Роман от Романа 9 серия

Продолжение.
«…

* * *
В этом тихом окраинном районе можно было спросить любого, и любой сказал бы, что такое Чужой. Кто такой, толком не ответил бы никто.
Чужой появился тут не так давно, но весть о нём разлетелась по околотку мгновенно. Первые сигналы поступили от родни Клавдии Обломовой. Сама старуха Обломова работала сменной вахтёршей в местной рабочей общаге. В прекрасный осенний вечер она поступила в районную кардиологию с лёгким сердечным приступом. Как-то так предварительно сформулировал причину госпитализации лечащий её врач. Но обеспокоенной клавдииной дочери хотелось знать больше и, добившись, наконец, свидания, она внимательно выслушала историю под названием «Чёрте что!!» По словам старухи выходило, что за несколько секунд до того, как она пришла в себя в реанимационном отделении, ей явился бес во плоти. Что до жуткой встречи она, как обычно, заварила вечерний чай и уже готовилась отлучиться к соседкам-«резинщицам» на очередную серию «Сужденных». И тут подле её конторки восстал Антихрист. «Вот, ей богу, тебе говорю! Сам он, Тёмный Царь!..» Старуха всхлипнула. Намереваясь осенить себя крестом, она вялой рукой запуталась в прозрачных трубках, во множестве обвивших её. Дежурная сестра дала понять, что свидание придётся прекратить, и подошла к капельнице.
- Но не я ему нужна была! – сипло вещала Обломова, следя глазами за дочерью, отступающей к дверям палаты. – Он спросил директора. Он хотел… поселиться там!.. Ты уж скажи Валере… чтобы он… свечку-то поставил…
Старуха порывисто вздохнула и стала обмякать – возможно, подействовали какие-то тормозящие препараты.
Дочь Обломовой (звали её Валентина) не могла знать, что молодой директор общежития Валерий Гансович Моргенштерн уже обо всём лично договорился с новым постояльцем, а позже, неожиданно для себя, срочно был командирован заводским начальством на трёхдневный столичный семинар по теме «Новости мирового гостиничного бизнеса. Теория и практика». Когда она стояла у закрытой директорской двери с приколотой к дерматину запиской «Отлучился на несколько дней по делам Высших сфер», ею овладела некоторая задумчивость. Валентина была одинокой сорокавосьмилетней сверловщицей с «Тяжмашстроя», далёкой от тонкого студенческого юмора времён ренессанса Жванецкого. Но, всё-таки она никогда не жила «бабкиными сказками» и «гадалкиными наветами». Чтобы отогнать неясные мысли, она даже хмыкнула в голос и, ободряемая чувством выполненного долга, решительно направилась по коридору к выходу. И тут впереди, в районе холла и вахты, в лучах тусклой лампочки она увидела силуэт. Человеческий и очень необычный. Сам по себе абрис не сильно удивил Валентину. На улицах, что ближе к центру, она уже видала молодых людей, носящихся на роликовых досках, в балахонах, с рюкзаками, с «проводами из ушей», с дикими глазами. На какой-то миг она подумала, что и сейчас видит такого же «шизика». Но тот притормозил как раз под лампой, сунул руку в карман (или не руку?), медленно повернул к остановившейся Валентине лицо. Свет безжалостно сдёрнул с него спасительный покров мглы и… Все бабкины россказни и деревенские небылицы ожили и со всех сторон бешено заверещали гнилыми глотками сотен уродливых бесов! …Нет, это было не лицо человека. Валентина вздрогнула и хотела вскрикнуть, но страх вдруг сковал все мышцы её лица. Словно она самым малым движением мимики боялась привлечь к себе внимание монстра. Она только смотрела на него и сдавленно хрипела.
…Валерий Гансович был «руководитель новой формации». И потому, брошенный заводским начальством на самофинансирование, делал это «финансирование» буквально из всего, почти по пунктам нарушая все инструкции и предписания по ведению общежитских дел. Его стараниями, вверенную ему трёхэтажку быстро заполонили китайские предприниматели, таджикские гастарбайтеры и прочие трудолюбивые южане. Разумеется, большинство – мигранты-нелегалы. Но мало того, что это были люди, задёрганные самой необходимостью озираться на каждом шагу, быть незаметными даже вне толпы! Они, естественно, принадлежали к весьма экзотичным культурам и верованиям, которые пропагандировали персонифицированное зло и ожидание неизбежной кары божьей. Так, напряжённость в отношениях с иноземным миграционным законодательством (а значит и с чужой культурой), сверхнабожность и склонность к мистицизму подготовили в общежитии самую благодатную почву для явления Нечистого.
Когда в течении нескольких дней кардиохирургия приняла ещё шестерых инфарктников – и всё из той же общаги! – заведующий отделением реанимации по наставлению коллег сел строчить информацию в прокуратуру. Молоденький следователь «районки» Алёша Шестофаров мягко отклонил распоряжение начальства вызвать подозрительного директора общежития повесткой. Несмотря на недостаток практики, Алёша был по-житейски мудр и понимал, что расположение целого директора общежития будет никак не лишним в разгаре бурной молодости. Прокурору он, естественно, сказал, что пошёл на разведку. Старик посопел, подмигнул и санкционировал. Шестофаров записался на приём к Моргенштерну.
Валерий Гансович быстро и достаточно убедительно доложил следователю все обстоятельства. И добавил, что хоть и «…действительно, Чудо имеет место» и «конфликт понятий налицо», но для признания его (Чуда) социально опасным или морально и эстетически несовместимым с действующими нормами – нет соответствующей статьи». Алёша помолчал. «Отказняк» пока рисовался неубедительным. Но Валерий-то Гансович тоже не даром руководил таким хозяйством, а заодно и потоками интересов не одной сотни жильцов. Он понял, какие чаяния борются в голове с аккуратным комсомольским пробором. И не менее своего визави был в курсе государственной политики по усилению борьбы с нелегальной миграцией. Директор обещал на днях прислать в прокуратуру для информации план профилактических мероприятий. …В обмен на встречный график посещения «комнаты на третьем этаже». При устной такой договорённости никто ничего не терял, всех всё устраивало. Оставалась малость: подружить напряжённое иноземное население мрачных коридоров с новым брутальным жильцом.
