делом заговорил о конструкторе.
- Ты без меня ничего не строил?
Маркус улыбнулся.
- Конечно, нет, ведь главный архитектор у нас ты.
После общения с мальчиком Гросманн поймал себя на мысли, что никогда прежде он еще не испытывал такого чувства удовлетворения от проделанного, какое испытывает сейчас. И будто бы именно сейчас его жизнь оказалась наполнена тем самым вожделенным смыслом, поиск которого затмевает порой его присутствие.
------------------------------
Окно внезапно распахнулось, лежавшие на столе бумаги взмыли в воздух и закружились по всему помещению. Он резко вскочил с кресла и стал судорожно ловить их. Но листы легко уворачивались от рук, продолжая свой хаотичный полет. Ветер врывался с новой силой и подчинял себе все, что попадалось на пути. Под его натиском трещало застигнутое врасплох жалюзи, ровные полоски которого беспорядочно подергивались, стоявшая на столе корзинка с карандашами и ручками повалилась, ее содержимое рассыпалось на пол. Он остановился и стал обреченно наблюдать за непрекращающейся круговертью. Листы дерзко пархали в воздухе, некоторые из которых пролетали мимо лица, словно дразнились неуязвимостью. Медленным шагом он направился к окну. Закрыв его, он обернулся и окинул взглядом образовавшийся беспорядок.
- Гер Гросманн, вам звонит отец, - послышался голос из селектора.
- Соедини.
Переступая через бумаги, он подошел к телефону.
- Алло.
- Сынок.
- Да, здравствуй, отец.
- Что случилось, сынок, почему ты не приезжаешь?
- Все в порядке. Ничего не случилось. Я заеду к тебе на днях.
- Маркус, ты вот уже как три месяца, только лишь изредка звонишь мне.
- Прости. Я обязательно приеду в ближайшие дни.
- Приезжай. А то мне очень не хочется покинуть этот мир, не повидав тебя в последний раз.
- Отец, ну что ты такое говоришь?
- Поверь, я не жалуюсь. С плохим самочувствием я уже смирился. Мне бы только вспомнить, как ты выглядишь. Тогда я буду готов «уйти» со спокойной душой.
Голос отца был действительно очень слабым. Маркус укорил себя в том, что не смог за эти три месяца выкроить время и навестить его. Он оказался поглощен заботой о Елизавете с Сережей настолько сильно, что даже не замечал, как бежит время. Это время, как признается немец самому себе потом, он прожил так, словно после долгой жажды ему позволили приблизиться к живоносному источнику и испить из него. Не понимая, да, собственно говоря, и не желая понимать, что именно было живоносным в его заботах об этих людях, он посвящал им себя без остатка. Однако их пребывание в клинике подходило к концу. Самочувствие Сережи было уже хорошим, и на днях они собирались возвращаться в Россию.
Последние дни перед отлетом Маркус проводил с ними в прогулках по Мюнхену, красоты которого будто бы по-новому открывались и пред ним. Город, казалось, старается и сам произвести впечатление на гостей, сопровождаемых его коренным жителем. Облик его от их присутствия словно преображался, играл иными, более сочными красками, заставляя восхищаться своими достопримечательностями. Так, по крайней мере, казалось немцу.
- А этот собор является символом нашего города. Он также выполняет роль главной приходской церкви. Ему уже более пятисот лет.
Сейчас он знакомил Елизавету с исполненной в готическом стиле церковью Фраункирхе.
Они рассмотрели собор снаружи, затем прошли внутрь.
Пораженная количеством внутреннего пространства, Елизавета слушала Маркуса и всматривалась во все детали убранства, о которых он ей рассказывал. Сережа в это время решил погулять по собору самостоятельно. Он, по привычке, стал медленно прохаживаться по незнакомому ему месту и изучающе оглядывать все, что его окружало.
Елизавета остановилась и, убедившись, что ребенок находится в поле ее зрения, еще раз осмотрелась, после чего обратилась к Маркусу.
- Вы так интересно обо всем рассказываете, что ей, пожалуй, можно было бы у вас поучиться, - она показала на гида, окруженного туристами.
Немец улыбнулся.
- Просто я вошел во вкус.
Елизавета повернулась к алтарю.
- Маркус, скажите, а как вы относитесь к Богу? Вы в него верите?
Он посмотрел туда же, куда смотрела женщина.
- Я скорее доверяю, а не верю. Доверяю установившейся традиции, что религия обществу необходима.
После этого он взглянул Елизавете в глаза. Нависла пауза.
- Вам нужно чудо? – спросила она тихим голосом.
- Не знаю, - сказал он на выдохе. – О своем отношении к Нему я задумывался неоднократно. Однако всякий раз отвечал себе в итоге так, как ответил вам.
- В этом вопросе разум бессилен, - все тем же тихим голосом сказала она. - Здесь должно задуматься сердце.
Маркус снова взглянул на нее. Он всматривался в ее глаза и, забыв о разговоре, почувствовал вдруг, как в нем будто бы что-то перерождается. Его доверие, его отношение к ней показалось ему в данную минуту таким естественным, что иного как будто не могло и быть. Он неожиданно увидел в Елизавете нечто, являвшееся в его представлении всегда близким и очень важным, но чему он пока еще был чужой. После он будет не раз вспоминать эти мгновения. Елизавета, в свою очередь, смотрела на Маркуса, пытаясь объяснить себе его взгляд. Неожиданно она смутилась и опустила глаза. Затем она подняла голову и стала высматривать сына. Сережа показался вдалеке. Она извинилась и отправилась за ним.
Гросманн почувствовал неловкость. Для него самого этот взгляд стал полной неожиданностью. Он остался стоять на месте и, потупив взор, смотреть в пол. Вопреки своему характеру, ему сейчас совсем не хотелось задумываться над тем, что заставило Елизавету смутиться. Этот взгляд и без того был достаточно откровенным. Сейчас он лишь пытался прийти в себя от неожиданности.
Проходившие мимо туристы и голос гида заставили его вернуться к действительности.
Он отыскал своих спутников, и они вместе вышли на улицу.
До некоторого времени и Маркус и Елизавета казались в процессе прогулки несколько задумчивыми. Они молча шли рядом с Сережей, который со своей стороны не позволял воцариться молчанию ни на минуту. В отличие от взрослых он был очень болтлив, подвижен, и что более всего умиляло, любопытен. Любопытно ему было все: архитектура, окружающие люди, их непонятный язык… В конце концов он раззадорился настолько, что взял Маркуса и маму за руки и стал качаться. В итоге он заставил их закрыть глаза на все его шалости и радоваться вместе с ним. Елизавета и Маркус с легкостью подчинились его настроению. Детская непосредственность постепенно передалась и им. Через некоторое время уже все трое шли по улочкам солнечного Мюнхена в приподнятом настроении. Они без труда находили повод для шуток и смеха, к чему не оставались равнодушны даже прохожие, которые провожали их веселую компанию с нескрываемой улыбкой. Эти последние дни, как впрочем, и весь прошедший месяц останется в их памяти надолго. И хотя причина по которой Елизавета и ее сын находились в Германии являлась далеко безрадостной, тем не менее время это, в сердцах обоих сохранит совсем иные воспоминания.
Прошло два дня. Наступил тот момент, когда они должны были покинуть клинику. С самого утра в палате, где мать с сыном провели целый месяц, царила довольно грустная и тягостная атмосфера, которую каждый из них испытывал по-своему; Сереже, к примеру, тяжело было расставаться со всем - с обстановкой, с персоналом. Что касается Маркуса, то по нему он еще не грустил, поскольку о том, что ждет их после того, как они покинут клинику, он еще не думал.
Если говорить о Елизавете, то, безусловно, и она привыкла ко всему, что их здесь окружало. Но объяснить ее грусть представлялось довольно сложно. Состояние, которое она испытывала, было не до конца понятным прежде всего ей самой. Впрочем, что либо объяснять для себя она не хотела, поскольку боялась обнаружить в своем сердце что-то, как казалось ей, совсем лишнее.
Они собрали вещи, и стали ждать Маркуса. Он должен был заехать за ними и отвезти в аэропорт. Маркус приехал немного с опозданием. Опоздал он по причине того, что покупал для Сережи конструктор. Малыш, надо сказать, принял этот подарок без особой радости. Его настроение в связи с расставанием данный сюрприз изменить не смог. Что касается настроения самого Маркуса, то оно было не менее грустным. Он также повиновался наступившим обстоятельствам и не находил в них ничего приятного. Но в отличие от Елизаветы, он очень хотел понять, что происходит в его сердце. Однако происходившие в нем процессы были столь стремительны, что в их понимании он легко терялся.
Простившись с персоналом, они сели в машину и отправились в аэропорт. Дорога заняла около получаса. Время это запомнилось разве что молчанием. Уже привыкший к переменам Сережа с грустью смотрел в окно, не обращая никакого внимания на редкие и по большей части робкие попытки взрослых предать хотя бы одной из немногочисленных тем хоть какое-нибудь продолжение.
В аэропорт они приехали к тому времени, когда уже шла регистрация на рейс. Маркус предложил не торопиться. Они отошли в сторонку. Как и в машине оба оставались крайне не многословны, но оба будто бы понимали о чем это молчание. И тот и другой находили в нем что-то общее. И как оно бывает в жизни, это нечто «общее» остается в какой-то момент где-то между, в той точке, где жизнь на роль хранителя данной ценности, назначает своим приказом время. Назначает и приказывает хранить столько, сколько тому отведено.
Словно отбиваясь от неприятного чувства, Сережа не выдержал и спросил.
- Мы еще увидимся?
Маркус взглянул на него и присел на корточки.
- У меня есть ваш адрес, - ответил он, после чего провел рукой по его волосам.
Положительным был его ответ или нет, мальчик не понял.
- Наш дом стоит рядом со старым высоким дубом, - наивно продолжил ребенок.
- Со старым дубом? – переспросил немец.
- Да. Ты его обязательно увидишь. Увидишь даже издалека.
В этот момент по залу вновь прозвучало приглашение пройти на регистрацию.
- Нам, наверное, нужно уже идти, - сказала Елизавета.
Ощущая себя каким-то потерянным, Маркус смотрел на нее и не знал, что ответить.
Она протянула ему руку.
- До свидания.
Немец неторопливо пожал ее.
- До свидания.
Прощание обоих повторил Сережа.
Маркус снова присел на корточки. Он взял мальчика за плечи, но обнять его не решился.
- До свидания, малыш.
После этого он встал и вновь взглянул на Елизавету.
- Маркус, хочу еще раз…
- Не надо, Лиза, прошу вас, - прервал он ее.
Нависла пауза. Он смотрел в ее глаза, в которых неумолимое расставание перемежалось с сокрытым волнением. В этих глазах читалось рождение тайного, но застывшего в своей несмелости, что впрочем, уже не могло помешать быть признанным и заслужить главное – надежду.
- Теперь уже я благодарен вам.
- За что?
- Этого выразить я не смогу.
Она взглянула в его глаза и увидела в них именно то, в чем он признался.
Она взяла сына за руку и медленно с ним отошла.
Маркус стоял и смотрел им вслед.
После того, как они скрылись из вида, в зале стало тихо и пустынно, словно у людей, еще совсем недавно ходивших здесь чуть ли не толпами был билет именно на этот рейс.
Оглядевшись вокруг, он затем медленно побрел к выходу.
Покинув здание аэропорта, немец сел в машину, но уезжать не торопился. Он обнял в задумчивости руль и стал наблюдать за взлетающими самолетами. Чувствуя, как вновь остался один на один с самим собой и своими мыслями, он при этом не испытывал, казалось ни грусти, ни тоски. Однако, будто бы нечто особенное за прошедшее время с ним все же произошло. Но что именно? На этот вопрос у него ответа не было.
Спустя полчаса он достал из кармана ключи, завел машину и уехал в противоположную от взлетевшего самолета сторону, на который обратил внимание, когда выезжал со стоянки.
