Исчезновение

Электричка живой и необъятной гусеницей остановилась у мокрого перрона, отчаянно громыхнув чем-то, на что ей полушепотом ответил окружающий лес. Дождливое небо брюхом легло на их непокрытые маленькие головы и сразу же вымочило их неосязаемой дождевой зыбью. В ее волосах сидели миллионы капелек. Они пунктиром добежали до черного навеса и разошлись: он прильнул к окошку кассы, а она принялась изучать схему движения поездов обратно, в Москву. Не успев сойти в зеленый океан, они уже заботились об обратном пути к большой земле. Дохнул ветер, принесший с окрестных дач домашние запахи: затхло-сладкий чердачный дух, старое прирученное дерево дверей, оконных рам, перил и ступеней. «Как они близко» - кольнуло меня. «Раньше они казались мне бесконечно далекими от перрона». Он что-то сказал ей, показав рукой в сторону живого леса. Она скользнула взглядом вдоль этой невидимой линии. Он жил здесь давно. «Какое неправильное предложение: разве давно? Всего двенадцать лет назад. Разве здесь? Нет, это уже совсем иное место. Океанские течения увели ту, мою, воду, пронесли через этот поселок миллионы тонн другой чужой воды и горы донного песка. В конце концов, я тут не жил, а бывал летом. Да и не я уже, другой кто-то».
 - Эта тропинка вела к нашему магазину. Он был один, там встречались все. Куда она ведет сейчас?
Пригибаясь, она прятала  плечи под полиэтиленовым лоскутом. Он говорил, указывая на тянущуюся лесном просвете террасу, край мансарды, клочок забора. «Там кто-то жил. Там кто-то умер». Они вбежали в лесополосу, отделявшую поселок от железной дороги. «Если бы птицы тогда не сказали мне об этом, я бы так и не узнал, какого происхождения этот ровный лесок». Жилистые корни змеисто выныривали из поверхности тропы, показывали свои упрямые горбы и снова погружались в твердую почву. Косо намоченные стволы сосен чернели и совершали круговые болтающиеся движения.
- Чем топить-то будем? – спросила она в веселой спешке. Он пожал плечами. Предвиделся налет на бабушкин сарай, в котором долгие годы в неизменном порядке было сложено множество досок разной длины, толщины и плотности. Никто никогда уже не вспомнит, что за доски лежали внизу, под многотонной массой, осевшей, отстоявшейся за шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые, девяностые, нулевые. «Боюсь заглянуть в самые дальние и недоступные (в прямом смысле)  углы сарая. Там живет священный хлам, фараонова бессмертная атрибутика, благодаря которой гробница становится сама собой. Дух вечно неосвещенного сарая важно не путать с банальным тлением». Он брал доски из запасов девяностых, веря, что ему не придется добраться даже до восьмидесятых: все вот-вот могло перемениться и редкие приезды на дачу прекратятся, точнее, станут много реже. В городской жизни что-то сгущалось, предвещая судьбоносный шторм.
Этими самыми досками, которые когда-то откладывались для неопределенно намеченных строек, он теперь топил печь. Бегал через темный и мокрый сад, втянув голову, к сараю за щепой, лестницей, старинным инструментом. Лило как из ведра, качало сосны, сыпало шишками. Оторвавшись, шишка пулей летела вниз, ударяла в крышу, оставив в точке касания глубокий металлический раскат, слышавшийся однопалым странником с неба, просившим ночлега. Самовар испуганно гудел своим нутром и пах дымом. Они водрузили его раздутый бюст прямо на террасный стол, оживляя воспоминания из его детства. Он заталкивал шишки в темя самовара, уверяя ее, что это особенно хорошо прогреет воду внутри. Она мазала маслом печенье, задергивала марлей проем в ночной сад. Чай дышал густым паром, бережно перебирался в рот и продолжал валить уже оттуда. Спать одновременно хотелось и не хотелось.
- В этом запахе живет что-то исключительное, - он ловил слова пальцами. - Влага, бурная зелень сада, дым затушенных костров, свежесть ночи не смешиваются, это не акварель. Скорее, масло. Каждый компонент существует самоценно, как грань равностороннего многоугольника. Ночь консервирует эту смесь, а утро дает новый старт каждому из вкусов, и к полудню они разойдутся с ветром каждый в свою нишу, исчезнут на время, но с наступлением мокрой летней ночи вновь сольются, наберут терпкости в ливне, вздохнет земля, с болот прилетит озерный рясковый душок. И снова до утра.