Валерий Гансович провёл общее собрание, на котором и был презентован Чужой…

Чужой (Бистибой, Т-34, Полли Артрит, Серафим Ебздинахулов, Раскалённый Вибратор, Кшиштофф Моршнишщански и т.д.) ушёл из дома довольно неожиданно для родителей. Позже никто, кроме Чужого, никогда не знал, как его раньше звали, и чем была забита его голова в прежней жизни. Так или иначе, но юноша, однажды пополнивший орды андеграундных тусовщиков мегаполиса, начал всё с чистого листа.
Не имея и не терпя никаких комплексов, он жил и зарабатывал на жизнь, как и где попало. Знакомые по клубной ночной жизни видали и долго обсуждали его номер у шеста очень элитного местечка. Может быть, он и сейчас работал бы стриптизёром, если бы не та злосчастная сорвавшаяся с его пениса капля, угодившая в бокал пятнадцатилетней любовницы мэра. Сучка оскорблено взвизгнула и позвала охрану. Его голого возили задницей по битому стеклу и впервые в жизни сломали нос. Кто знает, была ли бы нимфетка столь скора на расправу, знай она, что бывший стриптизёр всего лишь год спустя отвергнет её трясущуюся и грязную на пороге дешёвого минимаркета на окраине города, лишив надежды на спасительную дозу наркотика.
Но путь в стриптиз ему был с тех пор закрыт. Да он уже и не был тем «колокольчиком», не смогшим договориться с родителями. Самостоятельная жизнь включила в нём креатив. В дальнейшем он мыл стеклянные стены высоченных офисных башен, болтаясь на нейлоновых шнурах, прогуливал VIP-собачек, развлекал японских туристов, ныряя в городской пруд с парапета набережной и гоняя на скейте под длинномерными фурами, в одиночку воевал против разных команд на загородном пейнт-болдроме (где его и окрестили «Т-34»), кидался под дорогие автомобили…
Спустя два года таких заработков Чужой приобрёл ноутбук фирмы «Apple», укомплектованный, как портативная музыкальная студия, и стал выступать по различным заведениям. Очень скоро выяснилось, что специфический коктейль из эмбиента и промышленных шумов воспринять могут далеко не все жители и гости города. Однако те, кто смогли, были несказанно благодарны и преданы юному таланту. Так, Чужой стал резидентом нескольких «точек отрыва», среди которых были: такие одиозные, как «Мастуро» и «Гараж».
Когда с деньгами немного уладилось, Чужой обратился к адреналину. Официально существующие формы экстрима не исключали его творческого подхода.
Ну, много было разного… Например, такое. Под кожу на заднице, среди множества старых шрамов, он  вживил какую-то медицинскую шпильку, а охранникам на всех массовых мероприятиях говорил, что у него в тазу железный протез фрагмента кости. Охранники сказку употребили, быстро запомнили необычного посетителя, однажды обыскав его, и более со шмоном не доставали. Это дало Чужому возможность беспрепятственно вносить на разные сборища самострелы и хлопушки, спрятанные в трусах. Организаторы мероприятий хватались за голову от трибунных войнушек…
Или вот. С приходом весны возраставшая гормональная тоска обычно выгоняла молодые души на поиски экзотики. С этих дней и до глубокой осени Чужой устраивал для них ночные рэйвы на всяких пустырях, в оврагах сточных канав, на территориях заброшенных строек социализма. В таких делах ему бескорыстно помогал школьный друг и, по совместительству, сын местного банкира Андрей Амосов по прозвищу «Фергана». Именно Фергана додумался укатить с дачи отца армейский дизель-генератор, а с маминой работы (она руководила домом детского творчества «Улыбка») умыкнуть мощный динамик и подсветку к спектаклю «Пещера горного короля». Старый грузовичок «ГАЗель», гружёный всей этой аппаратурой стал частым фигурантом милицейских сводок.
И вот, когда под нажимом людей в форме приходилось срочно сворачиваться и отступать, Чужой часто подрывал полноправных членов тусовки – нагих резиновых женщин, надутых водородом и развешенных по деревьям. Милиционеры опасались огласки своего неподобающего интереса к резине, и потому, замалчивали факты подрывов «водородных бомб», искажая в СМИ причины свето-шумовых беспорядков.
Пробовал Полли Артрит и изменение сознания.
Он в течение долгого времени выпивал всё, что можно выпить и курил разные субстанции. Нюхал кремниевые искры, чтобы словить кибер-глюк и пообщаться с Нео-избранным. Начинал колоться, но мозг послал ему гонца с вестью. Сообщал, что сердится за то, что Бистибой «показывает мистеру экс-Штази короткую дорогу». Ещё мозг пригрозил выйти через задний проход и отправиться в свободную канализационную жизнь; он, дескать, ничего не потеряет. Пришлось с наркотой «осадить»…
Вот такой, практически обыкновенный, молодой человек.
Несколько необыкновенной в нём была, только внешность, за которой обывателю обычно уже некогда было разглядывать содержание его интересной, сложной и противоречивой натуры. Конечно, как и всё в природе, он менялся, но всегда лишь в одну сторону. К двадцати одному году Серафим Ебздинахулов набирает следующие кондиции.