Елизавета смотрела в иллюминатор и прощалась с городом. Бесконечная благодарность - это было главным, что она испытывала в данную минуту. Время, лица… В памяти пробегало все чем был наполнен последний месяц. Сердце билось в смешанном ритме, самолет достиг облаков, и земля постепенно исчезла из вида. Она взглянула на сына, провела рукой по его волосам и поцеловала.
- Скоро мы будем дома, - тихо прошептала она.
И вновь тянуло к свету. Тянуло к близкому, к тому, что могло бы стать отражением и соединиться в целое. Да, именно там; огромные, белоснежные горы облаков, возвышающиеся в безграничном пространстве. Как же они неописуемо прекрасны в своем безмолвии и величии. Волнение постепенно замерло, созерцание растворилось и застыло в тишине. За горизонтом их освещало рдеющее солнце, от которого исходили согревающие лучи. Они проливались на гладкие, округлые верхушки, на завивающиеся склоны. И даже дремавшие тени казались строгими и важными. Чуть выше взору открывалась безбрежная гладь. Она прибывала в неизменном покое, согласно изначально отведенной роли. Нетронутая первозданность. Здесь обреталась ясность, оживало тайное. Здесь сливались могущество, величие и любовь. Да, с этим волнением могла сравниться лишь она. Это была картина другого мира, прекрасного, истинного и понятного.
Уже через семь часов, Елизавета с Сережей подъезжали к родному дому. По дороге к нему они встречали своих односельчан, с которыми здоровались прямо из окна автомобиля. Елизавета смотрела на них и находила их лица какими-то необычными. Странные ощущения усилились, когда она увидела Елену Васильевну, жившую по соседству с ними. Заметив Лизу в проезжающей мимо машине, старушка будто бы испугалась, затем улыбнулась, однако, глаза ее были настолько грустные, что натянутая улыбка уже совсем скоро исчезла. В этот момент Елизавету посетила тревога.
Они подъехали к дому, и вышли из машины. На крыльце показалась Надежда. Елизавета достала с заднего сидения чемодан и вместе с Сережей медленно направилась к дому. От обращенной к ней улыбки, Надежда не выдержала, закрыла руками лицо и вбежала в дом. При первой же посетившей мысли Елизавета вдруг почувствовала, как ноги ее становятся ватными. Она поставила чемодан на землю и медленно на него опустилась. Просидела она так около часа, пока Сережа со слезами на глазах не стал упрашивать ее войти внутрь.
Она вошла в дом, прошла на кухню и села рядом с подругой. Надежде был задан один единственный вопрос: «Когда это случилось?» Сквозь слезы та ответила, что умер отец Павел десятого июня. Он умер стоя на коленях перед иконостасом у себя в комнате. Елизавета опустошенным взглядом посмотрела за окно. Ей вспомнилось, что десятого июня Сереже была сделана операция. Чувствуя, как слезы начинают идти уже сами собой, она не выдержала и ушла в свою комнату.
Этот очередной удар судьбы Елизавета переживала очень болезненно. К такому повороту судьбы она готова не была, хоть и знала, что рано или поздно это произойдет. Отец играл в ее жизни огромную роль. С его уходом для нее изменилось все. Окружающий мир стал абсолютно другим. И теперь ей предстояло измениться и самой. Для этого необходимо было только время.
------------------------------------
Дом стоял в прекрасном живописном месте, посреди усеянных цветами покатых зеленых лугов. Меж них змейкой тянулась неторопливая речушка. Чуть сбоку, поодаль, соседствовал строгий лес, охранявший простиравшееся до горизонта благолепие. Ясное небо забавляло себя редкими курчавыми облаками, медленно плывшими по небесной глади, послушно исчезая за кулисами райского уголка. Здесь все располагало к созерцанию, все дышало спокойствием и размеренностью. Приезжать сюда он любил всегда. Но для того, чтобы вдоволь насладиться здешней природой, необходимо было иметь свободное время, а его, как правило, не хватало.
Машину прислуга увидела из окна, и когда он подходил к дому, дверь уже медленно отворялась.
- Привет, Марта.
- Здравствуй, Маркус. Рада тебя видеть. Проходи.
- Взаимно. Как дела?
- В порядке.
- Как отец?
- В последнее время он чувствует себя неважно. Что можно ожидать еще от старости?
- У себя?
- Да. Он вообще стал редко выходить куда либо.
Маркус приехал, наконец, к своему отцу, которого не навещал в течение нескольких месяцев. Это был один из тех редких случаев, когда ему трудно было выкроить время. Обычно он гостил у него гораздо чаще. Делал он это не только по той причине, что его отец, как и любой другой человек подобного возраста, нуждался во внимании со стороны своего чада. Помимо всего прочего, Маркусу в его обществе было еще и просто приятно. Подобные поездки он воспринимал как краткосрочный отдых от городской суеты. И хотя ему редко когда удавалось предаться здесь своему любимому увлечению, коим являлась живопись, он, однако об этом не жалел. Впрочем, одно увлечение в отцовском доме его ожидало всегда. Если Маркус располагал запасом свободного времени, Гросманн старший, старался обязательно им воспользоваться и сыграть с сыном партию в шахматы. Но порой партия растягивалась настолько долго, что им приходилось откладывать ее до следующего раза.
Гер Гросманн жил в пригороде Мюнхена, куда переехал сразу после того, как вышел на пенсию. Дом его находился в тихом отдаленном местечке, где человек почтенного возраста мог сполна насладиться общением с природой и окунуться в неторопливую, размеренную жизнь. После смерти жены, он никогда не имел желания заменять ее кем-либо, и с выходом на заслуженный отдых ограничился лишь присутствием рядом с ним прислуги. В этом можно было уследить присущий ему консерватизм, который отражался также и на домашней обстановке; выдержанный в строгом стиле интерьер, с учетом предназначения, практически одинаковый во всех комнатах, говорил о том, что хозяин дома редко когда изменяет своим привычкам; темные дубовые лестницы, по которым Маркус сейчас поднимался к отцу и исполненная в тех же тонах старинная мебель, в сочетании с достаточно тусклым освещением, напоминали скорее обстановку какого-нибудь средневекового поместья, где все подчинялось традициям. В детстве подобный консерватизм Маркус воспринимал с трудом. Возможно именно поэтому обстановка в его квартире была всегда выдержана в стиле хай-тэк. Однако как к своему отцу, так и к укладу его жизни он всегда относился с уважением.
Лестница вывела его на второй этаж, прямо к двери, ведущей в спальню хозяина дома. Маркус тихо в нее постучал и, получив приглашение войти, открыл дверь.
Полагая, что пришла прислуга, гер Гросманн мирно сидел у окна и смотрел во двор.
Маркус подошел к его большому креслу.
- Здравствуй, отец.
От родного голоса, покрытый сединой старик, словно очнувшись, вздрогнул. Он резко поднял голову и увидел над собой улыбку сына.
- Маркус, – воскликнул он сиплым голосом, после чего стал подниматься с кресла.
- Папа, не надо, не вставай.
Но старик его не послушал и потихоньку встал.
- Когда ты приехал?! Почему Марта мне ничего не сказала? – разглядывая сына, спросил он.
- Я приехал неожиданно. Она не знала.
Старик продолжал его разглядывать, словно расставание их продолжалось много дольше, нежели прошедшие несколько месяцев.
- Где ты пропадал все это время?
- Извини, был занят.
- Занят? – переспросил отец.
Маркус взял отца за плечи.
- Папа, давай присядем.
- Чем же ты был занят? – опустившись снова в кресло продолжил он.
Маркус улыбнулся.
- Делами, отец, всякими делами.
- И нельзя было отлучиться хотя бы на полдня?
В ответ последовал лишь вздох.
Понимая, что ставит его в неловкое положение, старик укорил себя.
- Прости, я рассуждаю как эгоист. Очень уж хочу видеть тебя почаще, - взглянув за окно, сказал он тихим голосом, затем вновь посмотрел на сына. – Ну да ладно, рассказывай, как ты, что у тебя нового?
Маркус стал рассказывать о себе, попутно интересуясь самочувствием отца. Не имея привычки делиться всем подряд даже с отцом, он в своем рассказе ни словом не обмолвился ни о Елизавете, ни о Сереже, сказав лишь о том, что пару месяцев назад бывал по работе в Москве.
Великолепная погода позволила Маркусу легко уговорить отца выйти в сад, где они на протяжении нескольких часов продолжали свою мирную беседу за игрой в шахматы.
- Маркус, когда, наконец, ты будешь приезжать ко мне не один? – сделав ход, спросил старик.
- Папа, прошу тебя. Мы же договорились с тобой в прошлый раз, - понимая о чем идет речь, ответил ему Маркус и передвинул фигуру на доске.
- Ты просишь меня не поднимать эту тему уже много лет. Под конец своей жизни, я хотел бы сыграть в шахматы с внуком, а не с тобой, - с отчаянием в голосе возразил он.
- Я знаю, для тебя я слишком сильный соперник, и тебе нужен кто-то послабее.
- Маркус, прошу, не шути. Будь ты на моем месте, то непременно бы меня понял.
Разговор отца с сыном прервала Марта, которая принесла прохладительные напитки. Маркус опустил глаза на ровно подстриженный газон и стал вдруг о чем-то вспоминать. Чуть заметная улыбка и грустные глаза, говорили о том, что вспомнились ему какие-то очень счастливые минуты, сохранившиеся где-то глубоко в сердце. Он тихо вздохнул, затем повернулся к отцу и увидел, как тот сделал очередной ход.
- Тебе шах, сынок.
Маркус постарался вернуться мыслями на доску.
- Значит, был недавно в Москве. – сделав глоток апельсинового сока, спросил отец.
- Да, - размышляя над своей позицией, ответил Маркус.
- Ну, и как там, Москва?
- Я был там накануне девятого мая.
- И что? – не понимая, а точнее сказать, не подумав о чем идет речь, спросил тот.
- Думаю тебе лучше меня известно, чем живет Москва девятого мая, - сказал Маркус, после чего поднял глаза с доски. Он взглянул на отца и, вдруг, увидел, как лицо его изменилось. Оно стало таким же старым, если не старее, каким он увидел его в кресле у окна. И будто бы эта старость и явилась следствием того, о чем вспомнилось сейчас геру Гросману. Маркус упрекнул себя за то, что сказал не подумав. Тема войны была для его отца неприятной и тяжелой. Вспоминать события, происходившие в его судьбе пятьдесят лет назад, он очень не любил.
Нависла пауза, которую разрушила вновь подошедшая Марта.
- Маркус, ты останешься обедать?
Маркус взглянул на Марту, затем опустил глаза.
- Я не хочу есть.
Прислуга повернулась к геру Гросману.
- Вам пора пить лекарства.
Старик медленно взял лекарства и молча выпил.
Марта ушла.
- Может останешься на обед? – предложил отец.
- У меня сегодня еще встреча. В следующий раз я побуду у тебя дольше.
- Хорошо, буду ждать.
Пробыв у отца ещё с полчаса, Маркус стал уходить. Проходя мимо старика, он положил ему на плечо руку.
- До встречи. Я люблю тебя, пап, - склонившись, тихо произнес он.
Отец дотронулся до его руки, выразив тем самым то же чувство.
Гер Гросманн остался сидеть в саду, под укрывающем от солнца большим зонтиком. Он смотрел на шахматную доску и невольно думал о том, что заставило его загрустить. И хотя ему было очень неприятно вспоминать о событиях происходивших в его жизни пол столетия назад, он, однако, не стал сопротивляться посетившим его постепенно воспоминаниям. Эти воспоминания вернули его во времена второй мировой войны, когда уже отгремели Сталинградские пушки, и рядовой фашистской армии Эрвин Гросманн попал в советский плен. Картина тех лет снова ожила перед глазами, словно все происходило вчера.