Они лежали под одним одеялом, не деля его. Печь перестала трещать около полуночи, пустив под потолок отсвет из тончайшей щели в затворенном печном зеве. Перевернутый, как в камере-обскуре, водянисто-колеблющийся блик изучал верхний угол стены, переплывая из одного место в другое. Огонь уныло бродил в печи, подъедая нетронутое дерево. Иногда печь вздыхала с металлическим шорохом: пепел ссыпался в поддувало. Темнота сначала заполнила дом, осев у платяного шкафа в углу, в изголовье кровати, внизу черно-белых стен, потом вылилась в сад, растеклась по дальним ямкам. Бурно разросшиеся и разбухшие от щедрости кусты сейчас окаменели, подернулись колючей сетью невидимости. С дальних просек били фонари дневного света, серебристые, собирающие влагу с каждого листика на своем млечном пути. Сад холодно блестел одним своим боком, прилежавшим к просекам.
- Если бы ты меня спросила, где живет моя память…
(перебивая) - Неужели такой вопрос можно задать? Он чересчур…
(тоже перебивая) - Ну, предположим, что ты на секунду стала мной и задала мне такой вопрос. А потом вернулась в свое прежнее тело.
- Ну, предположим.
- То я бы ответил, что - тут. Когда я быстро пробегаю свое детство, цепляясь за вехи, как за ветки, то чаще всего в этой чаще я касаюсь своих дачных воспоминаний. Я знаю, ты сейчас сама хочешь ответить мне на этот вопрос. Ведь все вопросы сначала задаются себе. Угадал?
- Твоя память, живя тут, ведь подселяет к себе такие события, как первое первое сентября или последний последний звонок в школе?
-  Слабоватые события. Так, тени какие-то пробегали мимо по просеке, а я только расщепленные кусочки силуэта сквозь заборные щели видел. Промелькнуло все как в мультике.
- А что осело?
- Любовь первая осела. Как бабушка умерла еще… И вопреки тому, что эти два штриха не относились к дачной жизни, они как-то неясно хранятся по соседству именно с ней. Так вышло, что в этом зеленом ковше из листвяного шелеста, черной и мокрой земли, игольного ковра, корней, горьких трав, трухлявых грибов, ослепительного пуха облаков вперемешку с лохматыми головами сосен, неумолкающих ночных птиц (включая романтических кукушек), в этом ковше хранилась также модель моего восприятия жизни, что ли. И это очень просто: условно говоря, я заменял свои мелкие радости или неудачки кустом красной смородины или нашей выгребной ямой соответственно. Так, приближаясь к кусту, я грел себя радостью, положим, дня, который мне предстояло провести с родителями, удаляясь при этом от помойной ямы, которая означала мой провал в попытках задержать родителей возле себя на даче. Чем ближе ты к кусту, тем дальше ты от помойки. И наоборот. Я невольно наделил участок силой географической карты, предназначенной для ориентации в самом себе. Карта –
это не территория, повторяю за американскими мудрецами и мне, скажу я, смешно. Потому что карта в моем случае – это и была территория. Спустя некоторое время я стал искать и обратную силу у выдуманной мной проекции. Я решил, что если на карте начать что-то изменять, что-то начнет меняться и собственно в источнике. Увы, само слово «проекция» не подразумевает обратного логического хода: закон геометрического луча – он светит всегда в одну сторону. И все мои попытки произвести на четырехугольном заросшем участке нечто фантастическое: парк с приключениями, подземный дом, дом на дереве не дали мне никакого нового дара, и ничего из этих затей так и не получилось. Я не умел строить ни парков, ни домов. Научиться строить дом, можно только построив дом. Вот был мой чудесный вывод.
- И ты применил его в жизни?
- Как видишь, дома у меня нет.
- Ну, это пока. А что же про первую любовь?
- Да: любовь я прятал под террасой. Там было тесное пространство между бесцветным песком и дощатым потолком (полом), где чаще всего ночевали коты, решившие, что они ненадолго стали бездомными. То ли я приходил к ним в гости, то ли они ко мне. Там лежали записки.
- Те самые.
- Именно.
- А где они сейчас?
- Сейчас нигде. Точнее, я не знаю, где они. Вероятно, они там, где им положено быть. Выброшены кем-то как ненужный мусор, которым они, собственно говоря, и не прекращали быть. Потом, думаю, их сожгли в каком-нибудь мусорном коллекторе в Подмосковье. Не исключено, что совсем недалеко отсюда. Помнишь, на поезде мы проезжаем? В середине пламени температура высокая, как на Солнце, и пепел, вероятно, не уцелел – рассыпался в пыльцу. Тут ее даже легкий ветерок и взял.