Он среднего роста, правильного телосложения. На голой голове – разноцветные фрагментарные остатки коротко стриженого ирокеза. И множество стянувшихся ожоговых шрамов, которые он под настроение с помощью шариковой ручки превращает то в нежные лилии, то в забавных птеродактилей… В обеих его бровях так часто набит пирсинг, что из-за колец кажется, что брови железные (а под тяжестью металла они ещё и всегда сурово нависают). Вокруг глаз неизвестно чем всегда наведены густые тени. Неоднократно сломанный, криво сросшийся нос. По одному маленькому, но широкому кольцу в обеих ноздрях. Скулы шрамированы и татуированы причудливыми узорами. Нижняя губа пробита несколькими заклёпками, уши слегка купированы – часто дразнили в школе – и обвешаны кулонами и цепочками из «медицинской» стали. Язык на конце на сантиметр прорезан вглубь на змеиный манер. С обоих выбритых висков за уши и на шею спускается чёрно-красная татуировка в виде переплетённых гофрированных шлангов. Руки, туловище и ноги беспорядочно татуированы и во множественных ожогах – химические он получил при «оживлении» грузовика, когда опрокинул на себя аккумуляторную кислоту, а термические были от всего, с чем он соприкасался от «водородных» красоток до горячих подземных коммуникаций и неизолированных электропроводов. Ногти рук и ног его всегда покрыты чёрным мебельным лаком. Упомянутая же ранее вживлённая шпилька характеризует не столько внешность Серафима, сколько уровень принятия им решений.
На его пятнисто-кустовой голове периодически красуются то заброшенные наверх очки сварщика, то прозрачное сталеварное забрало, то маленький медицинский колпачок с нацистской символикой вместо красного креста, то парик с длинными искусственными зелёно-красно-фиолетовыми волосами, то шахтёрский фонарик… Остальные части тела он одевает, как захочет. Без стиля и моды. Без кича и вызова. Без претензий на оценку и понимание.
Он, кроме того, в зависимости от компании и расположения духа, может быть порядочно болтливым. Часто употребляет в речи морфологические и смысловые перевёртыши. Это затрудняет понимание его другими. И часто злит их. Потому что они думают, что фрик просто дразнится. Это первое, что приходит им в голову, едва они слышат от него звуки, чем-то напоминающие слова, только что сказанные ими самими. Конечно, дразнится!..

…Моргенштерн был всё-таки молодец! Сходка и презентация «шайтана» серьёзно снизили нервозность в общежитии. Правда, многие жильцы на всякий случай всё еще сторонились его – завидев его в коридоре, они ныряли в первые закоулки, освобождая дорогу. Но всё равно, это была победа! Победа пи-ара и новых кадровых технологий над средневековым невежеством.
А Чужой искал пристанища в этой «богадельне» не вдруг, а потому что не поладил с новыми смотрителями тепловой электростанции.
Была пора, панк обретался в мрачноватых, уставленных разными ёмкостями и неспокойными машинами залах ТЭС на краю города. Успел неплохо сойтись со стариком-завхозом на почве трактования происхождения культа личности. Как выяснилось, и Чужой и завхоз (звали его Натольч) одинаково плохо переносили свою принадлежность к закомплексованной испуганно-преданной «погонщику» массе; и само это сблизило диковатого маргинала (с ноутбуком) и бывшего профессора кафедры политологии столичного института международных отношений (без ноутбука). Экс-профессор не жаловал стариковский «домашний уют» и часто ночевал прямо в своём скромном кабинетике с окном в машинный зал. Длинными летними вечерами они вдвоём забирались на высоченную решетчатую ферму ещё более высокой полосатой трубы. На инспекторской площадке под сигнальным фонарём они садились на пол, на приготовленные стопки журналов «Hustler» и «Работница» (оставшихся от прежних сторожей), свешивали ноги между столбиками металлических перил и устремляли взгляды в Долину Реки и на линию горизонта.
Долина Реки была живописной и древней многоуровневой промоиной. По глубокому дну её несла свои воды узкая, но полноводная артерия без названия. Здесь, где уже кончились жилые кварталы и вообще всякое влияние большого города с его смогом и неправдами – заканчивалось целое плато, обрываясь в каньон со ступенчатыми стенами. Цивилизация, словно застолбив территорию, а за одно и право вернуться сюда позже, как ловчей сетью выстрелила через провал ажурным арочным мостом. Его пролёты, впрочем, были не во всякое время суток отчётливо видны на фоне растительности противоположных склонов. На периферии был горизонт. С северо-востока и востока он был слегка заслонён неровной грядой пологих возвышенностей осевшего доисторического хребта. Волнистая его линия плавно спускалась к югу, а на юго-западе уже полностью переходила в равнинную лесостепь. Ближнюю картинку полностью занимала долина с её каскадом естественных террас и блескучей извилистой полоской реки. Неровности ландшафта, неоднородность атмосферы (столкновение душных газовых облаков города, прохладных чистых масс загорода, паров от ТЭС и испарений от реки), неадекватность восприятия всего видимого поэтической натурой – всё это искажало естественность освещения от заходящего солнца, придавая ему неповторимую художественную ценность. Таким образом, небо, вершины холмов, их овражистые склоны, леса у их подножия, бетонно-стальные кружева моста, исполинские ступени на склонах долины с их тополиными рощицами и ивняком, по дуге загибающаяся от города на мост полоса широкой автотрассы, река и даже производственные корпуса станции каждую минуту приобретали совершенно разные оттенки и флёр. Казалось, всё это жило, созерцало и изменялось самостоятельно, помимо законов физики света и здравого смысла.
Такие декорации лучше всего способствовали пробуждению мега-глюка – основного состояния Чужого. В этом состоянии он предпочитал проводить большую часть своей жизни.