Состав с военнопленными, среди которых был и он, медленно шел по заснеженной степи, сквозь лютый русский мороз на восток, в один из лагерей, где их ожидала полная неизвестность. Товарные вагоны были забиты под завязку. Жуткий холод пронзал истощенных, оборванных солдат, большинство из которых изнемогали от болезней и ран. Воркута, сорок восьмой лагерь - это был конечный пункт. Но добираться до него нужно было еще сутки. За то же время, пока состав преодолевал расстояние, от холода, ран и болезней люди умирали как мухи. Рядовой Гросманн измученный простудным кашлем, сидел на полу и, облокотившись к стене вагона, держался за правый бок. Рана вроде бы перестала кровоточить, но боль не стихала и тряпка, обмотанная вокруг живота, полностью пропиталась кровью. Он посмотрел на портянки, которые торчали из рваных сапог, и подумал о том, чтобы сделать себе перевязку. Рядовой стал медленно тянуться к ногам, но резкая боль заставила его тут же откинуться снова к стене. Тяжело дыша, он обратился к сидевшему рядом товарищу.
- Клаус, помоги мне.
Такой же, как и он, рядовой, которого всю дорогу донимали вши, взглянул на него.
Гросманн показал на свои ноги.
- Оторви кусок, я хочу сделать перевязку.
Сосед посмотрел на его сапоги.
- Не советую. Лучше потерпи, иначе отморозишь ногу.
Эрвин откинул голову и закрыл глаза.
- Потерпеть? – все также тяжело дыша, спросил он.- Потерпеть до чего? Пока мы не приехали или пока я не сдох?
- Не знаю Эрвин. Просто потерпи. Вряд ли тебе сделают там перевязку, это знаю и я. Но может на месте будет возможность воспользоваться одной из них без риска отморозить ногу, - показав на портянку, сказал Клаус, после чего резко полез рукой под шинель. Вши донимали его уже вторую неделю. За все это время, он всего лишь раз смог взглянуть на свое тело, полностью покрытое красными пятнами. Было это в одном из холодных подвалов, разрушенного до основания Сталинграда. Там после проигранного сражения они отсиживались, дожидаясь прихода русских солдат. Чтобы те не забрасывали их подвал гранатами, они прикрепили к штыку белую тряпку и высунули его наружу. Однако по неизвестным причинам один из солдат все же забросил в подвал гранату, от которой и получил ранение в бок рядовой Гросманн.
Внезапно вагон тряхнуло. Пленные повалились друг на друга. На Эрвина упали сразу несколько человек. Он закричал от боли, но его крик утонул в общем шуме. Повалившиеся продолжали на нем лежать. Давка и хаос охватили весь вагон. Гросманн продолжал отчаянно кричать, но сделать ничего не мог; все его тело, включая и ноги, было полностью зажато. Не имея уже сил даже кричать, рядовой глубоко задышал. Боль пронзала все тело, глубокое дыхание сменилось стоном. Через некоторое время повалившиеся стали немного двигаться и постепенно вставать. Но Эрвин этого уже не чувствовал. Потеряв сознание, он лежал в том же положении, в котором его пронзала невыносимая боль в боку.
После того, как все встали, Клаус взглянул на товарища.
- Эрвин, - произнес он.
Тот не отвечал. Клаус взял его за ворот и притянул к себе.
- Эрвин, - обратился он к нему еще раз.
Не понимая, умер он или же просто отключился, Клаус оставил его лежать на своих ногах.
Раннее утро. Паровоз продолжал тянуть двенадцать товарных вагонов по заснеженной русской степи. Дым из локомотивной трубы надолго повисал в ясном морозном воздухе. Конечная станция была уже недалеко. Рядовой Гросманн медленно открыл глаза. В бессознательном состоянии, а затем и во сне, он пробыл около пятнадцати часов. Решив приподняться, он оперся рукой в пол, но как только напряг свое тело, как боль в боку сразу же дала о себе знать.
Клаус проснулся и посмотрел на товарища.
- Эрвин, попробуй подняться, я уже не чувствую ног, - обратился он слабым голосом.
Гросманн попробовал сделать еще одну попытку, на этот раз с помощью Клауса.
Он предпринял усилие и со стоном оторвал свое тело от ног товарища.
После пятнадцати часов отключки, осознание того, что он по-прежнему находится в том же вагоне, все с той же тяжелой раной, плененный, едет куда-то на край света, в полную неизвестность, в нем проснулось забытое чувство; к ощущению боли, жажды и голода вновь примкнуло чувство полной безысходности. Заходясь в тяжелом кашле, он расстегнул шинель и пощупал рукой свою рану. Перевязка уже почти затвердела. Он предположил, что теперь она уже, вероятно, срослась с раной. Решив, что будет лучше о ней не думать, он закрыл глаза и откинул голову. «Хотел ты этого или нет, это уже не важно», - подумал он про себя, вспоминая истоки своих бед. «Ты в этом вагоне и ты пришел сюда сам».
Относительное затишье, царившее в вагоне, нарушили голоса нескольких пленных офицеров. Гросманн продолжал сидеть с закрытыми глазами, не обращая внимания на нарастающий шум. Клаус спросил у одного из тех, кто с интересом наблюдал за происходящим, что случилось. Выяснилось, что офицеры спорили о том, чья очередь облизывать вагонные заклепки, на которых от мороза образовывался иней. Воду пленным давали очень редко и не регулярно, и им ничего не оставалось, как утолять жажду подобным способом. О предмете спора офицеров, Клаус поделился с Эрвином. Гросманн понял, что теперь придется ждать. В этот жгучий мороз ему приходилось думать о снеге, который он сможет положить себе в рот, когда их высадят из вагона.
Внезапно раздался жуткий крик. Эрвин открыл глаза. Клаус решил посмотреть, что случилось. Крик сменился не менее жутким стоном.
- Что случилось, Клаус?
Тот снова присел.
- Один из них оставил на заклепке часть языка.
Гросманн промолчал. Он закрыл глаза и постарался не думать об услышанном. Как и вчера, он снова стал согревать себя воспоминаниями о доме, где не был уже два года, и куда, возможно, никогда не вернется. Родной Мюнхен, близкие и друзья, связанные со всем этим светлые воспоминания помогали ему бороться с выпавшими на его долю страданиями, избежать которые, как он считал, не мог изначально. Самое же главное состояло в том, что эти воспоминания помогали ему бороться не только с тяготами пленения, но и с мыслями о смерти. В последние дни смерть представлялась ему как единственное средство, способное избавить его от всех этих страшных мучений, которые только начинались. Это были минуты совершенного отчаяния. В иные же минуты, он тоже соглашался с ней, соглашался принять ее, но как наказание, принять только в том случае, если совершенно осознанно желал прийти на эту землю, прийти, как солдат поработитель. «И если оно так, то нечего и торопиться, пусть она придет сама», - думал он про себя.
Движение состава становилось все медленнее. Клаус повернулся и посмотрел в щель. Покрытая снегом, бескрайняя степь простиралась вплоть до горизонта.
- Что, уже? – спросил Гросманн.
- Не знаю, - ответил Клаус.
Он повернулся и посмотрел на товарища.
- Эрвин, как ты будешь идти?
Эрвин продолжал сидеть с закрытыми глазами и старался не думать ни о ране, ни о том, как он будет идти.
- Не знаю, лучше не спрашивай.
Клаус взглянул на его рану.
- Ты сможешь хотя бы встать?
Гросманн медленно открыл глаза.
- Думаю, да.
- Послушай, если ты не сможешь идти, они либо оставят тебя умирать в этой степи, либо сами пристрелят.
Нависла пауза. Гросманн повернулся и посмотрел на товарища.
- Значит, придется идти, - сказал он спокойным голосом.
Идти же нужно было около шести километров. Это расстояние разделяло станцию и лагерь. Дорога к нему, если ее можно так назвать, была уже протоптана пленными, свезенными сюда ранее. Колея шириной метров пять, представляла собой лишь плохо утоптанный снег. С обеих же сторон, во всей своей красе, взору открывались бескрайние заснеженные просторы, наводящие страх на любого, кто вздумает в них уединиться.
Состав начал останавливаться. В вагоне стало наблюдаться волнение. Кто-то интересовался тем, что могло происходить снаружи, кто-то, такие как Гросманн, со смирением ожидали начала высадки.
Клаус снова посмотрел в щель. Ничего похожего на станцию не наблюдалось; все та же степь. Гросманн по-прежнему сидел с закрытыми глазами, словно собирался силами перед ожидавшим их броском. На самом же деле о предстоящем пути он старался не думать. Ожидание чего-то неприятного и страшного казалось ему гораздо страшнее того, что могло быть на самом деле. Решив для себя, что он приложит все силы и постарается преодолеть этот нелегкий путь, он сидел и пытался, главным образом, успокоиться внутренне, благо и рана в данную минуту позволяла ему пока не думать о ней.
Состав остановился окончательно. В вагоне нависла тишина. Все прислушивались к тому, что происходит снаружи. Послышалась русская речь. Переговаривались, видимо, солдаты, сопровождавшие состав. Речь звучала все громче, также как и шаги, от которых под ногами скрипел снег. Ожидание длилось около десяти минут. Затем издалека послышалась громкая команда, после чего вагоны стали с грохотом открываться. Эти жуткие секунды будут посещать рядового Гросмана в страшных снах еще много лет; томительное ожидание, грохот вагонных засовов, ворвавшийся внутрь яркий, ослепительный свет, холодный, морозный воздух и, наконец, голос солдата, голос, который давал старт начинавшемуся кошмару, голос, в котором сосредоточился весь ужас предстоящих мучений, весь ужас пленения с его неотъемлемым, жесточайшим унижением и, что страшнее всего, с вероятностью неожиданной встречи со смертью.
- Вылезай!
Пленные стали медленно покидать вагон. Кто-то спрыгивал, кто-то за неимением сил просто вываливался, а кто-то, такие как унтер-офицер Тодт, бывший в вагоне Гросмана, никуда уже не торопился. Не доживших до прибытия в конечный пункт, выкидывали в конце высадки из вагона прямо на снег и оставляли лежать.
Представлявшие собой жалкое зрелище, грязные, оборванные пленные, становились в некое подобие строя, ожидая команды двигаться вперед. Редкий пленный в этом длинном строю не имел знакомства с какой-нибудь болезнью или мучившей его раной. Таких же, кто не испытывал чувства жажды, голода или же не мерз от холода, просто не было.
Гросманн, не без помощи Клауса, медленно встал, подошел к краю вагона, спрыгнул вниз и упал в снег. Последовавший за ним Клаус поднял его, и они вместе прошли в центр строя. Горстью снега в руке Эрвин стал постепенно утолять свою жажду. Больное горло с трудом проглатывало ледяные куски, но он уже не обращал на это внимание. Из-за мучившей его раны Эрвин не мог нормально выпрямиться и, держась левой рукой за Клауса, правую прижимал к ране. Собираясь силами для нелегкого пути, он вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. Он поднял глаза и увидел, что на него смотрел один из русских конвоиров, наблюдавших за тем, как пленные становились в строй. Спокойный, но от того еще более жуткий в своей ненависти взгляд конвоира, прожигал его насквозь. Эрвин опустил глаза. Он пытался понять, почему этот взгляд выбрал именно его. Слово «выбрал» использованное им в рассуждении, напугало его. Смысл недоброго взгляда объяснил Клаус.
- Упадешь, получишь пулю. Раненые им там не нужны.
Впереди была отдана команда к началу движения. Стоявшие через каждые двадцать метров конвоиры стали еще пристальнее следить за своим участком колонны.
«Прошу, не оставь меня» - мысленно произнес Эрвин и через некоторое время сделал шаг вперед. Колонна двинулась.
- Давай, давай! Шнель, шнель! – закричали конвоиры.
Эти выкрики, вперемешку с бранью, будут сопровождать колонну весь ее путь.
Оглядываясь вокруг, Клаус все пытался понять, их высадили на станции или же нет. Небольшой домик, выполнявший неизвестно какую роль, позволил ему определить, а вернее убедить себя в том, что это была все-таки станция. Опасения, что их привезли в какую-то отдаленную часть степи, где им не сможет помочь никакая конвенция, на которую, впрочем, и так никто из них не возлагал особых надежд, отступили.