Под закрытыми веками уже бродило что-то дневное, обрывочное. Многоточие мысли пунктиром следовало от секунды к секунде, пропадая под чем-то непрозрачным. Не сразу, а как-то интуитивно она догадалась, что эта непрозрачность создается коричневой прудовой водой. Тут отпущенная на свободу мысль сделала неожиданный рыбий реверанс, и стало ясно, что она давно когда-то купалась в этой воде, даже хлебнула пару раз, отплюнулась с кашлем. Было похоже на псеводвоспоминание: какое-то чутье знает о подтасовке, но противиться нет возможности, а затуманенная сном мысль скользит в прошлое, не понимая, что на самом деле движется в будущее. Она видела зеленый лохматый край берега, перекачанную автомобильную камеру, в которой сидел худой белобрысый мальчишка и, отчаянно ссутулившись, загребал руками. В воду входили полные женщины, стояли по колено, не спешили, еще раздумывали, будут ли плавать. С обеих сторон пруда долетали отобранные теплым воздухом звуки. Ей хотелось замереть и сосредоточиться на прохладном контуре собственного тела, к которому припала блестящая поверхность пруда, внимательно изогнувшись и обняв ее кожу. Легкий удар ногой, она отвернулась от микроскопических женских фигурок и двинулась грудью вперед в сторону противоположного песчаного пляжика. Масса коричневой воды следила за ее толчкообразными движениями своим глубоким зрением, как будто позволяла скользить по своей топкой спине. Илистое прудовое брюхо дышало рыбьими блестками и глинисто-черной донной травой. Краевая желтоватая вода с изнанки вспенивалась детскими коленками, взрослыми толстыми животами, висячими, как плоды, грудями, ланцетами лодок со стрекозиным порханием весел. Ее копошащаяся мысль на секунду оцепенела от внезапного соприкосновения с этим придонным взглядом снизу на ее перебирающие, как у младенчика, ножки. Она передернула ногами и сбилась с ритма: густота воды показалась ей скользяще телесной. Как будто широкая спина тяжело прошла мимо. Она круто развернулась среди маленьких пенистых смерчей и, сдерживая судорогу в груди, двинулась к берегу. По законам сна берег должен был прилипнуть к заднему краю сцены и отодвигаться по мере попыток приблизиться к нему, но он, то ли нарушая правила игры, то ли строго им следуя, мгновенно обступил ее и опередил ее блуждающую мысль. В момент, когда она стала как-то нелепо проверять истинность зеленых декораций (не мираж ли?), в ее лоб уперся жесткий угол кроватного изголовья, она двинулась, угол соскользнул по скуле и причинил ей боль. Она проснулась. Он не спал и смотрел то, как она, свернувшись клубком, бодалась со старой дубовой кроватью.
- Я выйду взять еще досок. Холодно.
Внутрикомнатная сырость хлюпнула в носу, но в недрах уже согретой кровати было хорошо. Она проводила его тень сонным взглядом и попыталась припомнить что-то. Осталось минутное послевкусие, которое моментально выветривалось. Не смогла вспомнить сразу – через пять минут не вспомнишь и подавно. В глубине сада что-то скрипнуло, стукнуло. Засуетился уголок света карманного фонарика, потом исчез. «Это похоже на… на…» - начиналась мысль, как чиркающая вхолостую спичка. В печке звякнул одинокий гвоздь, как огнеупорный червь, тяготящийся своим бессмертием. Она будто поскользнулась, отвлеклась, забылась. Через два часа она в два гусеничных движения перебралась на середину пустой постели и проспала до утра без пробуждения.
Солнце взошло еще ночью, вероятно, всего через час после того, как она уснула в последний раз. Прошло долгих две секунды, прежде чем она вскочила с постели, помчалась сквозь бурелом мебели в сад, стала громко и страшно звать. Пока эти секунды длятся, ее взор еще узок и беспечен, она проживает истинную жизнь от рождения до смерти. Первый растерянный взгляд проснувшегося – всегда на стены, потолок – на пассивные отражающие поверхности. «Разбитая вышла ночь: ни одного цельного сна, все черно-белые фрагменты в расфокусе. В памяти одни грани и не одной целой поверхности». Сквозь смутную бурю ее мысль силится вспомнить что-то, невольно и самотеком. Нагоняет, обгоняет что-то большое, серое: нет, не то, кусок сна попался, тут есть что-то тяжелее. Наконец, вот оно, черное, как ревущая бездна: его нет рядом и не было всю ночь.