Но весь этот перманентный кайф заломал однажды очередной передел собственности. На ТЭС приехала новая команда хозяев и Натольча попёрли с должности. И старик потерялся потому, что забыл сказать, где живёт. Чужого никто не мог ни уволить, ни сократить, поэтому он ещё некоторое время приходил ночевать на «своё» место в подсобке у второго котла. Он даже несколько раз в одиночку забирался на их с Натольчем «мостик». Возможно, там его и «засёк» охранник из «новых» и доложил начальству. Чужой и не думал скрываться. Был короткий ужас очного знакомства с ним «новых» и разговор на повышенных тонах. Узнав о вольном расквартировании, очередной завхоз пришёл в изумление. И решил тут же прекратить все нарушения. Видимо, его карьера напрямую зависела от отсутствия на подотчётной ему территории страшноватых фриков. Он приставил к Чужому хмурого парня в чёрном комбинезоне с нашивками, которому велел немедленно выпроводить нарушителя «с вещами» за периметр охраны.
- Сра-зу-же! – вкрадчиво повторил завхоз охраннику.
- Же-зу-сра!.. – незамедлительно вторил ему Кшиштофф Моршнишщански и тут же подвёл итог нового знакомства – Все – м-удачи!
Конечно, они были очень разные: Чужой и новый завхоз. Первый черпал охапками индустриально-романтическое вдохновение. Отсюда, от серых стен станции, от обнесённой высокой сеткой асфальтированной площадки на обрыве, тянули корни многие его «нереальные» музыкальные коллажи. Это было его Место Силы. Завхоз же просто знал, как нужно содержать и охранять хозяйство, чтобы, когда придёт время, узнать, где и что нужно подкручивать. Также он знал, что хозяйственная работа – кузница руководящих кадров. А население не имеет ещё пока повальной привычки измерять градусы и калории в своих жилищах. Да и что там пара градусов! Никто и рта не раскроет, и уж точно, не побежит жаловаться! А за год какая прибыль! Сектор-то ого-го!..

Чужой никогда не любил попсу во всех сферах жизни и проявлениях. Но он не циклился на изгнании обывательщины, а смеялся над ней под настроение, не напрягаясь. По большому счёту, ему было всё равно, что высмеивать из окружавших его гадостей. Выбор был настолько огромен, что порой, не имея желания сдерживаться, он первому встречному или самому себе (но вслух!) рассказывал, как позорно вот это (видишь?) или во-о-он то. Он мог внезапно запеть в толпе. И люди, так опрометчиво доверившиеся его капюшону и огромным тонированным очкам, начинали озираться и разглядывать его. Часто бывала паника.
Его всегда интересовала природа обычая. Он не мог понять, на какой стадии рождается догма. Он ходил против потока не из гопотского желания «нарваться», но алча прочитать в глазах ответ: почему надо идти по правой стороне, а не по левой. Кто и что тут выгадывает? Но «построившиеся» были всегда злы, и он часто дрался…
Он был убеждён, что стремление к упорядоченности подсознательных моторных реакций есть начало пути к деспотичной диктатуре. И внутренне противился этому.
Он не был анархистом. А по натуре, вообще, относился скорее к латентным альтруистам. Всякий поступок его имел глубинную гуманистическую подоплёку.
…Как-то, когда после своего выступления он сидел у стойки бара, к нему подошла юная шик-блондинка. Они виделись в этом заведении много раз, так как он тут часто играл на танцполе, а она, видимо, работала. Но обратилась она впервые.
- Извините, можно попросить у вас жвачку? – с вызывающей скромностью спросила она.
- Конечно! – Чужой знал, что в этом баре не подают бесплатной жвачки, и протянул ей попользованную свою упаковку.
- Извините, а можно я возьму две? – её интонации приобретали уверенность.
Чужой отставил стакан с колой и с интересом развернулся к ней всем телом.
- Облачко! Бери, пожалуйста, три! М-м? А-а… Ну ясно. Теле-тёлка же не берёт три. Я ведь тоже смотрю рекламу… И повторя-а-ай-ю-у-у… – мелодично вытянул Чужой, ладонями отбил на коленях какой-то сложный джазовый рисунок, возвел на девушку романтический взгляд и пропел на манер Синатры:
Беру-сра зупо-сра зудве-сра подушки!
Какие там дёсны!.. Ха!!
Девушка, ошарашено моргая, отступила, намереваясь, по всей видимости, уйти, но Чужой сделал предупреждающий жест и с видом утомлённого долгой расправой бандюгана выдавил:
– Им-то как раз – облом, блё, и мадругада! Всё – на то, чтобы жува быстрей у меня закончалась, и я побежал в лавку за новым белым дерьмом… Ы?
Фрик меланхолично развёл руками.
- Только зачем было ругаться… – негромко и сипло от обиды сказала девушка, удаляясь к своему столику.
- Кантрисайт! – покладисто и покровительственно ответствовал ей вслед Чужой. – Сказал, как есть… А ты прости за мой за суахили, и не казнись…

Кстати, он никогда не рвал скороспелой ягоды. Но, будучи востребованным музыкантом, недостатка женского внимания не испытывал. В один прекрасный момент он осознал, что в его запредельных исканиях фрэйдовская составляющая отсутствует напрочь. Он слегка озадачился, так как до этого момента был убеждён, что учение Фрейда охватывает и объясняет абсолютно любой поступок и стремление. И почти сразу ему снова стало всё равно. Вдобавок ко всему он снова не видел причин «меняться к лучшему».
Одно лишь никогда не изменяло ему – мега-глюк. Мега-глюк стабильно приносил успокоение и осознанное удовлетворение, даже не отвечая на корявые «вечные» человеческие вопросы. Может быть, это «ламаистский след»?
Чужой не раз задумывался над наличием связи между собой и институтом тибетских лам. Доказать или опровергнуть он ничего не смог, но идея не уходила, получая подкрепления в виде регулярных неконтролируемых медитаций. То есть, мега-глюков – случайного изобретения Чужого.