Так называемая станция, или лучше сказать полустанция, была самой близкой к лагерю точкой от железной дороги. Из-за лежащего же вокруг снега, казалось, что состав остановился прямо посреди степи. Впрочем, по большому счету, так оно и было.
В начале движения, Эрвин думал, что не сможет пройти и сотни метров. Каждый шаг давался ему с неимоверным трудом. Клаусу понадобилась помощь. На то чтобы подставить Гросману плечо с другой стороны согласился шедший с ними рядом солдат из их части, Гюнтер. О том, что слова Клауса были правдивы, Эрвин убедился, когда они вышли за пределы станции. Стараясь не отставать от общей колонны, он услышал несколько выстрелов. Выстрелы были произведены на станции. Эрвину сразу же вспомнились пленные, которые остались лежать рядом с составом. Эти пленные в силу своей изможденности и тяжелых ран были настолько обессилены, что их нужно было кому-то тащить на себе, а такой нагрузки никто из их товарищей просто не выдержал бы. Произошедшее на станции заставило Гросмана еще больше мобилизовать все свои силы, дабы преодолеть этот нелегкий путь. И для того, чтобы не искушать того самого конвоира, он даже попросил помогавшего ему Гюнтера отпустить его и просто идти рядом, по возможности прикрывая от недобрых глаз солдата. Постепенно он смог войти в ритм и даже отпустил на какое-то время Клауса. Подобрав движения таким образом, чтобы не тревожить рану, Эрвин старался ни в коем случае не расслабляться и идти вместе со всеми. Он привязал взгляд к ногам идущего перед ним товарища и упорно шел вперед, отвлекаясь иногда на какие-нибудь воспоминания. Они приходили к нему сами собой и вытекали порой из самых спонтанных вещей. К примеру, отсчет шагов, напомнил ему детскую считалочку, которой пользовалась детвора его времени. Эта считалка отнесла его мысленно в детство. В нем Эрвину всегда было что вспомнить. Будучи очень бойким и озорным ребенком, он умел попадать в самые разные, порой даже нелепые истории. Сейчас ему пришел на память случай, когда они вместе с другом стащили однажды у одного местного почтальона велосипед и отправились на нем открывать неизведанные уголки родного Мюнхена. Выиграв у друга спор о том, кто будет за рулем с помощью той самой считалки, он так сильно увлекся в своем путешествии, что выехал, в конце концов, за пределы города. Там их благополучно задержала бдительная полиция и вернула домой. Обоим после этого крепко досталось. После того, как он вспомнил своего друга детства, Эрвину пришел на память еще один случай, который произошел с ними в подвале одной из местных пивоварен, где хозяином был его дедушка. Попробовав с другом хмельного напитка, находившегося в одной из тамошних больших бочках, они заткнули ее обратно пробкой, но заткнули так, что спустя минуту пробка вылетела, и весь подвал через короткое время оказался залит этим пенистым напитком. Эрвин улыбался даже сейчас. Ему снова вспомнилось выражение лица дедушки, который спустился тогда за чем-то вниз. Дедушка в итоге простил их, так как нечто подобное произошло когда-то и с ним.
Пара километров в достаточно бойком ритме, заставили Гросмана значительно ослабеть. Он снова ухватился за товарища, и они вновь пошли вместе.
Силы, надо сказать, оставляли и Клауса. И хотя он не был ранен, вид его говорил сам за себя. Очень бледное, исхудавшее лицо, вкупе с впалыми черными глазами и лысой головой, представляло собой довольно жуткое зрелище, даже если принять во внимание тот факт, что Клаус в принципе был достаточно красивым молодым человеком. Но свое черное дело сделала война. И сейчас внешность этого солдата вызывала лишь жалость. Красивым молодым человеком был и Эрвин. Его темная шевелюра в сочетании со строгой симметрией лица и глубоко посаженными зелеными глазами, которые предавали его взгляду пронзительный характер, всегда помогали ему пользоваться успехом у девушек. Но и здесь приходится констатировать тот факт, что война внесла свои безрадостные коррективы. Лицо Эрвина выражало сейчас две вещи – страдание и слабость.
Колонна шла все медленнее. Конвоиры, не жалея голоса, подгоняли пленных, но это не помогало.
- Давай, давай! Шнель! – кричали они уже почти осипшими голосами.
На очередном участке пути, Гросманн стал замечать лежащие по обе стороны обочины замерзшие трупы. Некоторые из них были припорошены снегом довольно сильно, некоторые не очень. Это говорило о том, что за последнюю неделю по данной дороге успела пройти уже не одна колонна пленных.
Помимо трупов Эрвин видел и тех, кто был из их колонны. Абсолютно изможденные, полуживые тела лежали или сидели на обочине, не имея никаких сил идти дальше. На таких конвоиры даже не тратили пулю, зная, что мороз и метель сделают свое дело.
После очередного усилия сделать шаг, Гросманн не выдержал и упал. Это было его первое падение. Вцепившись руками в снег, он ужасно на себя разозлился. Главным образом, из-за того, что его падение мог видеть тот самый конвоир. И он не ошибся. Солдат это видел. Зная, что пройдено только полпути, он решил, что упертый немец вряд ли дойдет до лагеря. К тому же поднималась метель. Уверенность солдата в том, что тот не осилит путь, была почти полной.
Эрвин, с помощью Клауса встал и от злости начал буквально чеканить свой не ровный шаг. Безусловно, это являлось лишним, ведь таким образом тратились столь драгоценные силы. Но таков был характер Эрвина. В этом твердом шаге он даже забыл про боль, которую ему доставляли страшные мозоли. Но так продолжалось не долго. Спустя некоторое время он уже шел исходя из своих сил.
Путь тем временем, становился все тяжелее. Ко всем трудностям добавилась еще и разбушевавшаяся метель. Порывы ветра сбивали с ног изможденных, ослабленных пленных, некоторые из которых, упав, уже больше не поднимались. Но Гросманн, вместе с Клаусом продолжал идти. Вместе они шли уже не столько из-за раны Эрвина, сколько из-за того, что так было легче противостоять сбивающей с ног метели. Казалось, она была способна не только сбивать с ног, но и сбивать с мысли. Во всяком случае, кроме как о продвижении вперед, он не мог думать ни о чем другом. Эта борьба, в которой ему противостояло все, что только можно (тяжелая рана, болезнь, истощение и, наконец, природа) представлялась Гросману бесконечно долгой. Он еще несколько раз падал, но, поднимаясь из последних сил, продолжал все же идти. Так позади остались еще несколько километров. До лагеря оставалось совсем немного. И если бы не знать, куда так упорно движется колонна, то можно было подумать, что эти больные, обессилившие, замерзшие люди, преодолевая самих себя и стихию, движутся к чему-то спасительному. Однако все обстояло совсем иначе. Каждый из них знал, что его мучения только начинаются, что скоро ему придется бороться с еще более суровыми трудностями, чем этот нелегкий путь. Остается сказать лишь о том, что именно ожидало их впереди. Всех этих пленных впереди ожидало то, чем всегда был богат данный край – угольные месторождения. Всем им предстояло работать в забое. Зная, каким трудом добывается это полезное ископаемое, можно, пожалуй, с уверенностью сказать – хуже наказание для них придумать было сложно.
Под конец пути сдавать начал и Клаус. Обессиливший, он падал в снег и оставался лежать, пока Эрвин не умолял его встать и продолжить движение. Умолявшему его Эрвину было хорошо известно, что долго в таком положении лучше не находиться. Все твое существо уже просит остаться и никуда больше не двигаться.
- Клаус, прошу тебя, вставай! – кричал он, что есть сил.
Гросманн кричал, уже не обращая внимания на идущего недалеко от них конвоира, словно ему было наплевать на то, что остаться лежать их может заставить пуля.
Дойти до конца для Эрвина было уже не столько делом спасения, сколько делом принципа. И к его чести, несмотря на нечеловеческие трудности, он все же сумел это сделать. Увидев впереди лагерь, он приложил последние силы и смог дойти не только сам, но и помог своему товарищу.
Они примкнули к общей колонне, дошедших до лагеря пленных, и стали ждать.
После того, как колонна построилась - если конечно сбор абсолютно изможденных, оборванных людей в общую кучу, можно назвать построением - ворота лагеря отворились. Медленным, усталым шагом, пленные стали входить в лагерь. Солдаты на вышке смотрели на вновь прибывших. Подобным удручающим зрелищем их было не удивить. В последнее время такое они видели достаточно часто. Удивительным скорее являлся другой факт. На лицах взирающих с вышки солдат, сложно было отыскать то, что, к примеру, без труда читалось на лице того же конвоира. В их взгляде отсутствовала какая-либо враждебность. И даже, наоборот, в их глазах блестела искорка сострадания, пусть внизу и был враг. Вероятно, подобный, если так можно выразиться, феномен стоит связывать с высотой, глядя с которой человек видит себе подобных одинаково, внизу, видит их равными друг другу, видит их просто людьми, без деления на своих и чужих. И если бы этот солдат сам не был оттуда, откуда он поднялся со своим ружьем, то ему, вероятно, пришлось бы долго объяснять, что между теми, кого он там сейчас внизу видит, есть огромное отличие, объяснять, что вот те – свои, а те – чужие, что эти чужие являются врагами и их пленили, а ружье ему дано для того, чтобы он стрелял в них, если они вздумают куда-то уйти. На наивный же вопрос, зачем нужны подобные взаимные страдания, пришлось бы, вероятно, также наивно отвечать, что так устроен мир.
Лагерь встретил новую партию пленных пугающей тишиной. Его главные обитатели находились сейчас на своем рабочем месте – на шахте.
Вновь прибывшие остановились в начале главной аллеи. Так пленные называли проходившую по центру широкую дорожку, разделявшую лагерь на две половины. По бокам, вдоль этой так называемой, аллеи стояли темные длинные бараки. Бараков было шесть. Кроме них стояло еще несколько построек, и все они располагались в начале лагеря, там, где остановились сейчас вновь прибывшие. Одно из этих строений, которое находилось по правую сторону от колонны, выполняло роль госпиталя, в другой, расположившейся рядом с ним, была кухня. По левую же сторону стояли похожие по размеру еще две деревянные постройки, одно из которых предназначалось для разного рода хозяйственных нужд, а во второй жили начальство лагеря и солдаты.
Они вошли в лагерь вместе с остальными пленными, и встали с краю колонны, в непосредственной близости от госпиталя и кухни. Измученные дорогой, грязные и замерзшие, они стояли, что есть сил. В подобном состоянии впрочем, была вся колонна.
Гросманн решил взглянуть на свою рану. Он расстегнул шинель и стал ощупывать рукой живот. Клаус же стоял рядом и наблюдал за тем, что будет происходить дальше. Осматривая рану, Эрвин вдруг ощутил сильный удар по спине. Но это был не просто удар. Подобным образом кто-то схватил его за шиворот и потянул назад. Стоявший рядом Клаус машинально обернулся, но тут же нарвался на удар в лицо от одного из конвоиров. Затем этот конвоир быстро затолкал его в общий строй, так что тот даже не успел понять, что произошло. Не успел понять произошедшего и Эрвин. И только оказавшись за госпиталем, ему стало все ясно. Сопровождавший их всю дорогу солдат, так и не смог смириться с тем, что упертому немцу удалось дойти до лагеря. Сговорившись со своим товарищем, он для начала решил изолировать его от остальных. Но что именно он хотел с ним сделать, было известно лишь ему одному.
За госпиталем их никто не видел, даже солдаты с вышки. Он бросил немца на снег, затем поднял его и ударил со всей силы в лицо. Эрвин упал. После сильной боли, он почувствовал, как его рот постепенно наполняется кровью.
- Ну что, рожа фашистская? Вот ты и доковылял до своей смерти. - с холодной улыбкой, наполненной ненавистью, сказал солдат.
Истекая кровью, Гросманн от бессилия не мог даже повернуться на спину и оставался лежать лицом в снег.
- Как же я вас ненавижу, - продолжил конвоир. - Ты мне сейчас ответишь за все, что вы сделали.
Он подошел и ударил его повторно, на этот раз уже ногой.
