Попытка

За субботний день Пескову удалось сделать невероятно много, но он все никак не мог остановиться и продолжал с нервной судорогой искать себе занятия. Он побывал на озере, съездил в город (не доехал и возвратился, посчитав, что это слишком надолго), ровнял лопатой тропки в саду, полол нарциссы. Сестра его, полная, шаркающая шлепанцами женщина без возраста, вынесла ему шуршащий ком дождевого плаща: «Возьми вот, совсем промок». Песков, жмурясь мокрым лицом, выглянул из горбатой позы и только мотнул шеей. Песков решил для себя, что пластиковый плащ, ветровка и стоптанные кроссовки сегодня ни к чему. Грязными пальцами он ловко рыхлил липкую землю вокруг цветов, в отлогих местах превратившуюся в мокрую жижу. Босые белые ступни его утопали пальцами в растущей мутно-кофейной луже. Крючком указательного пальца он накручивал рыхлую спираль вокруг нарциссов. Он на секунду потерял равновесие и бухнулся коленями в холодную топь, едва не примяв два худеньких нарцисса, но успел опереться о распластанную пятерню, зарывшуюся глубоко в мокрую мягкую землю. Охнул, встал, поправил слипшиеся и потемневшие от воды волосы, подумал, что теперь сделано достаточно. В отпечаток его испуганно растопыренной руки уныло и медленно начала собираться дождевая вода, удерживая уплотненным дном этой ямки с резными краями.
Не слыша вопросительных завываний сестры, Песков прошел в свою небольшую комнату, не спеша, вымыл руки, ополоснул ноги. Забросил в горячий печной зев пару сухих колючих чурбаков и долго полуулыбаясь, полукорчась от какой-то знакомой боли, смотрел в пламя, выставлял вперед ладони и ловил древесный жар. Мозолистую кожу приятно покалывало, его одежда стала односторонне теплой, запарила и стала высыхать. Сестра в третий раз предложила ему поужинать, но он, помедлив, отказался. Он переоделся,  лег и, не простившись, стал умирать. «Зачем тянуть? – подумал он. – Все равно – сегодня». Песков вытянул твои костлявые тяжелые ноги, прикрыл их теплым печным пледом. Выглянул в окно: дождь проходил, лес схватился предвечерним золотом, небо начало раскрываться, и по редкому стуку капель по крыше было ясно, что теперь это только – с деревьев. Бездонным  холодом тоски повеяло из какой-то щелки, уже нарушившей герметичное постоянство комнаты Пескова. С этажерки на него глядели узкие спины книг, среди которых были и нечитанные. Заставив себя ни о чем не думать, он укрылся пледом, закрыл глаза и замер. Первой и последней его мыслью было, что книги, пожалуй, продолжают смотреть на него даже теперь, когда ближайшее воспоминание о них вот-вот исчезнет.  Горловой стук сердца уже начал оглушать его: он, как струсивший школьник, припавший к грохочущему на ветру металлу какой-нибудь поднебесной крыши, на которую он на спор выполз, ждал, что вот сейчас, вот через мгновение все исчезнет, и он, как краб, вцепится в пожарную лестницу и очень медленно пополет вниз в объятья матери. Он ждал, почти не дыша от трепета, но ничего так и происходило: где-то в доме звенела чем-то сестра, по крыше все так же громко стучали гроздья опадавших капель, в печи уже стихало гудение пламени – горячее брюхо требовало еще нескольких поленьев. Песков слушал шорох своего ворчливого сердца еще некоторое время, после чего откинул плед и босиком прошел до поленицы в противоположном углу комнаты, взял две белых, как кость, сосновых чурки и, скрипнув, чугунной дверкой, бросил их в пасть. Снова лег, не закрывая глаз. Вечернее охряно-золотое солнце высвободилось из серых клубов дождевых туч и прощально било прямо в глаз Пескову. Он зажмурился и укрылся от слепящего луча, крутанув головой.
Спустя час Песков отправился в перелесок у железнодорожной станции за грибами к завтрашнему ужину, попросив сестру раздуть, как следует, самовар к его возвращению.