Степень погружения (без отрыва от реальности) была такова, что Чужой часто самому себе не мог объяснить, где он был только что. Или куда подевалась прорва времени.
…Однажды с Натольчем они пошли на мост. Натольч предложил.
- Версты четыре… – определял старик расстояние до моста. И вот под вечер, сдав вахту единственному заместителю (то есть простому охраннику), он отпер служебную калитку в заборе.
…Автотрасса, мягко освещаемая низким розовым солнцем, тянулась по неровному краю плато, повторяя его плавный изгиб. Тёплый ветер шевелил растрёпанные седины завхоза. Лёгкие перистые облачка багряно отсвечивали из стратосферы. Нагретый за день асфальт благоухал битумными ароматами и грел сквозь подошвы. Чужой на ходу передал Натольчу наушник. Старик воткнул его, улыбнулся и без запинки подпел Тренту Резнору целый куплет. Потом были Дюран-Дюран. Пели хором. Правда старик слов не знал и просто мычал…
Когда Чужой рассказывал про последнюю облаву и водородные взрывы, над головами путников в насыщенной голубизне появились яркие вечерние звёзды, а кромка неба над пурпурными горами стала фиолетовой. Что за время суток? Чужой оглянулся и остановился.
- Здесь бывает такое… – сказал Натольч, глядя туда же, куда и фрик. То есть, в ту сторону, где должна была находиться покинутая полчаса назад станция. Станции не было. Городских построек на северном горизонте не было тоже. Было что-то жёлтое, как саванна. И вечернее небо над всем этим. И всё… Чужой молча сопел и сосредоточенно шевелил подбородком. От этого заклёпки в губе стукались друг о друга и позвякивали.
- Бывает… – почти равнодушно повторил Натольч, глядя, как играют слабые искры-отблески на металлических бровях Чужого. – Да от моста-то будет видно всё, как надо.
И действительно. Когда они добрались до моста, и, ещё до того, как вскарабкаться на верхотуру центральной опоры, Чужой уже мог видеть и здания станции, и трубу, и даже паутинку фермы с их с Натольчем «мостиком»… Появился и город, еле различимый, в каком-то сизом мареве.
Центральная опора моста на своей верхушке имела две поперечные перекладины, к которым с двух сторон тянулись пучки стальных тросов. Это придавало ей некоторое сходство с корабельной мачтой. Верхняя из перекладин возносилась над руслом реки метров на сто. То есть, на высоту десятиэтажного дома над ближним краем огромного тектонического разлома. Чужой сразу понял: будут нехилые плагины к очередному глюку! Это надо! Путь на обнесённую решетчатым кожухом вертикальную лестницу преграждала металлическая калитка на техническом балконе под проезжей частью моста. Конечно, калитка была заперта. Но очередная «композа» отчаянно буксовала на выходе и, вообще, было очень надо…
- Натольч… – не унимался панк, когда они уже вернулись и тянули контрафактный «Чибо» на «мостике». – А что за дела-таки… всё-таки-ла-таки…
(Это он про свежий фокус с исчезнувшей станцией.)
- Да шут разберёт! – пожимал плечами экс-политолог. – У меня вот друг в местном политехе преподавал… Так у него на кафедре говорили: атмосферная призма. Преломления… Бывает так-де раза два в год. Объясняли умно, и я не понял…
- Круто… На шоу мне бы так!..
Но самое поразительное в тот вечер было то, что пока они ходили на мост, в зените стоял яркий звёздный день с неестественно синим небом, а над горами окончательно сгустилась настоящая ночь.
Натольч рассказывал потом, что это явление известно здешним людям давно.
- Да только где они теперь здешние-то? – уныло говорил он. – Повымирали да посъезжали. А городским всё равно. Они и вокруг-то никогда не смотрят. Хотели тут вообще водозаборные сооружения ставить. Да по проекту нельзя. Плато, говорят, тут с трещиной. Не знаю… Станция вот стоит… А трещина та в головах людей. Да и в душах…
Рассказывал старик и про то, что в долину метеорит падал и про образовавшийся от этого разлом в пространстве. Удивительный человек! Где-то он сейчас…
Чужой давно привык к рассказам старика и не хотел в них сомневаться. Поэтому не испытал никакого шока, когда обнаружилось, что и у него, и у Натольча с того путешествия на мост часы «утопали» вперёд ровно на четверо суток…

Но случалось, Чужой заныривал и поглубже.
В голове звучал свист модема, контуры предметов становились очень чёткими, цвета их неотвратимо тускнели. Потом вдруг становилось холодно, и предметы кидались на него, проходили сквозь него, и, уже не останавливаясь, текли рекой. И река эта была ВСЁ!..
…В последнее время Чужой (опять же, не напрягаясь) стал встречаться с Филиппом Диком. Тот был немногословен, всегда задумчив и не поддерживал разговоры о «современном» обществе. А панк просто не мог отстать от гранда, почти физически ощущая, какая колоссальная масса всего кипит в его ментальном котле. Кипение это и притягивало Чужого.
И вот как-то, Дик, оглядев его с ног до головы, сказал:
- Сними с себя всё это дерьмо! Оно и так на тебе есть. – И будто снова провалился куда-то. Молчал минут десять.
Чужой окинул себя заинтересованным взглядом, но, не найдя ничего необычного, снова воззрился на мастера. Тот, безучастно откинувшись в плетёном кресле, катал в ладони два световых шара. Каждый величиной чуть меньше бильярдного.
- А ты давно отвлёкся от главного… – снова неожиданно сказал Дик. Голос его теперь сипло поскрипывал, как у только что проснувшегося человека.