После этого удара, Эрвин от жуткой боли съежился и застонал.
Солдат медленно к нему нагнулся.
- Как ощущуния, мразь?
Гросманн по-прежнему лежал и не поднимал глаз. Напротив них стояли сапоги конвоира.
Солдат приподнял его и снова ударил. Как и в первый раз, немец рухнул в снег. Затем тот разбежался и повторно ударил его ногой. Удар пришелся в руку. Эрвин почувствовал, как рука начинает неметь.
- Жаль времени мало, а то ты умирал бы у меня долго и мучительно, - прошептал конвоир, после чего подошел и поставил ногу на шею немца.
- Это тебе за моего отца, тварь.
Над головой Эрвина поднялся приклад.
Конвоир уже приготовился нанести последний удар, как за его спиной вдруг послышался голос.
- Опусти ружье.
Солдат обернулся. В метрах семи от него стоял молодой человек в белом халате. Взгляд его был абсолютно спокойный. В нем будто бы читалась вся правда происходящего.
Конвоир продолжал держать свой приклад над головой пленного.
- Ты что, не слышал? Опусти ружье, - повторил случайный свидетель.
Солдат посмотрел на немца, затем на человека в белом халате.
- Он пытался бежать, - с трудом подбирая слова, сказал он.
Лицо молодого человека оставалось по-прежнему невозмутимым.
- И ты думаешь, я тебе поверю, - ответил тот.
Конвоир медленно опустил ружье, но нога его оставалась на шее пленного.
- Прошу тебя, уйди, - откровенно попросил он, желая, во что бы то ни стало довести начатое до конца.
- Я не уйду. Убери с него ногу.
Нависла пауза. Солдат смотрел куда-то в снег, не зная как избавиться от этого невесть откуда взявшегося защитника. Нога его была по-прежнему на шее пленного.
Эрвин лежал под ногой конвоира, с трудом глотая воздух.
Лицо солдата стало меняться. Ему будто бы захотелось заплакать от каких-то воспоминаний. Молодой человек в белом халате стоял в ожидании. Солдат с ненавистью посмотрел на немца. Лицо его съежилось и покраснело.
- Я потерял из-за них отца, - сдерживая слезы, сказал он.
- Не думаю, что в его смерти виновен именно этот человек, - последовал ответ.
- Виновен! – закричал солдат. – Они все для меня на одно лицо! … Ты сказал – человек! Эту свинью ты называешь человеком?!
- Да, - ответил спокойным голосом тот. – А сейчас может быть даже больше, чем мы с тобой вместе взятые.
Нависла пауза. Конвоир, тяжело дыша, пытался сдерживать свою ярость.
- Что за чушь ты несешь? – взглянув на защитника пленного, спросил он.
- Очень хотелось бы, чтоб ты сам это понял, - ответил тот.
И вновь нависла пауза. Эрвин по-прежнему лежал под сапогом солдата, в ожидании развязки. Даже не зная языка, он понимал, что человек в белом халате пытается его спасти.
Конвоир опустил глаза и посмотрел на немца.
- Сейчас или на шахте, какая разница, все равно он подохнет.
Молодой человек стоял и спокойно ждал, когда тот опустит ногу.
Солдат вглядывался в тяжелое дыхание пленного и никак не мог решиться избавить себя от удовольствия надавить с такой силой, чтобы тот задохнулся. В этот момент Эрвин почувствовал, как сапог начинает давить все сильнее. После того, как ему стало совсем нечем дышать, конвоир резко убрал ногу.
- Все равно он не жилец, - сказал солдат, и ушел быстрым шагом.
Проводив солдата взглядом, молодой человек посмотрел на немца. Эрвин продолжал оставаться на снегу. Тот подошел и протянул ему руку.
- Вставай, - тихо сказал он на не понятном пленному русском.
Эрвин медленно и нерешительно поднял голову. В лице своего спасителя он увидел такого же молодого парня, как и он сам. Его серые глаза были строги, но в них читалось сострадание.
- Вставай, не бойся, - обратился он к нему снова.
Эрвин медленно протянул ему замерзшую руку. Подхватив ее, молодой человек помог немцу встать. С трудом держась на ногах, Гросманн непроизвольно ухватился за него.
- Ты что ранен?
Немец не понял вопроса. Молодой человек показал на то место, за которое держался полуживой солдат. Пленный замерзшей рукой раскрыл шинель.
- Все ясно, - Пропитанная кровью перевязка говорила сама за себя. – Пойдем со мной.
Эрвин молча подчинился.
- Кутузов, кого ты снова привел?! – воскликнула врач, увидев в дверях своего коллегу с повисшим на его плече немцем.
- Тамара Федоровна, он сильно ранен, - ответил молодой человек главному врачу госпиталя.
- И куда мы его положим? Ведь свободных мест нет.
Под свободным местом понималась уже кем-то занятая койка, на которую рядом с одним пациентом можно было положить второго.
- Есть одно место, в конце палаты, - ответил тот.
Врач жалостливыми глазами посмотрела на грязного и замерзшего солдата.
- Тащи, - вздохнув, сказала она и небрежно показала рукой куда-то назад.
Молодой врач повел раненного немца в палату.
Довольно большая палата была битком набита больными и раненными пленными. Пациенты лежали по двое на одной койке, валетом. Тяжелые вздохи, кашель, тихие стоны помимо неприятного запаха, наполняли все пространство помещения неслышным запахом страдания. Каждый из них в своих страданиях, казалось, уже перешел ту грань, когда проклятия в адрес судьбы сменяются обреченным смирением. На смену же последнему зачастую приходило уже совсем иное состояние, из которого пленного не мог заставить вернуться даже конвоир.
Кутузов довел немца до кровати, помог ему раздеться и лечь.
Эрвин оказался на одной койке с таким же бедолагой, попавшим в госпиталь после похожего путешествия.
- Ты позволишь мне осмотреть рану? – спросил молодой врач и показал пальцем на его живот.
Немец послушно убрал руку с раненного места.
Кутузов аккуратно разрезал старую перевязку.
- М-да, - произнес он, осматривая рану, - полежи так, я сейчас вернусь.
Ранение было хоть и не очень глубоким, но от не оказанной вовремя помощи, стало гнить. Через минуту он вернулся со спиртовым раствором и, обработав немцу рану, сделал новую перевязку.
- Ну вот, - завязав последний узел, сказал он. – Теперь можешь отдыхать.
Молодой человек собирался уже уходить, как немец, вдруг, взял его за руку.
- Danke Schon, - произнес он охрипшим голосом, сжимая руку врача.
Кутузов взглянул на немца, в глазах которого кроме обреченности ничего другого разглядеть было нельзя. Благодарность он принял молча.
Закончив с новым пациентом, молодой врач направился осматривать других больных.
- Послушай, Кутузов, я тебе скоро вообще запрещу выходить на улицу, - столкнувшись в коридоре со своим молодым коллегой, сказала главный врач госпиталя. – Ты постоянно оттуда с кем-нибудь возвращаешься. А мне потом приходиться прикрывать тебя.
Кутузов ничего не отвечал. Он смотрел на нее своим невозмутимым, но в то же время добрым взглядом и ждал, когда ее гнев постепенно сойдет на нет сам собой.
- Не смотри на меня так, - пересиливая себя, дабы не поддаться этому доброму взгляду, сказала врач. Неужели ты не понимаешь, чем чревата твоя добродетель? Если до начальства дойдет хоть малейший слух о твоем отношении к ним, ты в тот же день лишишься головы. А вместе с тобой и я. И, в конце концов, жалость твоя сослужит всем им очень плохую службу, - показав пальцем на дверь палаты, сказала она.
После этих слов, лицо Кутузова изменилось.
- Тамара Федоровна, - подхватив серьезный тон разговора, начал он. – Не думаю, что вам было бы спокойнее, если бы они лежали не здесь, а в сырой земле.
Врач опустила голову и приложила ко лбу ладонь.
- Пойми, Кутузов, - сказала она почти шепотом. – Это опасно.
При слове «опасно» глаза ее расширились, однако, на Кутузова это должного эффекта не произвело. Он продолжал смотреть на нее все теми же спокойными глазами, которые в свою очередь выражали свою правду.
- Тамара Федоровна, - сказал он успокаивающим голосом, - в наше время впору само название жизнь переименовывать в опасность.
Врач снова вздохнула.
- Я думаю, мы поняли друг друга.
После этих слов она развернулась и ушла. Кутузов остался стоять на месте.
Исполненного идеями гуманизма, молодого врача по фамилии звали все, кто его знал в этом лагере. И хоть у него было и имя, и отчество, люди, однако, почему-то звали его именно по фамилии. Предположить по какой причине столь редкая, но в то же время очень знаменитая фамилия использовалась окружающими уже как имя, довольно трудно. Возможно, свою роль сыграла и ее знаменитость и известные обстоятельства. Самому же Кутузову было все равно, как именно его зовут окружающие, по фамилии, имени или же отчеству.
Тем временем, вновь прибывших разместили по баракам. При этом, там же, в бараках, они прошли процедуру, которая проводилась регулярно. Процедура эта была необходима для того, чтобы установить степень трудоспособности пленного. Каждый из них должен был раздеться и пройти для осмотра к столу, за которым сидели переводчица, писарь и врач. При подходе к столу, пленный отвечал действиями на три команды: повернуться, поднять руки, кругом. Затем, врач опытной рукой, хватала его за ягодицу, сжимала ее и называла писарю цифру – один, два или три. Категория один или два означали, что пленного можно использовать на тяжелых работах, три – на легких.
Клаус ожидал своей очереди и, глядя на эту процедуру, не выдержав, прошептал.
- Просто скотный двор какой-то.
Стоявший рядом с ним такой же рядовой, посмотрел на него, затем, увидел, что подошла его очередь и направился к столу. Клаус, в свою очередь, пошел после него. Получив вторую категорию, он затем оделся и побрел к своему спальному месту.
Внутреннее убранство нового жилища бывших солдат вермахта имело вид, соответствовавший их теперешнему статусу. По всей площади барака, ровными рядами стояли грубо сколоченные из неструганного дерева двухъярусные нары, на многих из которых отсутствовала даже солома. Водившихся же в бараке блох, а под бараками крыс, было так много, что создавалось ощущение, будто постройка эта изначально предназначалась не для людей, а для обитания в ней данных существ. Однако ни ужасные условия, ни болезни не могли сравниться с самым главным и самым мучительным обстоятельством, которое преследовало всех без исключения пленных, ломая в их рядах даже самых стойких. Имя ему было – голод. И если к тяжелым условиям быта, к трудной работе, и даже к болезням можно было хоть как-то приспособиться, то к голоду приспособиться не мог никто. Голод руководил всем, голод был в центре всех событий, происходивших в лагере, и именно голод стал причиной разобщенности и разногласия между самими пленными. Исчезала какая-либо взаимная поддержка и участие, если не считать их редчайшего проявления, по ничтожным причинам возникали споры. Каждый, прежде всего, думал о себе и только о себе. Новая система ценностей, в которой главной движущей силой был инстинкт самосохранения, неизбежно порождала и новую систему взаимоотношений, в корне отличавшуюся от той, что наблюдалась у этих солдат до пленения. Периодически возникавшие случаи воровства или предательства приводили к тому, что в среде пленных исчезало доверие, которое в их положении было просто необходимо. Отсутствие доверия сказывалось на них также болезненно, как и отсутствие еды. Подобная обстановка русским была только на руку. Больше того, они ее искусственно поддерживали. Умело «работая» с покорными, а строптивых жестоко наказывая, русские держали в руках все нити происходящего. Но голодали и они. Разрушительная война принесла первобытные страдания всем. На фоне главной причины, такие факторы, как халатность, слабость транспортных мощностей, как и недостатки экономики планового распределения, только лишь усиливали и без того катастрофическое положение с продовольствием, и не только в лагере, но и во всем Советском Союзе. Но были и такие дни, которые сближали всех без исключения пленных. И в первую очередь, главным таким днем был праздник Рождества. В этот день каждый из них испытывал схожие чувства; отчаяние и надежда, думы о родных, как прекрасные воспоминания посещали каждого, кто встречал Рождество за стенами лагеря. Никакой другой праздник так не задевал чувства немецких солдат за колючей проволокой, как этот. Образы любимых были и близки и недостижимы в эту ночь одновременно. Отмечать Рождество пленным было сложно. Руководство лагеря не приветствовало попытки немцев придать этому дню особенных характер. Но русские порой закрывали глаза, когда видели сцены, подобно той, которая произошла однажды ни где-нибудь, а в забое, на глубине четырехсот метров. Сцена же была следующая. После того, как пленные прошли очередной участок породы, им было позволено отдохнуть. Во время отдыха один из немцев повесил свою бензиновую лампу на крепежное бревно, поддерживающее над ними пласты породы, и отошел. Затем кто-то из пленных, глядя на эту висевшую лампу, тихо предложил идею, которую подхватили все. Каждый из них подошел к этому бревну и повесил на него свою лампу. В результате, данное крепежное бревно превратилось в некое подобие елки. Затем вся смена встала вокруг этой импровизированной елки и глухо запела: «Stille nacht, heilege nacht». Это была немецкая рождественская песня. В минуты ее исполнения, казалось, больше нигде на земле она не могла звучать так трогательно, так возвышенно, как здесь, в этом глубоком подземелье, в окружении черных угольных стен, при потрескивании крепежных балок и тихом журчании воды. Сцена эта произвела впечатление даже на русских, они смотрели на происходящее со стороны и дивились находчивости немцев. И хоть допускать подобное было нельзя, однако, ни один из них, так и не решился помешать происходящему.