Через полчаса она стояла на пороге соседского дома, босиком, в ночной сорочке. Его и тут не было, не заходил. «За дровами вышел ночью. В сарае. А сарай закрыт. Ключи у него были. С ключами исчез». Ходила по соседям часа полтора, два раза возвращалась в дом, искала его там снова, звала, стучалась в запертый сарай. В полдень, не умывшись, не завтракая, побежала искать отделение милиции в ближайший микрорайон (четыре километра). В домашних тапочках добралась до отделения, сильно вымокла под внезапным дождем. «Ночью ушел за дровами. В сарай. С ключами. До сих пор нет». Заявление, дата, подпись. Бегом домой, и снова – минутный летний ливень, мокрые верхушки придорожных тополей, радуга в жмурящемся небе, перелесок, упала, споткнулась о корень, больно ушибла колено. Снова бегом к дому. Калитка открыта. «Вроде закрывала?» Зовет его, долго и каким-то тяжелым криком. Сад нагло молчит, и шишки падают в кусты, даря глухую секундную надежду. Безвкусный обед: сосиски и еще что-то вроде капусты или сельдерея. Посуда не мыта со вчерашнего вечера. Он ел из этой тарелки. Беззвучно осколки летят в стороны, бьют по ногам. Снова зовет его в саду, потом уже за калиткой. Соснам у просеки все равно: был он или нет. Удушливо теплый вечер дышит прямо в ухо, словно говорит что-то неразборчиво и влажно. Она роется в его вещах, находит телефон, проглядывает исступленно последние далекие звонки с другой планеты. Задумалась. «Он просто сбежал. Испугался». Она набрала один из последних номеров, с которого пришел позавчерашний звонок. Это какой-то его тезка, даже первые две буквы фамилии совпадают. Звонок в прошлое. А там: гудки, гудки, не берут. На участке слышны голоса, она выбегает из дома, роняя телефон, роняя его брюки, роняя себя на пороге. Голоса непонятно откуда, они плавают по саду. Ясно: соседи за сеткой-изгородью, такой отвратительно прозрачной, обманно расширяющей площадь мокрого и чужого сада. Говорят что-то о клубнике и каких-то дырявых ведрах. Она идет обратно в дом (спотыкается два раза: боль с секунду раздувается в пальце ноги и с истерикой врывается в мозг, после чего палец уже болит по-настоящему). Собирает свои вещи, точнее бродит по дому и в полусне выбирает среди его книжек, носков, наручных часов, ремня, сменных шорт, плавок, компьютера, шлепанец, носового платка, скомканного пакета с неразборчивой надписью (это тоже что-то его), трех чистых и одной ношенной футболок, скрученного в рулон журнала, рюкзака с красными дутыми лямками - выбирая среди этого всего свои незаметные, ничтожные вещицы. Под вечер она снова собирается обойти соседей. Собирает волосы в тугой конский хвост, сушит слезы, одевает новую шелковую юбку. «Ушел ночью с ключами от дома, сарая и калитки. До сих пор не вернулся. Нет, не пьяный, он не пил почти. Если увидите его, позвоните, вот мой телефон на визитке». «Ушел ночью с ключами, не вернулся. Если увидите, позвоните мне, пожалуйста». «Ушел среди ночи и не вернулся. Вот мой телефон». «Нет, это не похоже на безразличие, каждый из них будет звонить, если что-то станет известно и будет чувствовать себя несущим добро лучом. Пускай чувствует, дела нет до них. Хоть бы что-то сообщили. Тут невозможно находиться из-за равнодушия этих деревьев, я не могу смотреть на них. Невыносимая мерзость. Им на меня плевать. Нет, плевать – это не равнодушие. Они даже не знают, что я есть. Для них – я даже не мертва, для них меня просто нет. Для них существует, наверно, только небо и солнце. Это невозможно! Слепоглухонемые уроды». Она прокричала что-то одинокое и исступленное вверх - то ли в небо, то ли в сторону сосны, ствол которой изображал что-то безобразное, как тело питона. Эхо молчало.
Прошли сутки, она съела все, что было в его рюкзаке. Разложила его вещи по дому так, чтобы они не попадались на глаза, замаскировав их правильностью избранных для них мест: книги - на полку возле печи, одежду – в шкаф, обувь – в аккуратную шеренгу на террасе, пустой рюкзак – на крючок в комнате, компьютер – под кровать. Воцарившийся порядок в мире вещей способствовал тому, что она почти перестала думать о его исчезновении. Как будто он ушел и вот-вот вернется или вот-вот позвонит. Отправилась в магазин, оставив дом и калитку не запертыми без всякой тревоги: самое дорогое уже пропало. Шла медленно, как будто гуляла в одиночестве по затаившемуся поселку. У платформы пахло железной дорогой и сырым ветром, гулявшим по проложенному через лес коридору. Электричка ждала чего-то у платформы, потом, тяжело набирая голосом нужную ноту, тронулась и уползла. Она остановилась у зеркальных рельс, по которым только что прошло около сотни тяжелых колес и подумала о чем-то страшном. Вдали неподвижным эмбрионом замер приближающийся поезд, может даже товарный. Она снова подумала о чем-то страшном, на этот раз о другом, и решила ждать.
Зеленое тело выросло, удлинилось и уже авансом тормозило перед платформой, когда она отчаянно пробежала прямо перед электровозом (в зеркале рельс сверкнуло яркое месиво из ее искаженной фигурки) и взбежала по асфальтовой лесенке. Это была всего лишь еще одна электричка, в которую она моментально впрыгнула и без остановок помчалась домой.