Крякнув, он придавил подлокотник и затолкал шары в карман широкого атласного халата. Затем, перевалившись на другой подлокотник, извлёк шарик поменьше. Блестящий. Недовольно проскрипел:
- Хочешь увидеть правду? Смотри…
Чужой, волоча подошвы, приблизился к креслу и взглянул на шарик. Там что-то шевелилось. Он присмотрелся. И тут-то он (конечно неосознанно) выполнил весь ритуал: и затаил дыхание и затеребил полу своей куртки… Не каждый день видишь правду!
Резкость изображения плавала, как у бинокля в неумелых руках. Фокус беспорядочно наезжал на разные предметы. И не только предметы… В шарике была жизнь волшебного города. Были дома, улицы, парки. И очень много людей. Они все как один ходили с длинными взъерошенными лохмами или «ирокезами» на головах; все – в пёстрых крикливых нарядах. В таких, что аж в глазах зарябило!
- Во, кино!.. – отвесив клёпаную губу, промямлил обалдевший фрик.
- Добро пожаловать в реальность, сынок… – прозвучало над ухом, и Чужой поморщился от затасканной фразы. Но тут же забыл о ней.
В шарике всё жило, двигалось и сверкало. Вот с весёлой музыкой промчался пожарный автомобиль, набитый какими-то мимами. Стоп! Почему мимами? «Экран», как по команде, метнулся вслед за удаляющимся авто. Затихшая было музыка снова стала громче, перед глазами проплыл красный блестящий борт и на Чужого уставилась размалеванная белилами рожа. На щеке красовалась огромная нарисованная капля, а горестно изогнутый рот находился в постоянном жующем движении. Над рожей дёргался начищенный, как самовар и кое-как нахлобученный гребнистый шлем. Вот весь «экран» заслонил внезапно выдутый рожей белый пузырь. Но в ту же секунду автомобиль прыгнул на кочке, раздался хлопок и тонкая полупрозрачная плёнка повисла на козырьке шлема, завесив трагический взгляд.
- Почему пожарники такие… грустные?.. – не отрываясь от зрелища, спросил Чужой.
- Работа у них опасная, – тут же отреагировал Дик. – И главное, просвета не видать…
А вот милиционеров Чужой не узнал, даже увидев фуражки с кокардами. Потому что головные уборы еле держались на пышных рыжих кудрях. Клоунских. Раздавался громкий развязный смех, и тонко свистели вставленные в рот свистульки. «Это патруль, – догадался Чужой. – Ага, а это постовой!..» В «кадре» в этот момент несколько рыжых обладателей свистков пытались что-то спросить у неподвижного белокудрого держателя жезла, а потом, почему-то, стали дубасить его великанским надувным молотом. Постовой тут же сварливо и обиженно закричал и, задрав лицо к небу, выдал две упругие струи бутафорских слёз…
Дома в этом «кино» были пёстрые и разноцветные как городок на детской площадке. В небе протарахтел совсем игрушечный голубой аэропланчик. Люди на улицах шагали комично выбрасывая колени, громко здоровались и театрально кланялись друг другу. Стоял весёлый гвалт. Все или громко хохотали, или смеялись, или улыбались.
…- Значит, так всё и должно быть? – спросил однажды Чужой про виденное в шарике. В тот самый момент он кряхтел и отдувался под тяжестью загорелых коленей невысокой черноволосой массажистки. Глаза его были закрыты, лицо выражало отрешённость и блаженство.
- Так есть…– крякнул Дик, лежащий на соседнем столе. Над его телом несколькими руками трудилось нечто, не обитающее в пределах видимости земных орбитальных телескопов.
- А где тогда мы? …Ы-эй!! Осторожно! Там шпилька!..
- Говорю же: снимай ты это всё, – вяло напомнил Дик. – …Вы-то? У них в шарике.
- В таком же?
- Да хрен их знает… О-о, кайф! Здесь, да… О-о! …Это же ты везде суёшься. Сгоняй да спроси…
- Ну…– Чужой, не открывая глаз, свёл брови в задумчивости. – А вы тогда как?
- Что, как я?
- Я хотел сказать: где вы сейчас? И я? И как я тут… Да, эй!.. Блин! Больно же!!
Чужой открыл глаза. И вовремя.
…Под его щекой блестел грязной жижей мокрый асфальт. На его спине сидел кто-то невидимый и, пыхтя, выкручивал ему руки. Чуть поодаль стояли две пары шнурованных кирзовых ботинок. Вот непотушенный окурок упал и зашипел в сантиметрах от его лица.
- Обдолбанный, наверно… – сказал невидимый с удовольствием. Его рука быстро и умело прошлась по карманам Чужого.
- Э-э… Да ты на рожу его посмотри! – сказали ботинки. – Б-бля! Понаделали уродов, с-суки! Такую страну гробят!..
Чужой с трудом повернул голову. В темноте осеннего вечера блеснули кокарды и полные неприязни взгляды. Чужой улыбнулся и задавленно выговорил:
- Привет… Клоуны…
И получил сокрушительный удар в ухо.

С пэпээсниками Чужой за свою недолгую жизнь имел дело сотни раз, и поэтому приём его не обескуражил. А вот слова Дика о том, что он «отвлёкся от главного» зависли в голове.
Чужой перестал навещать его. И больше не пытался попасть в призму. Он только ездил на работу в клубы и ходил в магазины за едой. Выпал снег. А Чужой продолжал быть «как все». Или почти. Он вдруг засомневался в своём прежнем темпе жизни. Не пропускает ли он чего?
Познакомился с той самой блондинкой из бара. Её звали Ванесса и она была даже не дура. Он подарил ей несколько заклёпок и колечек, а она сразу их нацепила. Помогал он и с ремонтом сетей отопления и электропроводки на втором этаже общаги, где жил. Его опять сильно ударило током. За ремонт и «боевые заслуги» Моргенштерн месяц не брал с него плату за проживание. Своим, теперь непререкаемым, авторитетом «долбанутого» Чужой даже прекращал во дворе массовую драку, разводил в стороны и мирил сумрачных таджиков и оскалившихся китайцев.