Прошла неделя. Эрвин продолжал находиться в госпитале, где за ним, впрочем, как и за остальными находившимися там больными и раненными ухаживал молодой русский врач. Он подходил к нему по несколько раз в день, расспрашивал о самочувствии, осматривал рану. Попутно он угощал его неизвестно откуда добытым кусочком хлеба, которым Эрвин затем делился с теми, кто лежал рядом. Молодому врачу с новым больным, надо сказать, было достаточно не легко. Общаясь с ним, причем, делая это на немецком, Кутузов периодически наблюдал у немца одну и ту же реакцию, полное безразличие.
Безразличен он был ко всему и, прежде всего, к самому себе: к своему здоровью, к своему настоящему, будущему. Как и в первый день, кроме бесконечной обреченности и опустошения, Кутузов не находил в его глазах ничего больше. Было видно, что за пару лет, проведенных на войне, немец истощен не только и даже не столько физически, сколько морально. Своим присутствием и общением с ним, молодой врач пытался разбудить в немце хоть какое-то желание жить. Делал он это так как был уверен, что перед ним не солдат бездушной фашистской армии, не враг, а элементарная жертва, такая же жертва данной войны, как и многие миллионы пострадавших от нее. Но кроме всего прочего, сквозь полное безразличие и опустошенность, Кутузов видел в глазах Эрвина и другое. И это не могло не вызывать у него уважения. В этом другом одновременно читалось многое: и боль, и ответственность, и позор. Создавалось ощущение, будто внутри этого немца хранилась совесть его нации, будто вся ответственность за происходящее лежала именно на нем. Эти страдания, Кутузов, считал гораздо сильнее той физической боли, которую доставляла немцу его рана. Даже в день, когда он увидел его впервые, тот день, когда немец был на волоске от смерти, Кутузову он показался совсем другим. Тогда немец боролся, боролся за свою жизнь, а значит и жил. Сейчас же складывалось впечатление, будто он сожалеет о том, что сумел тогда дойти.
Вот и сегодня молодой врач увидел Эрвина таким же мрачным, каким он был на протяжении всего времени пребывания в госпитале. Но сегодня отмечался особенный день, сегодня праздновалось католическое Рождество. Однако в глазах Эрвина не прослеживалось и намека на какое-то особенное настроение. Он по-прежнему был погружен в себя, в свои мучения.
- Как ты себя сегодня чувствуешь? – спросил Кутузов на ломаном немецком, подойдя к его койке.
- Спасибо, хорошо, - ответил небрежной фразой немец.
Кутузов присел на стул рядом с кроватью.
- С Рождеством тебя, - нагнувшись к нему, сказал он шепотом, после чего тепло улыбнулся.
Эрвин взглянул на него. Нависла пауза. Он смотрел в его улыбающиеся глаза и чувствовал, как вместе с поздравлением в них читается то, что связано непосредственно с сегодняшним праздником – надежда, надежда, которую ему предлагают принять от всего сердца, надежда в которой он так нуждается. И хотя из-за языкового барьера Кутузов не мог добиться полноты общения, Эрвину, однако, казалось, что молодой врач не только понимает его боль, но и чувствует ее, чувствует всем сердцем. Постепенно в глазах Эрвина появились слезы. Сердце его сжалось и слова, которые давно переполняли его, посыпались сами собой.
- Этого не должно было быть! – с дрожью в голосе начал он. – Я не верю! Я не хочу в это верить, - пристально глядя в глаза Кутузову, продолжал он все громче. – Все это сон! Все это кошмарный сон!
Не до конца понимая, что именно хочет сказать немец, Кутузов все же старался его успокоить.
- Прошу тебя, не надо, - положив немцу на плечо свою руку, сказал он.
Эрвин снова откинулся на подушку, но по его расширенным глазам чувствовалось, что эмоциональное напряжение у него лишь нарастает.
- Как же все это глупо, - произнес он обреченно, глядя в потолок. – Вокруг одна смерть! Страдания и смерть. И ничего больше! Тошно! Боже, как же тошно!
Кутузов смотрел на немца, и хоть он понимал лишь отдельные слова, ему, тем не менее, было понятно главное. Он будто бы и сам чувствовал боль, от которой мучился этот солдат.
Он опустил глаза, не в силах что-либо сказать.
Немец вдруг резко приподнялся.
- Посмотри на меня! – обратился он к врачу. – Поверь, если бы там, на вышке, стоял не русский, а немец, ты услышал бы от меня тоже самое. Я не принимал и не принимаю эту войну! Я против всего того, что происходит. Мне больно от всего этого. Слышишь, больно! – вскрикнул он с отчаянием в голосе.
Кутузов ничего не отвечал.
Лицо Эрвина буквально дрожало от напряжения. В глазах стояли слезы, а пристальный взгляд искал понимания. Кутузов взглянул на него, затем вновь опустил глаза, словно ему было стыдно, что он не в силах ни чем помочь.
Эрвин, тяжело дыша, откинулся на подушку и прикрыл ладонью лицо. Молодой врач еще несколько минут просидел рядом с немцем, затем встал и тихо вышел из палаты. Испытывая сейчас непреодолимое желание уединиться, он направился в операционную, куда довольно редко входили люди. Он вошел в помещение, закрыл за собой дверь и медленным шагом подошел к окну. Тяжелее всего Кутузову было испытывать сейчас собственное бессилие. Невозможность помочь порождало в нем ощущение безысходности. Ощущение это было крайне тягостное. Но то, что он почувствовал после, стало куда неприятнее. Вспоминая лицо несчастного пленного, лицо, пронизанное страданием, Кутузову вдруг отчетливо представился весь масштаб трагедии данной войны. Перед ним открылся истинный ужас происходящего. Он увидел перед собой тысячи, миллионы подобных немцу страдающих лиц. Их стоны были слышны на фоне выжженной земли, дыма и пепла. В центре же всего этого, представлявшегося ему кошмара, стояла смерть, которая в лице ужасов военных действий, ненасытно заглатывала человеческие жизни. Воображаемая картина оказалась настолько реалистичной, что он почувствовал даже ее запах, тяжелый и удушающий. Находясь под тяжестью всех этих представлений, Кутузов закрыл глаза. По прошествии нескольких минут он открыл их и, вдруг, увидел, как на карниз окна присел снегирь. Он стал невольно наблюдать за ним. Снегирь, в свою очередь, дергал из стороны в сторону своей маленькой головкой и посматривал в окно. Спустя некоторое время, Кутузова неожиданно посетило странное чувство. Его охватила какая-то беспросветная обреченность, обреченность его положения, как человека, в сравнении с этой маленькой птицей. Ему показалось, что это крошечное существо как-то естественно являлось частью огромного, прекрасного мира, с которым сейчас абсолютно не был связан он. Снегирь будто бы присел сейчас не рядом с окном, а рядом с узким проемом, ведущим в другой, отдельный мир, из которого смотрел на него человек, мир жуткий и темный, где совершенно отдельно ото всего обитает человечество, мир полный страсти, ненависти, войн, и абсолютно противоположный тому, в котором живет этот снегирь, и где должен был жить и тот, для кого он собственно и создавался - человек. Попрыгав какое-то время по карнизу, птица взмыла в воздух и улетела. Кутузов опустил голову. Внезапно лицо его задрожало, и к горлу подкатил тяжелый ком. Чувствуя, что ему сейчас будет лучше присесть, он медленно опустился на пол. После того, как он облокотился к стене, слезы буквально хлынули у него из глаз. Он стал плакать навзрыд. Почти задыхаясь от этого плача, он жадно и судорожно глотал воздух, не имея сил остановить слезы. В этом рыдании, казалось, было все: и безысходность, и жалость к немцу, и оплакивание всех тех, кого он потерял в этой войне, и мольба, отчаянная мольба, звучавшая сквозь плачь, сквозь стон, исходивший от него, как от человека, сидевшего рядом с тем самым узким проемом, из которого был виден иной, чуждый человечеству мир, где даже маленькая птица могла обрести для себя смысл.
- Сколько же еще, Господи?! Сколько же еще это будет продолжаться? Разве так оно должно было быть?! …Разве так все задумывалось?! Не оставь, прошу тебя! Пощади! – продолжал он все громче, трясясь от нестихавшего плача.
Огромная жалость в сочетании с любовью ко всем буквально сдавливали его сердце. В жизни Кутузова это был именно тот самый момент, когда боль от всех его потерь и невыносимая усталость от происходящего вокруг, словно сошлись в одной точке. Будучи человеком исключительно мягким и добрым, он в то же время всегда имел твердость характера в отношении любых трудностей. Но то, что с ним произошло сейчас, было вполне ожидаемо. В этой войне Кутузов потерял всех своих родных. Переживания от потерь мучили его долго, однако, он держался, держался, пока не произошло этого взрыва. Он старался забыться в работе, но уйти от болезненных страданий становилось все сложней. К слову, говоря о работе, нельзя не сказать о том, что в любых своих пациентах, будь-то пострадавший в результате военных действий ребенок или же солдат фашистской армии, Кутузов видел в них прежде всего пациентов. Но даже, как и обычный человек, к окружавшим его сейчас пленным он не испытывал ни ненависти, ни злобы, лишь сожаление, огромное сожаление, которое касалось даже не их самих, а общего положения вещей, охватывавших масштабы всего человечества. Он был твердо убежден, что все происходящее это лишь следствие, и в случившемся был виноват не столько конкретный человек, вдохновивший свой народ на кровавую войну, и даже не сам народ, а все человечество. По его мнению, трагедии подобного масштаба тоже начинаются с малого. Иметь способность быть участным и предотвратить маленькую беду, он считал куда важнее, нежели увидеть и бороться с несчастьем только тогда, когда оно достигло уже масштабов войны, когда не увидеть его уже просто нельзя.
Прошло еще две недели. Все это время Эрвин по прежнему находился под присмотром Кутузова. Тот продолжал быть к нему очень внимательным. Зная, что немец будет выписан из госпиталя, как только почувствует себя хорошо, хотя бы относительно, Кутузов за прошедшее время постарался сделать все, чтобы тот оправился не только от физической раны, но и от доставлявшей ему большие страдания раны душевной. Главным для него было избавить несчастного от одиночества, от ощущения покинутости. Своим постоянным присутствием и общением, он пытался зажечь в немце столь необходимую для него искорку жизни, которая помогла бы Эрвину выдержать все то, что ожидало его за стенами госпиталя. И надо сказать, делал он это достаточно успешно. Немец постепенно шел на поправку, параллельно отходя от своих душевных страданий.
То, что Эрвин возвращался к жизни, Кутузов видел и по его глазам. В них исчезла уже та обреченность, то опустошение, которое можно было без труда заметить еще две недели назад. На смену им приходила надежда, возвращалось желание жить. В последнюю неделю, Кутузов впервые увидел улыбку Эрвина. Связана она была со смешным произношением Кутузовым немецких слов. Как он не старался выговорить их правильно, у него всякий раз получалось это очень плохо, но вместе с тем довольно забавно. Общались они подолгу и о разном, и, несмотря на плохое знание Кутузовым языка, немцу, тем не менее, было понятно все, о чем хотел сказать ему молодой врач. Но для Эрвина главным являлось не это. С самого начала их знакомства он был тронут, прежде всего, вниманием, которое он сохранит в своей памяти на всю жизнь.
Спустя эти две недели, Эрвин чувствовал себя уже относительно неплохо, и ему нужно было покинуть стены госпиталя. Он присоединился к остальным пленным, и также как и все стал работать на шахте, выполняя там самые разные работы. В общей сложности в плену он провел еще долгих четыре года.
В день, когда Эрвин покинул госпиталь, Кутузова на месте не было. Они расстались навсегда, так и не попрощавшись. Новость о том, что немца выписали в его отсутствие, огорчила Кутузова. Он вошел в палату, подошел к койке, на которой лежал Эрвин и, увидев там уже другого пациента зрелых лет, унтер-офицера, несколько минут простоял рядом с кроватью и, глядя на вновь прибывшего, вспоминал молодого солдата. В этот момент сзади к нему подошла медсестра.
- Он там что-то оставил тебе на память, - сказала она ему.
Кутузов обернулся.
- На память? Что он мог оставить мне на память?
- Не знаю. Тамара Федоровна отнесла в твою комнату.
Врач задумчиво опустил голову, затем подошел к унтер-офицеру и стал его осматривать.
Спустя полгода после того, как Эрвина выписали, Кутузов был вынужден сам покинуть пределы лагеря. Благодеяния его оказались раскрыты. Узнав о них, начальство лагеря пришло в ярость. Только поспешный отъезд спас молодому врачу жизнь.
---------------------------------
- А ты помнишь, как этот мерзавец столкнул меня в воду?! Я потом бегал за ним, чтоб отомстить.
- Штефан, он поступил так, потому что до этого ты проделал то же самое с его подружкой. Как ее, забыл…
- Рита. Она не была моей подружкой. Она была моей соседкой. Мы просто дружили…
- Просто дружили, просто соседкой?
Смех.
- Да, все было просто.
- Глядя на вас со стороны сказать было сложно. Маркус, старик, в этой жизни просто так ничего не бывает, особенно у женщин.
- Гельмут, мы же были тогда совсем детьми.
- Все равно.
- В таком случае и я могу напомнить тебе кое-кого.
- Кого же?
- Кристину.
- Э, нет!
- Да, да!
- Нет. Вот в этом случае была точно дружба!
Продолжительный всеобщий смех.
Маркус сидел в ресторане вместе со своими друзьями детства, с которыми очень давно не виделся. Именно об этих друзьях он рассказывал Елизавете. Они прилетели из Америки лишь утренним рейсом, но решили встретиться с Маркусом сегодня же и тем самым собраться всей своей честной компанией.
- Маркус, мы не виделись уже Бог знает сколько, - положив ему на плечо руку, сказал с грустью Штефан, высокий, плотного телосложения, с постоянно расслабленным выражением лица, старый друг Маркуса, который в отличие от третьего их близкого друга, Гельмута, любившего дорогие автомобили, предпочитал дорогую еду. – Наши встречи становятся очень редкими. Должен сказать, мне это не нравится. Еще в прошлый приезд мы советовали тебе перебираться к нам. Поверь, концерн найдет тебе и там работу.
- Маркус, мы действительно, могли бы быть ближе друг к другу, - согласившись со Штефаном, сказал Гельмут, человек, глядя на которого можно было заметить, прежде всего, характерные утонченные манеры и цепкий, но добрый взгляд. – Ведь теперь тебя ничего здесь не держит.
Маркус взглянул на обоих своих друзей.
- Поверьте, мне тоже вас не хватает, - с грустью сказал он. – Но сейчас мне там уже сложно будет приспособиться. Да и долгой разлуки с Мюнхеном я думаю не выдержу.
Слова Гельмута о том, что Маркуса в Мюнхене ничего уже не держит, подразумевали произошедшее в его жизни на исходе лета. В августе месяце, после продолжительной болезни, умер его отец. Для Маркуса случившееся было хоть и ожидаемо, однако, весть об этом несчастии стала одновременно и неожиданной и очень горькой. Переживания в связи с кончиной отца оказались достаточно тяжелыми. Особенно трудно ему было в те часы, когда он приезжал в его дом, безжизненный и мрачный.
Пытаясь отвлечься не только от переживаний, но и от образовавшейся в последнее время некой внутренней опустошенности, он, непереставая, работал, хотя ему и предлагали взять отпуск и отдохнуть. Но Маркус отказался от отпуска, предполагая, что он лишь усугубит его одиночество. Так прошли два месяца. На дворе стоял уже ноябрь. Весь минувший период Маркус отдавался работе и старался не думать ни о чем другом. В то же время он понимал, что в его судьбе постепенно начинают происходить перемены. Эти перемены протекали пока без его непосредственного участия, но вопрос будет ли и он сам влиять на них, вставал все острее. Предложение друзей перебраться к ним в Америку, где концерн, безусловно, нашел бы ему работу, стал одним из звоночков, напоминавшем Маркусу о том, что ему необходимо задуматься.
Спустя три дня, проводив своих друзей обратно в Соединенные штаты, он вновь остался один. Это уже привычное для него одиночество играло в нынешней жизни Гросмана роль молчаливого спутника, который не столько тяготил его, сколько смиренно ждал своей участи, и мог либо послушно оставить его, либо послушно остаться. Мало определенного можно было сказать и о том, что происходило у него в сердце. Он будто бы абсолютно был отвлечен от всех происходивших в нем процессов и жил отдельной от своего внутреннего мира жизнью. Она была похожа на жизнь его друзей. Все те три дня, пока они гостили в Мюнхене, он не переставал удивляться их легкому и непосредственному к ней отношению. Создавалось ощущение, что они идут по этой жизни с радостью, соглашаясь с ее современным ритмом, и при этом находили в нем неподдельное удовольствие. Все это было похоже на свободное движение, неотягощенное ни чем, что могло бы заставить задуматься о чем-то глубоком. Относиться серьезно два его старых друга могли лишь к одному – к бизнесу. Возможно, в их бизнесе как раз и крылось подобное отношение к жизни в целом; Гельмут и Штефан совместно владели сетью дорогих ресторанов, а также ночными клубами. Много раз они приглашали в свой бизнес и Маркуса, но тот оставался верен своему, как он сам любил шутить родовому гнезду (концерну), и от этих предложений вежливо отказывался. Но, несмотря на все различия, как в работе, так и в отношении к жизни, Маркус любил своих друзей и своей дружбой с ними дорожил и гордился. Впрочем, тоже самое можно было сказать и о Гельмуте со Штефаном, которые помнили о своем друге всегда.
Стоявшая на дворе глубокая осень стала наводить на Маркуса грусть. Связана у него эта грусть была еще и с произошедшей неделю назад встречей. Точнее сказать, грустил он не столько из-за встречи, сколько из-за последствий, после которых мучился вопросом, что же на самом деле с ним происходит. Встреча эта оказалась случайной и произошла она в ресторане, куда он заехал поужинать. После того, как он вошел в ресторан и сел за столик, несколькими минутами позже за ним вошли две женщины. Одна из этих женщин была его старая знакомая, с которой у него когда-то случился непродолжительный роман. Увидев Маркуса, Рената, так звали эту молодую особу, приятно удивилась, подсела вместе со своей подругой к нему за столик, и ужин, таким образом, получился совместным. Стоит сказать, Маркус и сам, пусть и не так как Рената, но тоже оказался не прочь скрасить одиночество. Произошедший у них когда-то роман был хоть и непродолжительный, тем не менее, расстались они, как говорят в таких случаях, добрыми друзьями, без взаимных претензий и обид. Невозможно обойти стороной и тот факт, что внешне Рената была очень заметной женщиной. Своей худощавой, утонченной фигурой она привлекала внимание уже издалека. Но даже это ее достоинство меркло на фоне очень красивого, в меру бледного лица, в котором главными покорителями являлись большие серые глаза. Остальные же козыри, в виде прекрасной улыбки, спадающих на хрупкие плечи белокурых локонов, стройной осанки и мягкой, неторопливой речи, лишь безупречно выполняли свою роль в тонком деле мужского обольщения.
По неведомой Маркусу причине, пока он отлучался в уборную, подруга Ренаты покинула их, и они остались вдвоем. Маркус не заметил и сам, как спустя какое-то время они оба оказались у него дома. Там, в тихой уютной обстановке Рената активно посопутствовала тому, чтобы он расслабился, после чего они отдались в руки страсти. Произошедшее вызвало у Маркуса какую-то необъяснимую тоску. Ему казалось, что он находится в самом центре серой трагической бессмыслицы, которая именуется его нынешней жизнью, а мимолетная связь с Ренатой, явилась неким занавесом, приоткрывшим ему истинность его положения. Складывалось ощущение, будто в какой-то момент все пошло не так, в то время как где-то глубоко в сердце мерцало что-то, что просилось наружу, просилось вырваться. Ему только нужно было обратить внимание на этот тоненький лучик света, пробивавший себе дорогу сквозь мрак и являвшийся посланником чего-то большого и великого в его сердце, того, чего он так долго ждал, но, дождавшись, сам того не зная, испугался. И теперь наступил момент, когда ему предстояло задуматься, задуматься над всем, что творилось у него на сердце. Если же учесть его принципиальную внимательность ко всему, что касалось внутреннего мира, то разобраться ему предстояло во многом. Произошедшие с ним за эти месяцы перемены, от участия в которых он, можно сказать, отказался добровольно, были достаточно серьезными, и даже изменили многое в нем без него. Он только лишь мог принять их как данность. Тем не менее, оставалось что-то, что ожидало или, если быть точным, пока еще ожидало его непосредственного вмешательства.
По прошествии трех месяцев после смерти отца, Маркус пришел к выводу, что унаследованный им дом должен обрести новых хозяев. Это решение далось ему не легко. С домом отца у него было связано очень многое. Но наполнить его какой-то другой жизнью он не представлял возможным. Он увез имеющие семейную ценность вещи и продал его со всем, что в нем было. Среди забранных им семейных ценностей оказались и старинные шахматы, которыми они с отцом играли еще с самого детства Маркуса. Шахматы эти он обнаружил в расставленном виде недоигранной партии, той самой партии, прерванной в его последний приезд. Обнаружив их, он долго простоял над ними, погрузившись в воспоминания. В конце же потянул руку к фигуре, чтобы сделать напрашивавшийся ход, но внезапно остановился и решил этого не делать. Он собрал фигуры и положил в большую коробку.
Продав дом отца, Маркус тем самым словно закрыл еще одну большую главу, связанную с историей его семьи. Это понимал и он сам. С учетом же того, что у него не было больше никаких родственников, он понимал также и то, что остался совершенно один.
На дворе стоял уже декабрь, предрождественские дни. Город томился в ожидании праздника; улицы постепенно одевались в красочные наряды, пестревшие разнообразием магазины соблазняли жителей запасаться подарками. И даже зарядившие в последние дни дожди, которые сегодняшним утром пошли еще и с мокрым снегом, не могли омрачить предрождественское настроение мюнхенцев.