Короче, жизнь его потекла другим, доселе не известным ему руслом. Панк почувствовал себя странно. Он теперь был словно в непробиваемом толстостенном коконе. Укрытый от всех бед и неожиданностей. С гарантированным завтраком и пониманием ближнего круга. Но чего-то перестало хватать. Словно дверь в этот кокон наглухо заварили снаружи. И еду подавали только в тюбиках. И по расписанию. И свет – тоже.
Чужой пытался говорить об этом с китайцами, но те лишь улыбались, кивали и предлагали травяные настойки. Вслушиваясь в их неутомимое гортанное воркование, Чужой понимал, что этот народ химеру маломальского сомнения всегда задавит новым самозабвенным трудом.
Пробовал он опять связаться с Диком – не вышло. Выхода в Пространство почему-то не было.
…Шли первые апрельские дожди. По раскисшей снежной каше Чужой дотопал от остановки пригородного автобуса до ТЭС и поздоровался с охранником. С тем самым, который когда-то и обнаружил на территории непрошенного гостя. Теперь они хорошо знали друг друга и иногда по-приятельски общались.
- Привет!
- Привет.
- Охраняешь?
- Да… Фу, Арзамас!.. На место!! А ты всё шляешься?
- Натурально… А делать что?
- Ты же вроде песни пишешь?
- Так уже ночь о-ты-гра-ты! От-ды-ха-ты.
- Ясно. Как глюки?
- Нормально. Пустишь?
- Нет.
- Значит, «нет»?
- Нет. Знаешь ведь. Чего спрашивать просто так…
- В том и дело – не так просто. Надо мне …
- Понимаю. Но не могу. Приходи не в мою смену. Там Михалыч.
- Нормальный мужик. И стоит мёртво. Вы тут все такие…
- Далась тебе эта калитка, ей-богу!
- Надо…
- Чудной вы народ – артисты! За свои эти глюки башку себе расколотить готовы…
- То не мы, а я. Ладно, будь!
- Без обид, Полли! Помазали?
- Ещё как!.. Пойду я…
- Контрамарку не забудь! Обещал!..
Так или почти так разговаривали они уже несколько раз. Охранник не пускал. А Чужой был уверен, что на трассу надо выйти именно через калитку, как тогда с Натольчем. От этого зависят какие-то настройки призмы. Будто она иначе не развернётся. Он сразу и без лишних церемоний объяснил свои мотивы охраннику. Но тот был «на службе».
- Ты в призму попадёшь, а я – в задницу! – хмуро отвечал он.
А в этот день охранник вдруг впустил.
- Шеф какие-то агрегаты со станции упёр, – понуро начал он. И внезапно взорвался. – Не утерпел, …, скотина! А тут проверка!.. Кого крайним сделать? Меня и завиноватили. Дескать, в твоё дежурство добро вынесли. Кто, говорю, вынес? Куда?! Разберитесь сначала! А нам, говорят, до звезды! Отработал ущерб и свалил!
- Сочувствую… – Чужой всё понял и собрался прощаться.
- Да шакалы они все! Так что ты, слушай, заходи! Сейчас за ключами сгоняю!..
И он убежал, разбрызгивая снеговую жижу и шуганув на бегу огромного сторожевого пса.
«А завхоз?» – хотел крикнуть вслед Чужой, но передумал.
Спустя пять минут, затаив дыхание, он ступил за калитку. Здесь, «на задах» территория не убиралась, и он сразу выше щиколотки увяз в мокром снегу.
- Ну, давай, – нескладно улыбнулся охранник. – Увидишь тот свет, привет там всем от Саши Козорезова передавай!
Чужой пошагал, по журавлиному тягая ноги из ноздреватой серой массы.
Но в призму он не попал, потому что через полчаса на шоссе был сбит машиной.
В больнице он провалялся до конца мая. За это время Чужой успел стать излюбленным экспонатом студентов-медиков. Некоторые из них бесстыдно фотографировали панка на свои телефоны… А ещё доктора во время операции достали из ягодицы шпильку и перекусали щипцами почти все оставшиеся на теле кольца и заклёпки. Чужой почти равнодушно принял из рук медсестры обломки своих украшений. А вот костыли его здорово донимали!.. Навещали его Ванесса и Фергана. Они говорили, что он здорово изменился и похудел. Фергана сразу же заказал у своего знакомого новые кольца и заклёпки.
- Будут ещё лучше! – твёрдо обещал он.
Не обманул. «Доспехи» были что надо! После выписки Чужой разошёлся и вставил ещё одну шпильку прямо через щёку. Он научился эффектно крутить её изнутри языком, а при необходимости прятать внутрь. Правда, от такого тюннинга он стал слегка шепелявить, но это, видимо, было пока, с непривычки.
Ванесса была тоже «очень даже»! И новая программа Кшиштоффа Моршнишщански под названием «Was-став-she из-за «Да!» прошла на громкое «ура»…
Но прежнее равновесие…ну… не возвращалось.
Чужой стал опять думать. «Может, я сам себя обманываю? И просто не могу с этим справиться в одиночку?» Вроде, и «кокона» уже никакого не было, а что-то не так. «Эх, Натольча бы сюда! Сгоняли бы в призму, а там, глядишь, и отлегло бы!..»
Слишком много «бы»…
…В ту ночь он отыграл раньше обычного – арт-директор Дима хотел, чтобы шедший следом голландец играл на ещё не уставшую публику. «Вступа» у голландца была хорошая. А потом началась какая-то муть. В баре что-то не сиделось, и Чужой решил: пойду-ка я отсюда. Пока пешком, а там, если что, и на «тачке».
На улице было тепло. От недавно прошедшего дождика был влажный воздух, а тротуары вблизи газонов были грязные. Под редкими для центральных улиц фонарями, на асфальте тротуара и на стенах домов подвижная листва играла в театр теней.
Сумка ноутбука на плече панка никак не гармонировала с лохмотьями его концертного костюма. Это был костюм к новому шоу. Его придумала и сработала Ванесса. Чужой иногда возвращался домой, не снимая его. Это был комбинезон космического десантника, покрытый рваными следами борьбы с инопланетным ящером. Изначально он был богато украшен разными нашивками и увешан муляжами спецсредств и оружия. Но нашивки Чужой раздарил на сувениры, а пластмассовую копию десантного шестипорядкового излучателя потерял, когда в актёрском экстазе болтался на осветительной ферме на своём выступлении в День Города.
Было тихо. Только редкие машины иногда нарушали покой окрестных кварталов. Чужой посмотрел в разрыв между тёмными домами противоположной стороны улицы, туда, где угасал на стенах зданий отсвет фар. Он ощутил подступающую вялость и медленно моргнул. Там, за дворами, был проспект и более оживлённое движение транспорта. Надо перейти туда.
Вот там-то и попалась ему на глаза эта небольшая бумажка объявления. Надо сказать, что по жизни объявлений на стенах, заборах и разных там стендах Чужой не читал. Он знал, что авторам этих опусов нужны либо деньги, либо внимание. Ни то, ни другое Чужой не держал в избытке. Но в последнее время он всё больше совершал непонятных себе поступков. Это его не заботило и даже не удивляло. Не мог и не хотел он сопоставлять результаты этих поступков с попустительским равнодушием к их совершению…
Он прочитал текст и сказал себе: айда. Вернулся к началу длинного дома, в жёлтом свете фонарей центрального проспекта прочитал его номер. Перешёл на другую сторону. Но тут стояло огромное новое здание развлекательного центра без адресной таблички. Чужой мысленно «опустил под плинтус» понты владельцев «гадюшника» и направился вдоль здания. Охранник на шлагбауме служебного въезда бессовестно храпел в своём аквариуме. Панк уже хотел приступать к побудке, но тут из глубин хозяйственного двора послышался негромкий разговор. Придерживая сумку, панк обогнул шлагбаум и пошёл на голоса. Здесь, на охраняемой территории, он разглядел двоих.
- Эй… – сказал он им. Но те были слишком заняты друг другом.
- Я-вам-га-ва-рю-га! – сказал он громче. Никакой реакции.
Чужой усмехнулся и подошёл ближе. Над плечом мужчины блеснули полные ужаса глаза девушки. Раздался крик…
Они не сказали ему номер дома. Видимо, не знали сами. А мужчина, наверно, ещё и расстроился. Он был чересчур увлечён своими бизнес-схемами и не смог удержать либидо. Короткое интервью стоило ему ста процентов желания к юной охотнице за банковскими счетами. И он ушёл. Сама же охотница была простовата и спесива, чтобы сохранять способность размышлять здраво.
Но зато от крика подпрыгнул в своей усыпальнице охранник элитного заведения.
Он взволнованно прильнул к окну и изучил тактическую обстановку. Убедившись, что нарушителей покоя трое, он по радио сделал короткое сообщение начальнику смены. Затем, нащупав в кармане холодный металлический цилиндр аэрозоля, покинул будку и направился на восстановление порядка. Ух, как он угрожал своей походкой! Как опасно нависла над начавшимся брюшком квадратная его голова на толстой шее! Какие устрашающие дуги описывали отведённые от тела и согнутые в локтях его руки! Этакая неумолимая буква «Ф». Как грозно гоняли воздух его ноздри! Просто Рихтер со своей шкалой оживал в коленях, ей богу!
Но ситуация неожиданно вышла из-под контроля «воина света»: ночные хулиганы разбегались. Сначала тип в длинном пальто юркнул в дверь подсобки. Затем в слезах сорвалась с места и побежала к шлагбауму девушка. Проводив её напряжённым взглядом, охранник понял, что единственная возможность оправдаться перед коллегами за беспокойство заключается вот в этом подростке, невозмутимо стоящем и рассматривающем что-то на стене здания.
Охранник понял, что это, возможно, уловка, и, скорее всего, тот сейчас неожиданно бросится в сторону. Поэтому, достав баллон, он как можно сильнее (до боли в гортани) понизил голос и предупреждающе крикнул.
- Эй! Стоять на месте!
В восстановившейся тишине окрик прозвучал резко и страшно. Возможно, такими командами омоновцы, врывающиеся в лежбища бандитов, насмерть пугают тех и пригвождают их к полу.
А этот… Он продолжал стоять. Не повернувшись. Чёрт, он даже не шелохнулся!.. Ну, всё паскуда! Глухой ты там, или ещё какой, а сейчас ответишь!
Охранник решительно пихнул баллон в карман и развёл руки, чтобы железной хваткой самбиста-разрядника сковать врага.
Но тут враг повернул к нему лицо…
Что тут сыграло решающую роль – ночь, просмотренный на сон фильм ужасов, крайнее нервное возбуждение или повальное нежелание корпуса частных охранников вникать в такие продвинутые темы, как татуаж, пирсинг и шрамирование – сказать сложно. Видимо, всё в совокупности. И прибывшее подкрепление нашло грузное тело своего бойца в глубочайшем обмороке.
…После этой ночи хрупкий диспетчер охраны развлекательного центра «Анаконда» Стасик перестал слышать от верзилы Анохина оскорбительные двусмысленные намёки в адрес своей субтильной конституции.


…»
Следует продолжение.