Проснувшись по обыкновению в начале девятого, он заварил себе ритуально кофе, затем столь же ритуально подошел к окну и стал смотреть в окно как бы рассматривая начавшийся день, который своей откровенной пасмурностью будто бы даже гордился. Делая осторожные глотки, он смотрел в окно и наблюдал за падающими с неба мокрыми снежинками, некоторые из которых прилипали к окну прямо перед его лицом. Постепенно взгляд его стал обретать задумчивость. Судя по взгляду можно было предположить, что эта его, в некоторой степени, отрешенная задумчивость, брала свое начало даже не во вчерашнем дне, а много раньше. Взгляд его удалялся все дальше и дальше, пока в конце концов не остановился на горизонте. За ним будто бы и находилось что-то, пусть и далекое, но очень важное.
Он отошел от окна, подошел к большому стеклянному столу, поставил на него чашку с кофе и направился делать себе завтрак. Включив попутно телевизор, он подошел к кухонной стойке, подогрел тосты, затем вытащил из холодильника масло и клубничный джем, поставил их на тот же стеклянный стол, после чего сел и принялся намазывать на горячий тост масло. Телевизор вещал в это время деловые новости, их Маркус по обыкновению смотрел каждое утро. Неторопливо завтракая, он слушал голос ведущего, комментировавшего в данный момент изменения, произошедшие за последние сутки на финансовом рынке. Он запивал тосты кофе и посматривал иногда на экран, на котором, кроме ведущего можно было увидеть еще и бегущую строку, где отображались разные показатели. Вяло анализируя услышанное, он постепенно заканчивал свой завтрак и после того, как закончил его, отодвинул от себя пустую тарелку и стал допивать оставшийся кофе. По телевизору тем временем, следом за деловыми новостями начали передавать погоду. На экране появилась карта всей Европы с названиями городов и температурными показателями. Он невзначай взглянул на нее и вдруг увидел на ней точку с названием Москва. После того, как карта исчезла с экрана, он опустил глаза и просидел так несколько минут, глядя на недопитую чашку с кофе. Через полчаса он оделся и поехал на работу. Приехав на работу, он привычно вошел в свой кабинет, не менее привычно сел за стол, и после того, как сделал глоток приготовленного для него чая, принялся просматривать какие-то документы. Рабочий день начался также, как начинался и обычно. Необычным было только одно, а именно сам Маркус. Это заметила даже секретарша, которая положила ему сейчас на стол документы. Создавалось ощущение, будто он находится абсолютно вне рабочего ритма, словно в офис его привела сегодня исключительно привычка. Той же привычке оказались подчинены и все остальные его действия; он читал документы, делал какие-то записи, просматривал что-то в своем компьютере, ходил на прием к руководству… Однако мысленно он находился либо глубоко в себе, либо где-то очень далеко, но никак не в контакте с реальностью, которая его окружала. Так прошло полдня. Все это время он продолжал находиться на своем рабочем месте и заниматься привычными делами. Сейчас он сидел у компьютера и просматривал какие-то данные, попутно что-то записывая. Спустя двадцать минут он закончил и, оторвавшись от экрана, устало закрыл руками лицо. Нужно было собраться мыслями, подумать об оставшихся делах. Попросив секретаршу принести ему кофе, он встал из-за стола и подошел к окну. Кетрин принесла кофе, поставила его на стол и удалилась. Погода за окном ни чем не отличалась от утренней, на улице по-прежнему шел мокрый снег. Взгляд в своей задумчивости вновь устремился за горизонт. Впрочем, сейчас он не о чем не думал, как не думал и о том, на что решился, глядя за окно спустя полчаса. Все будто бы решилось само собой. И его вид, и его голос были настолько загадочно умиротворенные, когда он вышел к своей секретарше, что казалось, будто о своем решении он уже давно знал, хоть это и было совсем не так.
- Кетрин, закажи для меня, пожалуйста, билет на ближайший рейс до Москвы, - сказал он спокойным голосом, и уже возвращаясь обратно в кабинет, добавил – Предупреждать в Москве никого не надо.
Еще каких-то полчаса назад он думал об оставшихся делах и планировал свой дальнейший график. И хотя это решение, безусловно, было итогом всех его тягостных исканий и стремлений, происходящее стало откровением и для него самого. Приняв его, он вдруг понял, что иного было не дано, что все должно было быть именно так и никак иначе. Легкость, с которой он принял данное решение, принесла ему и какую-то необъяснимую легкость физическую. Он словно освободился от каких-то пут, от всего, что его мучило, от всех своих переживаний, от всех сомнений. Все ушло. Возможно, эта легкость и явилась той силой, с которой стали стремительно развиваться последующие события. Уже вечером того же дня он отправился в аэропорт, где сел на самолет, летевший в Москву. При взлете он вдруг поймал себя на мысли, что в сравнении с его желанием отправиться в небо, усилия самолета кажутся ему не более чем потугами. В то же время, сидящий рядом пассажир, зажмурился и вцепился в кресло так, словно он отправлялся в космос на корабле, преодолевавшим скорость света. Впрочем, в полете этот пассажир был уже совсем не похож на самого себя при взлете, он много о чем-то рассказывал, шутил, а когда видел улыбку Маркуса, делал это с еще большим усердием.
По прибытии в Москву, Маркус взял такси и отправился на площадь трех вокзалов. Там он узнал с какого именно вокзала отходит нужный ему поезд. После этого он приобрел билет и сел в вагон.
Сердце продолжало биться в избранном ритме избранного решения. Он сидел в стучащем колесами вагоне и, глядя в темное морозное небо, ожидал лишь одного – встречи. И хотя время бежало стремительно, однако, для него оно будто бы плелось где-то позади.
Еще в самолете ему казалось, что летят они как-то медленно. В поезде это ощущение только усилилось; остановки на станциях он находил частыми и продолжительными, окружающие же люди представлялись ему какими-то сонными и угрюмыми. Он смотрел на них и никак не мог понять этой странности. Всё их поведение будто бы говорило о том, что они куда-то идут, едут, и вообще, живут не потому что хотят, а потому, что надо. Казалось именно это различие между ним и остальными пассажирами и заставляло, сидевшую недалеко маленькую девочку, смотреть на него так, словно она искренне понимала все его недоумение по этому поводу, но сделать с таким положением вещей не могла ничего и сама, так как должна была подчиняться уже сложившемуся задолго до нее порядку. Монотонное движение поезда и состояние пассажиров оставались похожими друг на друга всю дорогу; и люди, и поезд в своей угрюмости будто бы смирились с тем, что как бы они не старались, но звезды, сияющие сейчас на чистом морозном небе и куда обратил свой взор Маркус, останутся по отношению к ним также неподвижны, как и вчера, что как бы они не желали, они не смогут приблизиться ни к одной из них, не смогут понять, как тайну этих звезд, так и тайну бытия, в котором для них и нет никакой тайны, а есть лишь хаос, где то же вожделенное счастье в своем выборе столь же не логично, сколь не логична сама жизнь. Любые же попытки что-либо понять, уже давно разбились вместе с хрупкими надеждами на них. И герои этих попыток, укаченные поездом, смирившись, тихо дремали в ожидании своей станции.
Девочка забралась под мамино одеяло, закрыла глаза и тихо уснула. Маркус глядя на нее, улыбнулся, затем стал снова смотреть за окно, где от яркой луны поблескивало снежное покрывало, а сиявшие на небе звезды уже готовы были встретить рассвет. И спустя пару часов этот рассвет наступил. Вместе с его наступлением поезд прибыл на вокзал города Владимира. Он сошел на перрон, осмотрелся и направился к выходу.
На привокзальной площади стояли лишь пара пустых автобусов и маленький внедорожник (УАЗ).
- Куда едем?! – щелкая семечки, крикнул хозяин УАЗа, вышедшему из вокзала респектабельному господину, попутно задаваясь вопросом, что могло занести этого человека в их края. Маркус подошел к нему и сказал, куда ему нужно ехать. Услышав ответ «не близко», а спустя паузу цену, он согласился, после чего был приглашен хозяином в автомобиль.
Старинный город, за пределы которого они выехали через десять минут, невольно навевал мысли о тех, кто занимал сейчас его воображение. Заснеженные улицы еще спящего городка казались в своей тишине загадочными и таинственными. Ореолом сказочности было окутано все: старые дома, яркие купола церквей, осыпанные снегом, дремавшие деревья. Открывавшиеся виды вызывали трепет и волнение. Эти ощущения усиливал солнечный морозный рассвет, а вместе с ним и сокращение расстояния. Уже менее чем через час они ехали по проселочной дороге, которая выводила их к последнему отрезку пути. Нарушая своим легким гулом окружающую тишину, машина двигалась по проложенной колее, с одной стороны, вдоль укрывшихся под снегом деревьев, с другой по краешку заснеженных широких просторов. Мысли томились в осознании, сердце находилось во власти сладостного безвременья, которому хотело подчиниться все существо. Как странно и необычно было узнать себя за один лишь день, благодаря одному лишь порыву. Сколь прекрасными и необычными явились эти открытия. Они захватывали своей глубиной, бескрайностью. Сравниться с ними не могла бы, вероятно, и целая жизнь.
Машина свернула за поворот и на ухабе ее снова чуть подбросило. Он поднял глаза с заснеженного поля.
- Почти приехали, - сказал водитель, увидев знакомый вид.
То что они были практически на месте, Маркус понял и сам, поскольку открывшийся их взору вид оказался чем-то знаком и ему.
- Останови, пожалуйста.
Водитель притормозил. Маркус вышел из машины и сделал несколько шагов навстречу этому невероятно притягательному пейзажу. Несколько минут он простоял неотрывая от него глаз. Затем непроизвольно поднял их к небу, словно только оно в своей безграничности могло сравниться с тем, что открылось сейчас его сердцу. В этот момент, ему вдруг почему-то отчетливо вспомнился старичок, которого он встретил весной в московском аэропорту. А вместе с ним и единственное прочитанное стихотворение из подаренной книжицы.
Дерево величественно возвышалось над широкими просторами, вытянувшись вперед на встречу солнечным лучам. Оно сказочно поблескивало на свету, прихваченными морозом снежинками и будто бы пыталось объять вновь наступившее кристально прозрачное ясное утро. Во всем его образе присутствовал какой-то непередаваемый восторг. Старый дуб словно воспевал могущество своего создателя, о котором знало все. Это было похоже на полет, полет между землей и небом, между верой и истиной.
Уже знакомый с этим необычайно красивым видом, водитель скромно улыбался, глядя на возвращавшегося к машине Маркуса.
Через десять минут они въехали на территорию села. По мере того, как автомобиль подъезжал к нужному им дому, немец ощущал нарастающее все с большей силой волнение. Он разглядывал стоявшие ровными рядами дома и ждал момента, когда увидит среди них тот, что располагался рядом с многовековым деревом, так впечатлившим его своей красотой.
Неторопливо продвигаясь по тихим улицам, машина спустя пару минут стала подъезжать к нужному им дому. Наконец, она медленно к нему подъехала и притормозила. Он изучающее осмотрел фасад, затем вышел из автомобиля и, сделав пару шагов на встречу к дому остановился. Величественное дерево в близи казалось огромным. Он подошел, приложил к нему руку и еще раз окинул взглядом. Машина неторопливо уехала, и вокруг стало вновь тихо. Нависшая тишина сливалась с волнением, от которого учащенно билось сердце. Биение его было отчетливым и твердым. Вместе с тем все существо наполнялось неизреченным, сладострастным спокойствием. Оно нежно ласкало в груди, завораживало, увлекало за собой своей исцеляющей силой.
Внезапно тишина наполнилась звуками. Он взглянул на окна и улыбнулся. Мелодия была и знакома и прекрасна одновременно.
Сережа не обратил внимания, как рядом с домом тихо остановился автомобиль. Он сидел в своей комнате и увлеченно играл на подаренном ему еще дедушкой инструменте. Так полюбившаяся мальчику с первого знакомства немецкая губная гармошка, была хоть и очень старой, тем не менее, звучала превосходно. Дедушка хранил ее еще со времен войны, когда работал в госпитале для военнопленных, хранил всегда как память. О ком была эта память, никто не знал.
2003-2005
Случайный свидетель
© Copyright: Руслан Алим, 2010
Свидетельство о публикации №210021001138
Свидетельство о публикации №210021001138
Рецензии